Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 74 страниц)

И, взяв со скамьи сложенную белоснежную рубаху, быстро развернула ее, собрала в руках да и накинула полюбовнику на голову.

– Да ты… – только и успел сказать Стенька.

– Руки давай сюда! Вот и ладненько!

Опомниться Стенька не успел, как уж был в дорогой и красивой рубахе. Пожалуй, что и не хуже, чем у Глеба Ивановича Морозова – ох, не к ночи будь помянут!..

– Не для тебя, свет, шита, да, видно, тебе носить! – Анюта вздохнула.

Софьица отвернулась, чтобы Стенька мог без лишнего смущения натянуть штаны, намотать онучи да влезть ногами в растоптанные свои сапоги. Анюта и новый пояс ему подала, из шелка свитый.

– А твой на память оставлю.

И не выхватывать же было из рук ее простенький, в свободный часок сплетенный на деревянной рогульке Натальей поясок! Причем давно уж сплетенный, в то золотое времечко, когда она еще надеялась, что из мужа толк выйдет!

Как выразился однажды подьячий Протасьев – толк-то выйдет, бестолочь-то останется…

– Анюта, свет мой ясный, – ласково начал приступать Стенька, – зачем же шутки шутить? Была ж у тебя синяя душегрея с золотыми птицами! Не пьяный же я сюда пришел – помню!

– Так ты, стало быть, не за мной, а за душегреей от самой церкви гнался?!

Анюта повернулась к Софьице, а та уж была у низенькой дверцы. Шмыг – и не стало ее в предмылье.

Тут Стеньку холодный пот прошиб.

Мало того что в чужой дом тайно пробрался, что неведомую боярыню (Неведомую! Не могла это быть Анна Морозова!) всю ноченьку ласкал, так еще и разозлил ее напоследок!

Да на кой же черт боярыне, у которой полные сундуки камки, бархата, дорогих персидских атласов да алтабасов, из жалких кусочков собранная душегрейка? Что в этой душегрейке за тайна?

– Сама ж говоришь… – озираясь и не видя другого выхода, кроме того, которым скрылась Софьица, забормотал он. – Была ж у тебя душегрея, коли я за ней гнался!..

– Так! И кто же тебя, свет, ко мне подослал?! – ядовито осведомилась Анюта.

– Да никто не подсылал!

– Врешь! Сама сейчас скажу! Подослал тебя княжич. Так?

– Какой, к бесу, княжич?!

Совсем у Стеньки все в башке смешалось. Мало того что боярыня, еще и княжич какой-то замешался в это дело с синей душегреей!

И тут в башку мысль вступила, жалкая такая холопья мыслишка – грохнуться на колени, покаяться перед боярыней в нелепой своей слежке, честно объявить – мол, розыск у нас, и отпусти, голубушка, душу на покаяние! Это показалось единственным выходом.

Стенька, во все время этой нелепой беседы сидевший на скамье, встал, чтобы красивее на колени рухнуть, и ощутил неловкость в ноге. Что-то в сапог ему попало и уперлось внизу в лодыжку, не так чтобы слишком больно, однако чувствительно.

И он сообразил – да это ж его ножик-засапожник!

Недлинное, искривленное лезвийце служило земскому ярыжке на все случаи жизни. Он уж так наловчился совать нож за голенище, чтобы от него не было никакого беспокойства. И надо ж – забыл! Разуваясь впопыхах – не вынул, натягивая – о нем не подумал, и теперь рукоять оказалась совсем внизу и сама о себе напомнила…

– Мне, что ли, за тебя говорить, какой княжич тебя подослал? – гневно спрашивала меж тем Анюта. – Мне, что ли, повторять, что он тебе велел про какую-то душегрею, будь она неладна, разведать? И сам запомни, и ему передай – отроду у меня никаких таких душегрей не водилось! А не то найдется кому с тобой сейчас переведаться!

Так Стенька и знал! Софьица побежала за подмогой, и поди угадай, сколько здоровенных мужиков сейчас один за другим протиснутся в предмылье, чтобы ему, Стеньке, руки-ноги повыдергивать!..

