Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 69 (всего у книги 74 страниц)

Судя по тому, что люди, зазвавшие его к себе на двор, гнались за ним до самой Москвы-реки, это были весьма нехорошие люди. Стенька случайно прознал такое, за что они решили его убить. А что это могло бы быть? Только то, что его обманули, не того старца подсунули?

Окончательно измучив троекуровскую дворню вопросами о Якушке и покраже, Стенька взялся вплотную за подземный ход. Тут уж все отперлись – не лазили, вот как Бог свят, не лазили! Стенька не поверил, а как выпытать правду – не ведал. Лазил ли Якушка – никто сказать не смог. Тогда Стенька пригрозил плетями и дыбой. Он был грозен и кричал, как кричали при нем старые подьячие на дураков-свидетелей. Наконец ему выдали того, кто в ход все же забирался. Это был парнишка Максимка. Тут Стенька, тоже по примеру старых подьячих, сменил гнев на милость. Оказалось, Максимка залез неглубоко – испугался и тут же на попятный. Про свое приключение он рассказал доброму дворнику Онисию, а тот запретил болтать языком – мало ли что.

Но слово за слово – стало выясняться, что ход, найденный при углублении погреба, и ход, по коему Стенька ползал, сильно отличаются. Изначально находка была забита всякой дрянью, потому, видимо, ее и не стали закладывать землей – и так сойдет. А потом оказалось, что некая добрая душа тот ход расчистила, и куда подевала вынутую дрянь – неизвестно. Это было вовсе неожиданно, Стенька принялся добираться, когда это обнаружилось, и узнал – обнаружил Максимка года полтора, поди, назад. Но раз ему было велено молчать, он и молчал…

Старательно записав все, что услышал, и даже взмокнув от своего старания, Стенька поспешил в Земский приказ. Никон на прощание обернулся и так нехорошо посмотрел на троекуровскую дворню, что кто-то в отчаянии тихо его обматерил. Но брань на вороту не виснет, этого пристав Светешников наслушался вдоволь, потому нисколько не обиделся.

В приказе Стенька обнаружил Деревнина и сдал ему записи со многими словесными дополнениями. У подьячего от этих дополнений голова пошла кругом, и он поскорее выпроводил ярыжку туда, где ему самое место, – с дубинкой на торг. Стенька вернул тесный кафтан Гераське Климову, надел свой и побежал исполнять службу.

Уже близился конец торга, многие купцы запирали лавки, ворье тоже, статочно, убралось прочь. Делать Стеньке было почти нечего – похаживать да покрикивать. Осознав это, он призадумался – ведь время можно употребить с пользой для розыска.

Тот безбородый Никита Борисович толковал, что ходил по Саадачному ряду, искал персидские джериды с бирюзовыми черенками. И никто-де из купцов ему не продал, хотя такой товар наверняка у кого-то имеется. У боярина Троекурова тоже пропали джериды. Могут ли они, коли где-то обнаружатся, послужить уликой? Точно ли такой уж редкий товар? Может, для Стеньки персидский джид – диковина, а для людей знающих – вещица обыденная?

Ноги сами понесли его в Саадачный ряд.

Купцы отнекивались, и он им верил – все видели, что человек в служилом кафтане, коли спрашивает, стало быть, начальство велело. В шестой по счету лавке ему указали, где может быть такая диковина. Стенька уже понял, что джид, коли его посчастливится отыскать, может служить нешуточной уликой, но пошел и в седьмую лавку – хотелось поглядеть самому, как эта забавка выглядит.

Встретил его купец вида самого разбойничьего – на один глаз крив, нос перебит, на щеке шрам, уходящий в седеющую бороду. С такой рожей не в дверях лавки стоять, похваляясь товаром, а выскакивать из-под моста с кистенем да вести налетчиков на приступ купеческого обоза. До сих пор Стенька этого человека на торгу не встречал, но ведь и в Саадачный ряд редко заглядывал, все больше там, где съестное продают, промышлял…

Стенька осведомился о джидах – вроде бы как приценился. Купец внимательно его оглядел и сказал, что товар редкий, спрос на него невелик, но коли угодно, он отправит сидельца домой, чтобы взял из ларя и принес два джида на выбор. А поскольку живет купец неподалеку, то Стенька может прогуляться вдоль ряда, поглядеть, у кого что, и когда почти все лавки закроются, пусть приходит – купец-де его дождется.

