Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 74 страниц)

Гвоздь!

Вот кто благодушно расспрашивал до тех пор, пока Данилка, разомлев, не рассказал, что душегрею сшила покойница Устинья! И тогда в покойном Гвозде, которому желать царствия небесного было что-то неохота, проснулось любопытство. И более того, он что-то такое затеял, что, если бы Данилка не приметил на подоконнике знакомую граненую скляницу да не сбежал, добром бы дело не кончилось. Судя по тому, что ночью Гвоздь преспокойно отправился убивать сваху, он и Данилку бы не помиловал…

Данилка стал припоминать беседу.

Гвоздь насторожился, когда было названо имя Устиньи?

Или сказано, что ее удавили?

Или когда Данилка сообщил, что тело подняли возле Крестовоздвиженской обители?

Точно!

Гвоздь что-то знал про бабу, которую кинули возле той церковки, и свел в голове ту покойницу с Устиньей и ее пропавшей душегреей!

Уж не его ли рук дело?

Но коли так, за что бы ему давить бабу, которую он и по имени-то не знал? Да еще раздевать? И вещи ее прятать? Душегрея уж точно была отдана на сохранение дородной бабе, которая ее среди ночи притащила и чуть за нее жизнью не поплатилась. Для того и ждал Гвоздь, для того и не ставил лошадь в стойло, чтобы порешить бабу, душегрею забрать, а тело вывезти куда подальше…

Так что же за душегрея такая страшная? Почему из-за нее людей убивают?

Данилка лежа надел шубу в рукава, чтобы сохранить тепло, потом встал и, взяв с лавки свою добычу, пошел с ней в красный угол, поближе к лампадке.

Он мало дела имел с бабьей тряпичной казной и, распялив перед собой душегрею, мог только разглядеть двухвершковых, вытканных золотом птиц наподобие пав. Покойница красиво расположила их спереди, выстроив, как по ниточке, сверху вниз. И это было все, что ему поведала душегрея.

Снаружи она была примечательна и только, но нет ли чего внутри?

Когда белорусский полон гнали к Москве, многие зашивали в одежду деньги, было кое-что прикоплено и у Данилкиных родителей, да все дорогой ушло. Не может же быть, чтобы в собранную из лоскутьев душегрею тысячи зашиты! И все же парень загрубевшими от работы и холода пальцами стал прощупывать швы.

И обозначилось что-то, не твердое, но вроде бы хрусткое!

Данилка попробовал ногтями разодрать шов. Не получилось. Устинья, видать, швейное дело знала и гнилых ниток в хозяйстве не держала.

Данилка вздумал было разбудить Авдотьицу, но в горнице, которая хоть и плохо, но освещалась лампадой, девки не было. Очевидно, ему все же удалось ненадолго заснуть, а она и ушла на цыпочках. Девки были соседками, все жили тут же, на Неглинке, и бежать ей недалеко…

Будить же Федосьицу, которая спала за крашенинной занавеской с крестником Феденькой, ему показалось неподходящим.

Данилка еще немного пощупал то, что было зашито в душегрее, и снова принялся перебирать в голове вчерашний день. И там, где ему бы следовало ругать самого себя за неуместное доверие к чужим людям, он старался мыслями проскочить побыстрее, поскольку шляхетская гордость таких вещей страх не любила.

Опять же, как не довериться человеку, который от зверя-целовальника спас?

Почему спас Подхалюга, Данилка, подумав, догадался. Скучно ему было пить в одиночку, решил развлечься. Но почему такой мертвой хваткой вцепился в него Гвоздь, назвав в конце концов нужным человеком?

Для чего бы Данилка покойнику мог понадобиться?

Какая ему нужда в Аргамачьих конюшнях?

О том, что конюхи – мастера на все руки, было известно каждому. Они и кафтан сшить, и шапку, и ферязь умеют. Многие наловчились книги переплетать. Есть мастера, которые слюду в окончины вставляют. И малыми кусками, и теми большими, дорогими, которые с огромным бережением из Сибири везут. Ваня сказывал – сам пластину видел, сажень вдоль да сажень поперек. Но коли нужна такого рода услуга, ступай себе, благословясь, прямиком в Кремль и сам с кем хочешь договаривайся!

Размышление было прервано – Данилке приспела нужда на двор.

