Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 74 страниц)

– Мне бы поглядеть…

– Ну, пойдем, покажу.

Третьяк повел Данилу огородами через два двора, к третьему, где в подклете приютили горбатеньких.

– Вот и ладно, – говорил по пути. – Я сам со вчерашнего дня их не видел. А ведь коли не проверишь – молодые непременно чего-нибудь начудят.

– Это ты про Филатку с Лучкой?

– Про них, про голубчиков. Сейчас ты их, родненьких, и увидишь.

Данила улыбнулся. Эти скоморохи были его ровесниками, с ними бы он как раз охотно встретился на равных, ведь как раз общества равных себе и не имел на Аргамачьих конюшнях. Дружок Ваня Анофриев разве что, так ведь и тот уже куда выше званием, потому что женатый человек…

Двор, где временно поселили медведей, был самый обыкновенный московский – с жильем на высоком подклете, с крытым крыльцом, с непременными двумя сараями (хлева Данила не приметил, наверно, был где-то сзади), с банькой и летней кухней на краю огорода. И стоял он по-московски вольготно, даже люди небогатые ставили домишки свои не впритык, а имели довольно места и для двора, и для садовых деревьев, и для грядок.

Навстречу Даниле с Третьяком выскочил Филатка.

– Дядька Третьяк! А я к вам бегу! – не поздоровавшись, выкрикнул он.

И точно, что бежал – тулупчик даже, не вдев рук в рукава, у шеи придерживал.

– Ну, что еще стряслось? – с ходу напустился на него старый скоморох. – Оставь вас на полдня – непременно напроказите!

– Томила приходил! – чуть не плача, сообщил Филатка. – Лучку сманил к себе в накрачеи! Я просыпаюсь, а он уж и мешок увязал! Я – обуваться, а его и след простыл!

– Разминулись?! – кляня себя за пререкания с Тимофеем и Семейкой, воскликнул Данила.

Ведь мог же застать подозрительного скомороха, мог – и проворонил!

– А ты кто таков? – Филатка чуть ли не прыжком повернулся и приоткрыл от удивления рот. – Данила?!

– Уговорился, выходит, с бойцами на всю Масленицу? Переманили! Ах он блядин сын! Опоздал ты, мой батюшка, – Третьяк обратился к Даниле горестно и вроде бы искренне, уже не видя необходимости выгораживать товарища. – Теперь-то хоть ясно, где подлеца искать! На Москве-реке он будет с утра и дотемна. А проку с него?!? Коли он тебе нужен, там его и домогайся! Еще что?

– Лучку-то заменить нужно при медведях!

– Сам знаю! – Третьяк запустил руку под шапку и почесал в затылке. – Нестерка согласится?

– Согласится-то согласится! До Репы не добраться!

Не успел Данила удивиться, как оказалось, что Репа у скоморохов не овощ, а прозвание человека.

– Пьян, что ли? Так вывести его на двор и головой в ушат с водой кунать, пока не поумнеет!

– Поди сам его выведи!

– Ну, вынести! Вдвоем с Нестеркой не донесете?

– Сам его выноси!

Поняв, что дело неладно, Третьяк вздохнул.

– Подсобишь, Данила?

– Как не подсобить!

Они вошли в подклет. Тут было тепло, но не настолько, чтобы ходить без верхней одежды, а тем более – спать.

– Эй, Репа! Куда ты там запропастился? – привыкая к полумраку, крикнул Третьяк.

Ему отвечал человеческий голос – голос страдальца, что третий день животом или чем иным мается, стонет так, что слеза прошибает.

– О-о-ом-м-м!.. – проныл этот грубоватый, но безмерно жалостный голос. – Н-не м-м-м-мо-о-гу-у-у-у…

– Что это с ним? – забеспокоился Данила.

– С кем?

– Да с Репой же!

– А что с Репой сделается! Спит без задних ног!

– А-а?..

– Да горбатый это ноет! Ты что – впрямь ни разу медведя не слышал?

– Человеческим голосом?!?

– Так уж у него получается. Ах ты, бес бы тебя побрал! – догадавшись, что стряслось, воскликнул Третьяк.