Стенька не был отчаянным храбрецом, но и в дураках не числился. Вся его надежда сейчас была на верный засапожник. Кабы знал, приспособил бы его правильно, чтобы нагнуться – да и выхватить. Но треклятый нож сполз чуть ли не к самой пятке. К правой… Ну, ин ладно…

Стенька наступил левым каблуком на носок правого сапога и потянул из него ногу. Толкни его сейчас Анюта – грохнулся бы на гузно, как не умеющий ходить младенец. Но Анюта не толкалась, а продолжала выкрикивать обвинения да божиться, что даже слово-то такое впервые слышит – «душегрея»!

Нога выползала осторожно, чтобы не пораниться. И лишь когда миновала узкое место в подъеме, а засапожник проскочил еще дальше к носку, Стенька выдернул ногу, тут же подхватил сапог и вытряхнул клинок прямо себе в ладонь.

– Да что это ты?! – воскликнула Анюта, пятясь от доблестного воина со старым грязным сапогом в шуйце и кривым засапожником в деснице. – Да побойся Бога!

– Молчи, дура! – сам не свой от страха, велел Стенька. – Заорешь – прирежу! И веди меня отсюда прочь!

– Да больно ты мне тут нужен! Вот навязался мне на голову!

Что-то ковырнулось за дверью, и Стенька почти одновременно совершил два движения. Первое было – прочь от Анюты, к дверце мыльни, чтоб хоть там под полками укрыться и холщовыми подушками с душистым разнотравьем завалиться, а второе, более осознанное – к Анюте, чтобы сунуть ей под пышный бок острие засапожника.

– Молчи, кому сказано?!

– Да молчу я, молчу! – не на шутку перепугалась Анюта. – Молчу, дурак, собака косая!

– И пошли отсюда!

– Какое тебе пошли? Пусть Софьица убедится, что в проходах пусто, тогда и выведу!

– Врешь!

– Не вру!

– Перекрестись! – потребовал Стенька. – На образа!

– Ну, не дурак ли ты? Кто ж в мыльне образа вешает?

Некоторое время оба молчали, прислушиваясь.

– Пошли, – вдруг решилась Анюта. – Не до рассвета ж тебя тут держать. Я первая пойду, ты тихохонько – за мной…

– Нет уж! – возмутился Стенька. – Ты первая, да как кинешься бежать! А я тут ни хрена не знаю! Тут меня и повяжут!

– Да пойми ты, дурак!.. – взмолилась Анюта. – Мне же хуже, чем тебе, если нас вдвоем поймают! Ты-то убежишь – и поминай как звали, а мне-то здесь жить!

У Стеньки несколько полегчало на душе – выходит, все же не боярыня Морозова?

– Нет, вместе пойдем, – распорядился он. – Ну-ка, выгляни. Смотри – заорешь, а ножик-то вот он!

И показал, как именно войдет засапожник Анюте в спину.

– Да ну тебя…

Анюта приоткрыла дверцу, высунулась, повернулась к Стеньке и сделала рукой знак – бежим, мол!

И тут лишь Стенька обнаружил, что до сих пор держит в левой руке сапог с правой ноги…

Нужно было или бежать, как есть, или садиться обуваться, и от невозможности принять путное решение Стенька прямо окаменел.

Вместо него все решила Анюта, схватила за ту руку, что с сапогом, и поволокла прочь от мыльни.

Стенька, спотыкаясь, повлекся следом. Онуча, стремительно отмотавшись, осталась лежать на дощатом полу – поднимать было некогда.

«Еще и это!» – подумал Стенька.

– Кафтан мой! – напомнил шепотом он.

– Какой еще кафтан?

– В горнице остался!

– Будь ты неладен! Стой здесь!..

– Нет уж!..

В темноте, на ощупь, не выпуская Анютиной руки, устремился Стенька спасать свой служебный кафтанишко, без которого хоть в приказ не приходи.

Как они проскочили в ту нетопленую горницу, он объяснить бы не смог.

– Забирай свою лопотину! – велела Анюта.

– Погоди, обуюсь… – Стенька натянул на босую ногу сапог, подумал – и сунул нож за голенище. Потом подобрал кафтан, который так и валялся на полу, и надел его в рукава.

– Ну, ноченька!.. – со злостью сказала Анюта. – Ну, полюбовничек!..

– Да будет тебе, – успокоительно молвил Стенька. – Или не позабавилась?

– Да уж позабавилась!

– Или я тебе плох оказался? Слаб?

– Да не слаб…

– Ну так и не жалуйся! А скажи лучше, почему ты про ту синюю душегрею рассказывать боишься? Ведь я сам ее на тебе видел! И в церкви, и в предмылье!