Ел-пил за крестинным столом не в меру, вот и расплачивайся, вот и выскакивай на мороз. А поскольку утро уж близко, то и морозец крепчает.

Данилка обулся. От обувания испытал немалую радость, нога очень уж ладно проскакивала в сапог и ловко там устраивалась. Осторожно, хотя дверного скрипа избежать не сумел, вышел из горницы в сени, из сеней – на невысокое крыльцо. Подклет, на котором стояли Федосьины хоромы, был старенький, наполовину в землю ушел.

Облегчившись за углом, Данилка совсем было собрался обратно наверх, но взглянул через двор на домишко, куда привели его Настасья с Юрашкой, чтобы расспросить, и увидел, что окошечко тускло светится.

Он и понял, куда ушла Настасья.

Нужно было подняться наверх за душегреей, в которую было зашито нечто хрусткое, но побоялся. Из Ваниных рассказов он знал, что такое ночью нечаянно разбудить младенца.

И Данилка пошел через двор к жалкой избушке Феклицы, и раза два стукнул в стену у окна, и подождал, и постучал снова, давая понять, что просто так не отстанет.

Но не пожелала отворить Настасья. И Данилка, помаявшись под дверью, вернулся обратно и прилег на войлок. Тут-то его и сморило…

Проснувшись, он не понял, что и утро миновало, и день, а наступил вечер. Высунувшись из-под шубы, он увидел, что в горнице прибрано, горит лучина в светце, а Федосьица прядет.

– Проснулся? – спросила она. – Настасьица будить не велела. Не мутит?

– А с чего меня должно мутить? – удивился Данилка.

– Тебя ж вчера опоили. Видать, мало досталось.

Она встала, поставила прялку на пол и подвинула скамью к столу.

– От крестинного стола еще немало осталось. Садись, поешь.

– Не до еды! – Данилка заспешил, засобирался. – Мне на конюшни возвращаться надобно! Я ж душегрею сыскал!

– И куда ты сейчас побежишь с той душегреей? – удивилась Федосья. – Ночь на дворе! Посиди, дождись Настасьицы.

– Ночь? – Тут лишь Данилка сообразил, что среди бела дня лучины не жгут. – Точно ночь?

– Ты, свет, на двор выйди.

Данилка почесал голову.

Который уж день его не было на конюшнях?..

Дед Акишев, поди, уж панихиду по нем велел отслужить!

– Нет, пойду я.

– Поешь, да и ступай, – разумно сказала Федосья. – А то тебя на конюшнях то ли покормят, то ли нет. А у нас щи с ветчиной.

Данилка подумал и сел на лавку.

Вот уж чего на конюшне его сейчас точно не ожидало, так это горячий ужин.

И как-то так само собой получилось, что он, поев, был втянут Федосьей в разговор. Зазорные девки умели грусть-тоску разгонять, и знали они, кому грубоватое словцо годится, а кому вынь да положь тонкое душевное понимание.

Потому Федосья и раскусила Данилку. Парень в глубине души хотел, чтобы его слово было главным, чтобы ему в рот глядели. До сих пор этого не случалось, а тут он увидел внимательные глаза, ощутил готовность слушать и соглашаться – и пошел, и пошел!.. Казалось, ничего из своей оршанской жизни не оставил – все выложил!

И как-то само собой вышло, что остался он ночевать в той же горнице и на том же войлоке.

А ранним утром, не став будить хозяйку, подхватился, тихонько позавтракал остатками щей, хлеба себе нарезал побольше, несколько ломтей сунул за пазуху и, завернув душегрею в сырую холстинку, одну из тех, в которые пеленали крестника Феденьку, поспешил на конюшни, искать деда Акишева.

* * *

Выпрашивая согласие Деревнина на самостоятельные действия, Стенька уже сообразил, к кому следует обращаться.

Возле Никитского монастыря улица должна была на ночь загораживаться решеткой. Таких решеток на Москве водилось довольно много, и кабы все они перекрывали ночью путь лихим людям – жилось бы, как в раю. Обычно их ставили в слободах на выездах и не жалели на это дело крепких бревен. По краям препятствие для татей имело вид прочного и высокого забора, посередке же устраивалась брусяная решетка. Днем она поднималась, а ночью опускалась, задвигалась железным засовом и еще запиралась замком. Для этой деятельности держали особых решеточных сторожей и ставили для их проживания сторожевые избы.

