Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 70 (всего у книги 74 страниц)

– Они думают, что я Бахтияра заколол для Башмакова. И не скоро передумают.

– Ну и черт с ними.

Данила подождал у Боровицких ворот. Когда увидел двух всадников – чуть с коня не свалился, такой смех разобрал.

Богдаш сидел в седле красиво, кто увидит – тот залюбуется. А вот земский ярыжка, сдается, очень редко ездил верхом. Он горбился, ерзал, вертелся, ему мешали собственные ноги, наконец, он додумался, что стременные путлища – разной длины, и прямо на ходу попытался подтянуть повыше левое стремя.

Голован остановился, повернул башку и попытался тяпнуть Стеньку за сапог. Стенька замахнулся на него. Тогда Голован понял, что от всадника пора избавляться.

Ворота конюшен еще были открыты. Голован преспокойно, ни на что не обращая внимания, вошел во двор и устремился к низкой двери, за которой, это он знал превосходно, было его стойло, была его кормушка с сеном.

Стенька и поводья дергал, и ногами под конское пузо колотил – тщетно. Наконец он чуть не вылетел из седла – конюшенные двери для всадников не предназначены. В последний миг он успел шарахнуться и скрючиться. Богдаш, глядя на эту парочку, земского ярыжку и хитрого Голована, не то что смеялся – ржал. Данила рысью подъехал к конюшням и заглянул вовнутрь.

Голован привез Стеньку в стойло, встал там как полагается и повернул башку, а во взоре читалось: приехали, слезай!

Данила спешился, вошел в конюшню, взял бахмата под уздцы и вывел на свет Божий.

– Возьми повод на себя, руки держи у паха, вперед не вались, – велел он Стеньке. – Когда наши грунью пойдут, он за ними потащится, не отстанет.

Стенька сидел на Головане красный, злой, и уж помышлял, как бы удрать пешком. Но не вышло – Данила забрал у него поводья, перекинул через конскую голову, сам сел в седло и повел Голована в поводу. Потом, когда миновали мост через Неглинку, он отдал поводья Стеньке – теперь уж чертов бахмат не вернется на конюшни!

– Нет, напрасно я Головану чертей сулил, – сказал Богдаш достаточно громко, чтоб услышал не только Стенька, но и прохожие. – Умный конь! Понимает, когда у него на спине молодец, а когда мешок репы…

Данила усмехнулся – ему самому Голован немало крови попортил. Теперь даже приятно было сознавать, что у бахмата нашлась другая жертва.

Одному Стеньке было невесело. Его самолюбие жестоко страдало. Стенька всю жизнь был красивым молодцом. Когда выходил на торг, туго подпоясанный, сдвинув шапку набекрень, девки и молодые женки наперебой ему улыбались и по-всякому задирали. Теперь же встречные с восторгом глядят только на статного Богдашку, который еще небрежно уперся левой рукой в бок и едет – как лебедь по пруду плывет, а на Стеньку посмотрят – ладошкой рот прикрывают, потому что громко на улице хохотать девкам и бабам неприлично…

Но понемногу Стенька освоился в седле. И когда добрались до Девяти Мучеников, уже сидел совсем неплохо.

За старшего был Богдан. Стенька не знал, кого из двух конюхов более готов удавить, Богдашку или Данилку, но слово Башмакова – закон, изволь подчиняться. По дороге Стенька вкратце рассказал, как его заманили в подклет к умирающему и что из этого вышло.

– Слезай, – велел Желвак. – И скидывай кафтан, я тебе свой дам. Из-за кафтана все твои беды и случились.

Они обменялись одеждой, благо оба были почти одного роста и сложения.

– А теперь ступай к нищим. Они про всех покойников знают, растолкуют тебе, где ты ночь провел. Мы за тобой издали следить будем. Ничего не бойся, мы при оружии.

Это Стенька и сам заметил – у обоих конюхов были пистоли в седельных ольстрах.

Он спешился, отдал Даниле повод Голована и пошел к храму.

Там ему нищие действительно растолковали, кто был тот престарелый покойник. И особо врать не потребовалось – Стенька всего-навсего придумал, будто некий боярин вздумал на отпевание безденежных стариков жертвовать и велел искать таковых по московским окраинам. Бояре и князья – люди богатые, иной вон богадельню за свой счет возводит, иной у себя дома до десятка убогих кормит-поит, почему бы не найтись такому, кто желает их с честью хоронить? Или же расходы на похороны возместить. Так не было ли подобных похорон в этом приходе?