– Не видел ты ничего и не было, молодец, никакой душегреи, – твердо отвечала Анюта. – А коли примешься за расспросы, тебе же хуже будет. Собрался? Идем!

Сама она тоже подхватила шубу, накинула на плечи и повела Стеньку в сад.

– Вон, беги тропкой к калитке. И убирайся поскорее!

– А пес?

– Пес прикормленный. Да беги ж ты, горе мое!

Не успел Стенька дважды ступить по свежевыпавшему снежку, как услышал: «Стой!»

Он повернулся – и Анюта бросилась ему на шею, расцеловала в щеки, напоследок приникла к губам – и оттолкнула:

– Теперь – беги! А княжичу так и передай – мол, знать не знаю никаких душегрей, а что молодца доброго прислал, так за это челом бью!

И таки поклонилась, мазнув рукой по высокому снегу!

– Не поминай лихом!

Стенька, премного довольный, что выбрался из подозрительного дома, кинулся бежать прочь, к калитке. Кто его разберет, прикормленного пса, может и вцепиться спросонок… Палку же на бегу выломать негде!

Перевел он дух, только оказавшись в переулке. Осторожно подошел к углу, выглянул – никого на улице. Тогда он вышел и поспешил к Никитским воротам.

Туда, где стрельцы и сторожа-воротники жгли костерок…

* * *

Несколько раз Данилка засыпал на ходу.

Ноги несли его сами по себе, а глаза видели несообразное сами по себе. Ангел-хранитель, полюбовавшись околесицей, давал парню осознать всю ее нелепость, и Данилка шел какое-то время вполне сознательно, а потом начинались новые чудеса…

Он зашел было в церковь, но понял, что там-то и заснет всерьез, и грохнется на пол, и нарушит службу, и все это может дойти до Аргамачьих конюшен.

Любопытно, что мысль явиться к деду Акишеву и повиниться ему и на ум не взбрела.

Он заварил кашу – он ее и должен расхлебать.

С истинно шляхетским упрямством Данилка отправился к Неглинке.

Целовальники врут и затевают всякие непотребства – пусть! Может, с девками повезет больше? В конце концов, как раз с Неглинки его увезли на извозчике. Можно найти тот кружечный двор и побродить вокруг – не ловят ли девки выходящих со двора мужиков, желающих выпить свою законную чарку в тепле и уюте.

Он действительно отыскал заведение зверя-целовальника и даже пристроился в тени высокого забора – наблюдать. Но там опять пришлось бороться со сном. Озлившись на себя за такую нестойкость, Данилка отправился мерить шагами пустеющие улицы. И бродил довольно долго, пока в башке наконец не прояснело.

Не так чтобы совсем, но самое жуткое осталось позади.

И встал перед парнем вопрос: а далеко ли до рассвета?

Только теперь он осознал, что обречен всю ночь слоняться по незнакомому зимнему городу, имея прекрасную возможность привлечь внимание сторожей-воротников. И хорошо еще, что мороз не злой…

Есть где-то далеко дружок Ваня Анофриев. Но ведь и спросить не у кого, в которую сторону идти? И время такое, что Ваня с семьей, поди, давно уж спят, их маленький Артемонка за две ночи намучал.

Какое-то время Данилка шагал, пытаясь вспомнить, что он знает о здешних обителях? Может, есть такая, где как раз ночью и пускают замерзающих?

И тут ангел-хранитель посоветовал ему повернуть направо и еще раз направо.

Данилка вышел к небольшой деревянной церковке. Разумно протоптанная тропа в снегу вела к дверям и от них в другую сторону уводила. Данилка, чтобы не брести по колено в снегу, как раз тропы и выбирал. Он подошел к толстой двери и, к немалому удивлению, услышал в церковке какое-то шебуршанье и неясные голоса.

– Свят, свят, свят! – пробормотал Данилка, совсем как дедушка Акишев, и перекрестился. Ходили слухи, что в иных церквушках по ночам нечистая сила шалит – поди знай, может, она самая? Вовсе не желая в довершение всех бед связаться с сатанаилами, Данилка поспешил проскочить пустое место перед дверью храма. И – подальше, подальше!

– Постой, молодец! – раздалось из кромешного мрака.

