Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 74 страниц)

– Был у кого-то знатный персидский джид, а что от него осталось? – как бы самого себя спросил Тимофей.

– Один джерид и остался, – отвечал Башмаков. – Славная работа, не всякому по карману.

– Да и поди теперь раздобудь персидский джид! Я в Саадачный ряд как-то целую зиму наведывался, купить хотел. Редко их теперь привозят… – Тимофей развел руками. – У одного только купчишки на продажу есть. Мы уже ходили, сличали. Те не в пример дешевле.

– Из старых, стало быть, запасов? – поворачивая джерид то так, то этак, рассеянно спросил Башмаков и вдруг, почти не целясь, запустил им в дверь. Попал ровнехонько в щель меж досками – и острия не повредил, и ловкость свою проявил.

– Я, твоя милость, сразу заподозрил, что злодей наш – не простой человек, – выступил вперед Богдаш. – Простой – как? Он все больше кистенем! А коли нож из-за угла метать, так он и хлебным ножом метнет, и каким попало. Ведь нож мечешь и не знаешь, вернется ли. А тут злодею, видать, все равно было – у него таких-то игрушек полны сундуки…

– Раньше джериды к ножнам тонкими шнурками крепились, – возразил Семейка.

– Все три или четыре, сколько в джиде было. Метнешь, не долетит – обратно притянешь.

Башмаков еще раз оглядел черенки.

– Твоя правда, Семен. Вон колечки. Да только шнурка, чтобы злодея притянуть, я не вижу.

– Со шнурком кидать – это еще уметь надобно, – объяснил Семейка. – Вот он, злодей-то, и отвязал.

– Или удаль молодецкую показывал – мол, мне, как распалюсь, ни черта не жаль! – высказал свое мнение Богдаш, который, видать, и сам был таков.

– Будет вам, – прервал эти изыскания Башмаков. – Стало быть, побег Даниле не приснился. И устроил тот побег человек, который тут, на Москве, объявился и вокруг воровских денег вертится. Придется докапываться… Семен, поедешь в Казань?

– Как твоя милость прикажет, – отвечал Семейка.

– Кого с собой возьмешь?

– А Озорного. Мы с ним навычны в паре-то работать.

– Сегодня отдыхайте, завтра утром будьте в Коломенском, я вам к воеводе грамоту дам. Грамоту-то вы ему передайте, да и сами не зевайте.

– А мы в посаде послоняемся, разведаем, – сказал Тимофей. – Вон Семейка по-татарски еще не разучился, я тоже кое-что разумею, напоим кого следует, языки развяжутся…

И замолчал, чуть наклонив голову, чуть вытянув вперед шею, чуть приоткрыв рот, что, вместе взятое, составляло целый вопрос: дьяк, а дьяк, денег-то нам на это дельце дашь или за свои нужных людей поить придется?

Башмаков усмехнулся.

– Горазды вы все на государевы деньги разгуляться…

– Так служба ж такая! – воскликнул Тимофей, вложив в свои слова едва ль не клятву на кресте: да коли великому государю надобно, и до поросячьего визгу напьемся, себя не пожалеем!

– В Коломенском деньги получите. Узнать вам надлежит вот что. Кого те налетчики увели из подземной тюрьмы. За что те люди в узилище сели. Попадались ли ранее. Был ли до того такой налет на тюрьму. Это – первое. Второе…

Башмаков достал кошель, вынул завернутые в бумажку деньги.

– Это – воровские, тратить не вздумайте, – предупредил он. – Те самые, что вы на мертвом теле нашли. Докопайтесь, ходят ли такие деньги в Казани. Коли найдете там подобное, сличите. А ежели доберетесь, откуда в Казань воровские деньги идут, то за наградой не постою.

Семейка принял сверточек, сунул за пазуху.

– А вы, Богдан с Данилой, докопайтесь мне, кто таков покойный Бахтияр, что это за Бахтияр такой и кому он служил. Молчи, Богдан, сам знаю – дело непростое. Однако, молодцы, коли он меня перед смертью поминал – стало, это мое дельце… Что еще разобрали?

– Говорил невнятно, только и поняли, что твою милость зовет, да еще – «мышь», не то «мысь», «ядра» и «коло», – доложил Богдан. – «Мышь» – либо от Беклемишевской башни, либо «Мытный двор» не смог выговорить, что за «ядра» – одному Богу ведомо.

