Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 74 страниц)

– Я на государевой службе, – был его обычный ответ.

Похоже, он и впрямь считал, что за все его деяния ответ перед Богом несет тот, кто его послал с тайным поручением, – государь Алексей Михайлович.

– Занятно Богдаш придумал, – сказал Данила. – Земский приказ печатню трясет, а мы – приказных выслеживаем! Ждем своего часа! Вот только как он поймет, что они до грамоты добрались?

– Богдашка хитрый, – одобрительно молвил Семейка. И перевел речь на конюшенные дела.

Авдотьица молилась и ставила свечки довольно долго. Данила с Семейкой устали пялиться издали на церковную дверь. Вдруг она появилась и поспешила к тому двору, куда было доставлено мертвое тело.

Походка у нее была такая, что невысокую девку бы украсила, – стремительная, грудью подавшись вперед, голову чуть наклонив, руки, в длинные рукава упрятанные, сложив на груди кулачок к кулачку. Когда же такая колокольня несется, наклонившись, только и мысли – вот-вот грохнется!

Авдотьица подошла к калитке и принялась стучать. Ответил ей лаем кобель, потом, видно, раздался и человеческий голос. Она вступила в переговоры. И, не успел бы Данила «Отче наш» прочесть, как ее и впустили…

– Гляди ты! – обрадовался он. – Нашла-таки зацепку!

– Этой бы девке да ноги покороче…

– Да-а…

Теперь, зная, что Авдотьица занята делом, и они пошли в церковь.

– Долго мне тут торчать-то? – напустился на них извозчик. – Я уж все грехи замолил, сколько их за год накопилось!

– Погоди вопить, свет, не в лесу, – одернул его Семейка. – Вот тебе еще две деньги – мои грехи замаливай.

И отвел Данилу в сторонку.

– Не выглянуть ли? – спросил парень. – Она с того двора выйдет, нас не найдет…

– Девка смышленая, – успокоил Семейка. – Сразу к храму побежит. Где ж мы еще можем быть!

Данила из выданных Башмаковым денег взял полушку, купил свечку и стал искать – кому бы поставить?

В почете тут был образ Николы Угодника. Перед ним не меньше двух десятков огоньков теплилось. Никола ремеслам покровитель, ткачей чтобы призрел и в обиду не давал. Данила решил, что об этом святом и так изрядно позаботились.

Те образа Богородицы, что тут имелись, тоже были освещены и сверху, и снизу, и лампадками, и свечками. Данила прочитал краткую молитву, но о чем просить Богородицу – пока не знал. Разве о том, чтобы дед Акишев поскорее невесту сговорил?

Невеста-то невеста…

Отогнав совершенно ненужную в храме мысль, Данила поспешил к Спасу Нерукотворному и поставил свечку ему, попросив заодно, чтобы в розыске поспособствовал.

Семейка же все это время провел перед одной иконой, то ли глядя на нее, а то ли не глядя, а просто о своем думая, то ли молитву беззвучно читая, а то ли что иное про себя говоря… Данила присмотрелся – это был образ Алексия, человека Божия, и вряд ли хоть одна московская церковка без него обходилась – на Алексия государевы именины! Зачем Семейка его избрал, и не случайно ли перед ним встал – Данила так и не понял…

Вскоре и Авдотьица появилась.

– Ну, велик Господь! – прошептала. – Пойдем-ка отсюда! Разведала я…

Они втроем вышли на паперть.

– Я тут с бабами потолковала, и сказали мне, что в том дворе недавно женка померла, моих лет, Любавой звали. А взяли ее, сказывали, не из своих, а откуда-то чуть ли не с Таганки. Вот, думаю, того-то мне и нужно. Я побежала, постучала, спросила – не тут ли женка по имени Любава живет? Меня баба из-за забора спрашивает – а какое до нее дело? Я той бабе – впусти, мол, что так-то через забор перекрикиваться? Ну, она впустила. Я и говорю – в чуму семья наша, мол, разделилась, мы с матерью и с братцами от греха подальше в самую Казань забежали, а две сестрицы у тетки остались. И вернулись мы год назад, а ни тетки, ни сестриц! И думали мы, что их и на свете нет, а недавно узнали, что одна, Любава-то, жива осталась и замуж выдана то ли в Кадашевскую, то ли в Хамовническую слободу. За ткача, одним словом. Была я в Кадашах, там бабы сказали – точно, есть в Хамовниках Любава!