Покойного дедушку звали Трефилом Огурцовым. Был он человек пьющий, сколько мог – служил в дворниках у купца Клюкина, потом его оставили жить в подклете, кормить – кормили, а в руки денег не давали. Кончина его, как шепотом сказали нищие, была не совсем христианская – молодцы, что задружились с купцом и частенько у него ночуют, из баловства напоили деда крепким ставленым медом. Он по дурости выпил сколько мог – и свалился.

– И не пожалели ставленого меда? – недоверчиво спросил Стенька. Он знал, какое это дорогое лакомство.

– Коли деньги есть, чего ж жалеть? И сам купец денежный, из сибирских украин товар возит, и гости у него богатые. Всегда нам, убогим, хорошо подают! Велят молиться за рабов Божьих, – охотно отвечал самый бойкий из нищих, – Савву, Ивана, Порфирия, Бориса, еще Ивана, Петра, еще Петра и за девку Арину. Мы и молимся.

Стенька нахмурился – имена были незнакомые.

– Клюкинский двор, стало быть? – переспросил он. – А нет ли у вас там, люди добрые, надежных знакомцев? Этак отдашь боярские деньги неведомо кому, а он их и пропьет.

– Да что ты к тому Трефишке привязался? Его купец и без твоего боярина похоронил. Ты лучше нам те деньги отдай! – шепотом загомонили нищие. – А мы за тебя помолимся!

Еле Стенька от них отвязался.

Идя к клюкинскому двору – двору обширному, обнесенному длиннейшим забором, с высокими крытыми воротами, – он придумывал новое вранье. И придумал. Постучав, объявил себя мужем огурцовской внучки. Жили-де далеко, в Клину, перебрались в Москву, и жене свет не мил – деда ей подавай! Добрые люди сказали – купец черной сотни Клюкин-де приютил.

Время было уже вечернее, Стеньку на двор не пустили. Он стал буянить, требовал тех, кто был при дедовой кончине. До того раскричался, что сам в свое родство с покойником поверил. Наконец незримый дворник, с которым он перекликался через забор, озлился и пригрозил выпустить кобелей.

Данила и Богдаш следили за клюкинскими воротами и Стенькой, как обещали, издалека.

– Как бы ворота с петель не снял, – глядя на яростного Стеньку, заметил Данила.

– Как бы на него кобелей не спустили, как на твоего Бахтияра, – буркнул Богдаш, поигрывая плетью на мизинце. – Кого они только в Земский приказ берут! Шуму-то, шуму! А для чего? Ему ж велено – тихонько походить вокруг, поглядеть, не признает ли кого…

– Гляди, калитку отворяют. Неужто впустят?

– Что он им такое мог соврать?

– Что за черт!

Они сперва не поняли, почему Стенька так резво отскочил от калитки и кинулся наутек. Вот когда раздался резкий свист и два матерых кобеля, рыжий и черный, выбежав, помчались в погоню, конюхи уже не размышляли, а хлестнули бахматов и поскакали навстречу.

Стенька был довольно далеко, но свист, подстрекавший псов, слышался прекрасно – свистал знатный мастер этого дела. Так умеют разве что ямщики – подъезжая к яму, они издали вызывают сменщика молодецким посвистом, хотя для этой надобности им выдают рожки из бычьих рогов. Но умелый свист летит не в пример дальше, да так и ехать веселей. Еще эту науку знают те портные, что шьют на большой дороге вязовыми иглами, – сиречь налетчики. Особенно любят с таким свистом из-под мостов выскакивать…

Из калитки выскочили несколько мужчин, закричали, заулюлюкали, словно на охоте. Псы нагоняли Стеньку, нагнали, рыжий кинулся на него сбоку и повалил. Стенька заорал благим матом.

Мужчины, разумеется, видели, что к воротом скачут два всадника, но не придали этому большого значения – их-то было куда больше.

– Отбивай дурака! – велел Богдаш Даниле, а сам, выхватив пистолет, послал Полкана к воротам.