– А подобрали меж Водовзводной и Благовещенской… – Башмаков задумался. – Кремлевских нищих опросить…

– Опросили, твоя милость, – доложил Тимофей. – За своего не признали.

– Что ж за Бахтияр такой? Ну-ка, еще раз про него расскажите, с самого начала!

Рассказывать доверили Даниле – он Бахтияра от собак спасал и единственный с ним говорил. Данила выложил все, что помнил, особо подчеркнув нерусскую внешность и осведомленность Бахтияра.

Башмаков выслушал, хмыкнул, покачал головой.

– Следит кто-то за Приказом тайных дел, видать, ждет от нас пакости, – сказал он. – И для того был Бахтияр нанят. Иное мне на ум не приходит. Ну, не станем из пустого в порожнее переливать. Вас, Тимофей с Семеном, жду в Коломенском. Вы, Богдан с Данилой, отоспитесь – и за дело. В Конюшенный приказ я про вас напишу. Ну, с Богом.

Конюхи поклонились, безмолвно отвечая своим поклоном: все поняли, твоя милость, готовы потрудиться. Башмаков первым вышел из помещения, конюхи – следом, и расстались они без единого слова.

– В дорогу, стало быть, – сказал Тимофей. – И то! Застоялись Ворон с Лихим. А коли одвуконь – так надобно еще по бахмату взять. Я бы Балабана взял, он конь старый, да с ним и горя не знаешь, его и на ночь хоть не привязывай, никуда не денется, и ученый – незнакомой травы в пасть не возьмет.

– Я Буянку возьму, – решил Семейка. – Его уже к дороге приучать пора. А с опытными конями пойдет – у них и поучится. Заодно и поглядим, какова ему цена. Так, свет?

– Да еще сходим сегодня в храм Божий, молебен отслужить велим, свечки поставим.

– Тоже дело.

Пока Данила ездил в Хорошево, Тимофей побывал в Конюшенном приказе, договорился насчет сбруи. Сейчас следовало забрать ее, увязать в тюки, погрузить на телегу и отправить в Коломенское. Этим занялись Богдан и Данила, а Тимофей и Семейка стали собираться в путь – сходили в баню (ту, где трудилась сбежавшая в Соликамск Авдотьица), приготовили дорожные мешки. И, наконец, дошло дело до молебна.

С храмом конюхам повезло – в трех шагах от Аргамачьих конюшен, прямо в Боровицких воротах была устроена церковь Рождества Иоанна Предтечи, там и батюшка уже был свой, понятливый. И еще кое-что, молодым конюхам любезное…

Был в этом храме образ святого мученика Уара, написанный, говорят, по обету царицы Марьи Нагой и в меру роста сыночка ее, царевича Димитрия, во младенчестве. Московские матери с бабушками, искренне полагая, что убиенный царевич, родившийся в день памяти святого Уара, имеет чудотворную и целительскую силу, что ни день – приходили к литургии с грудными болящими младенцами. При подножии образа лежал камень четырехгранный, длиной в аршин, поставленный для того, чтобы удобнее к образу губами приложиться. Так на него повадились во время молебна младенцев класть, из-за чего порой и шум подымался, потому что поделить аршинный камень на двоих или на троих – задача неразрешимая.

Редко какая женка приходила одна, неся младенца. Обычно с ней были еще сестра, или подружка, или сенная девка, или кто-то из комнатных женщин, а то и целая свита. Ради этого женского общества стоило, оторвавшись от дел, лишний раз заглянуть в храм, благо бежать недалеко. С иной перемигнуться, а с иной и знакомство свести…

Обсуждая, какое продовольствие брать в дорогу, да еще устремившись к храму, Семейка и

Тимофей проскочили вперед, Богдаш и Данила оказались вдвоем.

– Искать следов, стало быть, придется… Давай-ка припоминать, где мы этого горемыку от собак спасали, – сказал Богдаш, хотя он тут был вовсе ни при чем, а узнал про спасение, уже когда чуть ли не к Пречистенским воротам подъехали.

– Почем мне знать? – буркнул Данила.