Очень порадовавшись тому, что наконец увидит диковину, Стенька отправился на прогулку. Делать уж точно было нечего – разве что потолковать со знакомцами, которых на торгу было великое множество. Одному он рассказал о купце из Саадачного ряда.

– А, то Ермак Савельевич, – опознал страшную рожу знакомец. – Он в оружии толк знает. Ты, коли что, к нему ступай – и выберет, и присоветует, что тебе, по твоим деньгам, больше подходит.

Стенька вздохнул – когда еще будут по карману те бирюзовые джериды? И неторопливо направился к лавке Ермака Савельевича.

– Ну, ты горазд гулять, мы уж запирать собирались, заходи скорее! – пригласил сиделец Алешка.

– Принес? – спросил, входя, Стенька.

– Да уж принес…

Дверь за Стенькиной спиной захлопнулась. Он резко обернулся и увидел человека, которого охотнее всего встретил бы в храме Божьем на отпевании, лежащим в гробу. Это был Богдашка Желвак.

– Твою мать! – воскликнул изумленный Стенька.

– Твою мать! – повторил не менее изумленный Желвак.

– Ермак Савельевич, точно ли он за джеридами приходил? – спросил оказавшийся рядом с Желваком конюх Данила.

– Точно он. Тут ошибки нет.

– Джид персидский, стало быть, понадобился? – нехорошим голосом и с преотвратным прищуром спросил Желвак. – А ну, говори живо: кто тебя за джидом прислал?

– Никто не присылал, самому надобен! – с задором отвечал Стенька.

– Тебе?! – хором спросили Богдашка и Данила.

– Мне!

Конюхи переглянулись.

– Да ну его, дурака, – вдруг сказал Желвак. – Услыхал, поди, где-то, что есть, мол, такой персидский джид, пожелал увидеть. Он же вечно всюду нос сует…

– Нет, Богдаш, – возразил Данила. – Он неспроста джид ищет. Ты на него взгляни…

Стенька ошалел. Неужто Деревнин прав и у него на роже все как есть написано?

– Ну, взглянул…

– Врет чего-то…

Желвак фыркнул.

– Берем под белы рученьки и ведем к дьяку, – решил он, – пока тот обратно в Коломенское не ускакал. Ночевать в Москве он вроде не собирался. А тащить этого обалдуя в Коломенское – так живым не довезем, я его сам по дороге пришибу…

Сопротивляться было бесполезно.

* * *

Данила появился на конюшнях грязный, как прах, и голодный, как волк. Они таки заблудились с Настасьей в земляных норах. Когда выбрались из ловушки, визг и шум борьбы слышались совсем близко, и первое, что пришло на ум, – нечистая сила кого-то дерет. Мало ли, где у нее в Москве пристанище? Может статься, и под Кремлем – охраняют какие-нибудь сатанаилы закопанный сундук с золотом и чинят расправу над дураком, что полез тот сундук добывать.

Проплутали кум с кумой довольно долго, проголодались, наконец выбрели на одну из подземных улиц, а там уж Настасья сообразила, куда идти. Данила видел, что розыск ни к чему путному не привел, разозлился на куму и, когда она вывела его в дом своего названого деда, оставил ее одну, а сам помчался к Боровицким воротам, благо как раз стемнело и никто не видел его чумазой образины.

Дед Акишев не спал, возился в шорной и, услышав возню у водогрейного очага, взял вилы и пошел глядеть, кто там балуется. В очаге оставалось еще довольно теплой воды, Данила зачерпнул ведерко и старательно оттирал лицо и руки.

– Где ж тебя носило, чадище-исчадище?! – воскликнул дед. – И чей это на тебе кафтан?

– Ох, Назарий Петрович, не спрашивай…

– Ты где так извозился?

Данила утерся рукавом и вздохнул.

– А что, Назарий Петрович, ты на конюшнях уж полвека живешь, ты все знаешь – тут нечистая сила не водится?

– Нечистая сила? А где она тебе являлась? В каком образе? Тимофею вон голая женка мерещилась, – сообщил дед. – Насилу отвадили. Попа звали молебен служить, конюшни святить. Тебя тоже девки допекли?

