Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 74 страниц)

Оба, дьяк Тайного приказа и подьячий Земского приказа, постояли вот так, друг на дружку глядя и внутренне готовясь к тому, что им предстоит вместе потрудиться.

– Ну, благодарствую тебя, Федор Михайлович, на добром деле, – сказал Башмаков. – Ты уж в нем не марайся, а мы с подьячим эту грязь разгребем. Но потом не я, а ты о нашем розыске государя известишь!

– Ин ладно, – отвечал Ртищев. Затем, коротко поклонясь, вышел.

– Садись, – велел Деревнину Башмаков. – Как звать-величать?

– Гаврилой звать, Деревниным, – отвечал подьячий.

– А по отчеству?

– По отчеству я Гаврила Михайлович.

– Рассказывай, Гаврила Михайлович.

Деревнин в помощь себе развернул свиток, прокашлялся и начал…

* * *

Сколько Стенька с дедом Акишевым ни носились на извозчике, сколько ни останавливали прохожих, а Данилку не изловили. Может, еще и потому, что здешние жители без особого уважения относились к служивым людям, а буквы «земля» и «юс» на Стенькином кафтане видны были за версту. Махнув рукой на поиски и переругавшись, они на том же извозчике поехали к Кремлю, причем когда дошло до расплаты, то разругались еще пуще, вдрызг и окончательно. Стенька кричал, что ездили по его, деда, делу, дед же протестовал, что не он затеял эту дурацкую езду.

Вернувшись на Аргамачьи конюшни, дед первым делом расспросил, не возвращался ли Данилка. Данилку не видели. Тогда он проверил, в коробе ли пресловутая душегрея. Душегрея так и лежала в коробе. Наконец дед пошел по конюшне в поисках человека, который мог бы пособить.

Подвернулся ему стряпчий конюх Богдан Желвак. И, зная, что этот верзила имеет знакомцев в иных приказах, дед Акишев попросил его добежать до Земского и узнать, не появлялся ли там Данилка, коли появлялся – выяснить, что из этого получилось, вернуться и все пересказать.

Конюху сделалось любопытно, что общего у парня, которого он искренне считал придурковатым молчуном, с Земским приказом. Но дед отказался давать объяснения.

Знакомец же Богданов оказался настолько осведомлен, что на ухо рассказал: бестолковый-то молчун сказал подьячему Деревнину про слово и дело государево, после чего Деревнин мало что увел его в особое помещение для расспросов, но и потом вместе с ним ушел прямиком в Кремль, откуда не возвращался.

Богдан отправился за ними следом и подошел к приказному зданию. Поблизости вечно крутились площадные подьячие, которые знали всех и вся. Но Деревнина никто поблизости не замечал.

Тогда Богдан сообразил, что коли слово и дело государево, то это может оказаться нечто, связанное с Приказом тайных дел. Поскольку с этим приказом у конюха отношения были особые, то он туда не задумываясь и направился. Там ему сообщили нечто и вовсе неожиданное. Явился, мол, боярин Ртищев, с ним – Деревнин, а где эти двое по дороге конюшонка потеряли – об этом пусть Богдаш у них и спрашивает. Ежели отважится войти в комнату, где они сейчас совет держат.

Поняв, что каша заварилась нешуточная, Желвак вернулся в Земский приказ и попытался разузнать, что за страшные известия принес Данилка. Оказалось, парень просил отвести его к тому человеку, который занимается убийством женки Устиньи в Конюшенной слободе.

Вот теперь кое-что стало проясняться…

Желвак пошел разыскивать Ваню Анофриева.

Ваня был такого складу: коли не спросят, сам не расскажет. До той поры его никто не спрашивал, собирался ли Данилка самостоятельно вести розыск по убийству, вот он никому ничего и не докладывал. А когда Желвак спросил напрямую, Ваня и признался – было-де у дружка такое опасное и глупое намерение, из-за чего он уже который день незнамо где пропадает.

А когда Желвак, сгоряча обозвав Ваню дураком, да не простым, а большой руки дураком, пошел к деду Акишеву докладывать, что Данилка-то, видать, ведя розыск, набрел на такое, что сам теперь в неприятности угодил, на конюшне появился посланец из Приказа тайных дел.

– Велено задворному конюху Назарию Акишеву выдать душегрею, что у него в коробу лежит, да в возок коня заложить и тот возок у Боровицких ворот держать наготове!

