Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 74 страниц)

Потому что баловство у Водовзводной башни могло оказаться весьма опасным.

Еще при государе Михаиле Федоровиче было изготовлено там особое устройство для снабжения Кремля водой. Сказывали, что английский вымышленник, часового и водяного взвода мастер Христофор Галовей получил за труды несколько бочонков золота. Дед Акишев, правда, утверждал, что в пору его детства было нечто подобное, для доставки воды на конюшни, но поляки порушили. Спорить с дедом не стали – может, и было.

Нынешнее сооружение поставлено было не совсем удачно – возле устья Неглинки, а Неглинка – всем известно, сколько сора и всякой дряни тащит в Москву-реку. Потому вода, поднимаемая наверх, служила для хозяйственных нужд – для питья по-прежнему возили в бочках, потому что не всякий московский колодец давал хорошую воду.

Лучшую доставляли издалека – из пресненских, преображенских, рогожских и трехгорных ключей.

Устройство приводилось в движение лошадьми. Вода сперва поступала в особый белокаменный колодец, оттуда – на верх башни, в преогромное хранилище, выложенное свинцом, из хранилища по свинцовым же трубам – в водовзводную палатку, и уже оттуда – на Сытенный, Кормовой, Хлебенный дворы, в поварни, в государевы хоромы, но главным образом – в верховые кремлевские сады. Некоторая часть доставалась и Аргамачьим конюшням, но, как ругались мастера, туда сколько ни лей, а все мало. Водовзводный свинцовый ларь на конюшнях не всегда бывал полон – Данила помнил, как набегался с ведрами в ранней своей юности. О том, что водопровод из свинца был еще у древних римлян в их вечном городе, Данила помнил по школьным урокам, латынь из головы у него довольно быстро выветрилась, а всякие занятные сведения застряли. Но никто его мнения об устройстве не спрашивал – он и молчал. Всю первую зиму на конюшнях промолчал – чудом разговаривать не разучился.

Человек, имеющий дурные намерения, немало вреда мог причинить, забравшись в загадочное нутро Водовзводной, она же Свиблова, башни.

Семейка сунул четыре пальца в рот и свистнул. Данила знал этот свист – так конюхи при нужде звали своих. Богдан и Тимофей бросили рыбную беседу на полуслове и поспешили на зов. У Тимофея хватило ума крикнуть стрельцам, чтобы сбросили вниз факел.

В невысоком, плотном и коренастом конюхе трудно было предположить особую ловкость – как, впрочем, и в сутулящемся, загребающим ногами пыль на ходу, неприметном Семейке. Однако кинулся Тимофей, как кот на мышь из засады, и поймал факел прямо на лету.

Обеспокоенные стрельцы побежали по деревянному настилу за стенными зубцами от

Благовещенской башни к угловой, Водовзводной. По заросшему кустами крутому склону замельтешили светлые полосы. Семейка, остановившись вдруг, уставился на откос – и решительно полез наверх. Двигался он шустрее, чем та обезьяна, которой тешили государя в Измайловском. Наконец добрался до сомнительного места, опять свистнул и тут же опустился на колени.

Первым подбежал самый быстроногий – Данила. Следом примчался Желвак. Последним – Тимофей с факелом. Тогда лишь стало ясно, что такое обнаружил глазастый Семейка.

На земле лежал навзничь человек в вонючем тряпье, с головой, замотанной поверх меховой шапки еще каким-то драным полотенцем. Глядеть ему в лицо было опасно – могло и наизнанку вывернуть. От правого виска через всю щеку простиралась язва – чуть присохшее живое дикое мясо. Из-за него правого глаза, почитай, и видно не было. Слева же страшное лицо было изгваздано в грязи.

Однако человек был жив – губы шевелились.

– Хорош! – сказал изумленный Тимофей, осветив это безобразие. – Вставай, дядя!

– Погоди, – Семейка поправил Тимофееву руку с факелом, подтянул поближе, пятно света упало на грудь, и тут кое-что сделалось ясно.

В груди, ближе к горлу, торчала небольшая, усыпанная бирюзой рукоять. Узкий клинок весь вошел в тело.

Тут и Данила, поборов брезгливость, опустился рядом на корточки.

