Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 74 страниц)

– С утра-то?

– А я напьюсь! – грозно сказал Томила. – Напьюсь, и никуда идти не придется. Лучше быть пьяну, да живу! А? Ловко я сказанул?

– Сам придумал? – с некоторой завистью осведомился Третьяк.

– А то! И коней я ей искать не стану! Какой я, к черту, конокрад? Ехал не конем, погонял не кнутом, жег не палку, угодил не в галку…

– Каких еще коней?

– А у нее спроси!

– Это чтобы за кладом с Коробом ехать, что ли? – догадался Третьяк.

– Какой он тебе Короб? Гвоздь и есть!

– Врешь!

– Вот те крест святой!

От такой новости Третьяк не удержался, взял чарку, стоявшую перед Томилой, где еще было с треть хлебного вина, и выдул.

– Как же ты его, брат, не признал? – спросил удивленный Томила.

– Да я ж его только однажды вроде видел, и то темень стояла. Когда княжича Обнорского выслеживали, Настасьица все больше девок подсылала.

– Он-то тебя тогда не приметил?

– Не приметил, поди… – без избыточной уверенности отвечал Третьяк. – Как же быть?

– Садись и пей! – посоветовал Томила. – Пьяного она тебя с собой не возьмет. А может, поглядит на нас с тобой да и одумается. Да и сама с горя напьется!

– Это ж сколько выпить надобно? – Третьяк возвел очи к низкому и закопченному потолку. – Мы с тем Гвоздем на завтра уговорились, так что же – сутки не просыхать?

– А что? – Томилу такая возможность нисколько не смутила. – Лучше быть пьяну, да живу! Садись, пей! Не то пришлет она сюда за тобой Филатку или Лучку, а я тебя знаю – ты воспротивиться не сумеешь! Пей, дурная башка!

Но пока Третьяк сомневался, прибежали не Филатка с Лучкой, а Настасьин куманек с конюхом-татарином. В «Ленивку», правда, заходить не стали. Семейка так ласково попросил Левонтия Щербатого вызвать на улицу Третьяка, что тот не отказал. Левонтий был не дурак и о государевых конюхах наслышан…

– Так и знал, что ты, свет, тут окажешься, – сказал Семейка. – Данила по простоте своей все про Гвоздя Настасье выложил, сегодня с утра прибежал на Аргамачьи конюшни, дождался меня да и выкладывает – доброе дело, мол, совершил, дал девке возможность за жениха расквитаться! У меня глаза-то на лоб полезли…

Семейка пальцами расширил, сколько мог, свои глубоко сидящие раскосые глаза, светло-серые, почти прозрачные, что для татарских кровей молодца было большой редкостью.

Данилка стоял рядом, угрюмый, но ошибки своей явно не признающий.

– Побежали мы в баню, а она, кумушка ненаглядная, спозаранку подхватилась и понеслась! И где она шастает, одному Богу ведомо, – продолжал Семейка. – А Авдотьица коли и знает – не выдаст.

– Девка с норовом, – согласился Третьяк. – Росту бы ей на аршин поменее! Так вы меня для чего сыскали?

– Настасья-то удила закусила. А ты человек в годах, разумный, – объяснил Семейка. – И тебе с тем Гвоздем встречаться. Потому лучше он, Данила, вдругорядь тебе все расскажет, чтобы ты к любой беде был готов.

– Да не пойду я ни к какому Гвоздю! Напьюсь вот и не выйду из «Ленивки»! – пригрозил Третьяк. – Томила вон с утра наливается, и я к нему присоединюсь.

– Ну так она одна отправится Гвоздя брать! – выкрикнул Данилка.

– А ты что же, парень, с ней не идешь?

Когда Данилка говорил Настасье, что Гвоздь – ее недруг и расправа с ним – ее дело, все звучало прекрасно. Однако объяснять сейчас мужику, что расправа с другим мужиком – бабье дело, было нелепо. Прекрасное Данилкино решение теперь показалось бы дурацким, а может, оно и было изначально дурацким, однако такой вот получился порыв души…

– А у нас другая забота – все с медвежьей харей разделаться не можем, – пришел на помощь Семейка. – Вроде видели мы того убийцу, что купца Горбова порешил. Хотим этого зверя затравить, а как поймем, что вокруг медвежьей хари накручено, так и вам, веселым, помочь сумеем – докажем, что вы тут ни при чем.