В углу, на соломе, прикрытой рогожей, лежали двое, и лежали они в обнимку. Здоровенная мохнатая медвежья туша совершенно закрывала поводыря Репу, видны были только ноги в лаптях.

– Миша, Мишенька! Мишенька-Иванец, родом казанец! – позвал Третьяк медведя. – Вставай, кормилец! Подымайся! Мишенька-Иванец!

И стал делать рукой знаки снизу вверх, понятные всякому человеку.

Медведь прогундосил нечто неприятное и грозное. Это был уже не стон, а почти рык.

– Ведь не подпустит! – в отчаянии воскликнул Третьяк. – Говорил же дуракам – если напьется, ни за что к медведям не допускать! Ему-то, псу окаянному, с медведем-то спать тепло! А горбатый-то к нему теперь никого и не пускает! Вот ведь незадача! Он, может, так до завтрева проваляется! А нам-то к игрищам готовиться надо!

– А ты возьми оглоблю, – посоветовал Данила.

– С ума ты сбрел?!? Чтобы я наилучшего плясового медведя – оглоблей?!?

– Ну, жди, покамест Репа проспится… – И Даниле пришла в голову мысль.

Он оглядел пространство подклета, особым вниманием пожаловав два высоко расположенных небольших окошка.

– А что, дорог ли нынче бычий пузырь?

Третьяк уставился на Данилу с превеликим подозрением.

– Ты что это затеял?

Затея была проста – выйти, дверь снаружи подпереть, взять ведерко воды, подобраться к окошку, распороть затягивающий его пузырь – да и прицельно выплеснуть воду на голову Репе.

Ничего лучшего все равно придумать не удавалось, и Третьяк с Данилой согласился.

Выплескивать воду велели Филатке – он самый тощий и верткий, ему и до окошка добираться удобно, и глаз у него верный – не промахнется.

Одно окно оказалось неподходящим – слишком далеко было лететь воде, да и попала бы она в медвежий бок. Второе подошло.

Стоя на плечах у Третьяка, Филатка разрезал засапожником пузырь, выдернул лохмотья, принял у Данилы ведерко и метко отправил воду в рожу спящему Репе.

Заныл-застонал недовольный медведь.

– Неужто все горбатому досталось? – уже щеголяя скоморошьим словечком, забеспокоился Данила.

– Да это Репа! – отвечал сверху Филатка. – Эй, дед! Каково пробужденьице?

– Я тебя, выблядка!.. – донеслось из подклета.

– Ну, слава те Господи, проснулся!

Репа, успокоив медведя, вышел на двор. Это оказался невысокий мужичок, смотреть на которого было опасно – такой страхолюдностью отличался. По лицу от рта вверх шел рваный шрам едва ли не до затылка, другие такие же покрывали голову. На них, глубоких, словно борозды, волосы не росли, разве что промеж ними, и то – нелепыми редкими пучками.

Данила невольно отступил назад.

– Кто это его?..

– Да горбатые же! – объяснил Третьяк. – Это что – у иных, бывает, всю шкуру с башки спустят, и с волосами вместе! Ты бы, Репа, чем молодца пугать, принарядился, что ли…

– И так сойдет, – проворчал медвежий поводырь и поспешил в дом – вытирать мокрую голову.

– Много же вам подадут, если это страшило вам медведей на Масленицу выводить станет! Людей только распугаете, – сказал Данила.

– А мы уж приспособились. Из конского хвоста ему волосы и бороду смастерили. Хвост-то от белого мерина, оно вроде и на седину похоже. Пришили прямо к шапке – народу и нравится! Видят, что волосы не свои, а им и смешно! А нам того и надобно! – Филатка улыбнулся.

– Отчаянный он человек, – сказал про Репу Данила. – С горбатым в обнимку спит! Как его только блохи не сожрали?

– Какие блохи, свет?

– Медвежьи.

Третьяк и Филатка разом рассмеялись.

– Да с медведем-то слаще спать, чем с иной боярыней! – объяснил пожилой скоморох. – У него в шубе блохи не заводятся. Почему – не спрашивай, сам не ведаю!

– Ишь ты! – восхитился Данила. – Коням бы такие шубы…

Как человек, не раз покусанный мерзкими тварями в стойле и на сеновале, он брякнул это от души и не сразу понял, почему скоморохи опять зубы скалят.