– Кто это тебя, дяденька?.. – показывая пальцем на рукоять, но прикоснуться к ней не решаясь, шепотом спросил он.

Губы опять зашевелились, приоткрылись, и в щель полезла кровавая пена.

– Спаси и сохрани! – Тимофей перекрестил лежащего. – А ведь он, товарищи, помирает.

– Да скажи ж ты хоть слово! Кто это тебя?! – закричал Данила. – Кто в тебя джерид кидал?! Ты ж его видел!

– Да… – еле слышно произнес умирающий. – Да-нил-ка…

– Знакомец? – удивился стоявший сзади всех Богдаш.

– Сту-пай к дья-ку…

– К какому дьяку?

– К Баш-ма-ко-ву… Пе-ре-дай…

– Что передать-то?..

Умирающий произнес нечто совсем невнятное, понять удалось лишь один слог:

– Мы…

– Кто?

– Мыш-ш-шь…

– Какая мышь?

– Я… яд…

– Яд? Ядом извели? – спросил Семейка.

– Ядра… и в ко… ло…

– Еще что? Какие ядра? Да говори ж ты! Что еще?.. – Данила рухнул на колени и едва не схватился за умирающего, чье редкостное уродство его уже не пугало.

– Не тронь, свет! – удержал за плечо Семейка.

Тимофей же выпрямился и заговорил нараспев, звучно и скорбно:

– Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…

Сторожевые стрельцы были люди грамотные – услышав начало пятидесятого псалма, поняли, что в кустах под башней кончается человек. Коли по уму, то следовало бы Тимофею читать канон на разлучение души от тела, но его мало кто из мирян знает, а пятидесятый псалом помнят многие.

Богдан, все это время стоявший в сторонке, подошел, отодвинул Семейку и опустился на колени возле помирающего.

– Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, – четко выговаривал Тимофей, от имени будущего покойника обращаясь к Господу.

Голос его уверенно набирал силу, и слова псалма разносились вдаль по реке; рыболовы, услышав, крестились; крестились и стрельцы на дальних башнях. Быть бы Тимофею дьяконом – церковь ломилась бы от желающих послушать, как он возглашает «Многая лета!».

– Отошел… – прошептал Семейка. Но руку, чтобы закрыть глаза умершему, не протянул, лишь внимательно смотрел на лицо, словно бы ждал чуда.

– Яко беззаконие мое аз знаю и грех мой предо мною есть выну, – продолжал Тимофей. – Тебе Единому согреших, и лукавое пред Тобою сотворих…

Данила искренне желал слушать псалом и сопереживать тому, чья душа сейчас, простившись с телом, готовилась в нелегкий путь. Он и повторять беззвучно слова вслед за Тимофеем начал было, да сбило его с толку «лукавое», и мысль невольно засуетилась: да кто же это? Назвал по имени, Башмакова помянул… Кто?!

Тимофей дочитал псалом, со стен донеслось разрозненное «аминь». И тут же конюхи заговорили.

– К дьяку Башмакову, стало быть? – Богдаш отстранил всех и стал отматывать полотенце.

– Т-ты что, об… обмывать п-покойников п-подрядился? – спросил, внезапно взволновавшись, Данила.

– Это не простой покойник, – Богдаш, справившись с полотенцем, сдернул с головы мертвеца шапку, и тут язва поехала со щеки куда-то вбок.

– Так я и думал, – заметил Семейка.

– Вот то-то… – Взяв эту язву сквозь полотенце, Богдаш отлепил ее и отшвырнул ее подальше. – Весь день на щеке держать-то, да на солнцепеке, – к вечеру как раз и протухнет. Гляди, Данила. Узнаешь приятеля?

Тимофей услужил, посветил факелом, и Данила кивнул.

Это был тот пожилой хромой мужик по имени Бахтияр, которого они с Ульянкой спасли от псов.

– Нищим, стало быть, прикидывался. Такому уродству у Спасских ворот место, там хорошо подают, – сказал Тимофей.

– Чего ж ему от дьяка Башмакова надобно? – спросил Семейка.

– Уж не трудился ли и он на Приказ тайных дел? – догадался Тимофей.

– Статочное дело! – подтвердил Богдаш. – Нищих в Кремле – что грязи, кто на них смотреть станет! Кинут полушку – и дальше бегут. А они-то все видят, всех знают. Теперь понял, Данила, откуда он такой всеведущий?