При Никитской решетке числился некий Антип Ларионов, которого за неведомые Стеньке дела прозвали Пяткой. Правда, что дедок прихрамывал, однако где он ногу повредил, и пятку ли, Стенька не ведал. А знал он про Пятку иное. Сообразив, что все равно поблизости Никитские ворота с караульщиками-воротниками, этот Антипка не всякий раз утруждал себя опусканием решетки. Но было и другое, за что с него спрашивали строже: он следил за уличным порядком своего участка и должен был всех жителей знать в лицо.

Когда Стенька выслеживал Анюту с Софьицей, то решетке еще не полагалось быть опущенной. А когда он опрометью несся к Кремлю, то должен был бы с размаху в нее врезаться, да не врезался, и сейчас это было в его руках сильным козырем.

Вечерело, пора была такая, что вроде и светло, но вот-вот свет начнет стремительно иссякать. Следовало поторопиться…

Пятки в избе Стенька не застал, а обнаружил его по соседству. Тот, стоя у забора, вел беседу с дворней князя Репнина. Здоровые, сытые сторожа изнывали от безделья и всякому человеку были рады. Приоткрыв калитку, они вроде и чужого не пускали, и сами двора не покидали, однако ж развлекались как могли.

– Челом вам, люди добрые! – сказал, подходя, Стенька. – А есть у меня к тебе, Антипушка, дельце. Подьячий мой, Гаврила Деревнин, по твою душу послал, и велено тебя расспросить и отобрать у тебя сказку о том, что ты видел этой ночью, когда запирал решетку и когда отпирал решетку.

Умен был Стенька! Не подал виду, что знает про Пяткину оплошность. Решил ее приберечь до поры. Как знать, вдруг и пригодится?

– Это ненадолго, скажу чего надо – и вернусь, – обнадежил Пятка своих приятелей. – Тут, что ли, сказку отбирать будешь?

– А не пойти ли нам в тепло? – предложил Стенька. – В Охотном ряду добрые съестные лавки есть, и большие, почти как кабак, хоть и не наливают, да горячих щей похлебаем.

– Ты, что ли, угощаешь?

– Могу и я. Перемерз, сил нет, чем на морозе с тобой разбираться, я лучше алтын заплачу, да в тепле посижу.

Не чувствуя в этом предложении ловушки, Пятка поплелся вслед за Стенькой в кабак и там сел рядом на скамью.

Хотя вся Москва ела дома, были и места, где простому человеку подавали горячее, если же человек свой, ведомый – и наливали потихоньку, потому что открыто торговать хмельным могли только целовальники, названные так не из баловства, а потому, что и впрямь крест целовали на том, что будут торговать по государеву указу.

Можно было бы пойти и на кружечный двор, тем более что был он неподалеку от того же Охотного ряда, у Моисеевской обители, и настолько известен, что саму обитель-то по-свойски называли «У Тверского кружала». Другое название тому заведению было «Каменный скачок», а был на Москве еще и «Деревянный скачок», но до него идти было дальше. Однако Стенька не хотел появляться в приказе выпившим.

Приказав подать миску щей с мясом, хлеба два ломтя и две ложки, Стенька приступил к розыску.

– Стало быть, вот что нам знать надобно. Ты этой ночью решетку опускал близко к полуночи?

– Почем я знаю? – зачерпывая из миски горячую жижу, спросил Пятка. – Как от церкви люди пошли, и я тогда поужинал. Потом гляжу в окошко – больше никто не ходит, только снег падает. Может, кто за снегом и бегал, да я не видел. Значит, можно и запирать.

– Стрельцы-то кричали?

В тихую зимнюю ночь сторожевых кремлевских стрельцов слышно было за версту.

Пятка, прежде чем ответить, подумал.

Если кого-то носила ночью нелегкая Никитской улицей, и тот вор и тать беспрепятственно проскочил, то в этом была и его, Пятки, вина – зачем решетку не спустил? Стало быть, следовало самому сперва как-то расспросить земского ярыжку, который уж коли пожаловал, то без воровства не обошлось…

– А которое время тебе надобно? Я ведь ночью выхожу, у меня так заведено – непременно проснусь и по малой нужде.