Обычно, когда кому-то из Верха нужно было ехать, коней-возников приводили с Больших конюшен, что в Чертолье, и с санями вместе, благо недалеко было за ними посылать. Но на всякий срочный случай и Аргамачьи конюшни своих возников со своими возками держали. Вот оно и пригодилось.

Забрав у деда душегрею (при этом ничего не знавшие конюхи немало повеселились, увидев, как старый дед, которому от баб уже ничего не было нужно, сердясь и смущаясь, добывает из своего короба припрятанную бабью одежонку), посланец убежал.

Богдаш поспешил поглядеть, кто в тот возок сядет, и увидел двоих, причем они прошли по кремлевскому двору скорой походкой, пряча лица в высокие воротники. Сели да и укатили.

Данилка, надо полагать, сидел где-то под замком.

Богдаш в третий раз отправился к Земскому приказу, где обнаружил Стеньку Аксентьева.

– Может, хоть ты скажешь, куда нашего конюшонка упрятали? – спросил его Богдаш.

– Кого?! – так и вызверился Стенька. – Это ваше отродье сатанинское? Да чтоб ему иссохнуть, не доживши веку! Чтоб ему помереть, да не сгнить! Попадись он мне, блядин сын! Я ему кишки-то повытереблю! Я ему язык-то ниже пяток пришью!

– А вот я из тебя сейчас блох-то повыбью, песья лодыга! – сказал на это несколько удивленный такими нежностями Желвак. – Я тебя, смердюка, туда отдам, где козлам рога правят!

И тут же таким навычным всякому доброму мужику движением огладил свои кулаки, одновременно чуть сдвигая повыше рукава.

Стенька несколько опомнился.

– Да чего ты?! Да ты знаешь ли, какое он, тот Данилка, богопротивное дело сотворил? Ты – знаешь? Нет? Ну и не суйся!

Было же вот что.

Когда Стенька прибыл наконец в родимый приказ, ему сказали, что Деревнин за ним присылал и велел единым духом нестись в Кремль, к Приказу тайных дел, а там, мол, о нем знают и куда надо отведут.

И точно – он оказался в комнате, которую занимал дьяк Башмаков со своими писцами, но по такому случаю писцов выставили.

– Вот он у меня по делу Устиньи Натрускиной ходил, – сказал Башмакову Деревнин. – Он тоже многое рассказать может.

– Что же остается? – спросил Башмаков и сам себе ответил: – Остается душегрея. И где та душегрея?

Он повернулся – и тут Стенька обнаружил, что в углу стоит Данилка Менжиков, к которому и обращен вопрос.

– На конюшнях, у деда Акишева в коробе, – сказал Данилка.

Стеньке очень хотелось начистить беглецу рыло, но в присутствии Деревнина и Башмакова он мог только злобно таращиться на парня.

Деревнин вышел, отдал приказание и сразу же вернулся.

– Теперь рассказывай, – велел он Стеньке. – Ты говорил, что по этому делу ходить будешь, и я нарочно тебя отпустил. Много ты выходил?

Стенька призадумался.

Теперь, когда оказалось, что никакая Анюта не боярыня, можно было бы кое в чем признаться.

Он рассказал, как Татьяна в церкви признала материнскую душегрею, как он последовал за новой хозяйкой душегреи и как впотьмах был втянут в неведомые ворота – с кем-то спутали, не иначе. Сказал, как его девка отвела в хоромы, как он там увидел душегрею совсем близко… и замялся…

– Дальше-то что было? – спросил Башмаков.

Стенька покосился на Деревнина. Тот, очень удивленный рассказом, смотрел на земского ярыжку так нехорошо, что Стеньке захотелось оказаться где-нибудь на Мезени.

– Ночевать тебя там оставили, что ли? – безжалостно догадался Башмаков.

Стенька повесил голову.

– Проснулся, а дальше что? – Дьяк не имел намерения позорить Стеньку, он только докапывался до истины, и Стенька, воспряв, воскликнул:

– А душегреи и нет!

Далее он изложил свои похождения, беседу с Пяткой и поиск Марьицы Сверчковой быстро и деловито, радуясь тому, что не нужно врать.

Тем временем в дверь поскреблись.

Деревнин подошел и в образовавшуюся щель принял мешок.

То, что было в мешке, он выложил на стол.