– Теперь-то понял…

Вдохновленный Желваковым примером, Данила вдруг набрался мужества и принялся развязывать веревку, которая служила Бахтияру поясом.

– Чего ты на нем ищешь? – спросил Тимофей.

– Сам не знаю. Мы злодея спугнули – может, у него при себе такое было, что отнять хотели? – С тем Данила попытался распахнуть останки армяка и надетого под него древнего зипуна, но метко пущенный джерид приколол тряпье к телу.

Семейка преспокойно выдернул джерид и вытер о тряпье. Тогда лишь Даниле удалось откинуть левую полу на груди у покойника.

Наземь скатился кошель – тугой кошель, надо полагать, за такую страшную язву и подавали замечательно.

Семейка молча обшарил все тело, Данила помогал. Больше ничего не сыскалось. Богдаш и Тимофей молча глядели на них, без ужаса перед их отвагой и без избыточного одобрения. Служба такая – вот и вся недолга.

– Ну, будет хоть на что его, бедного, похоронить, – Тимофей поднял кошель. – Подержи факел, Данила. Вытащим его отсюда, в чистую рубаху обрядим, у меня есть одна ветхая…

Он открыл кошель, высыпал на ладонь несколько монет и вдруг замолчал.

– Ты что это, свет? – забеспокоился Семейка.

– Ну-ка, глянь!

– И мне покажи! – сообразив, в чем беда, протянул руку Богдаш.

Тимофей отсыпал и ему, и Семейке, весь кошель опорожнил.

– Свети сюда! – велел Даниле Тимофей. – И у вас одинаковые все?

– И у нас!

– Новехонькие…

– Ах ты, песья лодыга! Вот те и похороны! – Тимофей помотал головой. – Вот что, братцы-товарищи. Скакать в Коломенское надобно, к дьяку Башмакову.

– Зачем? – не понял Данила.

– А затем, дурья твоя башка, что полон кошель воровских денег! Свеженьких! Только из-под чекана! Вот про что он, видать, хотел дьяку донести!

– А мышь?

– А Бог его душу ведает, что еще за мышь. Да и не так он сказал – «мы» было явственно, а потом просто шип пустил.

– Мытня? Мыльня? – предложил Семейка. – Мытье? Мытарство?

– Точно, что мытарство… Мытный двор, может? – предположил Богдаш.

– Точно! – воскликнул Тимофей. – Ну, Богдашка! Догадлив!

– На Мытном дворе товары лежат, пока за них пошлина не уплачена, – продолжал Богдаш. – Что по Москве-реке на барках привезут – и то на Мытный двор сразу же тащат. Постой, постой…

– Вот те и постой! – Тимофей с ходу продолжил рассуждение товарища. – Деньги, что с купчишек берут, прямо в казну идут. И там всякие плутни возможны – подменить деньги, добрые – приберечь, воровскими – платить! Ну, Богдашка!..

– Ан нет! – возразил Семейка. – Бек-ле-мишевская башня, светы мои!

– Какая Беклемишевская, коли околачивался он меж Благовещенской и Водовзводной?! – возмутился Богдаш.

– Эй, конюхи! – крикнул сверху стрелец. – Что там? Кого порешили?

– Нашего человечка порешили! – отвечал Тимофей. – Он за Приказом тайных дел числится!

– А куда злодей подевался?

Вопрос был весьма кстати – о погоне за злодеем сразу не подумали, а теперь-то он, поди, уже далеко ушел.

Данила меж тем чесал в затылке. Уже не мышь его волновала, с мышью старшие вон как лихо разбираются, и с ядрами тоже разберутся, и загадочное «коло» определят, а иное – бирюзовая рукоять. Он подвинулся к Семейке.

– Дай-ка джерид.

– Держи, – не удивляясь, протянул оружие черенком вперед Семейка. – Что, свет? Полюбилось?

– Сравнить надобно.

– С чем?

– Я такой же из Казани привез.

– А на какие гроши купил? – удивился Семейка.

– То-то и оно, что не купил… Богдаш!

Но Желвак с Тимофеем уже, позабыв о покойнике, вовсю распутывали купеческие плутни с пошлинами.

– Да Богдашка же! – воскликнул нетерпеливый Данила.