– Нет, иное.

– Да говори ты толком!

– Визжало что-то под землей, возилось, словно беси воевали, – туманно отвечал Данила.

– Тьфу, я-то думал! – разочарованно воскликнул дед. – Не беси это, а барсуки.

– Какие еще барсуки?

– Такие, что под Кремлем норы роют. Зверь невелик, морда забавная, увалень. Они, бывает, ночью наружу выходят, я их видал. Шуба темная, едва и углядишь.

– Что ж они тут, посреди города, поселились? – спросил ошарашенный Данила.

– А чего ж им тут не жить? Они норы роют, им под Кремлем привольно. Едят мелкую живность, а у нас тут мышей – сам знаешь, особливо у Житного двора. Так коты поверху охотятся, а барсучишки – те под землей. Одно плохо – на зиму спать ложатся, как медведи.

– И выходят наружу? – переспросил Данила.

– Выходят, у них уж места есть. Они умные, в кустах прячутся.

– А человек может барсучьей норой проползти?

– Вряд ли. Хотя вылезть в барсучью дыру может, коли рыхлую землю разгребет. Да ты что, в охотники собрался? Не дури, барсучий мех не в цене, грубый. Откуда там, под землей, хорошему быть?

– Не может быть, чтобы барсуки такой шум подняли…

– Они еще почище шумят – когда у них гон. Это тебе еще повезло… Погоди-ка, дитятко! Где это ты барсуков слушал?

Данила смутился.

– Ты куда лазил?

Ответить было нечего. Врать Данила не любил, а правду сказать – дед за сердце возьмется, плохо ему станет. А дед Акишев уж старенький, его беречь следует.

– Откуда ты такой чумазый приплелся, да еще и барсуки там орали? – продолжал допытываться дед.

– Я не своей волей, – пробормотал, краснея до ушей, Данила. – Это Башмаков велел…

– Башмаков тебе велел под землю лазить? Ох, Данила! Выбрось из головы эту дурь. И я был молод, и мне знать хотелось, что там. Да только ничего там нет, одни норы, иная белокаменная, иная кирпичом выложена. А иная, запомни это, на соплях держится. Вот рухнет тебе на дурную голову! И без покаяния на тот свет пойдешь! Кто тебя отмаливать будет? Один ты!

Дед разворчался, вспомнил некстати, что Данила давно не причащался, а какое давно – на Страстную неделю все исповедались и причастились, и он тоже. Сам-то дед постоянно в церковь ходит, и коли его поблизости нет, уж известно, где искать – в храме Рождества Иоанна Предтечи, что в Боровицких воротах. От конюшен близко, служат там необременительно, не по пять часов отстаивать, деда Акишева в храме знают и уважают. Оттуда он и просфорки приносит, велит утром натощак есть и святой водицей запивать.

Дед проповедовал, а Данила благоразумно помалкивал. Так и вышло, что дед забыл, с чего началось, и погнал Данилу в его каморку – спать. Это было самое разумное, парень улегся, думал – закроет глаза и обретет блаженство, ан нет!

Настасья не шла из ума, из памяти!

Все было не так…

Он позволил ей потащить себя в подземелье не только потому, что дьяк в государевом имени Башмаков велел выпытать у нее правду о княжиче Обнорском. Во-первых, он не мог отступить – она бы сочла его трусом! Во-вторых, он знал, что там они будут наедине…

Или наоборот? Главное – остаться с ней наедине, хоть под землей, в сырых и холодных норах! А ее мнение об его отваге или же трусости – второстепенно?

Данила не знал. Все же он оставался шляхтичем, он все еще ощущал свою принадлежность к русской шляхте Орши, он помнил латынь и уроки сабельного боя, он мог худо-бедно объясниться по-польски. То есть не уронить своей чести перед шальной девкой – это было наиважнейшее. Допустим, чести не уронил, хотя и струхнул изрядно от барсучьих воплей…

Они столько времени провели там наедине! И – ничего… Даже того волнения, с которым она говорила ему зимней ночью о невозможности быть вместе, не было. Она просто взяла его с собой, как взяла бы Филатку или Лучку, чтобы деловито обшарить подземелье. А для чего – так и не проболталась.