– Ишь ты, как наплела! – восхитился Данила.

– Наше дело такое, – согласилась Авдотьица. – Меня в дом впустили, за стол усадили. Родами-то Любавушка померла, один сыночек остался, вторым не разродилась. Помянули мы ее душеньку. И надо же тому быть – и впрямь она родных в чуму потеряла!

– Лихая ты девка! – похвалил Семейка. – Как же на мертвого парнишечку разговор навела?

– О похоронах расспрашивать принялась – где сестрица, мол, лежит, и с сыночком ли рядышком, и где тут кладбище, и своих ли только хоронят, или чужих тоже… Расспрашиваю, а сама-то думаю, что за стенкой, в какой-нибудь сараюшке, мертвое тело лежит! И привезли его, бедненького, и нет ни матери, ни тетки, чтобы обмыть, убрать, поплакать над ним!.. – Авдотьица вздохнула и совершенно неожиданно завершила печальное рассуждение: – А за такие мои страдания неплохо бы и добавить деньги три или четыре!

– Погоди! С чего ты взяла, что ни матери, ни тетки? – не понял Данила. – Зачем же его туда доставили?

– Что он хозяевам чужой – это сразу понятно. Бабы в доме бодрые, не заплаканные, и тихо, никто к похоронам и к поминкам не готовится.

– Тебя, девка, в Приказ тайных дел на службу брать пора, – сказал Семейка.

Авдотьица весело на него глянула.

– А что? Порты надену, косу остригу – буду не хуже Данилы. У него вон тоже ни усов, ни бороды! И возьмут меня на государеву службу. Так о чем это я?

– О том, что к похоронам в доме не готовятся, – напомнил уязвленный в лучших чувствах Данила.

О бороде он и не мечтал, борода ему даже не была нужна, в его-то девятнадцать, но вот усы не помешали бы. У ровесника Вани уже выросли – светлые, правда, чуть ли не прозрачные, и бородка такая же. Негоже быть женатому человеку без растительности. Может, после свадьбы усы в рост пойдут, думал Данила, может, одно с другим как-то увязано?

– Так верите ли – мне и спрашивать не пришлось! У баб-то язык долог! Как речь о покойном младенчике зашла, тут они мне все и выложили. Да уж такое рассказали! Ни в сказке сказать, ни пером описать! Доставайте гривенник – я его заслужила!

– И что же?! – Данила хотел было схватить Авдотьицу за плечи и встряхнуть, может, и схватил бы, да только трясти того, кто на полголовы тебя выше, – несуразное занятие…

– Погоди, свет, погоди, не роди, дай по бабушку сходить, – утихомирил его нетерпенье Семейка. – Ведь она нарочно тянет! А ты, девка, не шути. Тебе деньги плачены.

– Вот что оказалось – хозяин-то не для себя в ту избу при Земском приказе ездил, а его научили. Парнишечка-то не московский, а со скоморохами пришел. Была у них, у скоморохов ночью с кем-то стычка, он убежал, спрятался где-то да и замерз сдуру. А сами скоморохи за ним идти боялись – ну как опознают? Там их в Земском приказе и оставят, без батогов не отпустят! Им же на Москве бывать не велено!

– Скоморохи?.. – Данила ушам не верил.

Это что же, опять ему Настасья на пути встала?..

– Вот они хозяину, Афанасию Ивановичу, все приметы дали и заплатили, чтобы тело вывез. Он все сделал, а его тут с другими санями ждали и увезли парнишечку отпевать и хоронить куда-то чуть ли не в Ваганьковскую слободу…

– Разумница ты, девка, – похвалил Семейка. – Все сходится – Масленица на носу, вот скоморохи в Москву на заработки и потянулись. Деньги ты честно заработала. Данила, доставай кошель и плати!

Затем, не беспокоясь, много ли осталось у Данилы от той полтины, что получена из денег дьяка Башмакова, он повернулся и зашагал обратно к церкви – вызволять заждавшегося извозчика.

Тот уж не молился, а ругался.

– Чертольской поедем? – буркнул наконец.

– Какая тебе Чертольская, свет? Нет больше Чертольской, – вразумил Семейка. – А есть Пречистенка. Государь ей так зваться указал.

