Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 74 страниц)

– А что за потеха? – удивленно спросил Данилка.

– А скоморохи. Придут к тому купцу в сад потешить самого, и женку, и детишек.

– Неужто не боятся на Москву приходить? – удивился Данилка, слыхивавший, что более десяти лет назад всех скоморохов по цареву указу из Москвы выбили вон, и со всеми их гуделками да харями, и с плясовыми медведями.

– Черта ли они испугаются! Которые пугливые, те на север подались, – отвечал Семейка. – А иные так на Москве жить и остались. Только без лишнего шума. Захочет какой человек семью потешить – они и приходят в сад или, по зимнему времени, в сарай, или в подклет, или даже иных в горнице привечают.

– И медведя в горницу ведут? – обрадовался было Данилка.

– Ведут, ведут! – обнадежил Семейка и, завязав узел, откусил нитку. – И с боярыней спать укладывают. Так что же – пойдешь?

После того как Богдан Желвак, Тимофей Озорной и Семейка Амосов взяли Данилку под свою опеку, он понял, что жить на Москве не так тоскливо, как сперва ему показалось.

Из Аргамачьих конюшен он мог наблюдать, кроме спешащего по делам народа, лишь богомольцев. Когда в праздничный день Москва гудела от колоколов, он представлял, как все эти люди, от царя до мальчишки, что бегает по торгу с лукошком пирогов, идут степенно в храмы, и выстаивают там службы по шесть часов, и выходят, и обедают дома, и читают за столом что-нибудь про святых и мучеников, и вновь идут стоять в церкви, и ничего, кроме этого знать не знают и не желают.

Оказалось же, что все совсем не так.

Хотя книжки на Печатном дворе, что на Никольской, выпускали только божественного содержания, да еще буквари для детей, во всех домах были и самодельные тетрадки, и рукописные книги, порой весьма скоромные, которыми менялись, давали на время, даже дарили. Разжиться рукописной книгой было несложно даже не выходя из Кремля – коли не хочешь заказать переписать у монахов в Чудовой обители, то в Посольском приказе договорись с писцом. А потом собери в горнице близких да вели читать человеку, кто этому делу навычен.

После государевых польских походов оказалось, что и за пределами Москвы люди неплохо живут. Из Смоленска, из Литвы, с Украины повезли в Москву мебель, картины, книги, и первым в этом деле был сам государь Алексей Михайлович. А те пленные, что не только разговаривали, но и умели складно писать по-польски, разумели, как положено католикам, латынь, прижились в домах у знати, учили детей, в том числе и вирши слагать. Правда, иным и перекреститься пришлось, не без этого…

Кроме того, Москва любила шахматы. Эту забаву сам государь одобрял. В редком доме, хозяин которого считал себя человеком почтенным, не было доски и мешка с фигурами, иные попадались дорогие – каменные, на серебряных или даже золоченых донцах.

И вот, на тебе, скоморохи!

– Пойду, конечно! – радостно отвечал Данилка. – А это надолго?

– Нет, ненадолго. Как раз успеешь отобедать да и поедете с Тимофеем в Коломенское.

– Что ж его не зовешь? – Данилка понадеялся было, что хоть таким образом удастся разбудить Озорного, да промахнулся.

– А у него опять мысли божественные, – объяснил Семейка. – Раза два или три в году с ним такое бывает. Как-то перепугал нас с Желваком – в пустынь задумал уйти, жить в малой хижинке и молчать. И непременно чтобы медведь из чащобы приходил у него из рук хлебную корочку брать. Так складно толковал – мы заслушались. Потом только Богдаш додумался! Ты, говорит, на себя погляди! Ты, говорит, припомни, сколько за обедом уминаешь! Поголодаешь ты в лесу недельки две и обратно к людям приползешь. Уж лучше не начинать, чем так-то позориться. И Господь, говорит, только тот крест на человека взвалит, который нести под силу. А ты что же – умнее Господа быть задумал?

Данилка вспомнил, как Тимофей стоял в Троице раннюю обедню, а также переговоры Озорного с братом Кукшей. Монастырю заполучить такого инока было бы неплохо – глотка здоровенная, как раз в дьяконы со временем определят, и работник не слабый.