– В ватагу тебя возьмем, с нами не пропадешь! – пообещал Филатка. – Вместо Томилы зазывалой будешь!

– Ну так пойдешь, что ли, горбатого смотреть? – спросил Третьяк. – Или не стоит? Он сейчас недовольный. А ты лучше завтра приходи, ты теперь знаешь, где мы. Прости, брат, не до тебя. Нужно Настасье про Лучку рассказать. Пошли, Филатище.

– Да и я с вами, – сказал Данила.

Он вспомнил, что про Томилу-то вопрос свой задал, а про Авдотьицу – позабыл.

Узнав, что Лучку переманили, Настасья выругалась почище иного извозчика.

– Послушай-ка, куманек! – вдруг обратилась она к Даниле. – Для чего тебе Томила надобен – не знаю и знать не хочу! Но коли ты его найдешь – дай уж нам знать! Мне бы его, блядина сына, до Масленицы сыскать! А коли я чего проведаю, так Филатку за тобой пошлю.

– Срядились, – Данила кивнул, словно подтверждая нерушимость договора. – И еще у меня к тебе, кумушка, дельце. Не знаешь ли, куда Авдотьица подевалась?

– Да в банях же она.

– В банях ее нет. Вещи оставила, а сама ушла. Я так решил – может, к подружкам на Неглинку?

– Так это у подружек спрашивать надобно, у Феклицы, у Федосьи… Да вряд ли! Все же знают, что я приехала! Кабы Авдотьица здесь была – первая бы прибежала! А на что она тебе?

Данила закусил нижнюю губу.

Мысль, которая зародилась, требовала времени, чтобы стать вразумительной.

Настасья, внимательно посмотрев на куманька, повернулась к Третьяку и Филатке, которые понуро ждали ее распоряжений.

– Ступайте пока, ясные соколы. Я уж что-нибудь придумаю… как всегда…

В дверях скоморохи столкнулись с вбежавшей в сени Федосьицей. Они пропустили девку в горницу, она увидела Данилу – и окаменела.

– Ты, свет, Авдотьицу когда в последний раз видела? – спросила Настасья.

– Я-то ее на святках видела, девки гадать собрались, и она тоже прибежала, ночевала у Анютки с Марьицей. И потом, сказывали, разок приходила, – глядя сквозь Данилу, словно бы он был куском слюды в оконнице, отвечала Федосьица.

– А сейчас она где?

– Да в банях, поди! Кабы на Неглинке была, давно бы тут сидела.

Настасья посмотрела на куманька – мол, видишь, не одна я так считаю. Данилу же, как всегда, когда он погружался в глубокое размышление, стало качать влево-вправо.

Ему нужно было вспомнить, что говорил об Авдотьице Тимофей… Нет, Богдаш?.. Семейка!

– А, может, она с кем-то сошлась и тот человек ее к себе жить увел? – спросил Данила.

Настасья повернулась к Федосьице, ожидая ответа, но упрямая девка делала вид, что и вопроса-то не слышала.

– А не пошла ли она к кому жить? – усмехнувшись, пришла куманьку на помощь Настасья.

– Мы бы знали! – воскликнула Федосьица. – Даже коли женатый бы взял – знали бы. Мы друг за дружку крепко держимся.

– Точно ли?

– Точно! Как Бог свят – знали бы! – Федосьица перекрестилась.

– Видишь, куманек? – спросила Настасья. – Куда подевалась – один Господь ведает…

И тут до нее дошло, что с подружкой дело нечисто. Одного взгляда хватило, чтобы в этом убедиться: Настасья строго посмотрела на Данилу, а он набычился и исподлобья сверкнул глазами на Федосьицу.

– Вот оно что… Поговорить нам с тобой, куманек, выходит, надобно?

– Выходит, что так… кумушка.

Федосьица поняла – тут какая-то каша заваривается. Будь в горнице кто другой, не Данила, она бы ушла к соседям, дала Настасье возможность наговориться вдосталь. Но тут девке вожжа под хвост попала.

– Мне Феденьку кормить, рубашечки ему постирать, – глядя в пол, заявила она. – Еще кроить я сегодня собиралась.