– Отродясь на Москве прозвания улицам не меняли, – возразил извозчик. – Было Чертолье – и будет Чертолье.

– Стало быть, государь на богомолье в Новодевичий поедет, к Пречистой Смоленской Богоматери, а все по дороге будут непристойно черта поминать? – спросил Семейка. – Гляди, притянут тебя в Земский приказ, свет! Там-то научат, что улица Пречистенкой зовется!

Данила покосился на товарища – никто из конюхов еще не приспособился звать улицу на новый лад, и когда заходила речь о Больших конюшнях, где стояло под полторы сотни возников – крупных коней, обыкновенно запрягаемых в сани, – иначе как Чертольской ее и не называли. Очевидно, Семейке просто хотелось осадить извозчика.

Доехали не до самого Кремля, а, бережения ради, лишь до Колымажного переулка. Там извозчика отпустили.

– Ну, тебе, девка, налево, нам – направо, – распорядился Семейка. – Или наоборот, как твоей душеньке угодно.

Данила только дивился – насколько Семейка был мягок и ласков с товарищами, настолько строг с Авдотьицей…

– Да ладно тебе, – сказал он. – Ты ступай, я догоню. Провожу малость…

Парню было неловко перед Авдотьицей, и он пошел с ней рядом к Москве-реке, свернув с Волхонки, где не бывал с лета, и подивился тому, как снег преобразил знакомое место.

При взгляде сверху Москва-река была зрелищем удивительным. Сплошь исчерченная протоптанными тропинками и целыми наезженными дорогами, она кишмя кишела посадским людом. После того как лед крепко встал, удобнее всего было разъезжать по ней, а не по улицам: никаких тебе колдобин, какой санный путь надобен, такой сам себе и прокладывай.

По реке Авдотьице сподручнее всего было добежать до своей бани.

– А вон там «Ленивка», – показала она рукавицей. – Можно было и мимо нее пройти, но лучше за семь верст обойти. Там уже который день гульба!

Про гульбу Данила слыхивал. Кулачные бойцы, которые не могли дождаться Масленицы, чтобы схватиться наконец на льду Москвы-реки под кремлевской стеной, на потеху и на радость всему городу, дневали и ночевали в любимом своем кружечном дворе. И кабы хоть внутри сидели! Этот шалый народ околачивался и перед кружалом, на улице, задирая прохожих и обрывая подолы девкам и молодым женкам. У кого в голове хоть какое-то соображение имелось – уже за месяц до Масленицы к «Ленивке» и близко не подходил.

Вдруг он вспомнил: ведь в «Ленивке» не только кулачные бойцы – там и скоморохи собирались.

Томила!

Кто это ему про Томилу толковал, что он-де еще и кулачный боец?

Ведь наверняка Томила уже где-то поблизости от буйного кружала! Наверняка что-то знает про погибшего парнишку! Вон Авдотьица за деньги сколько сделала! Неужто скомороху деньги не нужны? Он за них рожу под кулаки подставляет, а тут – сказал с полдюжины словечек на ухо, и получай гривенник!

Но сперва следовало проводить Авдотьицу. Хотя к этой девке, пожалуй, и кулачный боец не сунется. Так приласкает!..

Вдруг она остановилась и за рукав удержала Данилу.

– А что, Данилушка? Кабы не мой рост окаянный – ты бы на мне женился?

– Кабы не рост? – Данила крепко задумался.

Он хотел ответить девке честно.

– Что я на Неглинке живу и в баню пошла – это ты пока оставь, – попросила она. – А вот я, какая есть? И личико у меня гладкое, и коса хороша, и всю домашнюю работу знаю, а коли на продажу прясть и ткать понадобится – и это смогу!

– Кабы не рост и не…

Данила внимательно оглядел Авдотьицу.

Она была права – и личиком неплоха, и косой, и детей, поди, здоровенных нарожает…

– Тебе бы из Москвы убраться куда-нибудь, – посоветовал он. – Денег прикопить, уехать, у хороших людей поселиться. Свахе заплатить. А тут ты пропадешь.

– Так женился бы?! – вскрикнула она в непонятном отчаянии.

– А чего бы и не жениться? Коли про твое неглинское житье не знать, да коли бы мне росту еще вершка три… четыре?..