Тут оказалось, что Третьяк еще не знает о Данилкиной с Семейкой поездке в лес, где напротив рожи обнаружилось еще одно мертвое тело, а о том, как спасали кладознатца от дядьки-медведища, – и подавно.

– Убийцу, стало быть, в лесу видели? За медведя, стало быть, приняли? – спросил Третьяк, в котором именно сейчас снова проснулся опытный скоморох. – И не ушли потихоньку, а продолжили розыск?

Что-то нехорошее было в этих расспросах. Семейка с Данилкой переглянулись.

– Чего ж уходить? – ответил за двоих Семейка. – Погуляет косолапый, да и уйдет восвояси. Вот коли медведица с медвежатами…

– Молчи, не серди! – не хуже медведя взревел Третьяк. – Знаток! Про медведицу с медвежатами от такого же знатока слышал! Ты коли об эту пору медвежий след увидишь – его ни с чем не спутаешь, такой толстопятый! – так беги опрометью и «Отче наш» на бегу читай!

– Да что за пора такая? – завопил в ответ Данилка.

– Свадьбы они справляют – вот что за пора! Медведь злой шатается – поединщика ищет, чтобы медведицу у него отбить! Медведица от себя медвежат прочь гонит – ну как мужики из-за нее сшибутся, тут-то чадам и достанется! Столько бы тебе коней собственных иметь, сколько через мои руки медвежат прошло! Я-то знаю!

Данилка повернулся к Семейке – да что же это делается, неужто нашлось такое, чего конюхи не знают? А Семейка и сам нос повесил – оплошал! Скоморох его уму-разуму научил!

– А тот поп, за которым ты, свет, следом побежал – он кто? – сжалившись над конюхом, спросил Третьяк.

– А кабы понять! Поп молодой, звать отцом Федором, приход получил недавно, женка у него совсем еще дитя, а ходят к нему всякие подозрительные люди, и он их привечает.

– Гвоздя там не видали? – наугад спросил Третьяк.

– У Гвоздя рожа приметная, топором, и я у попова работника спрашивал. Говорит – вроде был такой и батюшку ехать куда-то сманивает… – Семейка вздохнул. – Уж не знаю, он или не он! Узлов вокруг той медвежьей хари завязано – страсть!

– Напьюсь я лучше… – проворчал Третьяк.

– А с Настасьей кто пойдет? – Данилка опять взвился, опять вперед выскочил. – Кабы я раньше с тем кладознатцем не сговорился!..

– Нишкни, – Семейка прижал его плечо, и прижал крепко – парня чуть скособочило. – Коли никто с Настасьей идти брать Гвоздя не пожелает…

– Так она в одиночку отправится!..

Третьяк почесал в затылке.

– Зачем бы Гвоздю безденежного человека в лесу убивать? Что он, пес, затеял?.. На кой я ему сдался?..

– Кабы знали – сказали бы, – обнадежил Семейка.

– Ох, грехи мои тяжкие… Не было печали – собрался с Гвоздем клад брать! – Третьяк поглядел поочередно на Данилку и на Семейку. – А что, коли и впрямь клад?..

Вопрос был – глупее некуда. Но Семейка и сам возражать не стал, и Данилке помешал. Потому что скоморох готов был принять именно то решение, которого они добивались: не избегать встречи с Гвоздем и не отпускать Настасью одну, а помочь отчаянной девке в этом совсем не девичьем деле…

* * *

По вечерней улице шагом ехал статный всадник на рыжем коне.

Всадник этот, в нарядном вишневого цвета кафтанце, в узорных зеленых сапогах, в шапке, украшенной блестящим запоном, был хмур и мрачен, как осенняя ноченька. Напрасно спешащие из церкви молодушки на него поглядывали и с таким зазывным смехом, что лишь деревянный болван устоял бы, перешептывались. Красавец думу думал.

Дума была мучительной – при всем своем остром разуме Богдан Желвак растерялся и ощутил себя в тупике.

Жил он в Коломенском не тужил, пока государь не велел свезти грамотку к Троице-Сергию. Это поручили Озорному, а он взял с собой Данилку, чтобы поучить его уму-разуму в дороге, а заодно проездить задурившего бахмата Голована. Вернулись оба мрачные – оказывается, на обратной дороге подняли в кустах мертвое тело давнего Тимофеева знакомца. Потом оба же отпросились на похороны – и пропали.