Он тогда впервые побывал в Хорошеве, впервые проехал Звенигородской дорогой и понятия не имел, какие улицы с переулками, какие ворота и храмы стояли в той части Москвы, ведь это был уже даже не Белый город, а Земляной город, и там у парня никогда никаких дел не водилось.

– Экий ты!.. – Богдаш, обладавший прекрасной памятью на приметы местности, никогда не мог взять в толк, как можно без такой памяти обходиться. – Ну, выехали из Хорошева, потом – верст пять лугами да полями. Или шесть, кто их считал? Там по левую руку Ваганьковская слобода – так?

– Может, и так.

– Что ж тебя твоя зазноба не научила? – напоказ удивился Богдаш. – В Ваганькове скоморохи селились, там народ тешили, кто хотел их к себе позвать, там и искал.

– Да когда ж это было?! – возмутился Данила. – Еще при покойном государе! Она, поди, и не помнит.

– Она-то помнит, – уверенно ответил Богдаш. – Она девка на возрасте, должна помнить.

Это Даниле не понравилось. Впрочем, не понравилось все: и как Богдаш приписал себе чужую заслугу, и как напомнил про Настасью, которую дай Господи поскорее забыть, и еще – приглядывался к ней, блядин сын, годки ее сосчитал!.. Ему-то какая печаль?..

И тут же Данилу словно чьей-то тяжкой ладонью по лбу хлопнуло: помнит! Ох как помнит, как прошлым летом, когда безумного кладознатца ловили, спас Настасью с молодыми скоморохами от смерти!

Чтобы Богдаш да долее двух часов про девку помнил?!

Стало быть, когда недавно ее поминал, не к слову пришлась, а впрямь занозой в душе застряла.

Очень Даниле это не понравилось. Сам бы не мог объяснить, почему, а на душе вдруг сделалось пасмурно. Не к добру такие Богдашкины воспоминания. Однажды он вот так-то думал про них двоих, думал, да в дурной своей башке и сосватал, потому что оба друг дружке под стать. Точно так же тогда скверно сделалось, как теперь…

– Ну так проехали Ваганьково – дальше через пару верст речку Пресню перешли, за ней нашим конюхам государь землю отвел, где селиться, – расписывал дорогу Богдан, ведать не ведая, какие мрачные страсти вскипели в Данилиной голове. – Вот женит тебя дед Акишев, там себе и двор поставишь. А там уж и земляной вал, да ведь мы в ворота не въезжали – мы вдоль вала коней повели. Давай, брат, вспоминай!

– Да что я? Ты ж видел, как горемыку спасали, ты и должен помнить, где это было,

– отвечал раздосадованный Данила.

Богдаш рассмеялся.

– Ишь ты, горластый волк зубастый! Бей своих, чтоб чужие боялись!

И опять он обошел Данилу, извернулся да себя над ним и поставил, хотя был кругом неправ. Очень хотелось Даниле освоить эту повадку старшего товарища, да все никак не выходило.

На смех обернулись Тимофей с Семейкой.

Семейка внимательно поглядел на Желвака, еще больше прищурив прозрачно-серые глаза. Он видел, что Желвак опять непутем цепляется к Даниле, и взгляд был предупреждающий: уймись, дорогой товарищ, не балуйся, осади малость… не то…

Тимофей же, услышав громкие слова, сразу понял: опять молодцы сцепились.

– Пошли, – сказал он Семейке. – Детина не маленький, сам разберется. Ишь, усы скоро на палец крутить начнет, а все за ним, как мамка, бегай…

То, что Тимофей назвал Данилиными усами, было пока лишь намеком, дюжина слабых черноватых волосков справа да столько же слева. Самое забавное, что сам Данила о них пока и не знал. Он так редко видел свою рожу в зеркале, что начни расти борода – он бы про то узнал последним, когда уж закурчавится.

Услышав такую новость, Данила шлепнул себя двумя пальцами по верхней губе и стал быстро ощупывать место, где у мужиков усы растут. И точно – провел по-над кожей против шерсти и ощутил нежное покалыванье. Вот же они, окаянные! Вот же они, любезные!

– Ты их салом смазывай, – посоветовал Богдаш. – А то еще девки крапивой косы моют, чтоб были густы, так не попробовать ли?

Данила покосился на товарища – тот вроде бы говорил без издевки.

