Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 74 страниц)

– Да ты, девка, поди, с ума съехала… – начал было Деревнин и вдруг сообразил. – Дементий Минич, а ведь она дело говорит! Она о тех девках, которых государь велел, пока санный путь стоит, в сибирскую украину, в казачьи остроги отправить!

– И верно! Погоди, – Башмаков задумался. – Сие следует рассудить по справедливости.

Он посмотрел вниз и увидел лишь затылок Настасьицы. Бедовая девка низко опустила голову, умом понимая, что лишь полной покорностью она вымолит себе желанное будущее, и явно принуждая себя к неслыханной кротости.

– Стало быть, желаешь уехать из Москвы подалее и с добрым человеком повенчаться?

– Да, батюшка Дементий Минич!

– Побойся Бога, девка! Ты уж истаскалась, избаловалась! Какая из тебя жена?! – возмутился Деревнин.

– Ты, чай, и сама позабыла, со сколькими оскоромилась! – добавил Башмаков. – И от домашней работы, поди, отстала. А казаки хороших девок ждут, рукодельных, домовитых.

Настасья резко выпрямилась.

– Грехам моим один Господь на небе счет знает! А ежели повенчаюсь, то вернее меня жены не сыщешь! И детей рожу! И дом вести буду! И тем свои грехи искуплю!

– Ишь ты!.. – Башмаков повернулся к Деревнину. – А что, Гаврила Михайлович, ведь коли ей мужа сейчас дать – она, глядишь, и норов свой переменит. А коли не дать – уж точно по дурной дорожке пойдет. И будем мы с тобой за ее грехи в ответе.

– Этого еще недоставало! – Деревнин посмотрел на девку сверху вниз со всем возможным презрением. – И ты веришь, чтобы зазорная девка раскаялась?

– Она греха вволю хлебнула, и он ей более не нужен, – веско произнес Башмаков. – Что скажешь, Настасьица?

– А то и скажу – заставь за себя век Богу молиться, батюшка Дементий Минич!

– Ин быть по-твоему! Это дело я сам улажу. Собирайся в дорогу!

* * *

Изгнанный из Приказа тайных дел, Стенька потащился в Земский приказ. Обидно было до слез, но слез он не допустил, а ограничился злобной буркотней с неудобь сказуемыми образами. Называется – походил по делу! Разжился!..

А ведь как мыслями воспарил, когда зашуршал внутри душегреи тот проклятый берестяной сверток! Прямо увидал перед собой миску, до краев полную серебряными рублями! Почему именно миску, а не корыто или целый котел, Стенька объяснить бы не смог, само так в голове сложилось.

В приказе, увидев его хмурую рожу, сразу поняли – это он бездельем мается. И сразу дел для него понапридумывали, даже короба громоздить на полку, прибитую под самым потолком, велели.

Деревнин заявился лишь под вечер. Когда Емельян Колесников осторожно попытался выведать, где сослуживец был да чем занимался, Деревнин отвечал кратко. Ходил по делу боярина Ртищева, дальше будет отчитываться перед дьяком Башмаковым, а может статься – и перед самим государем. Тут Колесников от изумления перекрестился.

– Ты, выходит, теперь на виду?

– Выходит, так.

Стенька мыкался по приказу, стараясь попасть начальнику на глаза, и своего добился.

– Погоди, потом потолкуем, – негромко велел ему Деревнин.

Стенька выждал, пока все покинули помещение приказной избы, и остался наедине с подьячим.

Тот и виду не подал, что сердит на Стеньку за его дурацкие крики в Приказе тайных дел. Равным образом и оправдываться не стал за то, что взвалил на него одного ответственность за распоротую душегрею. Как ежели бы всего этого и не было.

Мечтали-то о кладе, если уж совсем честно, оба?

Вот обоим и следует сейчас утереться да и забыть поскорее…

– Поработали мы, Степа, расчудесно, – сказал подьячий. – Премного я тебе благодарен. Хорошо ты себя показал, спору нет.

– За похвалу благодарствую, – любезно отвечал Стенька, – а вот, по твоему делу бегая, все подошвы стер. И на извозчика потратился.

– Подошвы, говоришь? – Деревнин, очевидно, прикидывал их стоимость, и не более того.

Стенька засуетился.