– Ну-ка, Степа, гляди внимательно – точно ли та душегрея?

Стенька подошел, посмотрел и кивнул.

– Данилка?

– Она, – подтвердил и Данилка.

– Надо же – тряпка, лоскутьев связка, а сколько из-за нее суеты, – заметил Башмаков, глядя на душегрею даже с каким-то уважением. – Ах, чуть не забыл! Пойду-ка распоряжусь!

Он вышел, и в комнате остались трое – Деревнин, Стенька и Данилка.

Подьячий и земский ярыжка подошли поближе к столу.

– Душегреюшка! – усмехнулся Деревнин.

– Вот она, голубушка! – подтвердил Стенька.

Данилка смотрел то на одного, то на другого, удивляясь радости, вспыхнувшей и на благообразном лице подьячего, и на красивой живой роже земского ярыжки.

– И прямо такую, как есть, ты ее принес? Или что-то с ней делали? Обшаривали, подпарывали, денег искали? – весело спросил Деревнин.

– Я ее пощупал, – признался Данилка, – а подпороть нечем было. Там что-то есть.

Тут подьячий и земский ярыжка переглянулись, но как? Их лица словно внутренним, снаружи незримым светом озарились!

– Полушки, что ль, зашиты? – высокомерно полюбопытствовал Деревнин, но Стенька чувствовал, как волнуется начальник. Да и самого чуть колотить не начало, пришлось руки в кулаки сжать.

– Нет, не полушки, что-то хрусткое. Помнешь – хрустит, – объяснил Данилка.

– Так ты мял, что ли, ирод? – не сдержался Стенька.

Запись, кладовая запись была-таки в синей душегрее, а этот обалдуй осмелился мять ее своими черными лапищами!

– Степа! – одернул его Деревнин. – Ну-ка, раб Божий, показывай, где хрустело! Живо, живо!

Данилка прошелся пальцами и нашел то место на левой стороне груди, ближе к пройме. Стенька тем временем ловко, как налетчик, выхватил из-за голенища засапожник и стоял наготове – как только покажут нужный шов, так он этот шов и вспорет!

– Точно, – потрогав, подтвердил и Деревнин. – Ну, давай, Степа, благословясь. А ты поди, поди! Ты свое сделал, душегрею нам сдал, сказку у тебя отобрали. Подожди за дверью!

Данилка, которому уж очень хотелось увидеть, что там в душегрее такое загадочное, уходить не спешил. Деревнин решил, что парень ждет подачки. Время шло – того гляди явится Башмаков… Не то чтобы Деревнин непременно хотел утаить от дьяка кладовую роспись, однако выпадала такая возможность! И мыслишка о деньгах пересилила на миг всякое разумное соображение.

Достав кошель, подьячий покопался там и вынул одну деньгу – полушку давать все-таки было нехорошо.

– На вот, держи на пироги.

Данилка в растерянности принял деньги и, вздохнув, побрел к дверям. С точки зрения подьячего, свидетелю тут оставаться было незачем – сказку у него отобрали, душегрею он принес и с рук на руки сдал, даже деньги за доставку получил, какого ж еще рожна?

Когда парень затворял за собой дверь, он слышал, как подьячий и земский ярыжка уже потрошат заколдованную душегрею.

– Тут, тут надрезай! – приказывал Деревнин.

Дверь захлопнулась. Данилка постоял в раздумии – куда податься? Так и торчать в сенях? И тут же дверь отворилась снова.

На пороге стоял Стенька.

– Не ушел еще? А ну, пожалуй сюда!

И за плечо втащил Данилку обратно.

Деревнин стоял у стола и держал в пальцах что-то белое.

– Ты точно в этом месте хрусткое нашел? – строго спросил он. – Другого не было?

– Да я ее всю не обшаривал, – признался Данилка.

Подьячий и земский ярыжка, ухватившись за душегрею, стали перебирать ее пядь за пядью. Больше нигде и ничего не хрустнуло. Данилка же без спросу взял то белое, что положил на стол Деревнин.

Это оказался тоненький пласт бересты, в который были завернуты какие-то сухие веточки и корешки.

– Нет, будь она неладна! – воскликнул Деревнин. – Нет тут больше ничего, только эти гнусные коренья!

– Ты что нам за дрянь приволок? – напустился Стенька на Данилку. – Может, это коренья наговоренные? Может, ими порчу наводят?