– Я все умею! – заговорила она страстно. – И варить, и печь, и за коровой, и за курами ходить! Я и шить могу, и вышивать! Муж бы у меня нарядный ходил, как боярский сынок! Я бы такую рубаху ему вышила, что самому Милославскому надеть не стыдно! А денежки – денежки прикоплены. Я ведь не дурочка, понимаю – не век на Неглинке жить, старухи там не надобны. Почему, думаешь, я с тобой теперь связалась? Копеечку к копеечке кладу!

– Да сватаешься ты ко мне, что ли? – удивился Данила. – На кой я тебе сдался? Мне ведь и привести-то жену некуда – разве в Аргамачьи конюшни на сеновал!

– Коли бы ты мне полюбился, Данилушка, то в жены к тебе я бы не набивалась, – печально отвечала Авдотьица. – Твои же товарищи мне поперек пути бы и встали. Как Федосьице! Ведь и мне тебя увести некуда… пока…

– А было бы?

– Так и не тебя бы увела! – с внезапным весельем отрубила она.

И такое лукавство было на лице, так стрельнула глазами – Данила только крякнул. Он вдруг понял, чем эта здоровенная девка могла завлечь богатого купца.

– Послушай-ка. Вы, девки, ведь со скоморохами в дружбе… – Он замялся, не зная, как напомнить, что ту же Федосьицу ватага приглашала потрудиться плясицей. Не хотелось ему произносить имя брошенной им девки – да и только. Но Авдотьица догадалась.

– Хочешь, чтобы я тебя с ними свела? И так разведать про парнишечку?

– Оно было бы неплохо.

– Ну, коли так… Знаешь ли, что Настасья-гудошница на Неглинке объявилась?

Лукава была Авдотьица! Видела же, что между этими двумя что-то неладное затевается… И уставилась голубыми глазищами, словно говоря – ну, вспыхни, молодец, ну, потребуй, чтобы немедленно была тебе Настасья! А я погляжу, повеселюсь тихонько…

Но Данила словно окаменел.

Авдотьица еще не знала за ним странной повадки – когда голова занята важными мыслями, стоя раскачиваться, как дерево в бурю. Его шатнуло вправо и влево – девка только глазами водила, следя, как перемещается голова в меховом колпаке с маленькими отворотами.

– Ну так что же?

– Нет. Без Настасьи обойдемся.

Данила представил себе, что будет, если он примчится к отчаянной девке, а она поймет, что трудится он для Приказа тайных дел. Нарочно ведь подложит свинью! Данила помнил, как Настасья обвела вокруг пальца самого дьяка Башмакова, прикинувшись полюбовницей княжича Обнорского, и как тот, поверив, услал ее в безопасное место как раз накануне больших облав на лесных налетчиков.

Дело было слишком важное. Впутывать в него Настасью – потом свою единственную спину под батоги подставлять.

– Как знаешь, как ведаешь, молодец, – отвечала разочарованная Авдотьица. – Пойду я, коли так. А что, больше у вас для меня приработка не найдется? Коли я тех скоморохов сыщу, что парнишку вывезли, – будет мне от вас что или не будет?

– Что ты глупости спрашиваешь! Конечно, будет! – воскликнул Данила. – Ты, коли что, к нам на конюшни сразу прибегай!

– Ну, Господь с тобой, – Авдотьица неожиданно перекрестила Данилу.

Потом повернулась и то ли сбежала, а то ли съехала на подошвах красных бараньих сапог вниз, к реке. Данила удивился ее ловкости и, зашагав прочь от берега, сразу же забыл о девке.

Он задумал вызвать из кружала целовальника, Левонтия Щербатого, и расспросить о Томиле.

Уже на подступах к «Ленивке» народу было очень мало. Разве что бабы в годах торопливо пробегали улицу перед кружалом – кому они, толстомясые, нужны? Бойцы развлекались, как умели: иные двое дурака валяли, словно дети малые, играя в «петухов», скача на одной ноге и сшибаясь грудью, иной, ворота подпирая, любовался потешной схваткой, там же прямо на улице открыто пили из баклажек и горланили песни, а с двора, коли прислушаться, и вовсе гусельный звон доносился. Стрелецкие караулы перед Масленицей к «Ленивке» не приближались, да и зачем? Повязать-то задир и доставить в тюрьму можно, дать им сколько положено батогов или даже плетей – тоже дело нетрудное, а кто же тогда выйдет вскорости на лед, государя боем тешить?