Голос был молодой, звонкий, ласковый. Отродясь Данилку так не кликали – он и замер.

– Ты меня, что ль? – спросил он у темноты.

– Тебя, молодец! Да постой, дельце есть. Послушай, что скажу…

Из-за угла церковки появилась невысокая девка с горящей лучиной, оберегая ладошкой огонек.

– Да ну тебя! – отмахнулся Данилка и поспешил прочь. Если вдуматься, только так и могла заявиться парню на погибель нечистая сила – в облике ладной, румяной девицы.

– Да постой же, дурень! – крикнула она вслед. – Говорю, дельце есть! Пособишь – два алтына получишь!

Данилка остановился. Два алтына не те деньги, которыми бесы станут искушать, подумал он, эти подлецы, пожалуй, и сундук с серебром приволочь не хворы, чтобы заполучить христианскую душу. Пожалуй, можно было и вступить в переговоры.

– Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас, – про себя произнес Данилка и продолжал грубовато, как, по его мнению, полагалось разговаривать с женским полом: – Ну, чего тебе, девка, надобно?

Она подошла поближе.

– Неурядица у нас, молодец. Принесли младенчика крестить, крестная мать – есть, а крестный батька застрял где-то, чтоб ему ни дна, ни покрышки! Сделай милость, пойди к нам в крестные отцы! – И она поклонилась в пояс.

– Да что ж у вас за крестины среди ночи? – разумно спросил Данилка. – Потерпите уж до утра! Тогда и крестный явится.

– Батюшка нам днем не велит, – печально отвечала девка. – Он и об эту пору крестить не желал, еле уговорили. И надо ж такому горю быть! Батюшка в облачении ждет, дьячок ждет, а крестного и нет! Кабы девочку крестить – мы бы уж уговорили, а у нас – парнишечка.

– Так что ж вам загорелось ночью-то крестить? – все еще не понимал Данилка.

– Да парнишка-то у нас не отецкий сын, а его мать пригуляла…

Тут Данилка во все глаза уставился на девку.

Почему-то ему казалось: зазорные девки с Неглинки непременно ходят простоволосы, что ни слово – хохочут, говорят всякие непотребства. Эта же, на вид – лет шестнадцати, не более, была, как положено, в головной повязочке под платом, и глаза достойно опускала, стыдясь смотреть парню прямо в лицо.

– Перекрестись! – потребовал он. – Перекрестись, что правду говоришь!

– Вот те крест! Звать-то тебя как?

– А Данилой.

Они вместе вошли в тесный храм, где у купели стояли две женщины, держа младенчика, и высокий плечистый батюшка строго им выговаривал.

– А вот и наш крестный! Раб Божий Данила, – с тем девка подвела Данилку к купели.

– Что ж ты, сукин сын, слоняешься неведомо где? – спросил батюшка. – Я за пять алтынов всю ночь тебя тут караулить не нанимался! Ступай, стань возле крестной.

Данилка оказался рядом с высокой, едва ль не с ним вровень, статной девкой. Пока она не повернулась, он увидел и оценил черную длинную косу с дорогой жемчужной кистью-ворворкой. А повернулась – и снова мысль о нечистой силе испугала парня. Лицо у девки оказалось смугловатым, с резкими чертами, и брови – как углем наведены, густы, длинны, и нос тонок, и губы четко вырезаны. Случалось ему в Орше видеть красавиц-шляхтянок такой вороной породы, но на Москве – впервые!

– Данила, стало быть? А я – Настасьица, – успела шепнуть крестная мать крестному отцу.

– Вот и ладно, – отвечал он, тоже шепотом, потому что батюшка уже встал по ту сторону купели, готовясь приступить к обряду.

Отродясь еще Данилка не стоял так близко к доступной бабе! С ним творилось странное. Он видел темные лики иконостаса, что, выстроившись рядами, глядели на него из мрака укоризненно, он слышал и голос батюшки, но слов не разумел. И лишь когда дошло до Символа веры, несколько опомнился, прочитал хоть и с запинкой, но внятно.

С верой у белорусского полона тоже было не все ладно. Когда привели мещан да когда они кое-как расселились, а оказались иные даже в Твери, местные батюшки забросали владыку Никона посланиями: точно ли эти люди православные, и правильно ли крещены, и не лучше ли их перекрестить наново? На что состоящие при владыке писцы умаялись отвечать: точно – православные, крещены правильно, и венчать да отпевать их можно!