– Одному, другому по две, по три деньги, люди ж не просто так мне на вопросы отвечали! Пятку вон в кабаке угостить пришлось – молчал, старый хрен, как проклятый!

– Пять денег, стало быть?

– Да что ты, Гаврила Михайлович, денежки считаешь? Там не пять, а трижды по пять вышло! – соврал Стенька. – Да извозчики-звери! Без алтына к ним и не подступись!

– И еще подошвы? – прищурился подьячий.

Очевидно, ему не хотелось расставаться с деньгами, которые должен будет уплатить ему за помощь дед Акишев, еще больше, чем Стеньке мечталось хоть часть их получить.

– Ел-пил не дома, а Бог весть где, это тоже расход, – вспомнил Стенька.

– Понятно, – Деревнин, судя по лицу и голосу, принял решение. – Ты себя, Степа, хорошо показал и теперь на виду – это немало! Ради этого и бескорыстно потрудиться не грех – лишь бы на виду оказаться! Я сам смолоду так-то поступал!

«То-то у тебя уж деревенька под Тверью прикуплена», – тоскливо подумал Стенька.

– У нас в приказе как делается? Раз – на виду, два – на виду, потом уж без тебя никак, и тогда-то с тобой делиться начинают, – продолжал Деревнин. – Ты уж не первый год служишь, должен понимать! Однако от доброты моей…

Он достал из-за пазухи кошель, высыпал несколько монет на ладонь, счел их, вернул две обратно, а с прочими поступил, как положено: взяв со стола попорченный лист бумаги, оторвал исписанную часть, а в чистую завернул вознаграждение и протянул Стеньке.

Тот, сжав в руке полученное, сразу осознал – мало! И уставился на подьячего отчаянными глазами.

– Не сразу Москва строилась, – невозмутимо отвечал на этот взгляд подьячий. – Я бы за тебя, Степа, где надо словечко замолвил, оно бы дороже всяких денег было, да посуди сам – куда тебя продвигать? Всюду грамота нужна. Грамотные подьячие, вон, до таких мест добираются, что бояре завидуют. Ты погляди, весь Приказ тайных дел – молодежь, безродная, да зато грамотная! Я ввек до таких мест не поднимусь, а они вон – взлетели!

«Нужен тебе больно Приказ тайных дел! – подумал, кипя от возмущения, Стенька. – Уж туда-то тебе точно никто говяжью задь не притащит!»

Деревнин же, пока не последовало новых воплей про подошвы, развернулся и вышел.

Стенька торопливо развернул бумажку и обнаружил в ней четыре алтына и три деньги. Отнял два алтына на извозчика, и что же получилось?

Получились все те же печальной памяти два алтына и три деньги!

Это вместо обещанного Наталье рубля!

Он вообразил, как его встретит супруга, и из губ его невольно вырвалось с присвистом:

– Уй-й-й!..

* * *

Данилка забился в самый дальний угол конюшни. Тоскливо ему было неимоверно – Деревнин с Башмаковым, ведя розыск, про него забыли совершенно. Хотя где бы им быть с тем розыском, кабы не он? Кума Настасья сказала, что им вскоре прощаться, и похвалилась отъездом в Иркутск. И, не дождавшись, пока о нем кто-то вспомнит, Данилка прекратил это бесполезное унижение и сам без спросу убрался из белянинского дома.

Вроде и глухое место выбрал, на сеновале, но и там сыскал его дед Акишев.

– Уродил же Бог чадище-исчадище! – завел он старую свою песню. – Я уж не чаял, что вообще когда-либо вернешься! Где тебя только носило? Куда ты на извозчике укатил? Тоже мне боярин сыскался – на извозчиках разъезжать! А очаг топить кому? А, бесстыжие твои глаза?

И пошел, и пошел перечислять все то, что надлежало сделать Данилке за эти беспутные дни. Как если бы он их проспал…

Парень в ответ не молвил ни слова, только смотрел в землю.

Как будто жизнь на малую минутку повернулась к нему иным боком, дала вволю погулять, встряхнула всего, да и отвернулась, и стали эти деньки как сон, а ему, рабу Божию Даниле, одна дороженька – с утра до ночи на конюшне горбатиться, не поднимая башки даже настолько, чтобы посмотреть в горячие темные очи персидских аргамаков…

– Погоди, Назарий Петрович! – раздался тут сочный мужской голос. – Погоди, не шуми! Станет с тебя на бессловесного лаяться!