– Да угомонись ты, – Деревнин бросил душегрею на стол. – Дуры-бабы мужиков к себе так приманивают! Была бы жива – я бы ее научил, как коренья в одежду зашивать!

– Про баб я знаю! А этот-то зачем нам коренья принес? Не сам ли он их туда зашил? – возмущенный несправедливостью судьбы, изъявшей долгожданную кладовую роспись и подложившей черт знает что, Стенька плел околесицу и не мог остановиться. – Такое в приказ принести?! А ну как государево «слово и дело» сейчас крикну?

Данилка уставился на Стеньку без страха, только с удивлением, словно бы на диковинную птицу попугая, которая стала на Москве общей любимицей, проживала в золоченых клетках да в боярских хоромах, и говорила порой такие слова, что все только диву давались.

Иначе глядеть на беснующегося земского ярыжку не давала ему шляхетская гордость. Она же подсказала неожиданные слова.

– Кричи, – сказал он, неожиданно для себя, с непоколебимым спокойствием. – Какой с дурака спрос?

Повернулся и пошел прочь.

– Гаврила Михайлович! – не в силах расстаться с заповедной мечтой о кладовой росписи, вскричал Стенька. – Да он же сам оттуда бумажку-то вынул, а коренья зашил! А запись-то у него!

Неизвестно, до каких бы еще поклепов додумался Стенька, но Данилка, толкнув дверь и одновременно нагнувшись, потому что был дверной проем и с полукруглым своим навершием вместе, ему по ухо, налетел на Башмакова, которому нагибаться почти что не приходилось.

– Тебя куда несет? – спросил, заталкивая его обратно, дьяк. – И что тут у вас деется? Орете – на Ивановской слыхать!

Деревнин и Стенька переглянулись.

– Вот, в душегрее коренья были зашиты, – подьячий показал берестяной сверточек. – Мы думали – бумага, оказалась эта дрянь.

– Ну, думали, а чего орали? Какую запись поминали?

Деревнин показал на Стеньку:

– Его спроси, Дементий Минич. Ему там кладовая роспись померещилась. Что лесные-де налетчики клад схоронили, а роспись велели Устинье зашить. Вот до чего додумался!

– И сами втихомолку поглядеть решили?

– Вон, это он душегрею взрезал, – вторично показал Деревнин на Стеньку.

Башмаков повернулся к земскому ярыжке, хотел было что-то сказать – да рукой махнул.

– Ступай отсюда, сделай милость! Чтоб я тебя тут не видел! Кладоискатель!

Стенька вылетел, как ошпаренный.

Но на прощание таким взглядом одарил – нет, не Башмакова, Башмаков виноват ни в чем не был, и не Деревнина, с Деревниным ссориться все равно не с руки, – а того, из-за кого вся суета вокруг душегреи началась! Данилку Менжикова.

И Данилка этот взгляд встретил другим – из-под бровей, сердитым.

Не поладили эти двое. Знать, так им было на роду написано.

– Сейчас поедем к тому купцу, Белянину, девку допросим, – сказал Башмаков. – А ты, Данила, туда же, к Белянину, доставь ту девку, что тебе про Савву Обнорского сказывала, и Марьицу Сверчкову, которую она у себя прячет. Скажешь им так – мол, дьяк Приказа тайных дел велит быть, не приедут – им же хуже будет, всю Москву прочесать велю, из-под земли добуду. Ну, что встал в пень?

– Я Белянина не знаю и денег на извозчика у меня нет.

– Вот, Гаврила Михайлович, учись краткости, – заметил Башмаков. – Дай ему алтына два и растолкуй, где твой Белянин проживает.

* * *

Нельзя сказать, что Лукьян Романович был так уж рад, когда к нему тайно, в простом возке, прибыл начальник Приказа тайных дел. Но Деревнин объяснил – дельце и впрямь оказалось такое, что лучше в нем разобраться без посторонних ушей и глаз. Башмаков же, если вдуматься, был таким знакомцем, который при нужде мог и помочь. Потому купец отвел обоих туда, где лежала Катерина, и даже задержался в дверях, чтобы хоть что-то вызнать.

– Не бойся, – сказал, садясь на табурете возле лавки, Башмаков. – Это дело у самого государя на виду, в обиду тебя не дадим. Расскажи, что знаешь. Ты ведь узнала людишек из дворни князя Обнорского. Вот почему молчишь и запираешься.