– Стало быть, у него как раз теперь такое время? – уточнил парень, сделав при этом в памяти зарубочку, что за Озорным нужен присмотр.

– Да, свет. Одно спасенье – когда попы про Тимофея вспомнят и в дьяконы его принимаются звать, ему больше на конюшнях жить охота, а как они от него отстанут, рукой на него махнут, тут в нем тяга-то к святости и просыпается, да только идти на попятный неловко…

Семейка сложил работу, приладил седло вместе с подпругой на положенный ему торчок в стене, одернул рубаху и всем видом показал, что готов в дорогу.

Они вышли Спасскими воротами и пошли, и пошли, беседуя о пустяках, а когда прибыли, то и оказалось, что двор Данилке знаком. Это были хоромы купца Белянина.

Семейка постучал, привратник отозвался.

– Хозяин в гости просил, – сказал Семейка. – Скажи – стряпчий конюх Семен Амосов с Аргамачьих конюшен пришел, и с товарищем.

– Входи скорее! – велел привратник.

Данилка с Семейкой оказались во дворе, и сразу же за ними закрылась калитка.

– Вон туда иди, за угол и направо, – объяснил привратник.

– Богато живут, – одобрил купеческое хозяйство Данилка. – Славный у тебя знакомец.

И всем видом дал понять, что не прочь услышать, как конюх таким знакомцем обзавелся.

Семейка понял.

– Было дело – далече от Москвы я хозяина встретил. Мне возвращаться нужно было, он взмолился – со своими грамотками и его письмецо быстро отвезти. Не то, мол, погибнет. Мне-то что, я и государеву службу исполнил и ему помог. Привез письмецо, отдал кому велено, ни гроша не получил, ну и поехал прочь. А потом он вернулся, меня отыскал, в ноги кланялся, прощенья за свою родню просил. Я к нему в лавки и заходить уж боюсь – он сидельцам велел меня как отца родного принимать.

Они вышли на задний двор, и Семейка прервал рассказ.

Там уж все было готово к представлению. Место выбрали удачно – зрители расположились в тени от терема, площадка для скоморохов была на свету, там, где уже начинался сад. Высокое крыльцо заняли бабы и девки, впереди сидела хозяйка с детишками. Хозяин велел вынести себе кресло. Он уже восседал, расставив крепкие ноги, упираясь в колени кулаками. Дворня стояла за его спиной. Семейка с Данилкой подошли и стали вместе со всеми, чуть сбоку.

Видно было, как за кустами смородины готовились тешить хозяев скоморохи.

– И девки-плясицы будут, – пообещал Семейка. – И гудошники!

– А медведи?

Уж кого Данилке не терпелось увидеть, так это плясового медведя.

– Тихо ты… – прошептал Семейка. – Гляди, гляди!

Из-за кустов появились трое – два в рубахах и портах, с которых свисали цветные лоскутья, в шапках, утыканных перьями, ветками и непонятно чем еще, с личинами из расписанной бересты, имеющими выдающийся нос и пакляную бороду, третий же – в рубахе без лоскутьев, при своей роже и своей бороде, но, начиная от пояса, был на нем холщовый балахон, понизу топорщащийся, а на самом поясе болтались какие-то с кулак величиной рожицы. Он встал в сторонке, всем видом показывая, что и до него дело дойдет.

Один из тех, что с берестяной харей, высокий, плечистый, шагнул вперед и низко поклонился купцу Белянину.

– Дай Боже здоровья на много лет хозяину с хозяюшкой, и деткам, и всему дому, а нам, веселым – вас, умных, потешить, в вашу честь – да пирог с капустой съесть!

– Будет вам пирог, будет, – отозвался купец. – Коли славно потешите!

– А что, хозяин, все ли у тебя в дому парни женаты? Нет ли холостого? – подходя поближе, полюбопытствовал скоморох. – Вон, вон стоит – не просватали ль еще?

И указал надетой на руку, невзирая на летнее время, преогромной рукавицей прямиком на Данилку.

– Ишь, высмотрел!.. – прошипел Семейка.

Данилка же окаменел – отродясь его скоморохи женить не пытались, и потому, будучи ухвачен за руку, позволил вывести себя на общее посмешище.