Дед Акишев повернулся.

– Вон, гляди, Богдаш! – Он ткнул темным пальцем в понурого Данилку. – Сгинул, не сказавшись, теперь заявился, окаянный!

– Ну-ка, нос подними, окаянный! – в сочном голосе был смех. – Покажись, каков ты есть! Не красней – чай, не девка!

– А то, может, дед у нас девку прикормил? Да и шалит втихомолку? – добавил другой голос, погуще и погрубее.

Данилка вскинулся. Идолищем звали, шпынем ненадобным, блядиным сыном – пусть, тут на это зла не держат! Но чтобы девкой?!

И он увидел прямо перед собой двух конюхов, Богдана Желвака и Тимофея Озорного.

Это были такие конюхи, что чрезмерной суетой по конюшне себя не утруждали, а вдруг исчезали, который на три денька, который и на пару недель, появлялись среди ночи, бывало, что и пораненные, где-то отлеживались, опять уезжали, опять возвращались, и никому – никому! – на всех конюшнях отчетом не были обязаны, а если бы и нашелся дурак вопросы задавать, то была б ему либо предъявлена подорожная от Приказа тайных дел, либо возможность предложена добежать до кого из ближних к государю людей, до боярина Ртищева, к примеру, и там свое любопытство удовлетворять.

Богдан, плечистый верзила с волосами неслыханной желтизны, с курчавой бородкой, задорно торчащей вперед и словно топором подрубленной, хлопнул Данилку по плечу.

– Ну, без обид!

Данилка дернулся и стряхнул руку.

– Ого! – удивился Озорной. – Как ты, дед, с этим недотрогой управляешься?

Вроде и неширок в груди был Тимофей, однако ж глотку имел мощную и не раз получал от очередного батюшки соблазнительное предложение бросить к чертям конюшенную службу и укорениться в церковном причте, последнее поступило очень кстати – когда Тимофей не сам в Аргамачьи конюшни вернулся, а привез его дружок Желвак поперек седла. Все понимали – Озорной уже в тех годах, когда пора махнуть рукой на забавы молодецкие. Но когда зажило пулевое ранение в плечо да срослась нога, оказалось, что в дьяконы Тимофей не собирается, а намерен век доживать на конюшне, обучая молодых стольников наездничеству, благо им это и в обязанность вменялось – уметь при нужде потешить своей удалью царя-батюшку.

Озорному дед Акишев никогда не перечил и ума ему не вправлял – ценил за ловкость и умение обходиться с лошадьми.

– Шляхтич… – только и буркнул он. – А вам чего тут надобно?

– А пришли на шляхтича поглядеть. Вон еще Семейка с нами!

И третий конюх, Семен Амосов, появился, встал рядом с Богданом и Тимофеем.

В роду у Семейки непременно татарин погостил – бородка негустая, глаза с особым прищуром, нос короткий, но прямой и тонкий, кроме того, чуть уголки рта в улыбку растянуться вздумают – тут же и все лицо в морщинках, больших и малых. Сколько лет конюху – через эти морщины и не понять. Ноги, понятное дело, кривоваты, да и ходит, словно боясь колени разогнуть, и потому кажется, что руки ниже колен свисают.

Волосы же у конюха русые и глаза светло-серые, прозрачные, от кого унаследовал – неведомо.

– Вы бы всей ватагой сюда пожаловали! И без вас тесно! – осадил веселых конюхов дед Акишев. – Так сказывайте – по какому делу?

– А дело такое, что хотим на шляхтича твоего поглядеть. Ведомо нам, государевым людишкам стало!.. – вдруг загудел, как дьяк, возглашающий цареву грамоту на Ивановской площади, Озорной. Кони, не ждавшие такого рева, вскинулись и даже раздалось возмущенное ржание.

– Да тише ты, нехристь! – крикнул дед Акишев.

– Ведомо нам сделалось, что этот твой парнишка сам, своим умом, злодейство Обнорского-княжича раскрыл, – уже по-человечески продолжал Озорной. – Вот мы и вздумали, что не место ему при котле и ведрах.

– Он для нашего ремесла годится, – добавил Семейка.

Дед посмотрел на Данилку.

Тот все еще стоял пнем, в пол уставясь, хотя ничего хорошего на том полу, окромя грязной ржаной соломы, не было.