– Дались вам всем мои усы, – буркнул Данила, вспомнив, разумеется, Настасью. – И без сала вырастут. Так где мы с тобой остановились? Докуда доехали?

– До земляного вала, – преспокойно сказал Богдаш, – а там направо повернули и вдоль него – до Крымского брода. Теперь давай, вспоминай!..

Видя, что спор вышел мимолетный, Тимофей с Семейкой пошли к храму.

– Это было, уже как речку перешли.

– А церкви ты там поблизости не приметил?

– Может, и была… – Данила задумался.

Будучи занят беседой с Ульянкой, он краем глаза присматривал за конями, а более по сторонам не таращился.

– Должна была быть! Там храм Девяти Мучеников стоит!

– Коли и стоит, то не на виду. Мы коней мимо храма не прогоняли.

– Точно – не на виду…

Тимофей повернулся.

– Да чего языками болтать? Сели бы с утра на коней да и поехали тем же

путем, нашли нужное место.

Данила и Богдаш переглянулись. Может, Желваку хотелось затянуть этот нелепый разговор, чтобы вдоволь поиздеваться над Данилиным незнанием московских окраин, кто его ведает. Но сейчас это уже не получалось.

После молебна отправили в дорогу Семейку с Тимофеем. Они сопровождали телегу со сбруей, быстро двигаться не могли. Решили, что ночевать им – в Коломенском, а уж оттуда спозаранку – в Казань.

Данила с Богданом остались одни.

– Они-то быстрее нас обернутся, – сказал Богдаш. – Дороги просохли, купчишки оживились, пока распутица была – они все обозы собирали, а теперь-то обозы один за другим и потянутся! Так что и дорога безопаснее сделается.

– А мы с тобой тоже делом займемся или так и будем на конюшнях сидеть? —

полюбопытствовал Данила.

Спать ему уже не хотелось, голова была пустая и ясная, он перешагнул некий порог, за которым тело, лишенное сна, впадает в ошалелое состояние и готово к самым бестолковым подвигам.

– Поехали!

Был долгий вечер на рубеже весны и лета. Черемуховый ветер, пролетая, смущал взъерошенную от бессонной ночи душу.

Данила с Богданом по Волхонке, потом по Оcтоженке доехали до земляного вала, выбрались

из Москвы и повернули на север, тем самым путем, каким гнали коней в Коломенское, разве что в другую сторону. И доехали до Пресни, и повернули назад, и тут уж Богдаш взял власть в свои руки и тыкал Данилу носом в каждый переулок – не отсюда ли бежал покойный Бахтияр?

– Отсюда! – воскликнул вдруг Данила.

Богдаш задрал голову:

– Так вот же она, церковь-то!

– А я что – в небеса таращился? Я за конями глядел!

Церковь и впрямь стояла в глубине переулка. Конюхи свернули туда, рассуждая – откуда мог выскочить Бахтияр?

– Ему совсем немного до нас оставалось, когда мы песий лай услышали, – вспомнил Данила. – Голован мигом до него долетел.

– Коли на него псов спустили, он от ворот далеко уйти не мог, псы, поди, еще быстрее Голована… Либо из тех ворот, либо из этих! – решил Богдаш, показав плеткой на одни и на другие.

Очень у него это ловко получалось – мотнув кистью, подкинуть висящую на мизинце плетку и сразу крепко ее ухватить.

Данила подъехал к забору, приподнялся в стременах и заглянул на первый из подозрительных дворов. Ничего особенного не увидел – обычный беспорядок, без какого не обойтись живым людям. Он проехал подальше, опять привстал в стременах – и с той же пользой для дела.

Богдан свистнул, Данила обернулся.

От храма шла, ковыляя, сгорбленная бабка с преогромной клюкой. Что-то в этой бабке показалось Даниле знакомым, она словно бы несла на себе некий тайный и важный знак. При этом вид у бабки был самый что ни на есть богомольный. Легко было узнать в ней обычную обитательницу московского храма, лучше всякого батюшки знающего, как отслужить обедню, переносчицу вестей и изобретательницу диковинных поверий.

Видя, что бабка бредет к калитке, что рядом с крытыми воротами, Данила отъехал от забора. Ссориться с чужой старухой он не желал. Но старуха, видать, еще помнила, что может означать переливчатый свист весенним вечером за оградой расцветающего сада.