– Чего тебе?

– Джерид в подземелье помнишь?

Желвак резко повернулся.

– Твой – где? – сурово спросил.

– Да в Коломенском! В мешке припрятан!

Данила и Богдан оставили свое походное имущество под присмотром тех конюхов, кого Конюшенный приказ отправил на лето в Коломенское, чтобы не таскать взад-вперед без особой нужды.

– Что за джерид? – спросил Тимофей.

– У мертвого тела найден, того, что в подземелье. Двое метали. Один, с костяным череном, попал, с бирюзовым – задел, – объяснил Данила. – Бирюзовый-то я прихватил…

Они с Богданом наперебой рассказали товарищам, как ночью из подземной тюрьмы Казанского кремля убежали узники, но больше внимания, понятно, уделили приключениям с девками. Да и Желвак все норовил похвалиться, как обследовал казанские укрепления, поил пушкаря в кружале да разведал много неприятного для тамошнего воеводы.

Тимофей был среди конюхов старшим – ему и следовало решить, как теперь быть.

– Вот что, братцы-товарищи, – поразмыслив, произнес он. – Тело надо занести наверх, тут ему валяться не след. Богдаш, телом мы с тобой займемся, мы покрепче. А вы двое выводите коней и скачите в Коломенское к Башмакову. Почем знать – может, тут каждый час дорог.

– Десять верст всего, свет! – Семейка хлопнул Данилу по плечу. – Ночью, по пустым дорогам – одно удовольствие!

Данила вздохнул было, повесил было голову, но глянул на Богдашку злоехидного – плечи расправил, головой мотнул, пушистые волосы тут же взъерошил черемуховый ветер. Тогда лишь Данила догадался, что в беготне по кустам потерял шапку.

Но Семейка был припаслив – отдал ему свою старую, и скоро они уже выезжали в калитку у Боровицких ворот, и подняли коней, Летуна и Рыжего, в галоп, и поскакали не так чтобы во весь опор – никто за ними не гнался, а расчетливо – чтобы десять верст одолеть и коней не изнужить.

Прибыли в Коломенское они ночью. Ворота – заперты, здешние воротные сторожа – суровы, даже выглянуть и взглянуть на лица не хотят, мало ли кто врет про себя, будто конюх с Аргамачьих конюшен, а подорожной, чтобы ясно было, что за люди в ограду ломятся, нет. Семейка призадумался.

– Поедем вдоль стены, свет, – решил он. – Дворец только строится, не может быть, чтобы нигде дыры не нашлось. У нас ведь как? В воротах целый полк поставят, чтобы все видели, а на задворках хоть санями добро вывози. Где забор, там и дыра непременно.

Они привязали коней в рощице и пошли на поиски дыры. Но ее-то как раз и не нашлось впотьмах, зато конюхи выбрели на такое место, откуда хорошо была видна на темном небе большая церковь.

– Да это ж Ивановский храм в Дьякове! – догадался Семейка. – Ну, велик Господь! Не вся же дворня в Коломенском ночует, там и государю со свитой пока места маловато. Пошли, свет! Сыщем кого из стольников, или сокольников, или своего брата, конюха, на ноги подымем!

Дьяково было совсем близко, стенами не обнесено, и довольно скоро сыскался свой человек, что вышел из дому по малой нужде. Это был стадный конюх Василий, служивший в Больших конюшнях и на лето отряженный с несколькими возниками в Коломенское. Он уже знал, где и как можно проникнуть за высокую ограду…

Втроем они дошли до недостроенного дворца. С восточной стороны хоромы уже были готовы, и резные подзоры вызолочены, и переходы поставлены, и гульбище устроено, и даже все золочеными кожами обшито. С западной же терема на подклетах стояли каждый сам по себе, и между ними можно было ходить сколько угодно – если, конечно, шуму не поднимать.

Первым делом нашли конюшню, вызвали дневального конюха, это оказался Никишка Анофриев. Данила отыскал впотьмах свой дорожный мешок. Никишка посветил, и Данила с Семейкой сравнили оба джерида.