Катерина, прижимая к груди одеяло, села.

– Разведали?.. – шепотом спросила она.

– Разведали, – подтвердил Деревнин. – А теперь ты говори, умница, а я записывать буду.

Изумленный прозвучавшим именем и приведенный в смущение внезапным строгим взглядом Деревнина, купец вышел.

На лестнице стояла жена, бойкая и все еще красивая Василиса Михайловна.

– Ну? – язвительным шепотом спросила она. – Говорила ж тебе – нечего к тем князьям Обнорским сваху засылать! Вот и заполучил в семью княжну! Гляди – затаскают теперь по судам!

– Молчи, дура, – ответил супруг. – Что ты понимаешь! Сюда сейчас еще гости будут. Вели, чтобы убрали столовую палату, и пусть их туда отведут.

– Жену-то дурой легко называть, – отвечала Василиса Михайловна. – Но я тебе, Романыч, прямо говорю – вдругорядь вздумаешь Парамошу женить на княжне или на боярышне, так не будет на то моего материнского благословения!

И пошла распорядиться о столовой палате.

– Давно я тебя уму-разуму не учил! – крикнул вслед возмущенный купец.

Но она даже не обернулась, предоставив ему в тишине да в одиночестве переживать свое поражение.

Какое-то время спустя Данилка привез Настасью и Марьицу Сверчкову.

Зная, что предстоит встреча не с простым человеком, а с дьяком Приказа тайных дел, Настасья оделась скромно, даже богатые серьги из ушей вынула, вдела простые – «лапки» об одном камушке. Марьица же Сверчкова только ахала да, не разбирая дороги, то в стенку войти порывалась, то мимо скамьи сесть, и без того невеликого ума была, а тут совсем от пережитого ошалела.

Ждать в столовой палате пришлось недолго – вошли Деревнин и Башмаков.

– Кто из вас женка Марьица, а кто девка Настасья? – спросил Деревнин.

– Я Настасья, – с тем девка низко поклонилась.

– Ты, Данила, с Марьицей выйди пока, мы позовем, – распорядился Башмаков.

Когда дверь закрылась, он оглядел Настасью с головы до ног.

– Ты, стало быть, все про княжича разведала?

– Я, батюшка.

– А сама кто такова?

Она помолчала, потупив глаза.

– Родители-то небось, в гробах от стыда за тебя переворачиваются, – упрекнул Деревнин. – Да говори уж! Иначе твоим словам веры нет.

– Я Русиновых… – прошептала она.

– Роду Русиновых, говоришь? – переспросил Деревнин. – Тех Русиновых, что из Твери?

Настасьица, стыдясь, опустила глаза и кивнула.

– Девка не лжет, – сказал Деревнин Башмакову. – Точно, Дементий Минич, еще до чумного сидения была такая беда у Никиты Русинова.

– У Никиты, не у Павла? – уточнил Дементий Минич.

– Павел у них старший, и дослужился до подьячего в Судном приказе, потому ты его и знаешь, а Никиту враги обнесли, служба ему не далась, ну да у него и без того денег и дворов было довольно. Так что свели у Никиты со двора дочку и пропала она. Вот теперь правда-то и обнаружилась.

– Да точно ли Савва Обнорский свел?

– И впрямь сказывали – какой-то княжич, – припомнил Деревнин.

Настасья повернулась к образам:

– Вот как крест свят – Савва Обнорский русиновский род опозорил! – и широко перекрестилась. – И я на него, на Савву Обнорского, прошу!

– Что ж ты раньше про такое дело молчала? – упрекнул Деревнин.

– А кто бы мне поверил? Теперь же, когда он два убийства совершить велел, когда всю дворню допрашивать о тех убийствах будут, и это вскроется!

– Стало быть, ты за ним следила?

– Следила, батюшка, прости, не знаю, как по имени-отчеству. И я знала, что между Обнорскими и Беляниными сговор готовится. И знала, что о княжне Арине всякие слухи ходят. И знала также, что сваха Тимофеевна искала бабу, что была бы к Обнорским вхожа. Вот почему я, когда про смерть Устиньи проведала, княжича заподозрила и вновь стала вокруг их двора петли вить. И там Господь надо мной сжалился – того парнишку мне послал, Данилку…

– Значит, среди ночи сваху спасать побежали?