Купец кинул сердитый взгляд на пожилого мужика, стоявшего рядом, надо думать – приказчика, но тот, судорожно разводя руками, дал понять – мол, сам не ведаю, отколе этот детина взялся!

– Есть у меня для тебя, молодец, невеста, свет-Хавроньюшка любезна! Моя родная дочка, из себя кругла, как бочка! Богатенькая – ух! Бери – не пожалеешь! – уже не обычным, каким приветствовал хозяев, а каким-то дурным и избыточно веселым голосом завопил скоморох. – Добра у нее – полтора двора крестьянских промеж Лебедяни, на Старой Рязани, не доезжая Казани, где пьяных вязали!

– Меж неба и земли, поверху леса и воды! – подхватил таким же пронзительным звоном второй скоморох. – И живут там три бабы, что разумом слабы, четыре человека в бегах, да трое – в бедах! Ий-й-й!..

С таким нечеловеческим криком он выскочил вперед и довольно ловко прошелся колесом, потом шлепнулся на зад, ноги растопырил, уперся руками перед собой и снова взвизгнул.

Купеческая дворня захохотала – до того это все вышло неожиданно.

Две девки-плясицы в летниках и рубахах с рукавами неслыханной длины и ширины, вышли из-за кустов, улыбаясь. Были они в высоких берестяных кокошниках и так нарумянены свекольным соком, что и смотреть было жутковато.

– А хоромного строения – два столба в землю вбито, третьим прикрыто! – продолжал сват, решительно вцепляясь Данилке в руку, чтобы жених не удрал. – Труба еловая, печка сосновая, заслонка не благословенная – гли-ня-на-я!!!

Уж так он это слово выпел – листва на яблоньках шелохнулась, а бабы с девками немедленно заткнули уши.

– Четверо ворот – и все в огород! – звонким юным голосом подсобил переводящему дух товарищу так и оставшийся сидеть на земле скоморох. – А в амбарах пять окороков капустных да десять пудов каменного масла! Да две кошки дойных, да два ворона гончих!..

Тут плясицы зачем-то подошли еще ближе и одна поднесла ко рту ширинку. Величиной та ширинка была мало чем поменьше простыни.

– Да на тех же дворах конюшня, в ней четыре журавля стоялых, один конь гнед, а шерсти на нем нет! – словно вспомнив, заголосил сват. – Передом сечет, а задом волочет! Рогатого скота – петух да курица, а медной посуды – крест да пуговица!

Про коня он выпел, явственно обращаясь к Данилке.

– Перина ежового пуха, разбивают каждое утро в три обуха! – пронзительно подсказал снизу сидящий скоморох. – Два ухвата да четыре поганых ушата! Шуба из кошачьего меху – объели крысы для смеху! Воротник – енот, тот, что лает у ворот! Еще шуба соболья, а другая – сомовья, крыто сосновою корой, кора снимана в Филиппов пост, подымя хвост! Серьги серебряные, позолоченные, медью околоченные!

Дальше он продолжать не мог – да и незачем было, все равно никто бы уж ничего не слышал и не понял.

Купец с купчихой в своих креслицах уж прямо сидеть не могли – чуть ли не рыдали. Девки и бабы, окружавшие купчиху, еще стеснялись громко хохотать – прикрывали рты ширинками. Но вот молодцы, вся мужская челядь, ржали как жеребцы стоялые, хлопая себя по ляжкам.

– А повенчаем мы вас Великим постом, да под Воскресенским мостом, где меня бабушка крестила, на всю зиму в прорубь опустила! – перекрывая хохот, завопил стоящий скоморох. – Лед-то раздался, а я такой чудной и остался!

И бойко захлопал себя по бокам, по груди, даже, задирая ноги, по самым подошвам! И пошел, пошел, частя ногами, пришлепывая ладонями!

– А придут на свадьбу курица да кошка, пономарь Ермошка, лесная лисица да старого попа кобылица! – подсобил сидящий скоморох, да вдруг приподнял над землей зад да и запрыгал лягушкой на одних руках.

Зрители от изумления и смеяться забыли.