– И точно, свет… – пробормотал Семейка. – Ну, сдается, знатного зверя ты за хвост ухватил…

Потом они постучали в подклет к сокольникам. Когда те поняли, что дело важное, послали в соседний подклет, там был разбужен начальный сокольник Ларион, а он и повел Данилу с Семейкой туда, где в тесноте, кое-как расположился дьяк Башмаков с некоторыми из своих служащих. Пришлось будить.

Башмаков, в одних портах и розовой рубахе, накинув на плечи старую шубу и сунув босые ноги в ичедыги, повел конюхов к недостроенному терему на отшибе. В подклете уже можно было спать – там и спали, а наверху еще не возвели над светлицей островерхую крышу. Туда-то и забрались по еще не имеющей перил лестнице все трое, впереди – Башмаков, за ним – конюхи.

– Ну, докладывайте, с чем пожаловали, – не слишком любезно потребовал дьяк.

Данила даже смешался от такой строгости, но Семейка ко всякому обращению был привычен, и ни ласке, ни ругани особого значения не придавал.

– С поклоном мы к твоей милости, – и протянул кошель.

Башмаков понял – дело неладно, взял, открыл, пошевелил пальцем денежки.

– И дальше что?

– Воровские, свеженькие, одна в одну, – объяснил Семейка. – А кланяется ими новопреставленный раб Божий Бахтияр.

– Не знаю такого, – заявил Башмаков. – Ну, давайте-ка прямо, без выкрутасов.

– А коли прямо – спугнули мы злодея, что на тот свет раба Божия Бахтияра, а как его крестили – неведомо, отправил. И тот Бахтияр перед смертью велел нам твою милость сыскать и доложить, а что доложить – мы не разобрали. Тут же он и скончался. А было то на самом берегу меж Благовещенской и Водовзводной башнями, ближе к Водовзводной.

Мы его обыскали и этот кошель нашли, – объяснил Семейка. – И тут мы, батюшка Дементий Минич, на тебя подумали – мол, твой это человек, нищим вырядился и тайный розыск по воровским деньгам вел. Потому и прискакали среди ночи.

– Нет, Семен, не мой это человек… – Дьяк вздохнул. – Нищий, говоришь?

– На нем лохмотья были – хоть нос зажимай, да на роже сырого мяса кусок – наподобие язвы, дело известное. Но тут еще кое-что любопытное имеется. Говори, Данила.

– Темновато тут, – отвечал Данила. – Не понять будет.

Но все же достал из-за пазухи замотанные в холстинку оба джерида.

Башмаков протянул руку, Данила ничтоже сумняшеся чуть не ткнул ему в ладонь обоими остриями, но Семейка, который впотьмах видел лучше кота да еще имел похвальную привычку присматривать за младшим товарищем, стукнул его по кисти, и Башмаков не пострадал.

– Там, твоя милость, два персидских джерида, черены бирюзой осыпаны. Оба одинаковы – из одного джида. И одним того Бахтияра порешили, а другой Данила с Желваком в казанском кремле подобрали. Теперь рассказывай, свет, как ты первым джеридом-то разжился.

Данила и рассказал про побег узников из подземной тюрьмы.

– Стало быть, тот, кто туда через заброшенный тайник пробрался и сторожа убил, теперь на Москву заявился и шкодит, – так он завершил свои похождения, старательно обходя то обстоятельство, что подбирать и утаскивать с собой джерид он не имел права.

– И все это как-то с воровскими деньгами увязано, – добавил Семейка. – Вот ты, батюшка Дементий Минич, людей по ночам посылаешь слушать да смотреть – не топит ли кто печь, не бьет ли воровские деньги, а много ли наслушали да насмотрели? А тут еще такое дельце…

Он рассказал о последних словах Бахтияра и о домыслах Желвака насчет Мытного двора.

Башмаков слушал внимательно. Когда Семейка кончил, он некоторое время помолчал, а обратился не к Семейке, а к Даниле.

– Вечно тебе неймется… И в подземную тюрьму-то ты залез…

– Узнать надобно в Разбойном приказе про тот побег, твоя милость! – воскликнул Данила. – Тогда будем знать, кого на Москве следует ловить! И где ловить!

– И когда ловить, – с легонькой насмешкой добавил Башмаков. – Только стрельцов с веревками послать останется… Вот что, молодцы. Вы как сюда пришли – так и прочь убирайтесь. Сидите на Аргамачьих конюшнях, ждите от меня вестей.