Калитка была узка, в ней стоял самый из всех толстый – это Богдаш и употребил на пользу делу. Он выстрелил, толстяк с криком рухнул на колени. Куда попала пуля – Бог весть, но ведь попала же.

Пока Данила лупил сверху плетью псов, Богдаш оказался у калитки. Его расчет был верен – любители псовой травли бестолково сбились в кучу, пытаясь пропихнуть своего толстяка во двор, и галдели, как полоумные, причем трое даже не догадались повернуться – так и стояли спиной к Желваку.

Полкан был конем ученым, слушался и поводьев, и колен, умел, вскидываясь на дыбки, бить передними ногами. Богдан же перехватил пистолет иначе – взял за дуло, чтобы шишка на конце рукояти стала оружием. Если бы Данила взглянул, как он вертится на Полкане, отбиваясь сразу от четверых, то застонал бы от зависти. Конюхи Аргамачьих конюшен не зря государево жалованье получали.

Второй Богданов выстрел уложил неприятеля наповал – хотя бил Богдан с левой руки, да жертва была прямо под носом, жертва лезла к нему с широким ножом, норовя ударить в бедро и ссадить с коня.

Данила отогнал кобелей от Стеньки.

– Вставай! На конь! – приказал он ярыжке и кинул ему повод Голована.

Стенька заскакал, ловя ногой стремя, подтянулся нелепо, ухватившись за седло, и плюхнулся пузом на конскую спину. Он не пострадал, но страху набрался.

Видя, что ярыжке уже не грозит беда и теперь он под защитой Голована, Данила тоже поскакал к воротам.

Он понял замысел Желвака – раз уж завязалась драка, то можно бы и взять пленника.

Народу у калитки уже собралось немало – купеческая дворня выбежала на крик. Следовало удирать, но удирать с добычей. Богдаш оттеснил конем долговязого парня, прижал к забору, чтобы оглушить пистолетной рукоятью и перекинуть через конскую шею, но тут раздался Стенькин вопль:

– Черного! Черного имай!

Данила, лупя плетью направо и налево, пробивался к тому, кого ярыжка назвал черным – и точно, человек был в черном распахнутом армяке, шапка с него слетела, взъерошенные волосы были – как Голованова грива.

Этот остроносый человек уже ухватился за ногу Желвака, пытаясь дернуть ее назад и вверх, чтобы выкинуть конюха из седла. Данилу о такой ухватке предупреждали, он даже видел, как Семейка и Тимофей проделывали ее на полном скаку, причем Семейка, уже как будто слетев с коня, повисал вверх ногами и мчался, касаясь рукой земли. Поэтому парень без особых угрызений совести, налетев, треснул черного человека пистольной рукоятью по затылку.

Богдаш резко повернулся в седле и успел поймать неприятеля за шиворот.

– Подсоби-ка! – крикнул он. – Под руку хватай!

Конюхи с двух сторон подхватили тело и поскакали туда, где их ждал уже утвердившийся в седле Стенька. За ними побежала купеческия дворня, да разве конных нагонишь? Медленных бахматов на Аргамачьих конюшнях держать бы не стали.

Отъехав подальше, Богдаш перетащил тело на Полканову шею, задницей кверху.

– Теперь – домой, – сказал он. – Кто это?

– Этот меня на клюкинский двор заманил и врал бесстыже! – отвечал Стенька. – Забирай свой кафтан, отдавай мне мой.

И, стянув с себя кафтан, перекинул его Желваку. Взамен получил свой, с приметными красными буквами «земля» и «юс».

– Ах, язви тебя… – пробормотал Богдаш. Левый рукав его почти нового кафтана превратился в лохмотья.

Было уже довольно темно, однако Стенька прекрасно прочитал, что написано на Желваковом лице. И более того – понял, что вина за порчу имущества возлагается не на злых кобелей и клюкинскую дворню, а на него, земского ярыжку Аксентьева.

– Ах ты, песья лодыга! – начал гневную речь Богдаш, меж тем как Стенька тянул на себя Голованов повод, пытаясь заставить коня попятиться. Он очень не хотел быть в тех пределах, где властвует Желваков кулак.

– Да будет тебе! – вмешался Данила. – Пойдем на торг, сыщем у купцов такое же сукно, Семейкина сестра даст какой-нибудь бабе скроить и сшить!