– Хозяин, хлебушка! – завизжал, оказавшись у самых купеческих колен, скоморох-лягушка.

– Да будет тебе, будет!.. – Купец утирал кулаком невольные слезы.

Плясавший скоморох резко остановился и погрозил товарищу кулаком.

– Не проси, Филатка! Знаю я, как тут хлебы пекут! – дерзко заявил скоморох. – Сверху подгорели, снизу подопрели, по краям тесто, а в середке пресно! Пирог с начинкой, с телячьей овчинкой, с собачьей требухой – ишь, какой! А жареного у вас – бычьи рога да комарина нога! И варят у вас суп из дванадцати круп, складут две ноги лосины да две лошадины, да две пропадины. Хлебнешь – и ногами лягнешь! Стой, куда?!?

Это относилось к Данилке, который, видя, что о нем вроде бы позабыли, попытался улизнуть. Но парень был схвачен за руку и выброшен вперед, навстречу размалеванным девкам.

Они подтолкнули друг дружку локотками – да и взвизгнули, словно бы отправлялись в полет на саночках с высокой горки.

Тут же скоморох-лягушка, непонятно откуда добыв дудку, сел наземь и переливчато засвистел.

– Я не в Киев пошел, я не в Астрахань пошел, я не пенье ломать, не коренье корчевать, я невесту выбирать! – запела голосистая девка, не давая Данилке дороги, и тут же к ней присоединилась подружка: – Без белил девка бела, без румянцу румяна, то невеста моя!

И пошли они по кругу, поводя плечами, взмахивая рукавами, и такой ширины был этот круг, что веселые девки проплыли прямо впритирочку к возбужденным мужикам и парням, иного мазнув по носу, иному – показав язык…

– Молчите, дуры! – велел им главный скоморох. – Я жениха уговариваю! У меня, свет, в Охотном ряду лавки стоят – по правой стороне это не мои, а по левой вовсе чужие. Был и я купцом, торговал кирпичом и остался ни при чем. Теперь живу день на воде, день на дровах, и камень в головах. А ты, батюшка мой, чем торгуешь?

– А красным товаром, – принимая игру, отвечал Белянин. – Не хочешь ли чего купить?

– У меня и своего товара богато! – подбоченился скоморох. – Три опашня сукна мимозеленого, драно по три напасти локоть, да крашенинные сапоги, да ежовая шапка, да четыреста зерен зеленого жемчугу, да ожерелье пристяжное, в три молота стегано, да восемь перстней железных, каменья в них лалы, из Неглинной брали, телогрея мимокамчатая, кружево берестяное…

И вдруг встал, прислушиваясь.

Опытным ухом он первый уловил тревогу.

– Дёру! – только и приказал.

И тут же его сотоварищи принялись срывать с себя личины, скоморошьи пестрые наряды, девки сдернули берестяные кокошники, под которыми оказался обычный девичий убор – повязки со свисающими концами. Скоморох-кукольник освободился от своего балахона вместе с прицепленными к поясу кукольными головками и ловко все это смотал.

Купеческое семейство вместе с дворней смотрело на стремительные сборы, разинув рты и выпучив глаза.

– Хозяин! – обратился к купцу главный скоморох. – Вели нас вывести огородами, а не то – так спрятать надежно! Это – по наши души!

И тут же всем стали слышны голоса с улицы.

Земские ярыжки, приставы, стрелецкий караул – не менее дюжины мужиков шли вязать скоморошью ватагу.

Ничего удивительного в этом не было – по опросу решеточных сторожей выяснилось, где именно видели скоморохов, да на каком дворе они собирались тешить хозяев. И затея подьячего Деревнина, подсказанная Стенькой, оказалась не пустячной, а очень даже разумной. Скоморохи, знали они что-либо о заказчике медвежьей хари или не знали, были такой добычей, за какую Земский приказ сверху хвалили.

От внезапных и очень решительных голосов Лукьян Романович не то чтобы растерялся, купцу теряться не положено, однако мудрая мысль о том, куда спрятать скоморохов, напрочь из головы взяла да и вылетела.

В общем обалдении один лишь человек не растерялся.

Семейка мгновенно оказался перед Беляниным и спросил коротко:

– Садом уйти можно?