– Да опоздали, – Настасья вздохнула. – Когда на дворе тех увидали, кого Гвоздь порешил, то и поняли – нет больше Федоры Тимофеевны.

– Как же вы это поняли?

Настасья поглядела на дьяка с удивлением – мужик в таком чине, а простых вещей не разумеет!

– Да чего ж Гвоздю их убивать, пока они не помогли со свахой управиться да с той девкой, что у нее жила? А как дело сделано – он от них и избавился, чтобы случайно не проболтались. Должно быть, княжич велел. Ты, батюшка Дементий Минич, дознаться вели! Пусть того Гвоздя на одну доску с княжичем поставят! Он, Гвоздь, много расскажет!

Так убежденно говорила Настасья, будто и не она расплатилась с княжьим подручным за своего дружка.

– Ну, как с Гвоздем быть – это уж не твоя забота, – одернул девку Деревнин. – Стало быть, поглядели через забор да и ушли?

– Нет, мы на двор взошли. Думали, может жив кто. А в горницы подыматься не стали. И тогда только ушли…

– Остальное мы знаем, – не дождавшись продолжения, сказал Башмаков. – Что ты Марьицу Сверчкову от смерти спасла – за это Бог наградит. Ступай, скажи Марьице, что настал ее час.

– Ох, и хлебнем же мы лиха со старой дурой, – заметил Деревнин. – И у толкового-то мужика сказку отбирать умаешься, а баба первым делом в слезы.

– Ну, вот тебе баба, которая без слез обошлась, – Башмаков показал на Настасью. Та усмехнулась:

– И рада бы, да Москва слезам не верит!

С тем и вышла.

– И точно, что зазорной девкой сделалась, никакого стыда, – заметил подьячий.

Дверь приотворилась и показалась половина круглого бабьего лица вместе с одним рожком двурогой кики.

– Заходи, заходи, раба Божия! – велел Деревнин. – Долго ли тебя дожидаться-то?

Вошла Марьица Сверчкова.

Это была такая баба, что вдвоем обнимать надо. Должно быть, за дородство ее и взяли мамкой к новорожденной княжне – пышная мамка дому украшение! Сейчас же Марьица имела вид горестный и, войдя, первым делом разрыдалась.

– Ну вот, что я говорил? – Деревнин тяжко вздохнул. – Уймись ты, сопли утри да и сказывай все по порядку.

– Да что сказывать-то? – прорыдала Марьица.

Слезы так и текли по толстым щекам, губы раскисли и кривились, Деревнину прямо плюнуть захотелось – до того баба была нехороша.

– Все, – сказал Башмаков. – Все, как было. Гаврила Михайлович, напомни-ка…

Деревнин взял из лежащих на столе столбцов один и отмотал немного.

– «И та сваха Федора Левашова стала искать, кто бы разведал про князя Обнорского дочь, почему ее замуж не отдают», – прочитал он. – Это, дура, сказка, которую у девки Катерины, что жила у Федоры, отняли. Катерина – тут же, в светелке, понадобится – на одну доску с ней поставлю! И она рыдать не будет – все про тебя распишет!

Марьица закивала, как если бы поняла.

– Слушай, вдругорядь повторять не стану! «И была-де она у бабы-корневщицы, и та баба идти на двор к Обнорским разведывать не пожелала. И февраля третьего дня в ночь она собралась и тайно поехала к Устинье Натрускиной, та Устинья-де знакомицу Агафью имела в дворне Обнорских, и Федора, поглядев в святцы, узнала, что у той Агафьи должны быть именины, так чтобы Устинья собралась и пошла к той Агафье разведать про княжну, и деньги ей обещала – полтину…»

– Кто кому деньги обещал-то? – переспросил Башмаков.

Деревнин, шевеля усами, безмолвно перечитал запись.

– Да сваха же той Устинье! – воскликнул он.

– Впредь вы там у себя в приказе пишите вразумительно, – велел Башмаков. – Не только что я – вон и Марьица ни слова не разобрала.

– Ну так я попросту расскажу, – сердясь на упрек, отвечал Деревнин. – Что ночью к Устинье кто-то в возке приезжал, соседка видела, при нужде подтвердит. Наутро Устинья собралась, принарядилась и отправилась в гости. Что принарядилась, знаем доподлинно – надела свою любимую душегрею, которую сама и сшила. Вот она, душегрея! Признаешь?