– Не-ет! Ты в это дело сейчас не мешайся! – взревел Богдаш. – Кто его, страдника, пса бешеного, гнал в клюкинские ворота колотиться?! По-человечески не мог? Непременно надо было шум поднять? Да он, смердяк, сам на себя тех кобелей натравил! Да любить его в сорок дудок полковым строем, где ж я теперь такое суконце раздобуду?! Да и что мы дьяку скажем? Спугнули добычу, дураки, бляжьи дети!

– Ты за себя говори! – возмутился Данила. – Я тебе не бляжий сын!

Богдаш повернулся к нему и оскалился.

– Ах, ты у нас шляхтич! Мы – бляжьи дети, а тебя Святым Духом навеяло! Давно ли ведра таскал и тебя всяк мог на кляпах по кочкам пронести?! А теперь ты у нас знатный! Вся Москва – бляжьи дети, а для него, вишь, бесчестье! Коли ты такой родовитый, то прикажи Башмакову, чтобы он нас не излаял за эту околесицу! Он нам что велел? Выследить велел! А мы что?!

– А мы – с добычей!

– С добычей! А прочие-то разбежались! Добыча, мать бы ее! – Богдаш никак не мог угомониться. – Еще потом придется купцу его дворового человека с поклонами возвращать! То-то нас за это приласкают!

– Да он у них за главного! – тыча пальцем в безжизненное тело, завопил Стенька. – Я нарочно кричал, я его сразу признал!

– Да тише вы! – крикнул Данила. – Всех псов переполошите! Скажи лучше, Богдаш, куда этого молодца везти?

Богдаш, собиравшийся было продолжать гневные речи, замолчал, размышляя.

– Не на конюшни же, – подсказал Данила. – Приказы все закрыты. Сдать его некому. Не в Коломенское же.

– А на конюшни. Свалим в сарае, свяжем покрепче…

– Его сперва в чувство надо привести. Иначе окажемся с мертвым телом на руках. И куда его девать? А у него еще и сказку отобрать надобно, – как можно убедительнее говорил Данила.

Будь тут Семейка – живо бы Желвака утихомирил одной своей улыбкой и прищуром серых прозрачных глаз, одним своим ласковым «А ты погоди суетиться, свет…».

– Сказку… – пробормотал Богдаш. – Ну, ярыжка, заварил ты кашу…

Данила хотел было брякнуть, что пленного брать додумался сам Желвак, но промолчал. В тот миг это было очень разумным решением – раз уж загадочные гости купца Клюкина выскочили за ворота, хватать кого-нибудь и увозить, а разбираться уже потом. Более того – Стенька успел крикнуть, кого именно следует хватать. Тогда все это казалось замечательно. Теперь, как подумаешь, – бабушка надвое сказала. С одной стороны, конный наскок спугнул налетчиков Обнорского, и они уже разбежались с гостеприимного двора. С другой – и Стенькино явление могло показаться им достаточно подозрительным, чтобы скрыться. Вот и думай…

– Вот что, – решил Богдаш. – Сказку отбирать будем сейчас же. Но ему легко отпереться – мало ли, гостил у купца, решил ради баловства заморочить голову какому-то ярыжке. Все это похождение с двумя старцами – не доказательство его вины, а на большой дороге с кистенем никто из нас его не видал. Поэтому ты, Данила, скачи на Неглинку, буди девок, пусть отведут тебя к куме. Девки наверняка знают, где она с ватагой прячется. И куму хоть в тычки гони… да на конюшни к нам и гони! Вот коли она его опознает, то, выходит, все было не зря. И она-то уж получше нас знает, о чем его, сукина сына, спрашивать. Поезжай!

Решение Желвака Данилу не обрадовало. Умнее было бы придумать, куда спрятать добычу до приезда Башмакова. К тому же расставание с Настасьей после подземных блужданий было малоприятное. Если теперь свалиться ей на голову – восторга будет маловато.

Он хотел возразить, но встретил такой взгляд исподлобья, что передумал.

– Стало быть, на конюшнях увидимся?

– Стало быть, так. У Семейки.

Данила развернул Рыжего и пустил сперва рысью, потом вскачь.