– Садом, садом! – подтвердил купец.

Тогда Семейка схватил за руку одну из девок, а другой рукой хорошенько тряхнул за плечо стоявшего у купеческого кресла приказчика.

– Показывай дорогу!

И третье, что он вымолвил, как всегда, негромко, обращалось и к Данилке, и к прочим скоморохам:

– За мной!

Приказчик, получивший от конюха еще и хорошего пинка, припустил по садовой дорожке, меж кустов. Семейка, таща за собой девку-плясицу, – следом. За ними поспешали главный скоморох, скоморох-лягушка и кукольник. Замыкала бегство вторая девка, а уж за ней бежал Данилка.

Откуда он знал, что слабых помещают в середку, а сильные должны идти впереди и прикрывать хвост войска, ему самому было непонятно.

Миновали лужайку, где было приготовлено все для девичьего баловства – и лавочки, и висячие качели с мягким сиденьем, обтянутым холстинкой, и качели прыгучие – такие, на которых малые дети катаются сидя, а те, кто постарше, уж стоя, подпрыгивая при всяком вознесении к небесам.

Эти прыгучие качели были просты в изготовлении – положенный на бок и малость подрубленный топором, чтобы не гулял, чурбан, а поперек него – длинная доска.

– Данила, доску прихвати! – велел, обернувшись на бегу, Семейка.

Данилка, не раздумывая, разорил качели. Девка подхватила добычу за один край. Так нести было не в пример легче.

Когда добежали до забора, стало ясно, для чего понадобилась доска. Семейка и купеческий приказчик так ловко вбили ее краем в щель между досок забора, что можно было по ней взбежать и запросто перепрыгнуть на ту сторону, прямо в соседский сад. Выбирать не приходилось – сам Семейка и опробовал изобретение первым.

Тут-то и оказалось, что служилые люди Земского приказа горазды на всякие пакости.

Пока одни ломились на белянинский двор через ворота, поднимая шум и всуе поминая государя, другие сели по разным местам в засаду, в том числе и под забором соседского сада. Так что Семейка не просто соскочил вниз, а угодил верхом на человека, который торчал там, внизу, на корточках.

Началась схватка того рода, который знатоки кулачного боя именуют сцеплянкой. То есть, противники немедленно разбиваются попарно, и тут уж на себя лишь и надейся!

Семейка, покатившись вместе с оседланным им приставом, успел крикнуть про засаду, но скоморохам выбирать не приходилось – главный взбежал и соскочил прямехонько на другого пристава. Скоморох-лягушка оказался хитрее – прижался к забору и прочим подал знак сделать то же самое. Засада, наскоро подивившись тому, что беглецов всего двое, решила было сунуться в белянинский сад. Но, как только над забором появилась любознательная бородатая рожа, так сразу и получила кулаком в ухо. Удар нанес пожилой кукольник, а скоморох-лягушка без всякой доски перемахнул на ту сторону и сразу же нашел себе противника.

Кукольник отправился воевать последним, но не с пустыми руками. Купеческий садовник иные кусты подвязал к кольям. Такой-то кол и высмотрел этот пожилой, да шустрый мужик, с ним и поспешил на выручку товарищам. Сверток со скоморошьими пожитками он бросил одной из девок, та подхватила и сунула себе под мышку.

Приказчик, слыша из-за забора шум яростной возни, махнул рукой и помчался назад – к хозяину, чтобы его, Боже упаси, служилые люди не приметили как участника бегства.

Данилка остался у забора с девками.

Он глядел на них в растерянности и отчаянии. Ну, куда этих дур девать?.. Через забор в самое побоище? Или пусть ждут, пока их тут приставы со стрельцами отыщут?

– Данилушка! – вдруг позвала его одна из девок, та, что убегала с ним рядом. – А ведь ты не признал меня, Данилушка! Федосьица я!

Данилка уставился на нее, как на нечистую силу.

Почитай что полгода прошло с той разлюбезной ночки, когда его заманили на тайные крестины и, не спросясь, сделали крестным отцом младенца Феденьки. Теперь же мать этого Феденьки, и точно что неузнаваемая под свекольным румянцем во всю щеку, смотрела на Данилку и, несмотря на опасность, улыбалась!