– Нам надобно завтра сбрую для аргамаков сюда привезти, государь посылал за сбруей, – напомнил Семейка.

– Там Акишев остался, вы ее в приказе получите, в книге распишитесь, а он кого иного в Коломенское пошлет. Вы же сидите в Москве. С конюшенным дьяком я сам насчет вас потолкую. Тело то спрячьте, завтра спозаранку сыщите в Кремле нищих постарше, когда по местам рассаживаться будут, их тайно отведите, покажите, может, чего сболтнут. Потом в избу Земского приказа – может, там кто опознает. Далее… Говорите, от собак покойника спасли? Поразведайте, чьи собаки. И о джеридах неплохо бы прознать – коли они такие подозрительные…

Башмаков отстранил Семейку и стал осторожно спускаться по лестнице. Хотя ночь выдалась лунная, хотя ступеньки были и широки, и светлы, свежеоструганы, однако загреметь по ним дьяку не хотелось.

– Господь с вами, молодцы! – так простился он, отпуская конюхов.

Начальный сокольник, что отвел их к Башмакову, давно спать завалился. И конюх Василий, что привел их через дыру в заборе, – тоже. А дыра кустами скрыта, а кусты в цвету и тонкой сладостью дивно пахнут, а тут еще ветер прилетел, черемухой повеяло.

От хмельного аромата у Данилы едва голова не закружилась.

– Чуешь? – с восторгом спросил он Семейку.

И тут же, словно разделяя его восторг, в кусте прямо над головой заговорил на свой лад, мудрено и выразительно, незримый соловей. Данила быстро поднял голову, но увидел лишь черные листья, сложившиеся в причудливую сквозную кайму, сквозь которую видна была чернильная небесная глубь.

– Чую, свет. Черемуха зацветает – к холодам, да это ненадолго, – отвечал Семейка. – Это ты, свет, был при том, как на того Бахтияра, царствие ему небесное, купец собак спустил? Припоминай-ка, как того купца звали, где живет?

Данила задумался.

Ему не хотелось возвращаться на грешную землю, от черемухи и соловья – к покойникам. Однако перед глазами встала картина: бегущий Бахтияр в зеленой однорядке, его разинутый рот, налетающий сзади пес, затем – приоткрытые ворота, на которые указал Ульянка. Однако в ушах ничего не прозвучало – ни Ульянкиного, ни какого иного голоса, ни даже собачьего лая.

– Не припомнишь, стало быть? Ин ладно, пошли дыру искать, где-то она тут поблизости…

* * *

Стенька любил торг всяким – разве что в весеннюю слякоть не любил. А осень, бывало, и сухая выдавалась, одно удовольствие пройтись, кланяясь знакомцам, затевая короткие и веселые беседы. Летом же, в жару, Стенька хоть и потел в своем служебном кафтане, а все равно радовался. Сейчас как раз весна уступала права лету, и в полдень уже порядком припекало.

Радость эту оборвал ярыжка Захар Дедилов. Он отыскал Стеньку и накинулся на него, как кречет на добычу:

– Ты где слоняешься?! Ступай скорее в приказ, там тебя Деревнин требует!

Стенька с места рванулся, как стоялый жеребец.

Деревнин мог ругать его нещадно, грозить батогами, стонать, как помирающий, от Стенькиных затей, и все же они друг к дружке привязались накрепко.

Подьячий уже стоял на крыльце, оглядывая сверху немалую толпу.

– Поедешь со мной! – крикнул он, высмотрев Стеньку. – Беги за извозчиком! Едем в Донскую обитель.

Гулять по торгу с дубинкой, красуясь и выхваляясь, приятно, спору нет, однако ехать по Москве, сидя рядом с подьячим, не в пример приятнее. Стенька выполнил приказание, а по дороге Деревнин рассказал ему, что произошло.

– Послал за нами честной инок Акила. Он уж лет пять сидит в затворе, говорит через особое окошечко. Он старец почтенный, древних лет, а в обители, дай Бог памяти… То ли до Земского собора постриг принял, то ли сразу после него. Более десяти лет, выходит. Затворник-то затворник, а приехал послушник от него и говорит: старец-де сказывал, чтобы прислали подьячего Деревнина, который ведет розыск об убиении младенца. И тех его подчиненных, что по этому делу ходят, тоже прислали бы… Вот какие ныне затворники – всю подноготную Земского приказа знают!