Забраться с пленником в домишко на конюшенных задворках, где жили Семейка с Тимофеем, – не так уж глупо. Пойдет ли только туда Настасья? И как ей объяснить Богдашкины подвиги? Глупость же, коли вдуматься… и сам Данила сгоряча той глупости способствовал…

Нелепая мысль родилась, как если бы, помня скоморошью присказку, корова яичко снесла. Что, коли Богдаш, посылая Стеньку в разведку, заранее предвидел – шалый ярыжка натворит дел, расхлебать которые без Настасьи невозможно? И он ее таким неожиданным образом на свидание выманивал?

Данила помотал башкой, взяв за образец Голована. Его домыслы уж ни в какие ворота не лезли. Однако потащился же Богдашка ночевать на Неглинку, чтобы сдать Данилу с рук на руки Настасье, как будто Данила – малое дитя! Впрочем, увидев Настасью, любезничать не стал, говорил кратко и ушел без промедления. Черт ли его разберет!

А вот другая мысль Данилу развеселила – оставшись вдвоем, не подерутся ли Стенька с Желваком? Мало того что между ними – то приключение со Стенькиной женой, так еще и порванный кафтан!

Все ворота уж были заперты, но у конюхов Аргамачьих конюшен имелись на сей предмет особые подорожные – показывать сторожам-воротникам. Да многие их и знали в лицо. Данила уже достаточно освоился в Москве, чтобы выбрать самые для себя подходящие Никитские ворота. Он поскакал по ночным улицам, удивительно тихим и просторным. Рыжий под ним все делал так, как следует, без понукания – конь был опытный, умел и силы поберечь, и резвость показать. Вот только у всадника в голове была сумятица.

Тогда Настасья вывела его под Неглинкой в дом деда, или кем он ей приходился, и едва ли не взашей вытолкала. А у него тоже норов есть, он не стал перед кумой унижаться, ушел грязный, даже рожу не ополоснув. И что же – ломиться к ней ночью? Впусти, мол, кума, без тебя совсем пропадаем?

Но сейчас оба после неудачной подземной вылазки остыли, и она его ни в чем упрекать не станет, и ему уже не хочется послать куму ко всем чертям. А как показать ей, что хоть и прискакал первый мириться, однако гордостью не поступился? Вот как это девке показать?

На Неглинке уже было тихо, лишь кое-где горел в окошках свет. Данила поехал будить Матрену Лукинишну, но старухи дома не случилось – не иначе, по соседству роды, как же без нее обойтись? Тогда Данила, привязав Рыжего за сараем, отправился на поиски Феклицы. Девка живет через двор от Федосьицы, да Федосьица в такое время давно уж спит.

Но в окошке былой полюбовницы горел свет. Сперва Данила решил, что с кем-то пирует, потом расслышал детский плач. Видно, заболел крестник Феденька. Ему сделалось малость стыдно – столько времени носу к крестнику не казал.

У Феклицы было темно, однако на стук девка не отозвалась. Данила догадался – она у подружки, помогает ходить за Феденькой. Тогда он, набравшись духу, взошел на невысокое крыльцо и постучал.

– Кого там еще беси несут? – недовольно крикнула Федосьица.

– Я это, Данила.

– Другого времени не нашел?

– Феклицу ищу. Думал, у тебя она.

– У меня. Заходи уж, что на крыльце стоять…

Дверь отворилась. Данила миновал сенцы, вошел в горницу. Феклица вышла навстречу из-за синей занавески. Федосьица показаться не пожелала.

– Что там с Феденькой? – спросил Данила.

– Животом мается. Он же ползает всюду. Травы какой-то в рот набил. А ты чего в такую пору притащился?

Очевидно, Федосьица успела наговорить подруге про Данилу всяких пакостей.

– Служба. Настасьицу ищу.

– Служба, говоришь? Это какая же? При постельке? – с тем Федосьица выглянула, однако не вышла.

– Настасья человечка одного в лицо знает, должна опознать, – говоря это, Данила уже начал по дурной своей привычке раскачиваться.

– Врешь ты все. Человечек ему среди ночи!

– Ты, Феклица, довела бы меня до того двора, куда старчище-Игренище ватагу привел, – попросил Данила, – а я в долгу не останусь. Новую повязку с косником куплю. Или сережки. У меня тут и конь привязан. Туда доедем, обратно довезу.