Дед Акишев, задумавшись об этом, строго допросил Данилку, сам проверил на знание молитвослова и решил, что подвоха нет, парень хоть и не молитвенник, а пост блюдет поневоле, однако ж и не какой-то нехристь. А что в церкви не каждое воскресенье бывает, так его на конюшнях не ради молитв, а ради водогрейного очага держат, мыть же коней велено ежедневно.

Молодая баба, бывшая вместе с Настасьицей в храме, когда привели Данилку, приняла мокрого и орущего младенца в холстинку. Тут же рядом оказалась невысокая девка и они вдвоем принялись вытирать скользкие ножки.

– А вот вам и поучение, – сказал батюшка. – И пригулянное чадо спасение обрящет, коли мать будет умна. Вам бы парнишечку с малолетства в обитель отдать, там его и воспитают в христианском духе…

Священник вздохнул, покачал головой и чуть заметно улыбнулся.

– …и сыт будет, – уже несколько потише продолжил он. – У вас-то по-всякому бывает… Вот хоть бы и в Симонов монастырь, туда все князья и бояре жертвуют.

– Благословите, батюшка Ефимий! – вдруг попросила Настасьица, передав младенца девке и сложив ладони положенной горсточкой.

Затем подошла, склонилась, принимая в горсточку тяжелую руку священника, видать, и простому труду навычную, коснулась ее губами.

– Ох, девка, – сказал он. – Молись, авось грехи и простятся.

– Не мой грех, не мне и замаливать, – возразила она.

– Господь велел и за обидчика молиться. Тем соберешь горящие уголья на его голову.

– Батюшка! А как же молиться, коли знаешь, что уголья вымаливаешь? Что доброго в такой молитве?

– Не мудрствуй! – прикрикнул батюшка. – И подите вы все! Час поздний! Недосуг мне тут с вами препираться!

Он выпроводил Настасьицу с Данилкой, молодую бабу и девку, уже баюкавшую младенца, из церквушки, запер двери и еще остался перемолвиться словом с дьячком.

– Пойдем с нами, молодец, к крестинному столу, откушать чем Бог послал, – позвала Настасьица. – Там и обещанные два алтына отдадим.

Данилка остановился. И двух часов не прошло, как он отважно выслеживал зазорных девок, когда же позвали сами – растерялся.

– Да что ты стал в пень! Идем! Не пожелаешь – не оскоромишься! – дерзко сказала Настасьица. – Мы девки веселые, да не наянливые, на шею не вешаемся.

Данилка сообразил: ведь там, куда его ведут, – тепло! Может, и постелят на полу? Хоть войлок какой бросят, а накрыться и тулупом можно?.. Коли Господь посылает спасение – брать нужно с благодарностью, это ему, упрямому, дед Акишев постоянно повторял, а что благо подано через девок – значит, для чего-то так нужно.

– Да ладно тебе, – отвечал парень. – Куда идти-то?

– А за нами, куманек!

Настасьица пошла первой, за ней – Данилка, а уж за ним – баба и девка с младенцем. Дорогу кума знала – там, где сворачивала, казалось бы, в сплошной сугроб, там и оказывалась тоненькая, кривенькая стежка.

Оказался Данилка на дворе, где и пес лаем не встретил. Бедный, видать, был двор, такой, что и украсть нечего. И шириной в два шага, и крылечко невысокое…

Но в горнице накрыт был стол, и накрыт славно!

Данилка как вошел – не на молодых баб, хлопотавших у печи, а на этот стол уставился. Были там такие лакомства, каких он за всю свою конюшенную жизнь не только что не пробовал, а и в глаза не видывал.

Он признал свиную голову и с порога почуял, что с чесноком! Признал верченые коровьи языки, выложенные на блюдо, рядом стоял кувшинец с брусничным взваром, признал пирог, но с мясом ли или с чем другим, понять пока было невозможно. А стояли еще мисочки, от которых соблазнительно пахло, однако подходить и разглядывать было неловко.

– Раздевайся, куманек! – велела Настасьица.

– Это кто ж такой? – удивилась лежавшая на лавке под беличьей шубкой баба. – Кого это вы привели?

– А кума, Федосьица! – весело отвечала Настасья, вешая шубу на гвоздь. – Богоданного, голубушка моя! Юрашка-то мой пропал, не пришел, так мы этого насилу поймали! Ничего, коли Бог так решил, значит, и к добру!