– Кабы знал, какое время надобно, то не к тебе бы, а прямиком на двор к вдове Бабичевой пошел бы! – как бы невольно проговорился Стенька.

– А что вдова? Стряслось там что?

– Да уж стряслось… – проворчал земский ярыжка. – Вот ты мне скажи, Антипушка, бывает ли когда добро, ежели бабы без мужиков своим хозяйством живут?

– Бабичева вдова уж не в тех годах, чтобы колобродить, – возразил Пятка. – Она постарше меня будет.

Стенька посмотрел на решеточного сторожа, с чьих усов и бороды свисала сейчас капуста, и дал ему на вид лет этак сто восемьдесят шесть.

– Так у нее ж полон дом молодых баб. А к ним, это я доподлинно знаю, молодцы ходят.

– Молодцов не видывал! – заупрямился Пятка.

– Переулком, дядя! Тем, что за садом!

– За морозовским садом, что ли? Да, переулок там такой… Что в один сад, что в другой пробраться можно. Вся надежда на псов.

– Пса прикормить недолго. Так ты и не ведал, что те бабы молодцов через сад проводят?

– Да ты скажи прямо – чего ты от меня хочешь?!

Меньше всего Стенька, понятно, хотел, чтобы Пятка сейчас вскочил и заорал: «Слово и дело государево! Тебя-то я ночью и видел, как бабы в сад завели да как оттуда вывели, и ты же потом чесал по Никитской так, что пятки сверкали!» Но не должен был бы такого Пятка делать, иначе самому придется объяснять, как ночной бегун проскочил сквозь опущенную решетку.

– Хочу я знать, кто из молодых баб, что у той вдовы живут, может к себе молодца тайно привести? Ты же их, баб, всех в лицо знаешь?

– Всех не всех… Аксинью, стряпуху, знаю…

– Молодая баба?

– Молодая! – убежденно отвечал Пятка. – Моему старшему, Ваське, ровесница! В один год родились, как патриарх Филарет из польского плена вернулся.

Стенька возвел очи к потолку, соображая. Патриарх Филарет – это было нечто совсем давнее, и в те поры еще Стенькин дед, поди, молод был.

– А Васька мой, того гляди, старшую свою замуж отдаст, свахи так и вьются! – продолжал Пятка.

– Молодая, говоришь?.. Аксинья, кто еще?

– Еще ключница, Анна.

Стенька насторожился.

– Анна? А собой какова?

– Баба как баба, нешто я на них гляжу? Еще комнатные женщины, Марьица со Степанидой, еще девки дворовые, всех не упомнить…

– И давно эта Анна у вдовы в ключницах?

Если шалая Анюта всего-то навсего у вдовы в услужении, но по званию своему много чем в доме распоряжается, то и нет ничего удивительного в том, что ей порой удается безнаказанно полакомиться скоромненьким, подумал Стенька. Однако – Ильинишна…

– А недавно. Она и сама вдова. И мать у нее – вдова. Мать где-то у бояр живет, ее давно еще к боярышне мамой взяли, так и прижилась, и Анна та тоже при ней росла, пока замуж не выдали.

– Да что ты про мать, ты про дочь расскажи! – прервал Стенька.

– А что дочь? Коли она ночью и бегала, так я того не видывал! Сам же говорил – там калитка в переулок. Может, у нее с кем из морозовской дворни блудное дело, так что ж мне, избу свою на катки ставить да в переулок перевозить? Чтобы ту Анну за подол ловить? – Пятка, видать, вообразил это переволакивание избы живо и с подробностями, отчего и возмутился.

– Да твою избу и под мышкой унести можно! – отвечал, вылавливая со дна миски кусок мяса, Стенька. – Ладно тебе, дядя. А прозванье той Анны знаешь?

– По прозванью она, дай Бог памяти… Третьякова! Потому – дед у них был Третьяк Акундин, деда я помню.

Стенька постарался запомнить прозвание.

– Значит, до того, как ты решетку опустил, никто не пробегал? Ни мужик, ни баба? Ни сани не проезжали, ни каптана?

Каптана – это был намек на морозовский двор. Глеб Иванович не допустил бы, чтобы молодая жена ездила в простых санях. А вот ежели вторая боярыня Морозова, Анна, прибыла к невестке тайно, чтобы поколобродить, она-то и могла в неприметном возке об один конь заявиться.