Что-то изменилось в Настасье… и в ее отношении к Даниле…

Он и не желал себе признаваться, и чувствовал – был миг, когда Настасья ему принадлежала душой и почти что телом, был – да упущен безвозвратно! А почему – лишь Господу ведомо.

Данила долго перебирал все ее словечки, взгляды, заново прошел теми подземными улицами и переулочками. Ничего не понял…

Наконец он все же заснул.

Разбудил его Богдан Желвак.

Вредный Богдашка принес ковшик воды и брызнул в сонную рожу.

– Не храпи, татарам продадим!

Данила сел и замотал башкой, стряхивая воду.

– Жрать охота, сил нет, – сказал он хрипло. – Чего-нибудь найдется?

– Найдется, поди. Вставай. Правду ли дед говорил, что ты в подземелье лазил барсуков ловить?

– Правду.

– А куму куда девал?

– Барсукам скормил.

Не обращая более внимания на ошарашенного ответом Желвака, Данила встал и побрел на двор по известной нужде. Далась ему кума!

Потом дед приставил всех к делу – пусть лошадей на конюшнях сейчас немного, а обиходить всех надобно. Богдаш объяснил ему, что Данилу бы лучше спрятать, – хотя Башмаков и побывал в Разбойном приказе, однако после этого Евтихеев со товарищи горячей любовью к Даниле не воспылали, и пока это дело не утрясется, лучше бы на глаза Разбойному приказу не попадаться…

Дед очень обрадовался и сказал, что есть у него для Данилы занятие – на весь день, и человек, заглянувший на конюшни, его нипочем не увидит.

– Сам думал полечить Павлина, но пусть Данила приучается! – решил он.

У гнедого аргамака Павлина воспалились глаза. Уж что ему попало под веко, можно было только гадать. Может, пыль, может, сенная труха, а может, укусила какая-нибудь мелкая тварь. У него текли по морде слезы из-под сомкнутых припухших век, ресницы склеил гной, а если приподнять веки, то видно – глаза кровью налились. Поэтому дед отправил правнука Алешку за самой студеной водой, Даниле же выдал ковш коричневого настоя и несколько полос чистого холста. После чего Данилу и аргамака заперли в темном сарае и даже задвинули снаружи засов.

Теперь следовало чуть ли не впотьмах то промывать больные лошадиные глаза настоем, то накладывать на них мокрые холщовые полосы в четыре сложения и поливать их холодной водой. Занятие это было скучное, с аргамаком не поговоришь, и Данила снова принялся перебирать все разговоры с беспутной и зловредной кумой.

Получалось так, что она воистину затосковала о покойном Юрашке, и никто иной ей не надобен. Более года не тосковала – и нате, опомнилась! Черт ли этих баб разберет! Верно Тимофей говорит: бабьего вранья и на свинье не объедешь.

Данила возился с аргамаком в точном соответствии с указаниями деда, и умный конь осторожно брал его губами то за полу зипуна, то за рукав, подергивал, тыкался в ладонь. В иное время Данила бы побеседовал с Павлином, лошади любят негромкую беседу, но сейчас все мысли занимала треклятая кума. Как будто на ней свет клином сошелся! Были же и поцелуи, было и желание, спаявшее их на миг! Она-то забыла, а он все никак забыть не может…

В таком смутном состоянии духа Данила трудился довольно долго. Никто его не искал, никому он не был нужен. А поскольку маяться воспоминаниями о Настасье без перерыва невозможно, так и с ума сбрести недолго, Данила задумался и о деле.

Положим, Настасья искала под землей княжича Обнорского, чтобы посчитаться наконец за своего бывшего полюбовника. Но надо было еще там, внизу, задать ей разумный вопрос: что, это непременно в подземелье сделать надобно? Наверху – никак?

Это – первое. Второе – в погоне за врагом куда только не забежишь, хоть бы и под Кремль, такое понять можно. Но что нужно под землей Обнорскому? Клад он, что ли, там ищет? И вряд ли он шастает подземными норами один – ишь, три пистоля взяла с собой Настасья, пороху и пуль запас, ножи. Полагала, выходит, что может на многих врагов напороться. И все ж полезла…

Что, кроме клада, может быть под землей? Уж не прячет ли Обнорский под Кремлем в каменных мешках каких-то узников? С него станется!