Когда в Коломенское прибыл Ваня Анофриев и доложил, что стряпчий конюх Тимошка Озорной и его подручный Данилка Менжиков на поминках отравились, животами маются, словно их холера проняла, и на два-три дня той холеры станет, Богдаш забеспокоился. Хотя бы потому, что знал: у Озорного брюхо луженое, любую тухлятину сожрет – и не поморщится. Он допросил Ваню, и тот, по-взрослому рассудительно, сказал, что про брюшную скорбь ему доложить велено, а ни про что иное – не велено.

И Богдаш понял, что Тимофей втравился в какое-то отчаянное дельце. И даже более того, сам он был тяжеловат на подьем, так что к тому дельцу наверняка приложил руку их общий воспитанник Данилка.

Если вспомнить, что три приятеля-конюха обратили на Данилку внимание лишь тогда, когда он помог разоблачить вожака разбойничьей шайки, княжича Обнорского, то нетрудно было догадаться – парень опять отыскал каких-то злодеев, если только не злодеи его отыскали.

Государь, убедившись, что Савва Обнорский и с сестрой своей сожительствовал, и из дворни своей шайку сколотил, промышляя на Стромынке и в прилегающих к ней лесах, розыск велел прекратить. Не хотел он позорить и в могилу сводить старого князя Обнорского. Разослал все семейство по дальним монастырям – грехи замаливать. Но к дворне это не относилось. Большую часть дворовых людей князя и княжича похватали – и им-то досталось все то, что причиталось родовитому преступнику.

Однако знал Богдан и то, что иные успели скрыться.

Вот почему и он, некоторое время помаявшись, отпросился у подьячего Бухвостова (три алтына как одна копеечка!), вот почему он поскакал в Москву, расспросил всех, кто оставался на Аргамачьих конюшнях. И обнаружилось, что Данилка с Семейкой носились по каким-то странным делам, да и Тимофея, проспавшегося после похорон, за собой в конце концов потащили.

– И куда же?

– Вроде бы они к Николе Старому ехать сговаривались, – сказал конюх Родька Анофриев.

– И когда ж это было?

– А кабы не сегодня…

Богдаш сел на коня и отправился к церкви вызнавать, видал ли кто поблизости троих конных, один лет под сорок, ростом невысок, кряжист, подстрижен под горшок, но гребешком пользуется редко, так что темно-русые космы падают до бровей, другой же совсем еще безусый, ростом вершков на пять, пожалуй, голова – как пушистый одуванчик, а взгляд из-под темных бровей нехороший, третий же – как есть татарин! И под первым конь каурый, под вторым и под третьим – вороные бахматы.

У Николы Старого он заприметил немолодого, опрятно одетого человека, который, держа в поводу двух коней, кого-то ждал. Богдаш подъехал и с седла поклонился.

– Бог в помощь!

– И тебе! – отвечал человек, глядя на него с некоторым подозрением.

– Давно тут стоишь?

– Да вроде не так давно.

– Трое конных тут не околачивались?

И Богдаш честно описал приметы. Он даже имена на всякий случай назвал.

Но человек отвечать отказался.

– Может, и проезжали, недосуг мне по сторонам таращиться! Спроси кого другого!

Богдан посмотрел по сторонам и увидел бабок, без которых ни одна церковная паперть не обходилась.

– У них, что ли, вызнать? – сам себя спросил он вслух.

Тут человек, отказавшийся отвечать, вдруг засуетился.

– Да что они в конных разумеют! – с досадой воскликнул он. – Сдается мне, видел я этих троих. Пождали малость тут какие-то, да и поехали прочь!

– Куда поехали-то?

– Да к Лубянке, поди. Ты поезжай, молодец, может, и догонишь.

Такая внезапная осведомленность Богдану не понравилась.

Знай Третьяк, что с ним беседует, вызнавая про Озорного с Данилкой и Семейкой, их товарищ-конюх, врать бы не стал. Но Желвака он видел впервые в жизни. И тот ему не понравился.

Опознав по приметам Настасьина кума с товарищем, скоморох забеспокоился – да и забеспокоишься, пожалуй, когда торчишь, ожидая явления налетчика Гвоздя, и черт его знает, один ли пожалует, с кем из своих тут же встретиться уговорился ли! Потому Третьяк напрочь отрекся от всяких конных, да и Желвака постарался спровадить.