– Сюда, девки, скорее! – позвал старший скоморох.

Федосьица, подхватив полы алого летника, ступила на доску, быстро сделала два шага, нагнулась, ухватилась за край забора – и тут летник, взлетев ввысь, распахнулся, открыв белые крепкие ноги.

Самое место и время было девичьими ногами любоваться!

Но Федосьица уже соскочила по ту сторону забора, принятая в охапку кем-то из своих, а Данилка еще смотрел на то место, где те ноги мелькнуть изволили.

Вторая девка поспешила следом.

– Данила! Живо! – послышался Семейкин голос.

Тогда и Данилка переправился через забор.

Семейка, его позвавший, сидел на корточках, коленом прижимая к земле противника. Тот, лежа на животе, елозил и скреб ногами. Конюх так хорошо держал его за глотку, что ни звука из той глотки не исходило.

Это был пристав, а двое немолодых стрельцов отдыхали на траве без памяти. Четвертый, также пристав, сидел на земле, привалясь к забору, и держался за щеку, а рядом лежали гусли.

– Уходить надо, – сказал старший скоморох. – Где это мы?

Приглашая ватагу – потешить себя и чад с домочадцами, купец Белянин позабыл рассказать о своих соседях. Судя по тому, что сад был не маленький и виднелись над кронами яблонь крыши теремов, изукрашенные красивой резьбой, сосед вряд ли побирался на паперти. И наверняка имел злых цепных кобелей – к счастью, по дневному времени они сидели на привязи.

– Где-где! – передразнил кукольник и добавил известное определение. – Побежим вдоль забора, может, хоть не на улицу, а в переулок выскочить удастся!

Семейка кивнул, отскочил от своего пленника и оказался рядом со скоморохами. Тот перевернулся на спину и разинул было рот…

– Вот только заори мне, – сказал Семейка, показывая приставу прихваченную у него же дубинку. – Вот только заори – мозги с травки соскребать будешь.

– А-а… – только и смог вымолвить пристав.

– Вставай, дурак. С нами пойдешь.

– Нужен он тебе больно? – спросил старший скоморох Семейку.

– На два шага отойдем – шум подымет.

– Давай его сюда!

Таща за шиворот обалдевшего пристава, скоморох поспешил вдоль забора, Семейка с дубинкой и скоморох-кукольник с колом – следом. Потом девки, к драке не пригодные, несли скоморошье имущество, а за ними бежали Данилка и скоморох-лягушка.

Сад кончился, ватага влетела как раз в угол, образованный забором. По ту сторону справа была улица, а слева – желанный переулочек. Ватага поспешила в глубь переулка, чтобы своими прыжками через забор привлечь поменьше внимания.

Семейка первым подозвал к себе Данилку, присел и подал ему сложенные замком ладони. Данилка поставил, как в стремя, левую ногу, Семейка выпрямился – и Данилка оказался на заборе верхом. Он посмотрел направо и налево. Со стороны улицы никто его не заметил, хотя люди в створе переулка и мелькали, а с другой стороны было что-то вроде церковной, а может, и кладбищенской ограды.

Данилка кивнул Семейке – мол, все ладно! – ухватился за край забора, перенес на другую сторону и левую ногу, соскочил – вроде тихо…

– Девок подавай! – весело приказал он.

Хоть и жутко, однако сладко – схватить в охапку белоногую Федосьицу, как бы нечаянно прижать!..

Первой переправили другую девку, Дуню, и в этом было Данилкино везение – девка соскакивала лицом к забору, поди ее толком прижми! А вот когда появилась Федосьица, тогда уж Данилка знал, как быть – заскочил сбоку, принял ее почти в объятия, но только оба чуть не полетели наземь…

– Дурак! Сторожить же надо! – одернула его Федосьица, поправляя подол. – Дуня, стой тут! Сюда, Томила!

Девки, как могли, загородили место, куда прыгали мужчины.

Последним соскочил Семейка. И тут произошло неожиданное – не говоря ни слова, Федосьица решительно обняла его и поцеловала прямо в губы. Он же, нисколько не удивившись, так же молча похлопал ее по спине.

– А пристав где? – спросил Данилка.