– Да кто ж ты таков? – спросила Федосья, судя по всему – мать младенчика. – Откуда взялся?

– С Аргамачьих конюшен я, – признался Данилка.

– Конюх, что ли?

– Еще не конюх…

Не объяснять же было, что держится он на конюшнях исключительно волей и милостью деда Акишева, а в конюхи попасть – это для него вроде несбыточной мечты…

– Рукав-то где распустил?

– Кобель вцепился, – и Данилка, скинув наконец тулуп, примостил его в самом углу.

– Ин ладно, помолясь, да за стол! – решила Федосья.

Она вовсе не походила на бесстыжую девку, образ которой почему-то жил в Данилкином воображении. И ворот сорочки был застегнут, шея не на виду, и рукава длинные, с красивыми шитыми зарукавьями, и волосы гладенько убраны. Чудеса, да и только! Данилка даже усомнился – к зазорным девкам ли попал?..

Он, сев на лавку у стены, причем сев подальше, чтобы не мешать хозяйкам хлопотать, стал к ним исподтишка приглядываться.

Красавица Настасья к печи и не подходила – поудачнее уставляла миски и блюда на столе, чтобы все поместилось. Федосья, белолицая и русоволосая, даже под шубкой можно разобрать, что кругленькая, отдавала распоряжения. Главной же стряпухой была девка, на которую Даниле приходилось бы, даже встав на цыпочки, глядеть снизу вверх. Лицо у нее было крупное, носатое, и руки – как у здорового мужика, и в плечах – пошире Данилки, но и глазами та Авдотьица уродилась хороша, и ресницы были у нее подлиннее, чем у прочих девок, а косу Данилка назвал бы богатырской, кабы богатырям косы полагались…

Невысокая девка, что поймала его у церкви, звалась Феклица, и девичьего в ней был один лишь наряд, а как приглядишься, то и ясно, что ей уж более двадцати пяти. Молодая баба же, которая вместе с ними была на крестинах, Марьицей звалась и тоже была недурна собой.

Девкам помогала старушка, которую вежливо называли Матреной Лукинишной. И за стол ее едва ль не на лучшее место усадили. Данилка понял, что это повивальная бабка.

После всех похождений ему так хотелось есть, что он даже не стал корчить из себя сытого. Опять же, кума все равно что родная, с родными же можно и по-свойски.

– Хорошего куманька Бог послал! – глядя, как он наворачивает за обе щеки, одобрила Матрена Лукинишна. – Ты, парень, не бойся, с такой кумой, как Настасьица, – не пропадешь!

– Со мной не пропадешь, с сумой по миру пойдешь! – тоненьким голоском вставила Феклица.

Выпив, она не в меру развеселилась.

– А что ж? Напрасно я, что ли, Господу взмолилась? – спросила Настасья. – Стоим мы в церкви, стоим, Юрашки нет да и нет! И батька Ефимий уже всякими словами нас потчует. Ну, знать, не судьба мне с Юрашкой покумиться, а вся надежда на это была… Тут я к Николе Угоднику и взмолись – батюшка, Николушка, пошли какого ни есть кума! Батюшка, Николушка, редко о чем прошу, да и не для себя ведь! Гляжу, а глазки-то у образа щурятся… Сделаю, мол, по слову твоему! Тут я Феклицу гоню – ступай, матушка, наверняка сейчас кто-то мимо церкви идет! И ведь сбылось!

– Богоданные кумовья самые лучшие, – согласилась Авдотьица. – Вот ты, Данилушка, в Кремле служишь, рассказал бы, что там да как? Царя с царицей видишь ли?

– Царя не видывал пока, – честно признался Данилка, – разве что конька, какого государю царевичу под верх выезжаем. Вот лето придет – будет царевич конной езде обучаться.

– Да как же его, маленького, на коня сажать? – удивилась Федосья и с тревогой взглянула на собственного сына, что мирно спал на руках у Марьицы.

– А для него и конек махонький, коняшка, Салтанкой звать. Вот такой…

Данилка показал рукой чуть ниже столешницы.

– Неужто такие бывают? – усомнилась Авдотьица.

– Для государей царевичей их привозят.