Конюх имел некоторый опыт обращения с врунами. Потому спорить он не стал, поблагодарил да и поехал прочь, но до Лубянки, разумеется, не доехал, нашел где повернуть, сделать круг и подъехать к Николе Старому с иной стороны.

Тут-то он и обнаружил целое общество.

За его недавним собеседником наблюдали из-за угла.

Рослая девка с длинной, до подколенок, черной косой, в накинутой на плечи синей однорядке, выглядывала, а возле стояли два парня, один совсем молоденький, белобрысый, лет шестнадцати, другой постарше. Вечер был теплый, однако и на парнях были однорядки внакидку. Это Богдану не понравилось – так люди одеваются, когда имеют намерение спрятать пистоль за поясом.

– Ну, где ж его черти носят! – воскликнула девка.

– Нишкни, Настасьица, – одернул ее белобрысый парнишка.

Она не то чтобы застонала или замычала, как это невольно случается от досады, а явственно зарычала.

Чтобы не показаться подозрительным, Богдаш даже не стал придерживать коня, а поехал прямо, не обращая внимания на пеших.

– Посторонись-ка! – приказал он сверху девке.

Она шагнула в сторону и одновременно вскинула голову, яростно на него поглядела. Богдаш от взгляда едва не пошатнулся в седле…

Видывал он норовистых девок, но таких еще не доводилось!

– Проезжай-ка подобру-поздорову, молодец, – негромко сказала она. – Не то глазыньки проглядишь!

Скромности девичьей в этой бесовке не было ни на грош.

Желвак проехал бы, да вдруг оба молодых парня засуетились:

– Гляди, гляди-ка, идет, идет!..

Все трое кинулись выглядывать из-за угла и загородили коню дорогу.

– Один он, – сказала Настасьица.

– А ну как его кто там поджидает?

– Так и я не одна. И куманек мой Данилушка тоже там, на Троицкой дороженьке, с товарищами будет. Я его кликну!

Она рассмеялась, как смеются люди, уверенные в своей силе.

– Да что ж, копытами вас стоптать, что ли? – прикрикнул сверху Богдаш.

И поехал вперед, но так, чтобы краем глаза увидать, кого там высматривает лихая девка.

Увидел же он всего-навсего, что к человеку, явственно совравшему про троих конных, подошел другой человек, высокий и худой, имеющий на плече два ратовища, надо полагать, от двух лопат, укрученных в бурый мешок. Они посовещались коротко, сели на коней и поехали прочь.

– Троицкая дорога? – спросил сам себя Желвак. – Что же они, лягушка их заклюй, на Троицкой дороге позабыли – куманек Данилушка со товарищи?

После чего хмыкнул – нашел же себе Данилка куму, такую куму и впрямь только в сибирские украины посылать, одну заместо отряда казаков…

Одно присутствие Настасьи говорило о том, что Данилка опять заварил кашу.

Полгода назад именно Богдан Желвак догадался приглядеться к парню, именно он поднял шум и дошел до дьяка Приказа тайных дел Дементия Башмакова. И теперь он ощущал некоторую ответственность… да и не только за Данилку…

Ведь воспитанник еще и Семейку с Озорным за собой потащил!..

Вот почему Богдаш оказался на Троицкой дороге, на самой обочине, где трава глушила стук копыт, и ждал, когда же объявятся те двое, кого он наверняка обогнал, и, судя по всему, кума Настасья с юными своими товарищами.

Хотя темнело не очень-то поздно, на лесной дороге уже сделалось мрачновато – кроны деревьев, смыкаясь над ней, не пропускали и того малого света, который радовал бы душу и глаз. Богдан, ездивший по государевым делам в любое время суток, мрака не боялся, он боялся другого – что конь не вовремя заржет. Впрочем, припозднившиеся путники по дороге все же проходили и проезжали, был даже небольшой обозец, поспешавший к Москве.

Выбрался Богдаш на Троицкую дорогу сразу за Ростокиным и теперь, ожидая, был недоволен собой – что, как загадочные дела Данилкиной кумы, а вместе с тем и затеи самого Данилки, должны свершиться до села? Или же в самом селе? Этак, пожалуй, всю ночь на обочине проторчишь…

Оказалось, место он выбрал верно.