Все-таки приятно было Стеньке думать, что на его красу и стать боярыня польстилась…

– Какая тебе каптана? В каптане боярыня только в Кремль выезжает, к государыне! Да на богомолье еще… – Пятка призадумался. – Погоди, молодец! А ведь бегала там ночью баба!

– Так что ж ты молчишь? – Стенька даже сронил с ложки обратно в миску груз капусты.

– Бегала, бегала! – убежденно твердил Пятка. – Я решетку-то поздно опустил! А вот выходил из избы, а как входил обратно – она и прошла. И точно – в переулок пошла!

– Поздно уж было? – подсказал Стенька.

– Да не рано, я ж говорю – уже решетку опускать подумывал. А потом, как решетку опускать шел, она и обратно проскочила, с мешком! Туда и обратно единым духом!

– С каким еще мешком?

– А мне откуда знать? Идет себе баба и идет, одна, никого не задевает, чего я к ней цепляться буду?

– Значит, на Бабичевой вдовы двор без мешка, а обратно – с мешком? – уточнил Стенька.

– Ну да-а…

– А теперь слушай меня, дядя. Той бабе там с мешком бегать не полагалось. И кабы решетка была опущена, она бы и не проскочила! – грозно сказал Стенька. – А что ты ночью решетку не опускал – это мне доподлинно известно! Я сам по этому делу хожу, розыск веду, и кабы ты решетку опустил – я бы первый об нее споткнулся! Понял, дядя? И теперь мне об этом нужно доложить подьячему Деревнину.

– Про решетку, что ли? – только это и понял из всех Стенькиных забот старенький Пятка.

– Ясное дело – про решетку! – И земский ярыжка, кинув ложку на стол, поднялся, как бы желая немедленно бежать в Кремль и орать на всю Ивановскую площадь про Пяткино злодеяние.

– Да погоди ты гневаться! – взмолился Пятка. – Я, может, за весь мясоед первый раз ее опустить забыл!

Стенька сел.

– Точно ли в первый?

– Точно, точно! – И Пятка для убедительности начал креститься, бормоча нечто вроде молитвы, но со странными словами: «…да чтоб мне сдохнуть без покаяния…»

Подводить под неприятности Пятку Стенька не хотел. Сейчас-то старик был человек служивый, жалованье получал, избенку имел, хоть и крошечную, однако с печкой. А как что – к кому он со всем своим скарбом переберется и на шею сядет?..

– Баба с мешком, говоришь? А велик ли мешок-то?

– Невелик, свет, невелик! Я потому и подумал, мало ли какие бабьи тряпки несет, или капусты кочан, или еще что?

– И куда побежала?

– А я откуда знаю? По Никитской, к Кремлю, а дальше уж ее бабье дело.

– Ночью, говоришь… А одета была как?

– Как баба зимой одета? Убрус белый, шапка теплая поверх убруса, шуба зеленым сукном крыта, сама дородная…

– Зеленым сукном – это хорошо! – одобрил Стенька. – Ну-ка, поднатужься, а могла ли это быть той Анны мать?

– Не могла! – убежденно отвечал Пятка. – Та бы, меня завидевши, остановилась словом перемолвиться. А эта – нет, проскочила мимо.

– А она точно тебя видела?

Пятка задумался.

– А кто ее знает…

Стенька хмыкнул. Пожалуй, следовало заехать с другого конца.

– Где те бояре живут, у кого Аннина мать в мамках служит – не знаешь?

– Откуда мне!

– Стало быть, потолковать она с тобой останавливалась? А о чем же толковали?

– Да что ты с той дурой Марьей ко мне привязался? Она меня про внука спрашивала, я ее про свою родню спрашивал, какая у Красного Звона живет! Самому-то мне туда идти-брести – день терять, с моей-то ногой.

– Так она у Красного Звона живет, что ли? – обрадовался Стенька.

– Этого я не говорил, – даже обиделся Пятка. – Где живет – не знаю, врать не стану, а что крестного моего племянники там живут, и брата Онуфрия вдова с детьми, это уж точно!