– Отдыхает, – коротко отвечал скоморох-кукольник.

– Но сейчас заорет! – добавил скоморох-лягушка.

Выбирать не приходилось. Ватага, и конюхи с ней вместе, поспешила к церковной ограде.

Тут-то и произошла нечаянная и роковая встреча. Из-за угла на Семейку с Данилкой выскочил человек в распахнутом зеленом кафтане с двумя известными буквами на груди – справа «земля», а слева – «юс»!

Семейка каким-то образом проскочил вперед, зато Данилка столкнулся с этим человеком грудь в грудь.

Они узнали друг друга и, как по приказу, разинули рты. Хотя для Данилки не должно было быть ничего удивительного, что в облаве на скоморохов участвует земский ярыжка Стенька Аксентьев. Вот для Стеньки опять в самом неподходящем месте обнаружить Данилку было подарком, и довольно-таки неприятным подарком.

Кабы не эта встреча – Стенька проскочил бы мимо бегущих людей, а опомнился уж потом. Ведь он не видел скоморохов в купеческом саду и не признал бы их в лицо, пестрые одежки-то, накинутые сверх обычных своих рубах и портов, они поскидали. Вот разве что девок признал бы по свекольному румянцу, а может, и нет – девки и бабы на Москве красились безбожно.

Но мгновенно в Стенькиной голове одно с другим увязалось. То, что наглый конюшонок рассказывал в Разбойном приказе про медвежью харю на дереве, с тем, что он оказался со скоморохами, которые замешаны в дело о харе, переплелось, и только не нашлось в том переплетении щелочки для разумной мысли: коли Данилка в какие-то темные скоморошьи затеи ввязался, какого черта он пошел бы в Разбойный приказ сам на себя доносить?!?

– Стой, выблядок! – крикнул Стенька, хватая Данилку за грудки.

А делать этого ему не стоило.

Старший скоморох, мужик ладный и крепкий, так взял земского ярыжку в охапку, что у него и руки сами собой разомкнулись и от Данилки отвалились.

– К колокольне! – Скоморох-лягушка махнул рукой в нужную сторону.

И Стенька вместе с беглой ватагой оказался в узком пространстве между деревянной церковкой и колокольней, причем сперва он заорать не догадался, а потом рот ему запечатала широкая и грязная ладонь.

– Только крикни! – предупредил старший скоморох, прислоняя пленника к стене колокольни. И тут же Стенька ощутил на шее, в самой ямочке, острое…

Он осторожно покивал – мол, делать нечего, черт с вами – молчу…

Тогда ладонь убралась.

Стоял Стенька так, что ни взад, ни вперед, ни вбок, а разве что в сырую землю. Его с двух сторон держали под локотки скоморох-лягушка и кукольник. Сзади была стена, спереди мужик, как есть – татарин, приставил к горлу засапожник. И виднелось сбоку навеки перекошенное лицо того конюшенного выблядка вместе с избыточно румяным девичьим личиком…

– Кто донес, что нас на Москве видели? – спросил старший скоморох, которого звали уже непривычным для москвичей именем – Томила.

– Никто не доносил.

Послышались голоса. На Стенькин рот вновь легла знакомая ладонь. Девки, не дожидаясь приказа, высунулись взглянуть, в чем дело.

Преисполненный усердия Стенька в погоне за скоморохами оторвался от своих сотоварищей, потому в одиночку и налетел на Данилку. Теперь же в переулке показались двое стрельцов в светло-синих кафтанах с черными петлицами. Они вертели головами, не могли понять, куда подевался шустрый земский ярыжка. И, решив, что он не встретил ничего подозрительного и просто пошел кругом, огибая те дворы, где могла бы спрятаться ватага, поспешили в сторону улицы.

– Ушли… – повернувшись, сказала плясица Дуня.

Ладонь сползла с губ.

– Ты там постой, умница, – попросил Семейка, и она кивнула, а Федосьица вернулась к мужчинам и как-то нечаянно оказалась возле Данилки.

– А какого же черта облаву устроили? – продолжал старший скоморох Томила.

– Нужно было – и устроили.