Эта мысль Даниле понравилась, и он стал ее развивать. Узником княжича, бежавшего из заточения и снова собравшего ватагу, может оказаться кто угодно – любой богатый купец, а то и иностранец. Место для заключения – наилучшее. Сидишь в сырой земляной норе и день за днем потихоньку в полной темноте помираешь… А проклятый княжич заглядывает в окошечко и спрашивает: что, будет ли выкуп?

Данила размышлял, а руки уже сами приспособились смачивать холстинку на конских глазах ледяной водой.

Заглянул дед Акишев, наконец-то похвалил за старательность.

– Тебя ищут, – сказал он. – Ивашка-истопник пришел. Это – человек надежный. Ступай. Я сам Павлинку полечу.

Истопник Ивашка ждал тут же, у конюшен. Увидев Данилу, удивился:

– Дьяк и не знал, что ты вернулся! Думал, может, ты оттуда, куда тебя отправили, весточку прислал. Ну, коли так, пойдем.

Оказалось, Башмаков прискакал в Москву. Увидев Данилу, был сильно недоволен:

– Тебе ж было велено при Настасье-гудошнице находиться!

– Я и делал, что велено, – и Данила рассказал про подземное путешествие вкупе со своими домыслами.

– Узник там у Обнорского, говоришь? – Башмаков задумался. – Ну, что она Деревнину не слишком солгала – и то ладно. Быть того не может, чтобы всю правду сказала. Что-то еще ей известно. Ты все припомнил? Ничего не забыл?

Данила задумался.

– Мы там под землей мыкались, где наверху – боярские и княжеские дворы. Может, Обнорский подкоп готовит? Выкрасть что-то хочет? А она – разведать и опять Деревнину донести? Чтобы врага чужими руками погубить?

– Коли бы она только этого хотела, то поболе бы подьячему рассказала. А так – натравила его, как пса, чтобы он, отыскивая убийцу младенца, всюду следов Обнорского искал. Это, Данила, хитрая игра. У нее, как у лисы, сто хитростей в запасе. Узник… Не узница ли?

– Какая узница, Дементий Минич?

– Боярыня Троекурова пропала бесследно. Коли Обнорский вокруг троекуровского двора петли метал, то не он ли ее свел?

– А кой ему прок держать под землей боярыню? И кой прок Настасье ту боярыню вызволять? Может, там иной человек? И покойник Бахтияр того человека искал?

– Не знаю, Данила. Темное там дело. Ладно, коли все сказал, то ступай, да Разбойного приказа пока берегись.

Данила поклонился и вышел из горницы, отведенной Приказу тайных дел. Ему и самому не хотелось еще раз встречаться с Евтихеевым.

Поев наскоро и сменив деда Акишева, он продолжал врачевать в сарае больного Павлинку. Дело шло к вечеру. Вдруг дверь распахнулась, на пороге встал Богдаш.

– Бросай коня! Пусть с ним дед сам возится! Знаешь, что стряслось?

– Нет, откуда?

– Тот купец из Саадачного сидельца прислал! К нему пришли за джеридами с бирюзовым череном!

– Башмаков!..

– Собирайся, а я до приказа добегу. Там Ивашка-истопник на хозяйстве оставлен, он скажет, где Башмаков. С утра там был. Не пришлось бы добычу в Коломенское везти!

Конюхам повезло – Башмаков был в Кремле, то уходил, то приходил, кого-то к нему приводили, за кем-то он посылал. Когда Богдаш вернулся с этой новостью, Данила уже сдал аргамака с рук на руки конюху Фомке Мокрецову и вычесывал из волос сено, сильно тоскуя при этом о потерянной в кабаке шапке.

Они побежали на торг и обнаружили в лавке Ермака Савельевича человека, которого уж видеть спокойно не могли. Вечно он встревал в дела со своей дуростью, и на сей раз тоже вляпался в розыск, где и без него несуразиц хватало. Но делать нечего – конюхи подхватили сердитого Стеньку и, переругиваясь, препроводили его в Приказ тайных дел. Башмаков еще не уехал и был немало удивлен, признав в молодецкой добыче буйного земского ярыжку.

– Ты как там оказался? – спросил он строго. – На что тебе джид? У тебя вон дубинка есть, ею управляйся!