Молодцов-вершников было двое, оба с плетками, она – одна, и все же бабка, развернувшись так, чтобы видеть обоих, пошла в решительное наступление.

– Ах вы, сучьи дети, выблядки, нехристи, коркодилы! Я вам покажу, как Марфушку сманивать! Сейчас вон молодцов кликну! Пошли отсюда вон! Пошли вон, говорю!

При этом она так замахнулась клюкой, что Богдан, взяв на себя повод, заставил коня пятиться. Кто ее, старую дуру, разберет – подскочит да и треснет бахмата по морде, и никто ей не указ.

Данила же глядел на бабку, пытаясь понять, что такое с ней связано. Вроде нигде старую склочницу не встречал, никакой Марфушки знать не знал.

Богдан опять свистнул. Свист получился выразительный: давай-ка, товарищ, пока уберемся отсюда, шум нам с тобой ни к чему.

Данила подъехал к Богдану, и вместе они произвели правильное отступление, а бабка-победительница погрозилась клюкой на прощание и скрылась за калиткой.

– Не повезло сегодня Марфушке, будет за ней, бедненькой, строгий надзор, – сказал, усмехаясь, Богдаш. – Ради государева дела и сам бы к той Марфушке в светлицу залез, коли бы доподлинно знал, что с ее двора Бахтияра турнули и собак натравили.

– Вот ведь холера, – буркнул Данила, хмуро глядя на захлопнувшуюся калитку.

– Они все – холеры, брат, только смолоду еще холерного ремесла не знают, но учатся скоро и успешно, – утешил Богдаш. – Да что это с тобой? Всего-то ночь не доспал, а как вареный! Как же быть-то? Ты точно уверен, что из этого переулка Бахтияр выскочил?

– А бес его знает, – огрызнулся Данила.

Богдашка мешал сосредоточиться. А с бабкой было связано нечто важное. С маленькой, вредной бабкой, закутанной в черную шубу, с ее лицом, напоминавшим выложенную на белый плат сушеную грушу, с цепкой, корявой, темнокожей лапой, ухватившейся за клюку…

– Клюкин, – вдруг сказал он. – Точно – Клюкин!

– Кто – Клюкин?

– Купец, который Бахтияра собаками травил. Сам Бахтияр про купца тогда сказал.

– Ишь ты! Вспомнил! Тебе, Данила, много спать вредно. От сна память делается дырявая. А ночку не поспал – все и вспомнилось.

Богдашка не мог обойтись без ехидства. Но сейчас было не до его затей. Данила, даже не посмотрев в его сторону, поехал к перекрестку – искать припозднившегося прохожего, чтобы спросить о дворе купца Клюкина.

Оказалось, это тот самый и есть, где проживает крикливая бабка.

– Давай-ка мы, Данила, тут за углом подождем малость. Там у них живет Марфушка, которую стерегут. Значит, к ней кто-то ходит. Коли девка – через забор, поди, переговариваются, а баба, да еще вдова, – так та и в светлицу может привести. А весна, кровушка играет… И у тебя, поди, играет! – так завершил свое поначалу разумное рассуждение Богдашка.

– Коней бы куда поставить, – делая вид, будто глупостей не слышит, сказал на это Данила.

– А куда их поставишь?

Оба задумались. Выслеживать предполагаемого полюбовника Марфушки, чтобы расспросить его о купце Клюкине и прочих обитателях двора, лучше бы пешком. Но оставлять казенных коней без присмотра без особой нужды – чревато последствиями.

– А что тут у нас поблизости есть?

– Патриаршие житницы, – неуверенно отвечал Богдан. – Новинская обитель…

– Может, в обители оставим?

– Коли нас иноки не пошлют в такое время ко всем чертям…

Положение было нелепое – двор найден, расспросить некого, а молить Бога, чтобы у той неведомой Марфушки оказался полюбовник и именно в эту ночь вздумал ее навестить – грех, поди…

Наконец додумались – один стоит с бахматами у храма, другой подбирается к клюкинскому двору как можно ближе, обходит его в поисках места, где могла бы оказаться лазейка, и слушает, что там, на дворе, творится.