– Теперь Феклицу высмотрел! – крикнула Федосьица. – Что, не дала тебе Настасья? Может, и про меня, грешную, наконец вспомнишь? Коли Настасья нос дерет, да Феклица нос дерет, так и я буду хороша!

Тут лишь до Данилы дошло, что Федосьица не совсем трезва.

Он вспомнил, что о ней говорили конюхи. Как-то они догадались, что сбившаяся с пути девка очень скоро и зелено вино распробует, не только сладкие наливки.

– Не дури, Федосьица, – сказал он. – Что было, то прошло. И Настасью я не на блуд поведу. И Феклицу.

– А на что же?

– У тебя, гляжу, одно на уме, – и Данила повернулся к Феклице. – Выручай Христа ради. Тебе и Настасья спасибо скажет. Сдается, мы тех за хвост поймали, кто ее Юрашку погубил. А она для того ж и пришла на Москву…

Невысокая ладная девка, склонив голову набок, поглядела на него внимательно, а что разглядела на неправильном лице – Бог весть, в горнице было темновато, в светце горела лишь одна лучина, под которой стояло ведерко, и вот сейчас уголек, сорвавшись, с шипением ушел в воду.

– Повязку с жемчужным низаньем и косник с ошивкой, и чтоб ошивка та крученым золотом обнизанная…

– Не дороговато ли станет?

– А в самый раз! Твое счастье, что Авдотьицы тут нет, она-то бы у тебя и коруну с городками выманила, как у боярышни, и серьги до плеч, и ожерелье! Она на это бойка была.

– Авдотьица для Настасьи сразу бы потрудилась, ее бы упрашивать не пришлось.

Феклица улыбнулась. Ее личико под простой повязкой из холщовой ленты стало совсем круглым.

– Ты, гляжу, с девками торговаться выучился!

– Напрасно я, что ли, тогда со всей Неглинкой покумился?

– Будь по-твоему, провожу.

– Не смей! – крикнула из-за синей занавески Федосьица.

– А ты мне не указ. Настасья так сама ему сказала – со всей Неглинкой покумился, я слышала. Пойдем, куманек. Да только и обратно довези.

– Обещал же.

Тут вовсю заревел Феденька, и Данила выскочил на крыльцо.

Потом они с Феклицей добежали до сарая, Данила сел в седло, девка забралась и пристроилась сзади. Поехали потихоньку, и Феклица указывала, где свернуть.

Дальше была морока – вызвать Настасью из подклета, где вповалку ночевала скоморошья ватага. Сторож за воротами не сразу понял, о ком речь. Он знал, что хозяева пустили пожить знатного бахаря и его приятелей, но поименно всех еще не запомнил. Наконец он свистнул псов, взял их на цепь, и Настасья в одной рубахе, в накинутой на плечи однорядке, перебежала двор, встала в калитке.

Тут-то у Данилы все и вскипело!

Когда чуть ли не сутки вдвоем бродили подземными ходами – ждал подспудно от нее знака, однако как-то держался. Сейчас вот ехали с Феклицей, девка сзади прижималась к его спине, а он с самой Казани не оскоромился ни разу, – держался! Вышла Настасья в рубахе, заспанная, теплая, даже без повязки, с перекинутой на грудь косой – тут-то его и разняло!

Если бы она, такая, встречала его после дальних дорог, впускала в дом, сонным голосом говорила, что в печи-де горшок с кашей преет, позволяла по-хозяйски обнять себя, прижать, поцеловать – чего же более?

Но заманить ее в тихий домишко, приставить к печке и к корыту – невозможно так же, как кречета, государева любимца, поместить в курятник и надеяться, что он будет топтать кур, как обычный петух.

Совладав с собой, Данила вкратце растолковал, зачем Настасья среди ночи понадобилась.

– И дурак же ваш Богдашка! – воскликнула она. – Как только таких дураков земля носит! И что же вы теперь будете делать?! С клюкинского двора все, поди, тут же разбежались! Вот обалдуй! Про таких-то и сказано – рвение не по разуму! С его умишком – грязную солому из-под коней выгребать! Нашел дьяк, кому довериться! С оглоблю вырос, а ума не вынес!

У Данилы удивительным образом полегчало на душе. Настасья высказала все то, что он думал о Желваковой затее. Может, она и придумает, как все поправить?