Первыми из тех, кто был ему надобен, проехали, совещаясь, тот немолодой мужик, что обманул Богдана, и его товарищ, принесший лопаты в мешке. Теперь он вез те лопаты поперек седла. Кони резво рысили, неплохие были кони, судя по твердой поступи, не сбивались, не спотыкались, не дробили. А наметом по темной лесной дороге носиться – себе дороже выйдет…

Богдан поехал следом, держась обочины. Он отстал ровно настолько, чтобы слышать стук копыт и невнятные голоса. И тащился он следом за этой парой довольно долго. Наконец по копытному стуку понял, что они не вперед продвигаются, а топчутся, что-то увидев или, наоборот, разыскивая. Он подъехал ближе, спешился и повел за собой коня в намерении при необходимости накинуть повод на ветку, а самому добираться до странных всадников пешком, кустами.

Он увидел свет – один из конных высек огонь и запалил факел. Это Богдана обрадовало – теперь он мог все увидеть, его же в темноте бы не разглядели.

– Ну, так где же твоя харя? – донесся голос.

– Да погоди ты! Тут она должна быть, тут… Посторонись!

Богдан тоже услышал, что к Москве кто-то едет, но эти двое – раньше. Они пропустили пятерых всадников, пропустил их и Богдаш. После чего он, пользуясь шумом, подкрался совсем близко, а к тому времени и харя обнаружилась.

– Да вот же она! Выше гляди!

– Ишь ты! Как живая!

– Вот тут нам надобно по тропке с полсотни шагов проехать – и будет поляна. Давай-ка, сворачивай… А на поляне уж я тебя научу…

Богдаш хотел было и в лес углубиться за ними следом, но тут со стороны Москвы раздался шумок. Вроде и ехали конные, да как-то странно. Он решил малость обождать – и дождался троих.

– Вон, вон… – шептал первый. – Да вон же…

По тому лишь, что нашлись умалишенные, разговаривающие в ночном лесу шепотом, Богдан и понял, кто таковы.

– А харя?

– А черт ее знает…

Свет от факела слабенько пробивался сквозь листву. Трое, не найдя тропинки, послали коней сквозь кусты. Затрещали ветки.

Богдаш почесал в затылке – странные дела творились в лесу! Понять бы еще, куда Озорной, Семейка и Данилка запропали. Говорила же кума – куманек неподалеку… Уж не там ли, на полянке?

Он тоже пошел на свет, и шел тихонько, пока бережение имело смысл. Ибо, когда поднимается крик и ор, треск сучьев уже мало кого беспокоит!

На поляне Богдаш обнаружил такое зрелище.

Стоял, высоко подняв факел, тот худой мужик с рожей топором, который нес лопаты. У ног его валялся другой – тот, с которым была условлена встреча у церкви. Факелом мужик освещал лицо отчаянной девки, и она почему-то не кидалась выцарапывать наглецу глаза, а ругалась на зависть иному московскому извозчику.

Очень скоро Богдаш понял причину ее бездействия. За спиной факелоносца стояли два человека, и один держал на упоре пищаль, а другой двумя руками – пистоль. Оба дула глядели девке в грудь, она же заслоняла собой своих юных товарищей, белобрысого и того, что малость постарше.

– Попалась! Вот уж не думал, когда ловушку ставил! – восклицал мужик с факелом. – Хабар-то, хабар! И кони, и недруги! Двух коней взять хотели – пятерых взяли! Да и кто привел-то! Настасья-гудошница привела! Так что же нам с тобой, девка, делать? Тут кончать или куда подальше завести?

– Коли меня с моими кончишь, убийца, то за меня есть кому расплатиться! – крикнула она. – Знают добрые люди, что я с тобой разбираться отправилась! Не дадут тебе жить на Москве!

– Да на что мне твоя Москва? Я коней-то набираю, чтобы от Москвы прочь податься!

– Кладом дураков заманиваешь ради коней, убийца! Цена тому коню – два рубля! И двух рублей-то у тебя нет, у убогого! – издевалась Настасья. – Ну, что ж ты своим псам стрелять не велишь? Коней-то заполучил – а свидетели не надобны!

Кабы знал Богдан, что ждут его такие дела, оседлал бы коня не простым седельцем, а таким, которое брал для долгой и опасной дороги, с ольстрами по обе стороны, куда вставить дулом вниз пистоли.