Данилка слышал речи, но не верил собственным ушам. Богдаш Желвак – тот, что от самого государя серебряный рубль за службу получил! Тимоша Озорной – кто другой умеет на всем скаку с седла на седло перескакивать и противника из стремян выдергивает, как морковку из грядки? Семейка Амосов – о нем и в полный голос не говорят, а лишь перешептываются, что, мол, снова по тайному делу ездил да отличился так, что прислано ему из Верха пять аршин сукна, самого доброго, вишневого, что по два рубля шестнадцать алтын, на однорядку, и прочего прикладу, и пуговиц дюжину…

И вот эти молодцы пришли и сами говорят, что он, Данилка, для их ремесла годен!..

Он на краткий миг поднял глаза, еще не веря, еще боясь, что дело обернется жестокой насмешкой.

Но улыбчиво-спокойны были их лица, не более.

Тогда Данилка покосился на деда.

– На все воля Божья да государева… – начал было дед Акишев весьма рассудительно. – Есть же в Конюшенном приказе над нами начальство, ясельничий Иван Тимофеевич Кондырев, к примеру, так ему и следует бить челом, чтобы пожаловал приблудного парнишку в конюхи. И неведомо, что он скажет насчет приблудного…

– А ты ему обо мне напомни, дедушка, – посоветовал Желвак. – Поведай, какого я боярского роду-племени. Пусть подскажет, каким прозваньем мне в бумагах писаться – три их у меня, на выбор! Могу князем Ильинским! Могу князем Никольским! И боярином Варварским тоже…

Веселой злостью горели Богдановы глаза, и хотя говорил он слова заведомо смешные, не рассмеялся дед, а Семейка с Озорным, словно соглашаясь с неслыханными титулами, кивали.

Данилка хотел было спросить, поднял было глаза, да неловко сделалось.

– Ты, видать, этих наших дел не знаешь, – пришел к нему на помощь Семейка. – У нас на Москве подкидышей, что в богадельнях растят, у крестцов, где часовенки, на Семик добрым людям раздают, которые бездетны. А крестцов три – Ильинский, Варварский да Никольский. Желвака потому и Богданом окрестили – так всех подкидышей крестят.

– И вот что. Один раз тебе про это сказано – вдругорядь не повторим, – хмуро добавил Тимофей Озорной. – Знай да молчи!

– Он и без того, слава те Господи, молчун, – вступился за выкормыша дед Акишев.

– А кто при тебе про Богдаша гнилое слово молвит – бей. Сразу, – велел Семейка. – Один раз ударь, чтобы второго не понадобилось.

Данилка поднял голову.

Сейчас прозвучали те самые слова, которых он сколько уж ждал! Это были мужские слова. Его, безродного, принимали к себе на равных мужики и доверяли нанести удар за свою честь.

Это было более чем счастьем!

Это окупало годы безмолвного и тупого труда.

– Пошли! – сказал Богдаш. – Такое дело обмыть надо, чтобы ладно состряпалось!

Ближайший кабак был – «Под пушками».

Там взяли большую чарку на четверых, а поскольку мелкой посуды в кабаках держать не велено, то эту одну и собрались пустить по кругу.

– Ну, стало быть, выпьем… – Богдаш поднял чарку, обвел взглядом конюхов и произнес доселе не слыханные Данилкой в застолье слова:

– Быть добру!

– Быть добру! – довольно дружно повторили конюхи и поочередно поднесли чарку к губам.

А в это самое время по улице Стрелецкой слободы шел яростный человек в распахнутом кафтане, и сразу было видно – лучше ему дорогу не заступать, собьет, растопчет!

Человек этот добежал до церкви и свернул на тропку, ведущую меж сугробов к поповскому дому.

Батюшка Кондрат уже, помолясь, собирался сесть за стол, а попадья, матушка Ненила, подхватив ухватом черный горшок-кашник, тянула его из печи, а обе поповны, Степанида и Соломия, раскидывали по застланному вышитой скатеркой столу миски с огурцами, рыжиками, капустой и прочим домашним припасом, когда во дворе залаял кобель.

– Кого там черт несет?! – возмутился батюшка Кондрат, напрочь поломав себе божественное после молитвы настроение. – Мать, ты к обеду гостей не звала?

– Да окстись, Савельич! Какие гости?