– Твоя милость, Дементий Минич, откуда ему про джиды знать? Это его кто-то научил! – встрял Богдаш. – Нешто я не знаю, как оно делается? Подучат простака да и подсылают – нет ли какой ловушки? Вот он нам попался, а мы, дураки, на него клюнули!

– Да, умнее было бы проследить, к кому он пойдет рассказывать про джид, – согласился Башмаков. – Но коли уж он здесь – допросим.

Стенька знал, что невысокий, не обремененный дородством дьяк, может, ближе к государю, чем кровная родня. И лучше бы всю жизнь слушать громкую ругань подьячих Земского приказа, чем встретиться взглядом с этими спокойными строгими глазами. Потому он и рухнул на колени:

– Твоя милость, все скажу! Да только не при них!

Данила и Богдаш переглянулись.

– Дурак-то он дурак, так дурака подучить несложно, – сказал Богдаш. – Мы-то выйти можем, а не натворил бы чего с твоей милостью наедине.

– Ты уж совсем, Желвак, меня низко ставишь, – усмехнулся Башмаков. – Что ж я, младенец или красная девка? Ступайте оба, ждите за дверью.

И чуть заметно подмигнул.

Понять его было несложно – вряд ли Стенька, стоя на коленях и таращась на дьяка в государевом имени, станет думать, плотно ли прикрыта дверь. Данила с Богданом, поклонившись, вышли и тут же пристроились у косяка подслушивать. Там же был истопник Ивашка, он посмотрел на молодцов неодобрительно, однако спорить не стал – мало ли что у Башмакова на уме.

– Ну, сказывай, как там тебя…

– Земского приказу ярыга Аксентьев Степан!

– Сказывай. Кто тебе про персидский джид рассказал и для чего тебе то оружие понадобилось.

– Да разве ж я похож на убийцу, твоя милость батюшка Дементий Минич?! – возопил Стенька. – Сам я на след того джида напал, бегая по розыску подьячего моего, Гаврилы Михайловича!

– И где же ты впервые про тот джид слышал?

Стенька несколько замялся.

– Вижу, ты молодец лихой, набедокурил, а признаться боишься, – сказал проницательный Башмаков. – Говори как есть. Коли ты в чем перед Земским приказом грешен, так я тебя отмолю! Когда впервые услыхал про джид?

– Я, батюшка Дементий Минич, подьячих прогневал, – неохотно повинился Стенька. – И сказали мне добрые люди, что есть такая молитва, на умягчение начальства, а знает-де ее старец, что у Девяти Мучеников сидит, и он той молитве учит, и я к тому старцу пошел…

– Ну так что ж тут плохого?

– Я к нему пошел… а должен был на торгу ходить… – признался Стенька. – А коли прознают, что меня в тот день на торгу не было…

Про то, как он устроил переполох на весь Кремль, Стенька докладывать не стал – докопается дьяк, тогда и можно будет повиниться, а не докопается – тем лучше!

– Понятно. И, шастая у Девяти Мучеников, ты нечаянно многое разведал, сказать же боишься – как бы тебе за твое рвение сперва не прописали батогов?

– Именно так… – горестно признался Стенька.

– Батогов не будет. Ну?

И Стенька изложил все по порядку – как искал старца у храма, как пристал к нему человек по имени Федот (тут же, закатив глаза к потолку, Стенька описал его наружность, острый нос, седые виски и мохнатую бороду), как тот Федот завел его на какой-то двор, где лежал в подклете больной старец, как пришли Никита Борисович и Демьян Петрович…

– Каким князьям, говоришь, тот Никита Борисович служит?

– Князьям Унковским, батюшка Дементий Минич.

– Сдается, нет на Москве таких… Иванушка!

Старый истопник был за дверью, отодвинул Данилу с Богданом и вошел.

– Сделай милость, сходи в Разрядный приказ, вели кому-нибудь из старых подьячих ко мне прийти. А ты продолжай.

И Стенька описал подклет, поведал, как всю ночь клевал носом возле помирающего старца, как повздорил с Федотом и сбежал, как набрел на истинного старца, но молитву взять не успел – за ним погнались пятеро подозрительных людишек. Про хворобу свою, понятное дело, рассказывать не стал.