– Ты ему все это пропой, – сказал Данила.

– И пропою! Сколько потрудились, выслеживая ту ватагу! А он разом все загубил! Да и ты хорош!

– Он – старший. Я что велено, то делаю, – хмуро отвечал Данила.

Настасья недовольно фыркнула.

– Подождите, – велела. – Оденусь, поедем разбираться.

Она ушла и вскоре вернулась, готовая в дорогу.

Бахмат был один, втроем на него не усядешься. Поэтому сперва пешком проводили Феклицу, потом Данила сел в седло, а Настасья – на конский круп.

Сторож при калитке у Боровицких ворот немало был удивлен – что тело полуживое конюхи привозят ночью, так то дело житейское, а молодую и красивую девку – то дело сомнительное. Пришлось дать алтын, и то грозился утром спросить у деда Акишева, что у молодых конюхов за проказы, и обязательно ли ночью тащить девку в самый Кремль – вон, кусты на откосе, кинь наземь рогожку да и располагайся!

Над стенами понеслось, от башни к башне, неизменное и ежечасное:

– Славен город Киев! Славен город Суздаль! Славен город Смоленск! Славен город Казань!..

Данила въехал на конюшенный двор, подождал, пока прибегут псы, обнюхают конские ноги, соскочил и позволил им убедиться: все в порядке, свои… Потом прикрикнул, когда они сунулись мордами к Настасье.

Богдаш холодной водой привел пленника в чувство. Данила с Настасьей вошли в Семейкин с Тимофеем домишко и увидели такую картину. Связанный по рукам и ногам пленник лежал на длинной лавке. В изголовье у него сидел Богдаш, в ногах – Стенька, и оба старательно глядели в разные стороны. Очевидно, уже устали лаяться.

Маленькая горница освещалась, как и у Федосьицы, одной-единственной лучиной. Свет падал на Богданово лицо. Конюх сидел ссутулившись, буйну голову повесив – и вдруг выпрямился, встал.

Настасья отодвинула вошедшего первым Данилу и шагнула вперед. Места было так мало, что еще два шага – и она оказалась бы с Богданом, как кулачные бойцы в сгрудке, тело к телу.

Данила испугался – ну как в кудри красавцу вцепится? Она ведь всю дорогу кляла Желвака последними, гнилыми и отчаянными словами. Стенька же, повернувшись, уставился на девку в некотором изумлении. У него у самого Наталья была норовиста, знал он и как вопит возмущенная Домнушка, а сколько бабьего визгу наслушался при исполнении служебных обязанностей – это и помыслить страшно. Тут не было шума, не было крика, но он ощутил: схлестнулись две силы, которым верещать незачем, они меж собой иначе разбираться будут.

– Жив-то он остался? – спросила Настасья.

– Жив, да плох, на двор вытаскивали – всего наизнанку вывернуло, – отвечал Богдаш. – Такое бывает, коли по башке крепко треснуть.

– Знаю. Данила, подвинь-ка светец.

Даниле это не понравилось – получалось так, что главные тут Богдашка и Настасья, а он – сбоку припека. Но железный светец парень переставил так, что лицо пленника стало отчетливо видно – по крайней мере, верхняя часть того лица. Подбородок был перетянут холщовой полосой, удерживавшей во рту тряпичный кляп.

– А ты кто таков? – спросила Настасья Стеньку, но отвечал Богдаш:

– Это нам Земского приказа ярыжку Степана Башмаков в помощь дал. Ярыжка на клюкинском дворе бывал и с теми налетчиками разговаривал, вроде бы знает их в лицо и поименно.

– И кто ж то таков? – обратившись к Стеньке, Настасья показала пальцем на пленника.

– А кто его разберет. Сказался Федотом, и он у них, сдается, за главного.

– С чего ты взял?

– А он всю кашу заварил, другие, сдается, по его слову все делали. Голову мне заморочил, покойника какого-то охранять усадил!

– Значит, главного на дворе не случилось, – спокойно объяснила Настасья. – За главного там подручный княжича Обнорского, Ивашка Гвоздь, давний мой приятель… А этот голубчик у нас никакой не Федот, а Афонька Бородавка. У них у всех на разные случаи заемные имена есть, они уж привыкли и отзываются. Эй, Бородавка, жив? Вынь у него тряпки изо рта, Степа.