– Дома ли, хозяева? – раздалось со двора.

– Дома! – недовольно отозвался батюшка Кондрат.

Голос был вроде знакомый.

На пороге горницы встал взъерошенный человек без шапки и в распахнутом кафтане, вид имея до непристойности решительный. С таким видом разве что лесные налетчики купеческие обозы останавливают, подумал батюшка Кондрат, переглядываясь с попадьей. Она, еще не узнавая гостя, невольно выставила ему навстречу рога ухвата.

– Да это я, Стенька, сосед ваш, – лба на образа не перекрестив, хрипло сказал человек, и тут только семейство признало земского ярыжку.

Многоопытный батюшка Кондрат знал, в каких случаях мужик выскакивает из дому расхристанный и без шапки. Причина могла быть одна – человек люто полаялся с женой. Но обычно направляются на кружечный двор, заливать горе вином, сообразил батюшка Кондрат, а чтобы к священнику – это дело неожиданное, и человек, меньше проживший на свете, подумал бы, пожалуй, что началось исправление нравов. Батюшка же Кондрат имел от роду сорок пять лет и знал, что не все так благолепно, как хотелось бы.

– Ну и какая во мне нужда, соседушка?

Стенька вздохнул и рухнул на колени.

– Хоть кнутом, хоть батогами! – взорал он, да так, что поповны спрятались за угол изразцовой печки. – Хоть дрыном! Да только вбей в меня проклятую грамоту!

И, окончательно ошалев, со всей дури треснулся лбом об пол.

Удар получился двойной – одновременно изумленная попадья выронила тяжелый ухват.

Поповны взвизгнули.

– Дивны дела твои, Господи, – невозмутимо сказал батюшка Кондрат. – Завтра приступим, чадо, или как?

– Завтра… – обреченно отвечал Стенька.

* * *

– Мы их баранками зовем, – негромко объяснял Семейка, показывая Данилке деревянные шарики, нанизанные на сыромятный ремешок. – Они коням на ноги поверх щетки от засечки навязываются…

Данилка глядел во все глаза, трогал пальцем все, что показывали, и старался не пропустить ни единого слова. Его начали понемногу учить, и это было дороже любого жалованья…

– Вот скоро распутица кончится, дороги просохнут, и можно будет опять ездить, – пообещал Семейка.

И точно – после не слишком холодной зимы весна была ранняя.

Но урок был прерван – по проходу меж стойлами быстро шел дед Акишев.

– Где Данилка? – страшным шепотом спрашивал всех дед. – Где выблядок?..

– Да тут он, – шепотом же ответил, высунувшись, Семейка. – Данила, по твою душу!

– Да тише ты, оглашенный! – яростно потребовал дед. – А ты, сучий сын, единым духом – в Разбойный приказ! Что ты там еще натворил?

Данилка вышел и тут же был крепко прихвачен за руку. Дед молча, не дав ему и шубейки на плечи накинуть, поволок его прочь с конюшни. Парень, ни бельмеса в таком дедовом поведении не разумея, молча повлекся следом. До приказа было близко, и он еще не успел толком перепугаться, как был доставлен и сдан с рук на руки крепкому чернобородому мужику.

Дед же, неожиданно перекрестив воспитанника, поспешил прочь.

Данилку привели в помещение и велели ждать в углу на лавке. Сколько-то он посидел, слушая шум и наблюдая за суетой, и вдруг подошел пожилой угрюмый подьячий. Его борода простиралась ниже пояса, как у почтенного инока.

– Данилка Менжиков ты будешь?

– Я, – сказал, вставая и кланяясь, Данилка.

Подьячий оглядел его с недоверием.

– Молод ты больно… Ну, ступай за мной.

Он привел парня не более не менее как в Приказ тайных дел. Очевидно, о встрече была договоренность, их сразу отвели туда, где работал дьяк Дементий Минич Башмаков.

Вот этому Данилка поклонился низехонько, от всей души!

Башмаков встал от стола, за которым диктовал двум писцам, и движением руки велел им покинуть помещение. Оба писца, еще совсем молодые, заткнули перья себе за уши, завинтили чернильницы и, собрав стопочками бумаги, торопливо вышли в противоположную дверь.

– Садись, Илья Матвеевич, – предложил подьячему Башмаков. – Для хороших гостей вон стулья держим. А ты нам сейчас на вопросы отвечать будешь. Как на духу.