– А верно ли, что будет нам еще от государя подарочек? – спросила Авдотьица. – Мне Марьица Мяскова сказывала, а ей – подьячего Левшина женка, что Сибирского приказу… Скажи, Марьица!

– Начали-де со всей Москвы гулящих девок собирать, чтобы в сибирские украины отправлять. На Москве-де порядку больше было бы.

Эту новость Данилка знал – много смеху было на Аргамачьих конюшнях…

– Ну, тот указ не про нас, – подумав, возразила Настасья. – То – гулящие, без отца-матери, их после мора много таких осталось, и замуж им идти не за кого. А то – зазорные. Совсем из ума нужно выжить, чтобы из Москвы зазорных девок выгнать! К кому же они сами по ночам ездить будут? Кто им и в Великий пост оскоромиться пособит?

И рассмеялась негромко.

– Нишкни ты! – одернула ее Матрена Лукинишна. – Не ровен час, и такая дурь им там, в Верху, на ум взойдет. Да только зачем же в сибирские украины? Можно в Казань, в Царицын, там мора не было.

– Тебя, тетка, бояре не спросили! – Авдотьица невесело рассмеялась. – Сибирскому хану, или кто там у них сидит, в подарок повезут!

– Поклонится ему Белый царь сорока пудами девок! – добавила Настасья.

– Ну как хватать по улицам пойдут? – заранее перепугалась Феклица. – Ахти мне!

– Не пойдут, – сказал, чтобы прекратить бабью дурь, Данилка. – Государь от иркутского воеводы грамоту получил. Пишет, будто селит там служилых казаков в крепостях, и они там живут без баб и заскучали. А чтобы не разбежались, государь велел им послать девок и их всех на тех девках повенчать. Чтобы жили как стрельцы, со всем хозяйством.

– Как стрельцы? – Девки оживились. – Это бы любо! Вот только Иркутск… Где же он – Иркутск?

Тут на крыльце кто-то завозился, оббивая снег с сапог, и бухнул в дверь кулаком.

– Юрашка! Чтоб те пусто было! – воскликнула Настасья. – Ну, входи, леший, входи, да от меня подальше держись!

Вошел высокий молодец, припорошенный снегом, и так встряхнулся – девки на него руками замахали:

– На крыльце, что ль, не мог? В сенях не мог?..

Молодец снял шапку, и Данилка поразился его светлым, бледного золота кудрям. Он и не знал, что у парней такие бывают.

Остроносый, темноглазый Юрашка поклонился Настасье, других как бы не замечая.

– Не вели казнить, княгинюшка! Вели слово вымолвить!

– Ну, и что же это за слово?

– Увязались за мной. Уж водил, водил – да и доводился…

– Нишкни ты, – с досадой отвечала на эти странные слова Настасьица. – Садись да и ешь, что Бог послал!

Данилка насторожился.

Настасья с виду и впрямь была получше иной княгини, а он-то их в Кремле навидался. И гордость в ней чувствовалась, возможно, даже равная его гордости, той самой, которая не позволила и словечку жалобному прорваться во все эти годы. Однако такое было несовместимо со званием зазорной девки… Ей же каждому гостю надобно угождать – разве не так?..

И то, что статный молодец, сам, видать, с недюжинным норовом, так ей покорен – это что бы значило?

После своего знакомства с Илейкой Подхалюгой и Гвоздем Данилка значительно поумнел…

– Ешь, Юрашка. Знать, не судьба нам была покумиться, – задумчиво произнесла Настасья. – Или ты нарочно опоздал? Ведь признайся – нарочно?!

– Слово ж тебе дал, что в кумовья пойду, – отозвался тот. – Видать, иное на роду написано…

– Ох, не ко времени…

Юрашка повернулся к девке, и лицо его было хмурым, как будто стряслась беда, о которой и говорить нельзя.

– А коли и так? – спросил, и была в голосе какая-то отчаянная безнадежность.

Ничего на это не ответила Настасья, а повернулась к Данилке.

– Что запечалился, куманек? Что за кручина?

– А коли скажу… – Данилка посмотрел своей новоявленной куме прямо в черные очи. – Коли скажу – поможешь?

– Ты ж мне кум, я тебе – кума! Как не помочь?

Настасья подвинулась к нему поближе.

– Аль девку красивую высмотрел, не знаешь, как подобраться? Так это мы живо! У нас в каждой слободе тетки, да крестные, да крестницы, да сестрицы, да подружки! Нам только в Верх ходу нет, и то, ежели очень постараться, отыщем!