А еще пожалел он, что нет у него на поясе персидского джида с тремя джеридами. Как раз бы хорошо они один за другим сейчас полетели – и в сердце, и в другое сердце, и в третье!.. Он дал себе слово, что с ближайших денег купит в саадачном ряду джид и будет носить при себе неотлучно.

– Тут у тебя, поди, уж свое кладбище на поляне… – продолжала было Настасья.

Вдруг над лесом поплыло гулкое звучное «А-ам-м-м-ми-и-инь!».

– Это что еще за молебен? – удивился Гвоздь.

Богдаш неожиданно для себя улыбнулся. Из всех, у кого такая мощная глотка, только один человек может в такое время суток оказаться посреди леса на Троицкой дороге.

Судя по тому, откуда прилетел голос, товарищи забрались еще дальше от Москвы, чем Гвоздь с Третьяком и все, кто за ними тайно ехал. Но ненамного!

– А это мои дружки мне знак подают! – отвечала Настасья. – Сейчас тут будут! Не уйдешь, Гвоздь! Справлю я по Юрашке знатную панихиду!

– Ну, не все ж мне убивать! – глумливо заметил Гвоздь. – Я вон весной боярина Буйносова от смерти спас! Как тебе это?

– Ты? Боярина? А боярин, поди, и не ведает! – возмущенно крикнула Настасья.

– Не ведает, – согласился Гвоздь. – Спасибо тому дураку ключнику, что вздумал своего боярина извести – мне с той дури добро перепало. Кабы не он, выблядок, – мы бы тут не стояли. Он-то, дурная башка, прознал, что на Троицкой дороге клад под медвежьей харей схоронен, и решил тайно своего боярина выманить тот клад брать, да в лесу его и оставить зверью на корм. А раз поедут за кладом тайно, то он досветла воротится, никто на него и не подумает! Пропал боярин и пропал! И харей было запасся, да я его опередил. Вон она – на обочине, на сосенке! И боярин уцелел, и я – при конях!

– И дурак в могиле!.. – подхватила Настасья.

– Может, и в могиле, – согласился Гвоздь. – Боярина-то я на него, как пса цепного, спустил! Ну, слушай, Настасья. Девка ты видная, по душе мне пришлась, хоть и благословила меня кистенем. Да только, ты уж прости, жить тебе и твоим нельзя. Напрасно ты парнишек-то привела. Через твою бабью дурь и они погибнут…

Он пошевелил ногой лежащее на траве тело.

– Пристрелишь, что ли? Так мои-то близко, услышат! – не сдавалась она.

– Отпустил бы, нужна ты мне больно! Да ведь первым делом в Разбойный приказ побежишь! А мне княжича моего вызволять. Теперь уразумела?

Княжича?! Тут Богдан едва не ахнул. Он понял, о котором княжиче речь.

– Парнишек пожалей, – попросила Настасья. – Они с Москвы прочь пойдут, на север, к Архангельску, ввек ты их больше не увидишь!

– Нельзя жалеть. Не ровен час, за тебя расквитаться пожелают, как ты за Юрашку.

– Пристрелишь, значит?

– А нож тебе милее?

– Коли ножом в самое сердце – муки меньше. А ну, коли недострелят? – спросила она. – Видывала я таких раненых – трудно помирали! Тебе смерть моя нужна или мои мученья?

Богдаш бесшумно вытащил из ножен клинок.

Это был охотничий нож, без которого он разве что в бане парился, а так оружие постоянно находилось при нем. Такие ножи, тяжелые, длинные, с большой крестовиной, считались медвежьими. Находились, конечно, умельцы, которые схватывались в лесу с косолапым чуть ли не в обнимку, но Богдаш ни одного такого живым не видывал.

Жертвой конюх наметил того Гвоздева подручного, что с пистолью. Если толкнуть того, что с пищалью, чтобы она, тяжеленная, слетела с упора, то стрелку будет не до драки. Тем более оба оружных разбойника стоят за Гвоздем, пока он обернется – одним шишом и вором меньше станет.

И не может же быть, чтобы Настасья не воспользовалась внезапной помощью! Девка-то и сама, чай, налетчица…

Молясь Богу, чтобы не опоздать, Богдаш пошел краем поляны, чтобы оказаться за спиной у Гвоздя и его людей.