Первым пошел Богдан. Данила проводил его взглядом: высок, статен, плечист, а ступает ходко и бесшумно, перекатывая ступню с пятки на носок, как Семейка выучил. И ободок кудрявых волос невиданной желтизны из-под шапки… тает, тает, пропадает во тьме последним этот ободок…

Ожидая, можно много о чем думать и даже кое-что делать. Тимофей, скажем, молитвы повторял – это Данила знал точно. Что в голове у Семейки – одному Богу ведомо, но вряд ли божественное. Богдашка непременно какие-то козни строит – надобно ему Тимофея обойти, иначе и жизнь не мила. А Данила вот, как на грех, опять задумался о Богдане и Настасье. Казалось бы, где Богдан Желвак и где Настасья-гудошница? А вот в Данилиной голове они отчего-то рядом, и не уходят, хоть тресни. Ведь неспроста Богдашка о ней вспоминал, да еще этак злоехидно.

Сколько времени прошло – неведомо, тут тебе не Кремль, где по перекличке сторожевых стрельцов часы считать можно. «Славен город Москва, славен город Казань…» Тут течение времени еще неприметнее, чем течение Москвы-реки в тихий и жаркий летний день, когда мелкая рябь играет – и нет иного движения. По времени, текущему ночью, тоже рябь играет, белые чешуйки трепещут, в узор складываются, один узор в другой перетекает…

– Данила, твой черед, – тихо сказал Богдан, похлопав его по колену.

Человек, задремавший в седле, мог бы ждать от него самых едких словечек, но Желвак притих.

– Время позднее, а не ложатся, – сказал он. – В горнице свечи жгут. Над летней кухней дымок поднимается. И псов с цепи не спустили. Сколько там у них кобелей?

– Я двух видал, черного и рыжего.

– Я в забор поскребся и там, и сям, – молчат. Ступай, да не к воротам, а пройди сажен с пяток да заверни налево, там вскоре будет калиточка. Там, брат, сдается, не Марфушкина полюбовника ждут… А мне отсюда будут видны ворота.

– Ин ладно, – Семейкиным словцом ответил Данила.

– Знак прежний. Ступай с Богом.

Это было уж вовсе удивительно – Богдаш присмирел. Чем-то его эта черемуховая ночь смутила.

Данила слез с коня, помотал головой, отгоняя сон, и побрел в указанном направлении. Желвак же садиться в седло не стал, здраво рассудив, что сидя скорее уснешь. Поняв это, Данила вдруг явственно услышал ворчливый голос деда Акишева:

– Пришел сон из семи сел, пришла лень из семи деревень!

Наслушался он этой воркотни, когда служил при водогрейном очаге!

Но раз дедов голос ни с того ни с сего зазвучал, то, значит, проснуться толком не удалось. Данила стал на ходу растирать себе уши – это был надежный способ протрезвить на несколько минут даже того, кто в дрист пьян, а Семейка хвалился, что умеет коням уши тереть так, что хоть с копыт валятся от усталости, а еще две-три версты одолеют.

Но, как он ни был занят собой, а шум услышал…

Кто-то крался к калитке с другой стороны, крался, чуть ли не прижимаясь к забору, да вдоль забора торчал старый сухой бурьян чуть ли не в человеческий рост, и он, пропуская того человека, шуршал. Данила замер и Семейкиной косолапой походкой бесшумно перебежал к другому забору, что напротив калитки. Там хорошие хозяева бурьян убрали.

Очевидно, незримый Марфушкин полюбовник не знал, что псы привязаны, и проскальзывать в калиточку не спешил. Он ждал – и только. Ждал и Данила. На дворе было тихо, никто не спешил встретить и принять гостя.

В доме не спали. Возможно, праздновали чьи-то именины, хотя без песен и пьяного гама. Похоже, блудливая Марфушка не могла выскользнуть, чтобы за руку отвести своего любезного в светлицу. А он терпеливо ждал и даже не пытался подать никакого знака. Длилось это порядочно – Данила уж даже думал, что утро близко.

Наконец он услышал знакомый свист Богдана. Богдаш предупреждал: будь начеку!

Свист в переулках майской ночью – дело знакомое, молодцы вызывают девок целоваться у забора, да и не только целоваться. Поэтому двое мужчин, что приближались к воротам клюкинского двора, не обратили особого внимания на тайный знак. Богдана с лошадьми они тоже не заметили – он выглядывал из-за угла. Мужчины, негромко переговариваясь, вошли в узкую калитку у ворот, нарочно для них оставленную открытой.