Стульев было два – обитых красным бархатом с решетчатой бахромой, и совсем новых. Подьячий выбрал тот, что поближе к столу, сел, широко расставив ноги, и нехорошо на Данилку уставился.

– Пусть расскажет, как с той Настасьей познакомился! – велел он. – И мы эту сказку с его прежней сличим.

Данилка поглядел на Башмакова – говорить ли?

– Ты, Илья Матвеевич, больно грозен, – сказал Башмаков. – А ты не бойся. Говори, как было. Кто вас свел? Это дело важное, и коли окажется, что ты соврал, тобой Разбойный приказ заниматься будет.

– Никто не сводил, само получилось, – глядя в пол, отвечал Данилка. – Я ночью мимо церкви шел, а там дитя крестили. У них крестный запропал, они первого встречного зазвали, чтобы был богоданный крестный. И она там была за крестную мать…

– Погоди! Так ты что же – с той Настасьей покумился? – воскликнул Башмаков. – Ну! Этого нарочно не придумаешь!

И весело расхохотался.

– Смейся, смейся, Дементий Минич! – с унылой злобой одернул его подьячий. – Каково все это дельце расхлебывать будешь?

– А и расхлебаю! – оборвав смех, жестко отвечал Башмаков. – Тут семи пядей во лбу не нужно. Я государю расскажу, как наш конюшонок Настасьиным кумом заделался, а государь посмеяться любит, не то, что иные.

Данилка в толк не мог взять, с чего это целый месяц спустя вдруг вспомнили о Настасье, отправленной в Иркутск, чтобы повенчаться с сибирским казаком?

– Плохой это смех, – проворчал Илья Матвеевич. – И парень не так прост, как кажется! Отдай его нам, Дементий Минич, право! Мы от него толку добьемся!

– Какого толку, коли он сам ничего не знает, не ведает? Знаю я ваш толк – после ваших висок да встрясок человек на родного отца поклеп возведет, лишь бы более не били да горящими вениками не палили! – решительно сказал Башмаков. – А коли ты до государя с этим делом дойти вздумаешь, так я вперед забегу. И велено же – все, что связано с Обнорскими, похоронить! А ты опять на свет Божий вытаскиваешь!

Он повернулся к Данилке.

– Покумился, стало быть? А что за церковь, какого святого?

– Церковь на Неглинке, – и тут Данилка обнаружил, что ничего иного про тот храм не знает, и замолчал.

– На Неглинке, а дальше?

– Не знаю, как дальше, я на нее ночью случайно набрел.

– Днем-то признаешь?

– Признаю, поди… – неуверенно отвечал Данилка и вдруг догадался – с отчаянной мольбой поглядел прямо в глаза молодому дьяку Приказа тайных дел.

– Ну вот, Илья Матвеевич, – словно бы отвечая на мольбу, сказал Башмаков подьячему. – Можно и церковь найти, и попа, и узнать, у кого из девок месяц назад ночью дитя крестили. С парнем на одну доску поставить – признает, я чай. Хоть поп у них там, на Неглинке, скорее всего, прикормленный, но в таком важном деле правду скажет. Все это сделать можно… однако ничего мы делать не станем!

– И девок не допросим, как вышло, что Настасьицу в крестные матери позвали?!

– Не допросим, Илья Матвеевич. Если теперь зазорных девок к ответу призвать – шуму выйдет много. Велено ж! Обнорские свои грехи по обителям замаливают, старший в Мезени, а княжич в Соловках. Все притихло, а ты опять это дело ворошишь.

– Так то ж другие грехи! – Тут подьячий сообразил, что Данилка стоит да слушает эту перебранку. – Пошел вон, смерд!

– Подожди за дверью, – добавил Башмаков.

Данилка вышел.

Хотя дверь была снабжена тяжелой суконной занавеской, голоса все же доносились.

Тонкостей Данилка не знал, однако ж уразумел, что его голову делят меж собой Разбойный приказ и Приказ тайных дел. И не мог взять в толк, при чем тут этот сердитый Илья Матвеевич? Вроде с Разбойным приказом ему, Данилке, делить было нечего?..

Занавесь откинулась, и беспредельно возмущенный подьячий сделал знак – заходи, мол, сучий сын…

Данилка покорно вошел.