– Ты мне тут не верти вола! – хоть и негромко, да грозно прикрикнул старший скоморох. – Про то, что мы пришли, один лишь купец Белянин и знал, мы с ним заранее сговорились. А он сам на себя доносить не станет. Кто из дворни язык распустил? Ну?..

– Да не было доноса!

– Нишкни!

Стенька уж был сам не рад своей удаче. Заварил кашу, подбил Деревнина разослать весь Земский приказ опрашивать решеточных сторожей, и как радовался, что сыскалась-таки на Москве скоморошья ватага, и с каким боевым восторгом шел вместе со стрельцами и приставами ту ватагу брать!.. И надо же!..

– Так что же – вещий сон вашему дьяку приснился? – продолжал допрос старший скоморох. – Или вы по всей Москве шли и во все дворы заглядывали? Отвечай, сучий сын, на что вы все это затеяли?

– Мы доискивались, кто о харе сговорился, – невнятно буркнул Стенька.

Скоморохи переглянулись.

– Хари – это по нашей части, – удивленно сказал скоморох Томила. – Земский приказ-то тут каким боком пристегнулся?

– Через вашу харю человека зарезали, – уже совсем злобно отвечал земский ярыжка.

Эти слова вызвали немалую тревогу – и так на скоморохов все шишки сыпались, а тут еще и зарезанный человек!

Спокойным оставался один лишь государев стряпчий конюх Семейка. Ему руками всплескивать было опасно – он все еще держал свой засапожник острием к Стенькиной ямочке на шее. Кроме того, он и по природе своей был тих, и убийство его не касалось, но, возможно, именно поэтому он решил, что должен самолично, не возлагая этот труд на перепуганных и способных допустить любую ошибку скоморохов, произвести дознание.

– Говори, как у попа на исповеди, свет, – негромко и, как всегда, ласково приказал Семейка. – Что за харя, откуда взялась?

Стенька насколько мог отвернулся. Всем видом он старался показать – помешали, сволочи, служилому человеку государеву службу исполнять, да еще и носы свои грязные суете куда не след!

Томила поднес к самому его лицу крепкий и по-боевому туго сложенный кулак. Правильно поднес: чуть тюкнет снизу меж ноздрей – и хлынет кровища…

– Ты, свет, не ершись, а отвечай, – посоветовал Семейка. – Я не только с лица татарин, я еще всякие татарские ухватки знаю. Так тебе локоток прижму – рад будешь от меня к кату под батоги убежать.

Что такое батоги – Стенька знал, раза два пришлось под ними полежать. И кто таков Семейка – он тоже уже начал догадываться…

– Харя – медвежья…

Данилка, все время норовивший стать поближе к Федосьице и только что оказавшийся у самого бока своей красавицы, услышал знакомое и вздрогнул.

– Какое дело Земскому приказу до медвежьих харь, свет? – продолжал розыск кроткий Семейка.

– Под той харей мертвое тело подняли! – без лишних подробностей вякнул земский ярыжка и добавил мстительно: – А харя-то – скоморошья!

Надо отдать ему должное – он действительно в нескольких словах изложил суть дела.

– Как это – под харей?! – воскликнул Данилка. – Ты, дядя, ври, да не завирайся!

Семейка повернулся к нему.

– Не ори, Данила, – невозмутимо посоветовал, – а скажи-ка, откуда тебе про ту харю известно?

– Еще бы не известно, коли он, сучий сын, от меня про нее узнал!

– Ого! – Тут даже Семейка заметно удивился, а скоморохи, что перешептывались почти беззвучно, от такой новости и вовсе онемели.

– Может, у вас хари разные?

– Да нет, одна харя! Это мы с Тимофеем возле нее мертвое тело подняли.

– Когда же успели? – Семейка, похоже, больше ничему не удивлялся.

– А как государеву грамотку везли из Коломенского к Троице-Сергию, так на обратном пути, – Данилка догадался, что Семейке трудно вообразить себе медвежью скоморошью харю, под которой найдено тело, и наконец объяснил: – Харя та резана из дерева и привязана к дереву, так высоко, как у конного голова. И если пойти туда, куда она глядит, будет полянка, и на полянке лежал тот Терентий Горбов, которого мы с Тимофеем вчера хоронили.