Стенька усмехнулся. Кое-что прояснилось – дура Марья в зеленой шубе, что живет где-то меж Варваркой и Ильинкой, неподалеку от храма святого Николы Чудотворца, который за славные колокола не так давно прозвали Красным Звоном – когда государь Алексей Михайлович, счастливо повоевав с Польшей, во многие города, и даже в Сибирь, послал взятые в плен иноземные колокола, именно этому храму, видать, лучшие достались.

– Помни мою доброту, Антипушка, – весомо сказал Стенька. – Я подьячему Деревнину про твое упущение сказывать не стану, а только про бабу с мешком. И ежели к тебе кто придет еще раз ту же сказку отбирать – на том и стой! Решетку, мол, закрыл, после того, как баба обратно пробежала. Понял?

– Как не понять!

– А теперь – за щи благодарствую. И идти мне надо. Оставайся с богом, дядя, доедай!

И с тем Стенька, пообедав на дармовщинку, выскочил из кабака.

Та, что прибегала ночью на бабичевский двор, унесла в мешке загадочную душегрею. Вот что понял Стенька из Пяткиного рассказа. Все совпадало: была душегрея – и нет ее, хоть весь дом обыщи!

А ведь Анюта какого-то княжича поминала, который якобы подослал его, Стеньку, за той душегреей, и была готова доказать, что душегрея им обоим примерещилась! Вот ведь до чего бабы лукавы!

Искренне радуясь тому, что не впутался в блуд с высокопоставленной боярыней, а всего лишь с ключницей, Стенька направился к Красному Звону. Путь был не близкий, и по дороге как раз случился Кремль.

А в Земском приказе меж тем появился странный челобитчик.

Он пришел ближе к обеду, когда и дьяки с подьячими, и писцы расходились по домам на часок-полтора. Поскольку после еды полагалось непременно вздремнуть, и человек, пренебрегающий послеобеденным сном, вызывал общее неодобрение, то даже самые яростные челобитчики, поняв, что время настало, уходили поесть.

Предвкушая не роскошную, но сытную трапезу, Деревнин трудился, не поднимая головы, и лишь привычное ухо отмечало – шум-гам притихает, стало быть, постылые челобитчики, они же – кормильцы-поильцы, убрались. Может, парочка еще осталась…

И тут он ощутил прикосновение к плечу.

– Давай челобитную, да поскорее, – дописывая последние на листе строки и не глядя на посетителя, сказал Деревнин.

– Я по иному делу, Гаврила Михайлыч.

Голос был знаком. Деревнин поднял голову и увидел Савельича, приказчика гостиной сотни купца Лукьяна Белянина.

Купец был человек уважаемый, Деревнин, бывало, с женой у него гащивал и у себя принимал. Так что посетитель заслуживал внимания.

– Выйдем-ка, – попросил приказчик.

И мудрый подьячий не стал допрашиваться, что за таинственность такая. Просто встал да и пошел на крыльцо, а Савельич – за ним.

Они отошли подальше от приказа и даже несколько спустились к Неглинной, чтобы уж точно лишние уши в ногах не путались.

– С чем Лукьян Романович прислал? – осведомился Деревнин. – Да говори скорее, холодно.

– Лукьян Романович твоей милости кланяется и просит быть в гости не замешкав, – все же чего-то опасаясь, отвечал приказчик. – И коли кого из своих с собой возьмешь, тоже неплохо будет. Чтобы выпивши одному не возвращаться.

Купцу было по средствам отправить подьячего домой в добротном возке, да тот возок ему и подарить вместе с лошадью. Разумный Савельич давал понять – дело такое, что лучше бы иметь при себе человека для охраны. И Деревнин его прекрасно понял.

– Скажи Лукьяну Романовичу – пусть к обеду ждет, – велел подьячий. – И хорошо бы велел изготовить калью утиную со сливами, это у ваших стряпух изумительно получается.

– Уж готова, – усмехнулся приказчик. – Твоей милости дожидается.

И пошел к Никольским воротам, как если бы ему в Кремль по делам надобно, а в Земский приказ так забежал, между делом…

У приказного крыльца Деревнину и попался Стенька.

Деревнин не то чтобы покровительствовал земскому ярыжке… Он видел Стенькино желание выбиться в люди, опять же – тот ходил по его делам за сущие гроши, и подьячий смекнул, что может за мелкие услуги рассчитаться обедом, тем более что Белянин просил взять с собой кого-то из своих.