Данила этого не видел, да и не мог видеть. Но кто-то засвистал поблизости, и отнюдь не Богдаш! Прекрасное подражание птичьему голосу услышал Данила, с переливами и щелканьем. Он было подумал, что запел соловей, но соловьи, кажется, еще не устраивали своих страстных песенных перекличек. Кто-то четвертый присматривал за клюкинским двором!

Человек, сидевший в бурьяне, выскочил и опрометью понесся прочь. Так бегают только очень молодые и легкие парни, Данила сам еще не успел заматереть, однако не нагнал бы бегуна, разве что на бахмате. Но побежал и он.

Тут же раздался копытный стук. Это Богдаш, вскочив на бахмата, поскакал в погоню за свистуном.

Но свистун хорошо знал все здешние закоулки, дырки в заборах и, возможно, большую дыру, которая непременно должна быть в ограде патриарших житниц. И Данила своего безмолвного соперника упустил, и Богдаш своего – не догнал.

Конюхи встретились посреди улицы. Данила уже сел в седло, Богдаш подъехал к нему.

– Ну что, проворонили? – спросил Желвак. – Вот черти! Нет, что хочешь говори, а это не Марфушкин полюбовник!

– А кто же?

– Свист слышал? Не признал?

– Нет, – хмуро буркнул Данила.

– Это скоморошья весна. Есть мастера, любую птицу изобразят, это у них весной называется.

– Скоморохи? – до Данилы с недосыпу слова доходили очень медленно.

– Помяни мое слово – и твоя кумушка где-то поблизости!

Тут-то Данила и проснулся окончательно.

– Настасья?..

– Она, она! – сердито сказал Желвак. – И что она, твоя налетчица, затевает – одному Богу ведомо!

* * *

Разбудить Данилу удалось только деду Акишеву, и то ближе к обеду, при помощи черпака с ледяной водой.

– Хорош! – сказал дед. – Повалился, не разувшись! Чадище-исчадище ты, Данила! Уродился на мою голову!

Данила встряхнулся, замотал мокрой башкой. Стоявший рядом с дедом Родька Анофриев улыбался во весь щербатый рот. В руке у Родьки было деревянное ведро – на случай, если черпака не хватит.

– А где Богдаш? – спросил Данила.

– Богданушко уж спозаранку за конями ходит, моет, чистит, – укоризненно отвечал дед. – Ступай, Данила, на двор, ополоснись. Коней распугаешь!

Дед был прав, тем более что, встав, Данила обнаружил за пазухой некоторое неудобство. Он лег, даже не распоясавшись, а вот как развязал пояс, туго затянутый поверх зипуна, то и оказалось, что вся пазуха – в крошках. Обнаружилось и тулово пряничного конька, имевшее жалкий вид. Данила только вздохнул – видать, не заслужил Ульянка такого подарочка.

Остатки пряника он скормил гнедому Летуну – за верную службу. И стал размышлять – где бы чего-нибудь съесть. Государь, перебравшись на лето в Коломенское, взял с собой и поваров, и хлебников, теперь уж так просто не забежишь на поварню, не спросишь оставшихся с обеда щей, зайца в лапше, да хоть постной каши. Им, поварам, все одно велено ненужные остатки, пока не испортились, раздавать нищим, так что и конюхам они съестного не жалели.

Как многие люди, знающие голод не понаслышке, Данила всегда чуточку беспокоился – будет ли сыт? Он пошел искать Богдана и обнаружил его в стойле у вороного бахмата Кресалки. Тот имел гриву вроде Головановой и толстую крутую шею. Не доследишь – конь принимал смехотворный вид, голова и шея со стоящей торчком гривой гляделись крупнее тулова с ногами. Богдаш деловито оттягивал жесткие вороные волосья и проходил по ним бритвенной остроты лезвием. У его ног, на грязной подстилке из ржаной соломы, уже лежала топорщащаяся кучка.

– Оголодал? – спросил Богдаш. – А ты сперва заслужи!

Заслужить завтрак на конюшне было мудрено – большинство стойл стояли пустые, аргамаков отправили в Хорошево или в Коломенское, некоторых бахматов – тоже. Вон Богдашка нашел себе дело – и все видят: молодец коня обихаживает. Данила насупился и пошел за вилами – хоть стойла почистить, что ли?