Данилу заметили сразу.

– Эй, молодец! – закричали. – Ступай к нам, молодец! У нас весело! Нальем! Угостим!

Пить Данила не собирался, но подошел и поклонился.

– Бог в помощь! – пожелал. – А целовальник где?

– На что тебе Левонтий? Мы и сами нальем!

– Дело к нему есть, – неосмотрительно сказал Данила.

Ошибка его была в том, что он не перенял сразу же удалой повадки бойцов, которые друг перед дружкой выхвалялись своей бесшабашностью и гордым нежеланием заниматься какими бы то ни было делами.

– Ах, дело?! Гляньте-ка на детинушку! Левонтьюшке голову морочить пришел!

Один из бойцов шагнул к Даниле, и, не успел парень отшатнуться, ловким движеньем надвинул ему шапку даже не на глаза, а едва ль не до подбородка натянул.

И пошла потеха!

С кулачков на кулачки пустили парня, и он, передаваемый короткими тычками по кругу, сам закружился, как те кубари, которых спускают для малых детишек. Все это произошло так быстро, что он никому не успел вмазать кулаком хотя бы вскользь, да что – и пальцев в кулаки собрать не сумел!

Наконец Данила налетел и на подножку. Под общий хохот он грохнулся наземь. В голове было коловращение с искорками.

– Пошли, ребята! Ну его!..

Забава бойцам прискучила – убрались на кружечный двор, пить дальше. На прощание носком сапога кто-то ткнул Данилу под ребра. Не то чтобы больно – обидно до злобы! Так обидно, что и не встать, и слов во рту ни одного, а лишь какой-то змеиный шип!

– Вставай, парень! – Данилу тряхнули за плечо. – Чего ты на снегу разлегся? Гляди, выйдут – добавят!

Чья-то рука сдернула с его лица шапку.

Данила открыл глаза и увидел присевшего на корточки мужика. Мужик этот был бледен, остронос, узколиц, с рыжеватой короткой бородой, на вид – жесткости неимоверной, а из-под мехового колпака свисали длинные светлые пряди.

– Руки-ноги целы?

– Да целы, поди…

– Ну так и подымайся!

Данила очень осторожно сел. В голове снова возникло малоприятное коловращение.

– Досталось тебе, – заметил мужик. – Да могло быть и хуже. Помять помяли, а ребер не поломали.

– А ты почем знаешь? – огрызнулся Данила.

– А коли бы поломали, ты бы и дохнуть не смог. Пожалели, видать, малолетку! Что ж ты к «Ленивке»-то заявился? Не знал, что тут и прибить могут – недорого возьмут?

– Я человека одного искал, – ответил Данила.

– Давай-ка уберемся отсюда подальше. Сейчас молодцы пьют да выхваляются, а потом опять на улицу выйдут – прохожих задирать.

– А не сопьются до Масленицы-то? – со злостью спросил Данила. – Столько пить – последний умишко пропьешь!

– А они уж и пропили! – Остроносый ухмыльнулся. – Целовальник их в долг поит, за них потом заплатят… за тех, кто в победителях окажется. Тебя что, как девку, упрашивать? Гляди, добавку получишь!

Данила встал. Все бы хорошо, да только на ходу заносило. Поняв это, нежданный благодетель обнял и довел до забора.

– Подержись-ка. Кого же ты тут в такое время искал? Кроме этих забияк, других гостей тут перед Масленицей не встретишь. А этих я всех знаю.

– А скоморохи не заглядывают?

– Заглядывают. Среди них тоже такие есть, что биться выходят. А до кого тебе нужда?

– А до Томилы.

– Которого Томилы?

Данила задумался.

– Он из которой ватаги? – подсказал собеседник. – Их же много на Масленицу к Москве стягивается.

– У них там, говорят, баба за главную, – грубовато сообщил Данила.

Называть вслух Настасьино имя ему не хотелось.

– Есть такая ватага, – согласился остроносый. – Кого еще там знаешь?

– Третьяка, Филатку, Лучку… – Данила отцепился от забора и сделал несколько шагов по направлению к кружалу, собеседник удержал за плечо.

– Довольно. Это Настасьи-гудошницы ватага. А на кой тебе тот Томила сдался? Ты что, в скоморохи пойти вздумал? Не возьмут!