– Ох, признаю, признаю! – забормотала Марьица.

– И ушла Устинья на княжеский двор, никем не замеченная. А на следующее утро ее раздетую подобрали возле Крестовоздвиженской обители. Вот и скажи нам – как к тебе та душегрея попала?

Но баба никак не могла прекратить свои рыдания.

– Ох, пропала, ох, пропала… – только и могла она вымолвить.

Деревнин и Башмаков переглянулись.

– Если ты кого боишься, так того человека бояться не след, – сказал Башмаков. – Про того человека мы уж немало разведали. И ты его в жизни больше не повстречаешь – вот разве что он из Соловков сбежит. Но там братия строгая, и не таким ослушникам укорот давала.

Марьица подняла зареванные глаза.

– Неужто впрямь? – спросила с надеждой.

– Ему бы у Лобного места башку снести, – хмуро ответил дьяк, – да государь милостив. Я полагаю, всех троих разметают по дальним монастырям на покаяние. Ну, будешь ты говорить?

– Буду, буду, батюшка мой! – И тут, словно боясь, что отваги ненадолго хватит, Марьица зачастила: – Моя вина, мой грех! По обителям босиком пойду, замолю! Все продам, к образу матушки-Богородицы оклад с каменьями куплю!

– Это хорошо, – одобрил Деревнин. – Так что же было с той душегреей?

– Агафьица именины праздновала, стол накрыла в подклете, – Марьица завела глаза к потолку, вспоминая угощение. – И были там сельди рижские, и ксени щучиные…

– Ты про душегрею! – оборвал дьяк.

– И собрались мы, бабы, и приказчиков двух она позвала, а больше из мужеска пола никого не было, и в то время было у нас подпито… и та Устинья тоже за столом была! И иные по домам пошли, а Устинью разнял хмель, она и осталась ночевать, и ей тюфяк постелили в моей горнице, я в малой горенке с Акулькой Левонтьевой живу… и мы, помолясь, уснули…

– Дальше! – потребовал Деревнин, не глядя на Марьицу.

Он только поспевал макать перо в чернильницу, записывая ее речь.

– А проснулась я среди ночи, оттого что княжич вещи шевелил… княжич Саввушка… И он сгреб все Устиньино лопотье да и вынес…

– А сама она где была? – спросил Башмаков.

– А не знаю, батюшка мой! Темно ж было, одна лампадка перед образами горела. Не знаю!

– Ну так я знаю, – сказал Деревнин. – Она втихомолку в одной рубахе прокралась подсмотреть за княжной – точно ли без ущерба. И нет ли там какого ночного гостя – девка-то в самом соку, когда без этого дела скучно. И увидела она то, чего видеть ей не полагалось.

– Не знаю, батюшка мой, не ведаю… – бормотала Марьица.

– Стало быть, княжич был с сестрой и услышал шорох, а может, и не шорох, а что иное было. Он встал да и удавил Устинью. А потом, как я полагаю, спросил у сестры, что это за баба такая, в своей дворне вроде бы не замечал. И сестра – опять же, я так полагаю, – отвечала, что в дворне-де точно такой нет, но ключница Агафья, или кто она там, именины справляла, так не гостья ли. И княжна догадалась, где этой гостье постелили, а княжич пришел и забрал одежду, чтобы утром подумали, будто она рано встала да и домой убралась. А теперь говори, как к тебе душегрея попала! – грозно, грознее некуда, рявкнул Деревнин.

– А завалилась, батюшка мой, за скамью завалилась, полавочник низко свисает, ее и не заметили.

– Утром, стало быть, нашлась. Что же ты ее припрятала? Ведь княжич за ней прийти мог? – спросил Башмаков.

Ответа не было.

– Дура потому что, – ответил вместо Марьицы Деревнин. – Полюбилась ей душегрея! Она и решила промолчать. Мол, не хватится никто – значит, моя будет. Ей и на ум не взбрело, что княжич не просто так ночью за вещами приходил. А, Марьица?

– Не взбрело, батюшка мой, не взбрело… – покаянно подтвердила одуревшая баба.

– А поскольку на твои телеса ту душегрею натянуть не удалось, ты днем решила ее к дочке снести, пусть дочка покрасуется. Опять же, коли начнут душегрею искать – так ее у тебя уже и нет!

– Гаврила Михайлович, да дай ты ей слово молвить! – прервал его Башмаков.