– Нет, не девку.

– Так что же?

– Ищу я одну вещь…

– Да что ж – клещами из тебя каждое слово тянуть?

– Ищу я синего цвета бабью душегрею с ткаными золотыми птицами. Третьего дня пропала та душегрея, и то ли ее пропили, то ли у вас, у девок то есть, оставили… Синяя, с птицами – не встречалась?..

– Решительно ты подступаешь, – с неудовольствием сказала на это Настасья.

– Сама ж просила.

– А какая тебе нужда в той душегрее?

Данилка не знал, что и ответить. Не рассказывать же за крестинным столом про удавленницу!

– Погоди-ка, княгинюшка, – вмешался Юрашка. – Дело это непростое. Я парня-то сегодня уж приметил. Он по кружалам шатался и питухов выспрашивал. И видел я его с одним человечком…

– Оттуда, что ли?

– Оттуда!

– Так! – Настасья резко встала. – Нажила куманька себе на голову! Ну, пойдем, богоданный ты наш, разбираться! Пойдем, пойдем, нечего тут рассиживаться! А тебя, Федосьица, благодарствую на угощении! Коли будет на то воля Божья, и месяца не пройдет, как крестнику подарки пришлю!

И Федосья, и Марьица, и даже высокая Авдотьица, которая одной левой сладила бы с Юрашкой, – все промолчали и глаза опустили.

– Под руки тебя, что ли, как роженицу в баню, вести? – осведомилась Настасья.

Данилка встал и пошел к двери, а она с Юрашкой – следом.

– Шубу не надевай, нам только через двор перебежать, – сказал Юрашка. – Вон, видишь, изба?

– Там Феклица живет, и она сегодня топила, – добавила Настасья. – Ну, что встал в пень?

Они вдвоем привели Данилку в маленькую, едва повернуться, избенку, вытопленную по-черному. Дым уже ушел в окошечко над дверью, и Юрашка, чтобы зря не студить помещение, задвинул то окошко деревянной дверцей.

– Садись! – велела Настасья, показав на лавку, сама села на припечке. – Говори!

– А что говорить-то?

– Пусть скажет, о чем он с Подхалюгой совещался, – подсказал Юрашка.

Он стоял в дверях, уперев руки в бока, с таким видом, что даже ежели бы сам нечистый вздумал проскочить в эти двери – и ему бы пришлось несладко.

– Я еле от того Подхалюги с Гвоздем ноги унес… – честно признался Данилка.

– А совещался-то о чем? – переспросила Настасья.

– Да о душегрее же! Я ее всюду искал!

Настасья и Юрашка переглянулись.

– Ишь заладил! Да чем она тебе так уж дорога, та душегрея?

– Ежели ее найти, то человека от дознания спасти можно.

– А что за человек?

– Родька Анофриев, конюх.

– И при чем тут бабья душегрея?

– Это его тещи покойной душегрея…

Слово за слово, вытянула Настасья из куманька про убийство Родькиной тещи да про исчезновение ее тряпичной казны, но времени на это потратила немало. И довел он рассказ до своего розыска, про похождения в доме, куда привел Гвоздь, не докладывая. Не такого рода были похождения, чтобы ими выхваляться перед зазорными девками.

– Стало быть, полагаешь, что тот Родька пришел к теще с вечера пьяный, дома ее не нашел, покопался в коробах, нашел чего получше и понес пропивать? – уточнила Настасья. – И пес на него не лаял, а если и лаял, то в общем шуме никто того не понял. А кабы ночью притащился – пес поднял бы переполох на всю слободу, и соседи бы слышали?

– Да.

– И ежели нападешь на след душегреи, то и людей найдешь, с которыми он пил? И они его невиновность подтвердят? Питухи-то?

На это Данилка не знал, что и ответить. А говорить о зазорных девках, вернее, о той, с кем Родька, возможно, пил и блудил, а рассчитался душегреей или чем иным из Устиньиного добра, ему опять сделалось неловко. Настасьица-то, при всем ее норове, – кто? То-то…

– Погоди, княгинюшка! Погляди, что получается! Ходит этот молодец, всех допекает своей душегреей! Все его посылают сама знаешь куда! И вдруг один Подхалюга принимается расспрашивать! – вдруг сообразил Юрашка.