– Почему ж не возьмут? – Данила даже обиделся. Не то чтоб ему так уж хотелось потешать народ прибаутками, этого он сроду не умел, однако слышать про свою непригодность к чему бы то ни было – тоже не мог. Его забирало за живое, и в таком состоянии он мог немало глупостей понаделать.

– Да ты на веселого не похож. Ты весь честной народ своей кислой рожей распугаешь, – сообщил остроносый. – Постой, угадаю! Ты в кулачные бойцы собрался! Томила-то и сам умеет, и других учит! Вот чем он тебя, молодец, соблазнил! Что – охота на Москве-реке перед девкой покрасоваться?

Данила пожал плечами. Коли человеку угодно обманываться, так всякий сам себе волен…

– Вот в бойцы ты, пожалуй, что и сгодишься…

Данила глянул на собеседника с любопытством. В этих словах было и одобрение, и даже некоторая похвала.

– Угадал! – обрадовался остроносый. – А вот к Томиле ты зря прибиться норовишь. Он тебя настоящему бою учить не станет, а поставит в стенке стоять, и век ты из той стенки не выберешься. Вот коли хочешь доподлинно бой постичь – иди к Одинцу. Он по-старому учит, он так выучит – век благодарить будешь. Его еще сам старый Трещала учил, а старого Трещалу, сказывали, тот скоморох Темирка, что еще царя Ивана кулачным боем тешил!

Это было произнесено с таким задором и бесконечным почтением, как если бы старого Трещалу и скомороха Темирку вся Москва знала.

– Ну, коли так…

– А я тебя и с Одинцом сведу! Как звать-то тебя, молодец?

– А Данилой.

– Вот и ладно. Меня зови – Сопля.

– Как?!

– Сопля! Ясно же сказано.

– А крещального имени не имеешь? – очень удивился Данила.

– А на что? Меня под этим прозваньем вся Москва знает. Как смолоду окрестили, так и пошло. Я, вишь, не плечистый, да верткий. Как на бой выхожу, только и крику – наддай, Сопля, бей, Сопля! Ну, пошли! Одинец-то тебе обрадуется.

– А чего мне радоваться?

– А он упрямых любит.

Видать, Сопля немало бойцов повидал, раз Данилино упрямство так сразу, на глазок, определил.

– Сейчас, перед Масленицей, стенки составляются. Все бойцов переманивают, подарки сулят. Думаешь, что сейчас в «Ленивке» делается? Молодцов для того и поят, чтобы они на нужной стороне кулаками махали! Чего им только не наплетут! И в других кружалах то же творится, только втихомолку. Ну так идем, что ли?

– А где он, твой Одинец?

– А в Хамовниках. Коли хочешь, и извозчика взять можно.

Данила сверкнул на Соплю глазами. Хамовники!..

– Ткач он, что ли?

– Нет, не ткач, а у ткача избу нанимает. Место тихое, за порядком в Хамовниках строго следят, там же тебе и Москва-река, можно на лед выйти, стенки поставить, молодцов поучить. Так сейчас прямо и можно к нему пойти.

Данила молчал.

– Ты что, передумал?

Передумать он не мог по той простой причине, что учиться бою пока не собирался. Нужно было ответить округло и уклончиво, и он искал подходящие слова.

– Эге-е… – протянул Сопля. – А ведь ты к Томиле не за наукой пришел! Так я сразу и подумал! А ну, говори – зачем?

– Дело к нему есть.

– Какое дело?

– Не твоя забота, – Данила не хотел быть грубым, само получилось.

– Мало тебе тычков надавали? – осведомился Сопля. – Говори добром, что за нужда до Томилы, не то кулаками из тебя выбью! И не верти башкой – никто тебя у меня отбивать не станет! На кой ляд тебе сукин сын Томила сдался?!

При этих словах Сопля чуть развернулся, левым плечом к Даниле, чуть левую руку присогнул, правую назад отвел… И засмеялся так нехорошо, что стало ясно – будет бить и бить жестоко.

Данила невольно стал на такой же лад.

– Вот ты как?

Правая рука Сопли, описав дугу, сверху устремилась в лицо Даниле, притом же боец ловко скользнул вперед. Если бы удар достиг цели – кулак стесал бы Даниле нос. Но парень с неожиданной для самого себя ловкостью нырнул и устремился головой вперед. В детстве случалось ему, маленькому, биться так с большими парнишками, и он вспомнил давнюю ухватку.