– А для чего? И так все ясно. Отнести-то отнесла, да только день спустя тот конюшонок, как его, Данилка, что ли, пошел по кружалам про душегрею расспрашивать и на Гвоздя нарвался. А Гвоздь, видать, удавленницу ночью со двора вынес, на сани положил да возле Крестовоздвиженской обители сбросил, а потом он же узел с вещами куда-то припрятал. Думали они с княжичем, что дело шито-крыто, а тут вдруг оказывается, что была у покойницы душегрея, да кто-то из комнатных баб ее утащил. И коли та душегрея вдруг вынырнет, то этот след и к ним привести может. Звал тебя княжич к себе? Спрашивал про душегрею?

– Ох, батюшки вы мои, повинилась я, повинилась! Грозен был – повинилась!

– И сказала небось сдуру, что дочке отдала?

– Ох, сказала…

Деревнин с Башмаковым переглянулись.

– Чуть ты дочку свою на тот свет не отправила. Побежала, стало быть, к ней ночью, на княжича пожаловалась, воротила душегрею, до самых ворот донесла, да тут у тебя из рук мешок-то и выхватили?

– Выхватили, воры, тати, псы!..

– Так и запишем… – Деревнин опять склонился над листом. – И ты сказала княжичу, что душегреи лишилась?

– Ох, не сказала, отцы мои, не сказала – не до того было!

– А что же?

– Да ведь Ивашку Гвоздя у самых-то ворот пришибли! Княжича подручного! И всем не до меня тут стало… Княжич людей куда-то посылал, сам отъезжал, ох, суета поднялась!.. А наутро меня та девка, Настасьица, и увезла. Сказала, что дочка за мной послала, да потом и растолковала, что мне от людей прятаться надо!..

– Ловка Настасья, – почему-то с неудовольствием промолвил Деревнин.

– Сколько лет она такого случая-то ждала? – спросил Башмаков. – Ведь хоронилась, выжидала, выслеживала, как кошка – мыша! Ну, все ли записал?

– «И та девка Настасья меня обманом со двора князей Обнорских свела и у себя спрятала», – прочитал подьячий.

– Ступай отсюда, вели Настасье явиться! – распорядился дьяк и, стоило Марьице выкатиться за дверь, напустился на Деревнина: – Ты что такое записал? Тебе бы ее слова записать – мол, сказала та Настасья, что-де дочка за ней, Марьицей, послала!

– Так я ж и пишу – обманом увела!

– Вот и добирайся до правды по таким сказкам!

Вошла Настасья.

– Что же нам с тобой, девка, делать? – спросил Башмаков. – Службу-то ты сослужила, а вот оставаться на Москве тебе негоже, тут ты от недругов своих небезопасна. Как начнется розыск по делу княжича Обнорского, как его родня встрепенется, у кого-то руки и до тебя дотянутся.

– Сама вижу, батюшка Дементий Минич, – со вздохом отвечала Настасьица. – Да как же быть! Или мне молчать следовало?

Дьяк усмехнулся.

– Нет, свет, сказала-то ты на Обнорских все как должно. Только вот куда ж тебя спрятать? Коли желаешь, мы родне тебя вернем… найдем, кто после чумного сидения уцелел…

Но он и сам понимал, что это не спасение, а скорее уж наоборот.

– Родне-то я как бельмо на глазу буду, – твердо сказала Настасья. – Они меня мертвой полагают, ну так и нечего мне с того света возвращаться. Тот-то срам они уж перенесли, а нового срама им делать не хочу.

– Так, – согласился Башмаков. – Марьицу Сверчкову я и спрашивать не стану – есть у нас одна девичья обитель, где ее можно тайно поселить. Коли желаешь, и тебя туда же отправим, со временем там постриг примешь. Грехов-то, чай, накопилось – вот и замолишь.

– В обители-то сладко… – Настасья вздохнула. – Батюшка Дементий Минич, дозволь слово молвить!

И опустилась на колени.

– Говори!

– Я девка порченая, я в обители только маяться буду и сестер невинных смущать!

– Так куда ж тебя, дуру, девать? – возмутился дьяк.

– Батюшка Дементий Минич! Отправь меня с гулящими девками в Иркутск!

– Какой еще Иркутск? – Башмаков обернулся, всем видом показывая Деревнину, что понятия не имеет, о чем речь.