Стенька тоже подивился такой осведомленности. Они заговорили об известных им людях святой жизни, перешли к юродивым, а от юродивых, по удивительному выверту мысли, к боярину Ртищеву.

Этот любимец государя соболезновал всем людским несчастьям и пытался бороться с ними, как умел. В своем служении страждущему человечеству он добрался наконец до людей пьющих.

Исачка Глебов, пьющий человек, был не совсем безнадежным – даже нанимался Земским приказом исполнять малоприятную должность – подбирать по весне, как снег сойдет, московских покойников. Дело грязное и вонючее, однако не лежать же им до следующей зимы. Поэтому Стенька Исачке по мере сил покровительствовал. Даже при всем честном народе останавливался с ним потолковать. Так и узнал занятную новость.

Ртищев задумал нечто неслыханное – до сих пор ни на Руси, ни, сдается, в Европе такого не было. Приютить и обогреть нищего и убогого – сам Господь велел, но в Священном Писании ни слова не сказано про тех горемык, что, выползши с кружечного двора на четвереньках, замерзают в сугробе. И вот прошел слух – Ртищев-де покупает особый дом, куда будут свозить со всей Москвы людей, найденных лежащими в пьяном забытье. Их-де там разденут, вымоют, приведут в трезвое состояние, голых – оденут, покормят и отпустят, а для поисков набирают крепких посыльных.

– Как же он сие заведение назовет? – спросил, посмеявшись, Деревнин. – Богадельней нельзя, богадельня – для призрения убогих, а какие ж питухи убогие? На ином пустошь распахивать можно.

– Исачка все беспокоился – будут ли на опохмелку чарочку подносить, – вспомнил Стенька. – Протрезвить-то и ведром ледяной воды можно, а у него все будет заведено с кротостью и с милосердием.

– Ох, как было бы славно, кабы он лишь милосердием одним и ведал…

Стенька не ответил. Они прекрасно поняли друг друга – речь шла о недавнем изобретении Ртищева, медных деньгах, с которыми уже было много неприятностей. Медь раздобыть в Москве нетрудно, не серебро, чай; купить украденные на Денежном дворе маточники и чеканы тоже при желании возможно; к каждой полушке на торгу присматриваться – с ума сбредешь; фальшивых денег столько развелось – спасу нет, простому человеку одно разорение…

Беседуя, подьячий и ярыжка то и дело разом крестились на церковные купола. Стенька сидел справа и, глядя на Деревнина, первым замечал те храмы, что по левую руку. Деревнин же видел церковные кресты впереди и по правую руку. Так и ехали, объединяя смехотворение с праведностью.

Наконец добрались.

Донской монастырь основан был более полувека назад и по причине вовсе не церковной. Татары все еще норовили пуститься в набег на Москву, и для защиты города встали вокруг монастыри-крепости – Новодевичий, Симонов, Андроников. Только Калужская дорога оставалась беззащитной, что и выяснилось при очередном набеге крымского хана Казы-Гирея. Пограничная рать вынуждена была отступить, остановили наглеца под самой Москвой. Там, где разбили хана, и встал Донской монастырь, названный в честь весьма почитаемого образа – Донской иконы Богородицы. Этот образ и на поле Куликовом побывал, и с царем Иваном под Казань ездил, и в поход на Полоцк Богородицу с собой взяли. Икона снискала славу заступницы от иноверных и иноплеменных врагов.

Монастырь за полвека мало изменился – он возвышался наподобие маленькой крепости среди домишек, окруженных садами. За каменной стеной были красивый одноглавый собор, украшенный дивными стенными росписями, два жилых здания – в одном келья игумена, в другом братские кельи, трапезная, службы. Но уже строились новые помещения – государь велел приписать Донской монастырь к богатому Андреевскому монастырю, уже потекли щедрые пожертвования, уже и братии заметно прибавилось.