– Ну, погляди ты на него! – сказал Башмаков. – Он честно признался, что с той Настасьей покумился. А стал бы признаваться, кабы правду знал? Ты бы, Илья Матвеевич, признался?

– Что ты меня с ним равняешь?! – вспылил подьячий. – Ты! Из грязи – да в князи! Батька твой и матка твоя в лаптях ходили, и сам ты – лапотник! Залетела ворона в высокие хоромы!

– Ты слушай, Данилушка, слушай да примечай! – велел Данилке Башмаков. – Когда я государю на Илью Матвеевича челом бить буду, подтвердишь, что он меня бесчестил и непотребными словами лаял.

– Да кто его слушать-то будет!

– Меня слушать будут, меня, – негромко сказал дьяк. – Язык-то придержи! Когда остынешь – приходи, подумаем, что тут сделать надлежит. И не вздумай мне зазорных девок пугать! Только через них и можно будет прознать, когда та Настасья опять на Москве объявится. А на парня зверем не гляди – не выдам. Мой он, понял? Я его для государевой службы сберечь хочу и сберегу.

Илья Матвеевич хотел было что-то сказать, да лишь рукой махнул. И вышел, хлопнув дверью.

– Гляди-ка, Данилка, какая из-за тебя склока и свара! – весело заметил Башмаков. – А теперь скажи – после того, как мы сдуру согласились ту Настасью в Иркутск отправить, ты с ней сношение имел? Грамотки, может, писала? Или верного человека присылала? Или кого из девок?

– Нет, ни грамоток, ни человека! – И Данилка, повернувшись к образам, перекрестился.

– Твое счастье, что ты про кумовство честно сказал. Коли бы Илья Матвеевич иным путем проведал – быть бы тебе, куманьку, на дыбе. Он за той Настасьей с осени гоняется.

– Да кто ж она?!

Не полагалось конюшонку задавать вопросы дьяку, но Данилка выпалил, а Башмаков был в хорошем настроении оттого, что не выдал парня Разбойному приказу.

– Ты и впрямь про Настасью-гудошницу не слыхивал?

– Про гудошницу не слыхивал.

– И то верно, когда Желвак за тебя просил, только о том и толковал, что ты с Аргамачьих конюшен носу никуда не кажешь. Ну вот и впредь там сиди. Сам видишь – стоило тебе на Москве показаться, как первым делом с Настасьей-гудошницей покумился. Налетчица она, братец, лесных налетчиков водит.

– То-то кистенем машет!.. – начал было Данилка, да и замолчал, разинув рот.

– Ну, коли сболтнул, так продолжай, – велел Башмаков. – Где ты видывал, чтобы она кистенем махала?

– Это она на дворе у свахи дворового человека княжича Обнорского убила. И потом, в ту же ночь, – Гвоздя.

– Какой еще Гвоздь? – недовольно спросил Башмаков. – Этим делом Земский приказ занимался, я всех записей да сказок наизусть не помню.

– Гвоздь, которого вместе с Илейкой Подхалюгой княжич послал сваху и ее девку удавить.

– Теперь вспомнил. Ну, царствие небесное Подхалюге, туда и дорога… А Гвоздь, сказывали, выжил да ушел. Дай-ка я тебе растолкую, а то ты вдругорядь чего-нибудь сморозишь, а меня рядом не случится, чтобы помочь. Кумовством похвалишься, или еще что.

Башмаков прошелся по комнате, потом встал перед Данилкой, усмехнулся и вдруг похлопал парня по плечу.

– Слушай, не перебивай. Настасья-гудошница со своими налетчиками оседлала Стромынку, а там уж были два атамана с людьми, и первый – Юрашка Белый, а второй – имени его не знали, в глаза мало кто видел. И с Юрашкой она как-то договорилась, а тот, второй, увидел, что против них двоих ему не потянуть. И решил он от них избавиться… И способ нашел – каким-то образом с Разбойным приказом сговорился.

– Я вам – налетчиков, а вы меня не трогайте? – не удержался и перебил Данилка.

– Учись при старших молчать! – одернул его дьяк. – Правду про это дело знать хочешь?

Данилка так кивнул, что голова чуть с плеч не улетела.