– Ты вот что, Степа. Со мной обедать сейчас пойдешь. Понял? Подожди-ка, пока соберусь.

Сказал он это строго. Не сказал даже, а приказал.

Такие приказания Стенька готов был исполнять круглосуточно. И потому к выходу Деревнина уже торчал на опустевшем крыльце, всем видом показывая: готов служить государю ножом и ложкой!

Деревнин велел ему поймать извозчика. Этого народу в Москве было столько, что Стенька диву давался – неужто все они каждый день сыты бывают, и с лошадьми вместе? Вдвоем они сели в сани и покатили к Белянину.

Сторож у ворот был предупрежден. Их сразу, без расспросов, впустили на двор и повели наверх.

Дом у купца был знатный, о четырех ярусах. Имел купец не просто горницы, а особо – крестовую палату, столовую палату, свою опочивальню и для жены опочивальню, чтобы в пост и в указанные правилом дни спать раздельно, не смущая друг дружку.

Он встретил подьячего уже в самом доме, поклонился, как дорогому гостю. Поклонился и Деревнин – с достоинством. Стенька же едва лбом в пол не бухнул – до того соблазнительные запахи шли снизу, из поварни.

– Бью челом, да солью, да третьей – любовью! – как положено гостеприимному хозяину, сказал Белянин. – Кушанье поспело, добро пожаловать к нашему столу.

В углу столовой палаты стоял дорогой рукомой с тазом, персидской работы, мальчик в чистой рубахе полил на руки и поднес длинное полотенце.

Стол накрыт был знатно, а всего-то навсего для троих – самого хозяина и Деревнина со Стенькой.

– Анисовой? – спросил хозяин. – Березовую?

– Что? – удивился Деревнин.

– Вишневую? Гвоздичную? Дынную? – продолжал предлагать водки Белянин.

– Да ты этак всю азбуку переберешь! – обрадовался подьячий. – Березовая-то на чем? На бересте, поди?

– На почках.

Решили выпить полынной – вкус к еде разбудить. И тут же дверь открылась, вошла дородная, красивая хозяйка с подносом, на котором стояли три серебряные рюмки.

Купец, видать, все у себя дома завел на княжеский лад – и жена его, премного довольная тем, что ведет себя не хуже иной боярыни, а одета, может, и получше, поднесла водки сперва мужу, потом Деревнину, а напоследок, явно недоумевая, и Стеньке.

Деревнин в грязь лицом не ударил – поклонясь хозяйке и выпив, поцеловал ее в серединку накрашенных губ, почти их не касаясь.

Стенька же ограничился поклоном.

Хозяйка ушла, Лукьян Романович прочитал молитву, и мужчины сели за стол.

Их уже ждала первая перемена – окорок ветчинный со студнем, капуста квашеная, щучья и осетриная икра, грибы едва ль не всех известных Стеньке видов. Там же была коврига хорошего хлеба, из ржаной муки, куда добавлено ячменной. Хозяин отрезал каждому по широкому, в палец, ломтю – тем водку и закусили.

Мальчик принес горячее – заказанную Деревниным калью, а для купца со Стенькой – куричью кашу с ветчиной.

Не успели ложки на стол положить – тут же были поданы свежая верченая стерлядь, прямо с огня, круглый пирог-курник, заяц с лапшой, курица рафленая с сорочинским пшеном.

И только после разнообразных взваров, после одноблюдных оладий, величины немыслимой, политых патокой и присыпанных сверху сахаром, после овсяного киселя со сливками, так заполнившего чрево, что ни охнуть, ни вздохнуть, купец наконец счел возможным перейти к делу.

Сам-то он был привычен к обильному застолью, и Деревнин дома тоже сытно питался, а вот у Стеньки от этакой роскоши глаза на лоб полезли. Пастила, редька в меду и прочие лакомства, поданные к концу обеда, так и остались на столе – смотреть на них он уже не мог.

– А теперь и к делу, – сказал Белянин.

– Да уж, нешто от тебя дождешься, чтобы ты просто по доброте отобедать позвал! – пошутил Деревнин. – Ну, сказывай.