Настасья меж тем пыталась выторговать жизнь Лучке и Филатке. И приступала к Гвоздю все ближе…

Голос у нее сделался совсем жалобный и почти в плач сорвался, когда она продвинулась еще на вершок и выбросила вперед руку, и, незримый для глаза, метнулся в лицо недругу летучий кистень!

Но поспешила бешеная девка, совсем малости не хватило – невольно шарахнувшись, Гвоздь спасся, хотя и пихнул при этом того своего товарища, что держал пищаль. И тут же сзади напал Богдаш.

Он ударил парня с пистолью и завалил его. Парень оказался брыкливым и живучим. Он, повернувшись на спину, с предсмертным воем так Богдаша в колено лягнул, что конюх сел.

Настасья меж тем, поймав кистень в горсть, отскочила.

Вооруженный факелом Гвоздь понял, что вся его затея вот-вот рухнет.

– Убью!.. – зарычал он и кинулся на девку, тыча в нее факелом.

Богдаш попытался было встать, но колено не позволило, острая боль заставила зарычать.

Мужик с пищалью плохо понял, что за леший вывалился из ночного леса и уложил товарища. Он, подхватив пищаль за ствол, кинулся на помощь Гвоздю, которого окружили Настасья с юными скоморохами.

Богдаш, перекатившись по траве, выдернул из еще живой руки пистоль, прицелился в широкую спину, загородившую ему схватку, и выстрелил. Попал в плечо.

Мужик, как это порой бывает, не понял, что ранен, ощутил сильный удар, от которого выронил пищаль, а камень или пуля – не уразумел. Он уразумел другое – что пора удирать.

– На конь, Гвоздь! – крикнул он.

Где-то в лесу раздался выстрел. И это еще больше подстегнуло налетчика.

В который уж раз Богдан пожалел, что нет на поясе джида! Мужик поспешил туда, где стояли кони, и взобрался в седло, и цапнул поводья еще двух коней, и направил этот плотно сбитый, бьющий копытами табунок на скоморохов.

– Стопчу, сволочи!..

Видать, он уже бывал в таких схватках, – отсек Настасью от Гвоздя и дал тому возможность вскочить на коня. И ломанулись двое всадников, ведя в поводу заводного конька, через кусты, к Троицкой дороге, прочь с поляны!

– Уйдут же!.. – взвыла Настасья.

– Ан нет! – отвечал Богдаш. – Не к Москве же их понесло?

– Ты кто таков? – Настасья подхватила с травы брошенный в нее Гвоздем и недолетевший факел. – Ты, что ли, молодец? За мной в лес увязался?!

Она признала того красавца, который обругал ее у церкви!

– Да на черта ты мне сдалась?! – совершенно искренне отвечал Богдаш.

Он прислушался к копытному перестуку – нет, не к Москве!..

– Ти-мофе-ей! – что есть силы заорал Богдаш. – Се-мей-ка-а-а-а! Да-ни-ла-а-а! На-впе-рей-мы!!!

Выкрикнув этот приказ, его глотка вдруг отказала. Конюх закашлялся.

– Филатушка, Лучка, Третьяку помогите! Жив ведь, очухался, только прикидывается! – велела Настасья и присела на корточки возле Богдаша. – Да ты вставай, молодец! Дай хоть погляжу на тебя хорошенько, дай хоть поцелую – ведь ты нас спас!

– Пошла к черту… – кое-как прохрипел спаситель.

* * *

Тимофей был очень недоволен тем, что товарищи все за него решили.

– Я пойду с Абрамом Петровичем клад брать, – сказал Данилка. – И поедем как будто вдвоем. Это – единственный путь, как убийцу выманить.

– Так, – Тимофей был хмур, но деловит. – А мы с Семейкой, стало быть, в засаде?

– Да, вы первые поедете и у той хари спрячетесь.

– А коли не дойдете вы до хари? Коли раньше тот медведь на вас нападет? – спросил Семейка.

– Ну, значит, туда нам и дорога.

Конюхи переглянулись. Им нравилось Данилкино упрямство, не нравилось лишь, что парень безоружен.

– Держи-ка, – Семейка достал и отдал свой засапожник, похожий на гнутый клык хищной рыбины. – Сунь за правое голенище. Да не так – острием вперед. Кисточка, думаешь, для чего? Чтобы снаружи висела, чтобы нож в сапог не провалился. И вытаскивать легче.