Потом дед Акишев позвал его в шорную, дал денег и послал на торг – принести горячего. Дед любил рыбные расстегайчики, и непременно чтобы в прорехе пирога виднелся кусок налимьей печенки. Данила отыскал расстегаи, выполнил и иные дедовы заказы, заодно набрал для себя снеди. Явившись на конюшни, он выложил добычу на стол в шорной и громко крикнул Богдана с Родькой. Коли есть деньги – чего ж не угостить? Семейство Анофриевых к Даниле относилось хорошо – после того, как он спас пьянюшку Родьку от огромных неприятностей. Так что предложить Родьке рыбного пирога – дело правильное. А вот предложить того же пирога Богдашке – дело злоехидное. Ты вот мне пакости говоришь, а для меня они – что собачий лай, так выстроил свое поведение Данила, и я вот тебя пирогом угощаю, как если бы не ты мне пакость брякнул, а пес за забором пролаял.

– Ты мне тут пиры не заводи, – строго сказал дед Акишев. – С пиром-то погоди, пока невесту тебе посватаем. Деньги-то на свадьбу и на обзаведение копи!

Свадьба?!

И Данила вспомнил Настасью!

Ночью, когда Богдаш убеждал, что возле клюкинского двора прятались и свистели скоморохи, Данила соображал туговато. Но сейчас – сейчас он в полной мере осознал, что летит в пропасть вверх тормашками!

Сразу в памяти воскресла та зимняя ночь, когда шалая девка несла какую-то чушь, перечисляла причины, по которым не может остаться вместе с Данилой, и посколько причин было несметное множество, он чувствовал – ни одна из них не главная. А в чем беда – понять не мог…

Но с той ночи, с того объятия, прошло время – недостаточное для того, чтобы Настасья образумилась, но значительное для Данилы. Он трудился, он бывал посылаем по важным делам, правда, не один – сперва с Семейкой, потом с Богданом. С каждым днем он все более ощущал себя не парнишкой на побегушках, а сильным и статным молодцом на государевой службе. Опять же, бабы… и усы вон пробились… какого ж ей рожна еще надобно?..

– Ты чего зазевался? – спросил дед.

– Думаю… Назарий Петрович, а что, тот хорошевский Ульянка не появился?

– Нет, с утра не было. Чай, завтра приедет, – сказал дед Акишев. – Хороший парнишка растет. Вот и славно, что он вам с Богданом в розыске помочь сможет. Вот и славно… сам Господь все лучше нас, грешных, управил…

Данила ничего не ответил – дед уже в тех годах, когда на уме сплошь божественное, а затевать с ним такие разговоры – потом не отвяжешься. И Тимофей на помощь не придет – Тимофей уж в Казань скачет.

Убедившись, что на конюшнях все в порядке, и сытно поев, Данила и Богдаш пешком отправились на розыск. Кони всем хороши, да не всюду за собой коня потянешь.

Зато конюхи прихватили оружие. Джеридов Данила не взял, потому что еще не учился их метать, а вот свой подсаадачник, широкий нож с одним лезвием, закругленным и

чуть изогнутым к острию, спрятал под полой короткого, по колено, зеленого кафтана. Кистень ему подарил Семейка – гирька из рога, залитая изнутри свинцом, ремень толстый, но гибкий, с петлей, чтобы на руку вешать. Это оружие Данила спрятал за пазуху. Взял кистень и Богдан, но у того был кистень летучий, на длинном ремне, что наматывается на запястье и при разумном замахе стремительно разматывается. Пользоваться этой опасной снастью Данила еще не умел, а вот Настасья, не к ночи будь помянута, умела…

Оказалось, что купца Клюкина соседи знают, хотя не видят по месяцам. Более они знакомы с купчихой и ее родней – как принято в хороших купеческих семьях, небогатую дальнюю родню взяли в услужение, так оно и надежно, и богоугодно. Как раз дальней родственницей и была та самая Марфушка, с которой начинали свои расспросы Данила и Богдаш. Это ни у кого бы не вызвало подозрений – два молодца приметили девку в храме Девяти Мучеников, издали проводили до ворот и вот собирают сведения у почтенных людей, старичков и старушек, что при церкви обретаются, там днюют и ночуют.