– Ты знаешь, Гаврила Михайлович, Бог меня тремя сынами благословил, не считая дочек. И старший мой уже в тех годах, когда надобно жениться. Я его уму-разуму научил, он хозяин добрый, при нужде меня заменить может. И я полагал, оженив, послать его торговать в Архангельск, там у меня склады и лавки. Со временем же, когда он в Архангельске расторгуется и известен станет, взять его в Москву и дело ему передать, а самому – на покой. Стало быть, невеста нужна подходящая.

Купец огладил широкую, в горсть не собрать, бороду.

– Мы, свет, люди не нищие, высватать любую купецкую дочь за сына можем. И я пораскинул умом – денег у меня довольно, теперь бы чести малость! Вот купцы Строгановы могут княжон в жены брать, а я чем хуже? Жена, правда, чуть мне в глаза не вцепилась! – Купец расхохотался. – Куда ж ты, говорит, старый пень, лезешь? Выше собственной глупой башки не прыгай, жени сына на ровнюшке! Уж так развоевалась – я потянулся плетку со стены снимать, тут она из горницы выскочила. А, выходит, права была моя Михайловна.

– Они, бабы, такое порой угадывают – страх берет, – подтвердил Деревнин. – Носом, что ли, как суки, чуют?

– А черт ли их разберет… Позвали сваху, спросили – нет ли на примете девки из доброго старинного роду, за приданым не гонимся, еще и сами денег не пожалеем, а нужна такая родня, чтобы и в Грановитой палате не на последнем месте сиживала. И выискала нам сваха, как просили, княжну! Сказала прямо: девка – перестарок, двадцать третий годочек пошел, еще немного – и родня уговорит постриг принять, а почему не замужем – неведомо. Приданое какое-никакое есть, у отца их двое, старший – сын, она младшая. Тут моя Михайловна и додумайся! Княжна-то, говорит, не иначе – порченая! Может, хромая, может, кособокая! Потому замуж и не берут!

– Не так уж и глупо, – заметил Деревнин.

– Это она от злости поумнела, на меня обиделась, за что я сына хочу не на ровне женить. И говорит при мне Тимофеевне: как ты, Тимофеевна, пойдешь ее смотреть, тебе непременно либо дворовую девку напоказ выведут, либо кого из княжьей родни. А после венца уж и шума не поднимешь, живи с убогой да слезы утирай. Ведь нигде на невест такого обманства нет, как у нас, на Москве, сама знаю, моя старшенькая так-то купца Анисимова дочку на смотринах замещала, в той Анисимовой дочке и трех пудов не наберется, косточки того гляди кожу проткнут. Проболталась! Я и ахнул – ну, что эти бабы у нас за спинами творят?..

Посмеялись.

– И обещалась Тимофеевна, что всяко разведает, какой у княжны ущерб. Недели не прошло – находят нашу Тимофеевну в разоренном дому с петлей на шее. Видать, неладное разведала…

– Постой, Лукьян Романыч! Так это твоя сваха? Там еще двое мужиков мертвых под дверью лежали! – догадался Деревнин.

– Моя, – признался купец. – Но призвал я тебя, Гаврила Михайлович, не по свахе панихиду служить. Понадобится – другую сыщем. У свахи племянница жила, и в ту ночь она убийц видела.

– Откуда знаешь? – Подьячий спросил жестко, как положено спрашивать у свидетеля, но купец не обиделся.

– Да от нее же и знаю. Ей удалось выскочить и убежать. Прибежала же она ко мне. Она знала, что тетка для меня невесту сватает, и не знаю с чего, догадалась, что это не воры были, а все дело в сватовстве. И потому прибежала, что знала – ежели я кого у себя приму, тот человек в безопасности, и его у меня уж никто не отнимет и не тронет! И приютила ее моя Михайловна, а девка бежала ночью в одной рубахе, шубу на плечи накинув, и к утру свалилась в горячке. Перепугана она до того, что всякого скрипа боится.

– А можешь ли ты меня к ней отвести?

– Для того и звал. Мне ведь тоже неприятности ни к чему, – признался купец. – Мало ли за что ту Тимофеевну порешили? Ежели надо, я могу девку у себя держать, тут ее не тронут. А ежели ее у меня заберут – я в обиде не буду.

– Разумно, – одобрил Деревнин. – Ну так веди. И Степу с собой возьмем. Степа у меня по самым важным делам ходит. Пусть будет за свидетеля, ежели девка чего скажет.