– Они увидели тебя с настоящим старцем и поняли, что ты раскрыл их враки. Что же такого опасного было в тех враках, коли тебя чуть не порешили? – спросил Башмаков.

– Может, все дело в персидском джиде? – не поднимаясь с колен, предположил Стенька. – Но это как поглядеть – ведь они мне сами про те джериды толковали, я их за язык не тянул.

– А для чего, как полагаешь, они с тобой про джериды толковали? Богдан, Данила, заходите! И поведайте Степе, где был найден один из джеридов и где – другой.

– Один – в подземной тюрьме под Тайницкой башней Казанского кремля, откуда пленников тайно вывели, а другой – из человечьего горла Данила вынул, – отвечал, встав в дверях, Желвак.

– Вот тебе и ответ. Они увидели, что слоняется по переулкам земский ярыжка, чего-то ищет. Мало ли что он про старца врет? Это – первое. Другое – они не знали, что Данила вынул из раны джерид, и полагали, будто тело покойного Бахтияра попало в избу Земского приказа вместе с джеридом. Потому и рассказали тебе байку, что хотели из тебя сведения вытряхнуть, – объяснил Башмаков. – Полагали, ты тут же вспомнишь, что недавно у Водовзводной башни тело подняли с джеридом в горле, а потом, слово за слово, о розыске им расскажешь. А ты ничего не сказал. И получилось, что зря они тебя заманивали. Гнались же за тобой потому, что ты обнаружил их враки и мог их выдать. Это, сдается, были те самые налетчики княжича Обнорского, о которых твоя, Данила, кума подьячему Деревнину толковала. Те, что приходят иногда ночевать на клюкинский двор. Вот все одно к одному в узелок и увязывается.

– Гляди ж ты, не соврала кума! – прошептал Богдаш.

– А как вышло, что тебе джериды показались подозрительны? – наконец спросил Башмаков.

– Так я по твоей милости приказанию у троекуровской дворни сказки отбирал. И явилось, что у боярина был персидский джид, но дворовый человек Якушка, бежавши, его с собой прихватил. А тот Якушка знал про погреб… – Стенька замолчал, припоминая все те речи, которые пришлось выслушать. Было еще что-то важное, но что – как на грех, вылетело из головы.

– Вон оно что. Ты докопался, откуда налетчики проведали о подземном лазе. Хвалю. Что, Степан Аксентьев, хочешь еще послужить государю? – вдруг спросил Башмаков.

Стенька отчаянно закивал.

– Ты тех людей видел и можешь их признать. Сейчас ты отправишься с конюхами к Девяти Мученикам, подойдешь к храму один, они за тобой следить будут. Коли признаешь злодеев – дашь знак, Богдан тебя научит. А не признаешь – побродишь там, глядишь, они сами к тебе привяжутся. Молодцы, вы безоружны. Ступайте, возьмите, чего надобно, и возвращайтесь. Для Степана тоже бахмата оседлайте.

Данила и Богдаш, поклонившись, вышли.

– А вот какого черта княжичу Обнорскому под Кремлем понадобилось? – шепотом спросил Богдаш, удерживая Данилу за руку. – Что кума-то сказала? Не проболталась?

– Проболталась. Княжич охотой любит тешиться, а там барсучиная охота славная, – так же шепотом отвечал Данила. Похоже, он перенял у старшего товарища уловку и нет более нужды отмалчиваться…

Они остались у двери послушать.

Башмаков уж совсем было собрался отпускать ярыжку – тот все, что знал, сообщил. Но тут вдруг Стеньку осенило.

Этот дьяк в государевом имени был с ним ласков, не кричал, не грозился батогами, все выслушал и даже многое растолковал, как равному. Он должен, он обязан понять!.. Тем более что от волнения многие мысли, бывшие у Стеньки в голове в разрозненном состоянии, вдруг составились вместе.

– Батюшка Дементий Минич! Я еще сказать хочу! Коли ты меня слушаешь и прочь не гонишь!..

– Говори!

– Я знаю, кто троекуровского младенца порешил!

– Что ж ты мне про это доносишь, а не Деревнину? – удивился Башмаков.

– Да Деревнин-то меня прочь погонит, скажет – дурак ты и речи у тебя дурацкие! А я все время о том младенце думал! И все одно к одному… Да еще сегодня по твоей милости приказу отбирал сказки у троекуровской дворни!.. Все вместе увязалось!