– И вызнал тот третий атаман, когда Юрашкины люди приходят на Москву, и в котором кружале бывают, и уговорился с целовальником, и опоили их, и сдали. А Родька в тот вечер там случайно оказался, пил с мужиками и не знал, что налетчики, и заснул. А когда налетчиков вязали, целовальник его выручил – сказал, что этот со стороны, забрел случайно, угостили его, вот и свалился. Настасьины же люди там не были, а только Юрашкины. Их в Разбойный приказ повезли, там пытали. Ясно было, что они долго не продержатся, выдадут атамана. И Настасья Юрашку у подружек своих, у зазорных девок, спрятала. Вдвоем они живо догадались, кто тех налетчиков сдал, а дотянуться до него не могли – больно высоко сидел. Ну, догадался, кто по ночам тайно на Стромынку ездил, и с дворней своей, кто купцов грабил?

– Княжич Обнорский, – твердо сказал Данилка. – С ним она поквитаться хотела. И поквиталась! Стало быть, он!

– Поквиталась, – согласился Башмаков. – Понял теперь, почему Гвоздь так обрадовался, когда с тобой знакомство свел? Почему нужным человеком называл? Понял, что ты – простая душа, тебе щей с мясом плеснуть – все выболтаешь. А государевы конюхи не только грамотки тайные возят, бывает, что и мешок с деньгами к седлу приторочен. И он полагал про такие дела от тебя узнавать.

Данилка только рот разинул.

Тут же ему сделалось так стыдно, что румянец залил щеки и уши.

– Впредь умнее будешь, – предостерег дьяк. – Этот позор на всю жизнь запомни, понял? А теперь про Настасью доскажу. Когда все это дело раскрылось, государь на Разбойный приказ осерчал. За такие тайные сговоры как не осерчать? Так получилось, будто они княжича покрывали. И взялись приказные за ум, и стали всю разбойную братию тормошить да вязать. Твоя кума это предвидела, на Москве оставаться побоялась, видать, ее многие в лицо хорошо знали. И то – девка приметная. И выезжать опасно – за теми, кто сейчас норовит из Москвы прочь податься, особый присмотр. Вот она и догадалась – в Сибирь замуж попросилась! А мы и растаяли… Ох, хитра! Три приказа обдурила!..

Судя по голосу, Башмаков не возмущался Настасьей, а скорее восхищался, и, видать, полюбилась ему девка – уж больно охотно толковал о ней.

– Да только до Иркутска-то она, поди, и не доехала! Больно ей туда нужно!

– Как же?.. – начал было Данилка.

– Как это обнаружилось? А дворню Обнорских допрашивали, и русиновская девка всплыла. Многие ведь знали, что княжич ее увел и неподалеку от Симоновой обители тайно поселил. А потом ее на Москве встречали, и оказалось, что она постриг приняла. Мы проверили – была такая инокиня в Моисеевской обители! Была, да на Рождество скончалась!

Данилка ахнул.

– Слать за тем девичьим обозом гонца вслед – так распутица началась, пока он еще нагонит! Да и она не дура – до самого Иркутска ехать. Того гляди, опять объявится твоя кумушка в подмосковных лесах. А ловко было от нас ушла… У вас в Литве, поди, только мужики воровским делом промышляют, а у нас на Москве, и бабы такие есть, что шайки молодцов водят.

– А как же она с княжичем?.. Что он ее из дому увел?.. – Данилка спрашивал бессвязно, однако Башмаков догадался.

– У твоей кумы и дома-то отродясь не бывало. Почему, думаешь, ее гудошницей прозвали? На гудке играть мастерица. Как государь велел, лет десять тому будет, всех скоморохов из Москвы выбить, там многие скоморошьи ватаги тайно остались и принялись промышлять кто во что горазд. Так что кума твоя – скоморохова дочка и внучка. А про ту девку, Никиты Русинова дочь, она, видать, с осени еще проведала и в обители ее отыскала. Они-то, атаманы, друг за дружкой следят, всякое вызнают – авось пригодится. И когда ты Настасье подвернулся со своей дурацкой душегреей, она и догадалась, как тебя вокруг пальца обвести. Понял теперь? Не могла ж она государю челом бить – мол, налетчица Настасья на налетчика Савву просит! Она с другого конца подкралась, ловкая баба… Знала, что за ниточку, которую она нам подсунула, мы потянем – и все разбойные дела вытянем. Вот потому, что ловкая, ты от нее подальше держись.