Сопля отмахнулся левой рукой, Данила схлопотал по уху, отлетел, чуть не сел на снег, но удержался и выпрямился.

Он был готов умереть, а не уступить!

– Данила!

Парень невольно повернул голову.

Саженях в шести стоял, только что выйдя из-за угла, Семейка.

Стоял спокойно, не желая сделать лишнего шага к попавшему в беду воспитаннику.

– Данила, блядин сын! Где тебя нелегкая носит?!

Сопля посмотрел на конюха и оскалился.

– А ты поближе подойди! Что ты издали орешь?

– Недосуг с кабацкой теребенью лаяться. Ступай сюда, Данила!

– Это кто тебе тут кабацкая теребень?

Семейка сделал один только шаг.

– Ну? Или тебя тут оставить? Всякой сволочи на потеху?

Видя, что товарищ не спешит бежать на подмогу и метать из рукава шубы глухим кистенем в лоб Сопле, Данила побрел к нему, на ходу осторожно поворачивая голову вправо и влево и пытаясь понять, есть ли в шее какое-то повреждение.

– Шапку подбери! – крикнул Семейка. – Воротись и подбери!

– Да ты кто таков?! – крикнул и Сопля. – А ну, подходи! Поглядим, на что ты горазд?

Он даже не попытался прицепиться к Даниле, который взял со снега шапку, ударил о колено, однако на голову надевать не стал, боясь потревожить битое место, а понес в руках.

– Ин ладно, – согласился Семейка. – Поглядим. Ступай ты сюда. Или от ворот отойти боишься? Все вы хороши, когда стенкой стоите, а в одиночку – только сопливых парнишек бить. Ну, свет?

Это относилось уже к Даниле.

– Или я рановато пришел?

Данила молчал.

– Пошли, – сказал Семейка. – Вижу, тебя тут уму-разуму научили.

Повернулся и пошел прочь, даже не обернувшись, как будто ему было безразлично – идет за ним парень или рухнул в снег да и корчится от боли.

Данила, разумеется, побрел следом.

Черно было у него на душе, уж так черно, что чернее некуда. Вроде не больно побили, да насмешка острее ножа и крепче кулака оказалась. Насмешка, издевка, пьяное злобное реготанье!

И при этом – полная невозможность ответить хоть чем-то!

Данилина гордость была сейчас, как палец, который сдуру занозили и он стал нарывать, горячо в нем и кровь так отчетливо бьется – дерг, дерг!

Гордость же у него была такая, от которой ослепнуть недолго. Если бы сейчас Семейка, обернувшись, сказал что-то обидное, Данила развернулся бы да и зашагал прочь! Не стал бы разбирать, чужой или свой над ним смеется. Куда бы он пришагал – это уж дело десятое. Но не на Аргамачьи конюшни! Туда бы для него навек дорога была закрыта! Для побитого да высмеянного…

Не то чтобы Семейка решил щадить норовистого воспитанничка, а просто его самого никто после драки не тискал в объятиях и не поливал слезами, вот он и знал, что это делать незачем. И вообще ничего проделывать не надо. Слышен сзади скрип снега – стало быть, тащится убогий, не отстает. Ноги, выходит, целы. А если что ему повредили – на конюшнях разденется, себя ощупает и сам разберется.

Для человека, который уж год служившего на конюшнях, ездившего гонцом по тайным поручениям и много всяких приказаний выполнившего, дюжина тумаков – не повод сопли разводить.

Вот так и дошли они до конюшен без ехидных словечек и без нравоучений. Там Семейка, ни слова не говоря, сразу за дело взялся, еще с утра собирался коням гривы ровнять. Данила же пошел к деду Акишеву – тот всем дневные уроки давал.

Ему хотелось заняться делом – хоть воду в водогрейный очаг таскать, что ли! Но только молчать при этом.