– Сказывай, – невольно улыбнувшись, молвил Башмаков.

Стенька, не вставая с колен, широко перекрестился – как перед святыми образами.

– Ну, Господи благослови! – произнес он. – Батюшка Дементий Минич, не сочти за дурь… Я ведь сразу заподозрил, что тело в сад не через забор перекинули. Думал сперва – тот молодой инок его принес да и вынес спозаранку. Потом понял – не он. Выходит, через забор? Я прикинул, сколько в дитяти весу, на дворишке своем веревку меж деревьями натянул и мешок с гречей такого ж веса кидал!

– Мешок с гречей? – переспросил озадаченный Башмаков.

– Коли бы из-за того забора тело перекинули, оно бы не там упало, где его утром нашли! А скинули младенца бедненького с гульбища, что наверху в боярских теремах, широкое гульбище, я как в саду, в беседке сидел, все на него поглядывал…

– Может, ты девок там увидал, оттого и поглядывал? – усмехаясь рвению ярыжки, спросил Башмаков.

– Девок, батюшка Дементий Минич, да не простых – боярышни на гульбище выходили. Это их гульбище, а живут они отдельно, они с беглой боярыней не поладили. Только оттуда можно было младенца скинуть.

– Занятно ты рассуждаешь… – пробормотал Башмаков. – По-твоему, две боярышни удавили братца, а потом, продержав его у себя несколько дней, скинули с гульбища? Побойся Бога, Аксентьев.

– Твоя милость, Дементий Минич, в том ничего невозможного нет! – осмелев, отвечал доброму дьяку Стенька. – Ты бы в Земском приказе послужил – на такое б нагляделся! За сулейку вина друг друга убивают! Брат на брата с вилами идет, брюхо пропарывает! А чего не поделили? Какие сундуки с червонцами? А епанчу старую не поделили, отец помер, все имущество – пополам, а епанча-то одна, не делится! И девок-преступниц довольно. Одна полюбовника опоила за то, что девства лишил, а жениться не пожелал. Другая – родную сестру со свету сжила…

– Какая ж, по-твоему, у боярышень Троекуровых причина братца губить?

– Причина простая, – подумав, отвечал Стенька. – Боярин небогат, а сынка любил горячо. Он бы пожелал все добро сыночку оставить, а дочерям приданого не давать, так что одна дорога – в небогатую обитель. Такое часто бывает – сыну все, а дочкам – монашкин клобучок.

– Ладно, вставай да ступай. Никому про боярышень не рассказывай. Сейчас за тобой конюхи придут. Расскажи им про свои похождения, а они тебе скажут, что делать.

Услышав это, Богдаш и Данила опомнились и на цыпочках пошли от двери прочь. На крыльце они встретили Ивашку и старого подьячего.

– Ну, что, был на Москве князь Унковский? – спросил истопника Богдаш.

– Был, да только род их еще до поляков пресекся, – вместо него ответил подьячий.

– Враки, стало быть? Пошли, Данила. Нам еще под этого убогого нужно коня сыскать. Ему только на старой смирной кобыле ездить. Да где ж мы ему кобылу найдем?

– Голована! – сразу придумал Данила. – Он у нас тугоуздый, ярыжка ему рта не испортит.

Богдаш хлопнул Данилу по плечу и усмехнулся.

Конюхи сбежали с крыльца и быстрым шагом пошли к конюшням.

Оседлали трех бахматов – Рыжего, Полкана и Голована.

– Ну и повеселишься же ты, нечистая сила, – сказал Данила Головану, затягивая подпругу.

Бахмат вздернул губу и потянулся к конюху. Но кусаться Данила не позволял – резко ударил по этой губе двумя пальцами. Голован мотнул крупной башкой и вздернул храп чуть ли не к потолку – всякий раз, как понимал, что сейчас взнуздают, этак озорничал.

Для себя Данила взял под верх спокойного Рыжего, а Богдаш выбрал своего любимца – темно-карего Полкана.

– Пошли, благословясь, – сказал он. – Ты пока тут побудь, а я убогого заберу. Мало ли какой сукин сын из Разбойного приказа выскочит. Они тебе твой побег не скоро простят.