– Кистенем его, что ли, снабдить? – Тимофей почесал в затылке. – Кистень-навязень-то на виду, а летучим кистенем я его только собирался научить владеть.

– Плетку свою ему дай, – посоветовал Семейка. – Что ты в кончик вплел – дробину? Свинца кусочек остренький надо бы.

Данилка вдруг подскочил, развернулся в воздухе, приземлился на полусогнутые ноги – и засапожник уже торчал вперед, намертво зажатый в кулаке.

– Да ну тебя! – Тимофей отмахнулся. – Хорош дурака-то валять!

– Коли взялся за нож, так не пугай, а сразу и бей, – посоветовал Семейка. – Снизу вверх. Пока против твоего засапожника чего подлиннее не вытащили…

– Или кистень в ход не пустили, – добавил Тимофей. – Ну, не передумал?

– Нет.

– Тогда – с Богом.

Они решили проводить Данилку до двора Фомы Огапитова, чтобы поглядеть заодно – не околачивается ли поблизости подозрительный народишко. Но по пути Семейка вздумал проверить, точно ли скоморох Третьяк стоит у Николы Старого и ждет Гвоздя. Не очень-то ему понравился испуганный взгляд Третьяка у «Ленивки»…

Данилка одобрил – он беспокоился за куму.

А примерно в то время, как они поодиночке, не поднимая шума, выезжали с Аргамачьих конюшен, к Николе Старому на встречу со Стенькой явился Гаврила Михайлович Деревнин.

Раздобыть лошадей подьячему Деревнину было несложно.

Дважды в год, весной и осенью, случалась на Москве такая распутица, что на иных улицах и утонуть пешему было недолго. Тогда вся Москва садилась в седло. Даже старухи, которым по их должности приезжих боярынь полагалось в известные дни навещать царицу, громоздились на особые седельца в виде кресел с подножкой. Мужчины, которые в состоянии были поднять ногу до стремени, всюду отправлялись верхом. Даже старцы не сидели дома – не было большого позора в том, чтобы взбираться на коня со скамеечки-приступочки, сам государь такую имел. А уж служилый человек, которому каждый день с утра положено быть в своем приказе, обязан был позаботиться о средстве передвижения.

Деревнин своей конюшни не имел и потому сговаривался обычно с приятелем-купцом, чьи дела при необходимости вел с особым тщанием. Купеческий работник приводил ему смирного мерина, провожал его до Красной площади, забирал конька, потом в обеденное время туда за подьячим являлся. Хоть и недалеко от приказа жил подьячий, однако являться по пояс в грязи не хотел.

Этот приятель-купец и прислал в нужный час к условленному месту своего человека с лошадьми. Подьячий сел в седло, взял повод второго коня, для Стеньки, и неторопливо направился к Николе Старому.

Обычно конный человек прятал пистоли в ольстрах, которые крепились слева и справа от седла, так что рукояти торчали на уровне колен. Купец такого добра на конюшне не держал, поэтому Деревнин приладил свою хитрую пистоль с бердышом перед собой на седле, прикрыв ее полой епанчи. Епанчу он взял старую, испытанную, которая осенью и весной исправно берегла от грязи, а летом должна была уберечь и от ночной прохлады. Еще из оружия имелись у него с собой нагайка, которой он владел не хуже татарина, и добрый турецкий кинжал.

Кинжал был безгласным упреком московским мастерам. Вернее, не сам, а его рукоять, резанная из моржового зуба. Этот самый моржовый зуб, надо полагать, добыт был самоедами где-нибудь в Пинеге или за Пустозерском, привезен на зимнюю ярмарку в Холмогоры, куплен оборотистым московским купцом, доставлен в Москву, там его приобрели турецкие купцы, вывезли его через Валахию, потом турецкие же искусники сделали рукоять, соединили ее с клинком, а готовый товар отправился в обратный путь. Естественно, и цена его оказалась не малой. Коли точно такие же рукояти наловчиться резать в Москве, а лезвия возить из Константинополя, то цена кинжалу была бы вдвое, а то и втрое меньше…

Стеньки у Николы Старого не оказалось.

А ведь весь день сегодня подмигивал!.. Войдет ли в приказное помещение, рядом ли пройдет – так и норовил со значением в глаза подьячему заглянуть. Только что локотком в бок не пихал и на ножку Деревнину не наступал, как девка – молодцу! Потом же раньше положенного срока исчез…