Стенька, благодарный за вежливое обхождение, развязал холщовую полосу и избавил мнимого Федота от кляпа.

– Ну, что, Бородавка, – задумчиво сказала Настасья. – Сейчас спрашивать буду я, а ты меня знаешь. Первое…

– Первое – кого они в Разбойном приказе прикормили! – вмешался Данила. – У них там сидит человек и покрывает княжича с ватагой. Покойник Бахтияр тому человеку доносил, что следит за ватагой Обнорского. А в приказе подьячие убеждены, что он за твоей ватагой следил. Вот до чего докопаться надобно!

– А ты прав, куманек. Это, как я понимаю, тот из приказных, с которым княжич связался сам знаешь когда и выдал ему всю Юрашкину ватагу. Да ты не молчи, Бородавка, говори как есть. За Юрашку я не с тобой посчитаюсь, а с Обнорским.

– А коли скажу, что будет? – спросил пленник.

– Еще кое о чем спросим и отпустим.

– Ты сдурела? – возмутился Богдаш.

– Этот у них – не главный, он все разболтает и сам с перепугу прочь с Москвы побежит, – отвечала она. – Потому что с одной стороны ему Разбойного приказа будет страшно, с другой – Обнорского и Гвоздя.

– Побежит – да не прочь, а атамана предупредить!

– После вашего налета на клюкинский двор оттуда все налетчики разбежались. И найти их будет мудрено – у них на Москве только этот двор и был местом общего сбора. Я знаю, я за ними следила. У каждого есть еще свое логово, но делиться тем логовом с другими он не станет – не те людишки, чтоб самому погибать, а товарища выручать. И даже коли Бородавка своих отыщет, ему веры не будет – в плену побывал, мало ли что разболтал, могли и перекупить. Особливо коли вернется целый и невредимый. Не пойдет же он к кату просить, чтоб спину кнутами ободрали – а без того ему веры не будет.

Желваку это рассуждение не понравилось – Данила уже довольно изучил лицо товарища, чтобы разглядеть недовольство. Причину он понял сразу – Настасья рассуждала разумнее, чем он сам, и Желвак, понимая ее правоту, соглашаться не желал.

Хуже того – она ни словом не попрекнула его за глупость, хотя глупость была очевидной. Конечно же, Богдаш мог все свалить на бестолкового Стеньку, которого пришлось выручать из беды, прочее же образовалось само собой. Но Настасья явно не желала, чтобы он оправдывался.

А ведь обещалась изругать в пух и прах…

– Что, Бородавка, будешь говорить? – спросила Настасья. – Или ты еще не понял, кто тебя выкрал? Это не Земский приказ, не Разбойный приказ, это Приказ тайных дел. А дьяку Башмакову большая власть дана – уразумел? Не он государю челобитные шлет, а сам государь к нему в приказ ходит.

– Буду, – отвечал узник. – Развяжите – тогда буду.

– Развязать нетрудно, да только уразумей – бежать тебе некуда. Ты в Кремле, в Аргамачьих конюшнях, чуть что – крикнем сторожевым стрельцам на Боровицкой и на Оружейной, ты так просто отсюда не выберешься. Уразумел?

– Да.

– Посади-ка его, куманек, да развяжи руки. Ты, Степа, стань в дверях. Вот так…

Она распоряжалась, как будто тут не было Богдана, а ведь он, с какой стороны ни взгляни, старший. Данила невольно усмехнулся – до него тоже дошло, что эти двое собрались силой меряться.

Он распустил веревку, которой пленник был привязан к лавке. Афонька Бородавка сел, потер руки, огляделся.

– Ну так кто у вас с Обнорским в Разбойном приказе сидит? – повторила вопрос Настасья.

– Подьячий Соболев.

– Знаю Соболева! – воскликнул Данила. – Это он Евтихеева на меня науськивал!

– И немудрено, куманек. А Разбойный приказ – на нас с тобой обоих науськивал. Но проверить надобно. Как мы, Афоня, твои слова проверим?

– Почем я знаю…

– Это точно он, – сказал Данила.

– Ты его с княжичем видел? Как они сговаривались – слышал? – сердито спросила Настасья. – Может, Афоня только и знает из подьячих Разбойного приказа, что Соболева.