Дед, видя, что парень малость не в себе, велел чуть обождать – он сводил счеты. Плохо зная грамоте, он пользовался не бумагой с пером, а по-стародавнему – бирками, называя их, как многие москвичи, «носами». Как-то он объяснил Даниле это название – мол, за поясом носить удобно. Сейчас дед разложил на перевернутой кадке с дюжину непарных бирок, длинных и коротких, которая – в пядень, которая – в пол-аршина. Только он и понимал, что означают зарубки. Время от времени он нарезал тайные знаки на новенькой, еще не расщепленной надвое, бирке, а старую ломал и кидал в угол – пригодится на растопку. Дед как задворный конюх счетом выдавал корм и подстилку для лошадей, солому для жгутов и прочих надобностей, и очень боялся, что в его хозяйстве будет непорядок.

Данила молча ждал, пока эта возня окончится.

– Что это там молодцы галдят? – вдруг насторожился дед Акишев.

Данила прислушался, и точно – все гуще и мощнее делался Тимофеев голос, все резче – Желваков.

– Уж не стряслось ли чего? – Дед поспешил по проходу меж стойлами к шорной, где обычно происходили все совещания между конюхами. Данила – следом.

На узком столе было выложено новое Тимофеево рукоделье: ящичек небольшой, но еще не готовый полностью, а скорее его основа. Некоторые стенки лежали рядом, и при них – соответствующие по величине кусочки слюды.

Над этим-то хозяйством и шел спор.

Увидев деда, конюхи замолчали.

– Что-то ты сотворил, Тимоша? – как ни в чем не бывало спросил дед.

Но ответил Желвак.

– Новую потеху для государя!

То, что государь Алексей Михайлович любит диковины, все на Москве знали и всякую нелепицу норовили к нему притащить – авось да и отвалит на радостях полтину. А коли кому из придворного люда посчастливится вывезти из своей деревеньки мужика, что в зубах бревно поднимает, либо слепую девку, что шить обучена, так тот уж долгое время останется у государя на виду. А это много значит!

– А что за потеха?

– А вещица полезная, – отвечал Тимофей. – При нашей-то службе – особенно!

– Ночью он додумался, как к Печатному двору ездили. Замерз! Есть ему захотелось! – встрял Богдаш. – Вот с утра и ковыряется!

– Да не шуми ты, свет, – тихонько сказал Семейка. – Пусть сам объясняет.

– А что объяснять! Я вот когда окошко свое первое слюдяное делал, то думал – чем слюда лучше бычьего пузыря? Она и дороже, и возни с ней много. Разве что тепло лучше держит? Пошел с умным человеком посоветовался – точно! Ну, я запомнил. А ночью вдруг подумалось – ежели бы из слюды сулейку или баклажку изготовить, то и горячее питье с собой в мороз носить можно.

– Не получится, Тимоша. Слюду можно выгнуть, но немного, – возразил дед Акишев.

– Так я и не пробовал! Делать-то в дозоре нечего – я и думал. Можно ведь ящик изготовить по размеру баклажки и слюдой выстелить, чтобы она туда впритык помещалась! И тогда тепло в ней сохранится!

– И сколько же с таким ящиком возни? – Дед почему-то, как и Богдаш, оказался противником нововведения.

– Зато в дозоре горяченьким побалуемся!

– Ты что же, думаешь, мы всю зиму Печатный двор сторожить будем? – изумился Богдаш. – Да у меня уж с той женкой сговорено! Она меня туда тайно проведет, тут и станет ясно, каким путем грамота оттуда вынесена, и поймем, кого там надобно с пристрастием допрашивать! Ведь Земский приказ всю печатню перебаламутил, там у людишек только и разговору, что о деревянной книжице. Вот бабы-то, между собой совещаясь, до многого докопались! А коли грамота еще там, так бабы же и знают всякие потайные местечки…

– Ты уж столько про свой замысел толковал, что мне мерещится, будто я сам с той женкой лечь собираюсь! – оборвал его дед Акишев.

Тимофей тоже такого богопротивного способа добычи сведений не одобрял. Но дед-то уже главным образом о душе беспокоился, а Тимофею приходилось государеву службу исполнять, и она частенько оказывалась на первом месте.

– А что ж? Женка в самом соку, – сказал Богдаш. – При нужде и лечь с ней не противно будет…

* * *

– Я думаю, Гаврила Михайлович, надобно узнать на торгу, кто жернова продает и кто покупает, – расписывал свой замысел Стенька. – Не так уж их и много, тех купцов, что сюда из Мещерского края, из самого Касимова, жернова возят! А этот к тому же и прибыл недавно.