Велев извозчику дожидаться, Деревнин и Стенька вошли в открытые ворота и у первого же встречного, пожилого послушника с коромыслом на плече, тащившего в деревянных ведерках воду к грядкам, спросили про старца Акилу. Оказалось, затворник живет в деревянном строении на отшибе, за храмом, у самой стены. Сидит он взаперти, выходит редко, еду ему подают в особое устроенное в двери окошечко, а как справляется с телесными надобностями – неведомо. Когда подошли к крошечной келье, Стенька удивился – никакой человеческой вони, а может, запах перебивался ароматом от хлева, стоявшего поблизости.

Еще его несколько смутила торчащая на покатой крыше труба. Немилосердно было бы допустить, чтобы человек погибал холодной смертью, и все же печка в затворе казалась Стеньке какой-то несообразной.

Деревнин постучал в окошечко раз и другой. В келье что-то скрипнуло, заслонка чуть отодвинулась.

– Благослови, честный отче, – уважительно сказал подьячий.

Стенька промолчал, глядя на окошко с трепетом. Надо же, какую долю человек для себя избрал! Сам Стенька не вынес бы и суток полного одиночества.

– Ты подьячий Деревнин? – спросил незримый инок.

– Я Деревнин, честный отче.

– С тобой кто?

– Земского приказу ярыга Аксентьев. Я его разведывать о младенце посылал.

– Станьте оба так, чтобы мне вас не видеть.

Пожав плечами, встали: Стенька по одну сторону низкой двери, Деревнин по другую.

– Мы слушаем, честный отче, – сказал Деревнин. – Сказывай, чего надобно.

– Я издалека начну. Когда я в обитель собрался, то женка моя тоже решила постриг принять. Дети наши уже сами детей растили, на старости лет хорошо мирское отринуть и Богу послужить… А были у нас сын Родион и две дочери. Старшую, Марью, мы отдали за князя Пронского. Род хоть и оскудел, а все Милославским родня. Марья родила четверо чад, в пятый раз ходила брюхата двумя, да не разродилась, царствие ей небесное. Четверо – трое сыновей и дочка, внука моя, Агафья. Агафью отдали еще до чумы за боярина Троекурова…

Стенька и Деревнин, затосковавшие было от перечисления потомства, да еще тусклым старческим голосом, ожили.

– Взял боярин мою внуку Агафью юницей непорочной, ей шестнадцать было, сразу после Рождества Христова именины справили и в зимний мясоед их повенчали. А растила ее тетка, сына моего Родиона жена, и тетка же под венец снаряжала. И все про то знали. Теперь, подьячий, слушай. Этой ночью к Родиону на двор тайно прибежала девка с троекуровского двора. Девка Божьим чудом спаслась – когда дитя у Троекурова пропало, всех комнатных баб и девок, что доступ к младенцу имели, тут же взяли за приставы. А эта по обету на богомолье ходила, отпустили ее. Ушла за день до беды, вернулась третьего дня, кажись, с нее и спросу быть не может. А внука моя Агафья ее любила и холила. Девка же рассказала Родиону и его женке вот что – боярыня-де пропала. С вечера спать легла, утром девка хотела ей услужить, а ее и нет. И весь день нигде не было, а боярин заперся у себя, не подступись. И та девка сейчас у Родиона спрятана. И твердит все, что боярыню ее порешили…

– Кто порешил, честный отче?

– Мне то неведомо. Родион послал ко мне верного человека – рассказать и совета просить. Девка – дура, да боярыню любит. Я ему писать челобитную запретил, а он из моей воли не выходит. Всякое могло стрястись, полезет к вам в Земский приказ со своей челобитной, непорочных людей опозорит. А сам я решил тайно за тобой, подьячий, послать. Коли внука моя доподлинно пропала безвестно, то… то… Не отправилась ли она следом за Илюшенькой…

Имя правнука далось старцу не сразу. Теперь только стало Деревнину и Стеньке ясно, до чего взволнован и даже, кажется, испуган затворник.

– Грех так и думать-то, – возразил подьячий затворнику. – Тяжко ей, да поплачет и других чад родит. Что же из-за дитяти в петлю лезть или в речку бросаться? Коли все бы так – народ бы на Москве перевелся.

– Присмотра за ней не было. Ближних женщин-то на дыбу подняли… унять было некому… Боюсь, подьячий, что она где-то на чердаке в петле болтается… А грех-то смертный – жизни себя лишить… Я вот свои грехи в затворе замаливаю, а ее греха-то не замолить!