Настасья все поняла. И, не принимая обиду подружки близко к сердцу (мало ли расставаний у зазорной девки на веку получается?), решила быть сегодня доброй.

– А мы и не помешаем. Пойдем, куманек, посидим у Феклицы.

Данила, едва скрывая радость, вышел за ней в сени. И правильно сделал – Федосьица, только теперь увидев на скамье игрушечную мельничку, в злобе скинула ее на пол и припечатала чеботком хрупкое крыло:

– На растопку сгодится!

Настасья быстро, потому что без шубы, перебежала через двор, Данила – за ней. И снова они оказались наедине, но только тот первый порыв, с которым оба не совладали, уже был стреножен, взнуздан, силком загнан в тесное стойло.

– Ну-ка, куманек, что ты про Авдотьицу проведал?

– Не о том спрашиваешь, кумушка. Ты спроси, о чем Авдотьица проведала.

Данила иногда соображал удивительно быстро. И теперь, спеша следом за кумой по снегу, решился договориться с ней о взаимопомощи без лишних рассуждений.

– И о чем же она, свет, проведала?

– Мы, конюхи, народ подневольный, государеву службу исполняем… – начал парень издалека, примерно так же, как это проделывали старшие товарищи, объясняя человеку непосвященному свои поступки. – Ты, поди, и сама знаешь, что значит государевым конюхом быть.

– Да уж, – согласилась Настасья. – Наслышана…

– Просил я Авдотьицу кое-чего для меня разведать, и она ходила, и разведала, и еще хотел просить, а она и пропала.

– Хоть рассчитался за услугу, куманек?

– Нам для этого нарочно денег выдали.

Настасья помолчала.

– Ведь правды все равно не скажешь, – заметила она.

– Не могу, кумушка.

– А что можешь?

– А ты мне вот что скажи… Коли ответишь, то, может, и сами Авдотьицу сыщем. Ты скажи, часто ли скоморохи детей со дворов сманивают?

– Да ты умишком повредился!

– Что – ни разу такого не было?

– Да своих не знаем куда девать!

– Тогда другое скажи – драки между ватагами бывают?

– Бывают, – согласилась Настасья. – На Масленицу. А так – очень нужно Николе Угоднику постараться, чтобы две ватаги в одном сельце свести. Мы ведь только на Москве и встречаемся.

– И только на Масленицу?

– Нет, на Великий пост тоже! Сидим рядком на паперти, корочки грызем!

– А могло ли быть, что вскоре после святок две ватаги на Москве объявились?

– Что-то ты кругами ходишь, куманек. Спрашивай прямо, шут бы тебя побрал!

– Коли прямо – не знаешь ли, в какой ватаге парнишка лет десяти до смерти замерз? Было это на Тимофея-апостола. Парнишечка сколько-то дней пролежал в избе Земского приказа, потому что скоморохи сами за ним идти боялись, а потом подговорили человека, ткача из Хамовников, и он тело увез. Я Авдотьице заплатил, чтобы она это дельце разведала, а она, как узнала про того ткача, так и пропала.

– На Тимофея-апостола, говоришь? А с чего драку между ватагами приплел?

– Парнишка ночью убегал откуда-то, с испугу в распряженные сани под рогожу забрался. Там и замерз. А с чего бы ему зимней ночью на улице околачиваться, кого ему пугаться? Что-то страшное стряслось – он и удрал.

– А Авдотьица сгинула после того, как тебе про это донесла?

– После того, как у ткача побывала и тайно все разведала.

Настасья вздохнула.

– Мало мне своих забот – еще и это! Тут Томила такую свинью подложил, что дальше некуда! Так и ты с Авдотьицей в придачу!

Данила пожал плечами. Плечи в последнее время сделались широкие, крутые, хоть новую шубу добывай. Настасья, что сидела перед ним на лавке, уставилась в дальний угол, как будто чая там найти спасение от своих неприятностей.

– А я тебе, кума, вот что еще скажу. Томила-то от Третьяка сбежал как раз на Тимофея-апостола. Или днем ранее… – Данила, в отличие от Настасьи, искал вдохновения в дальнем углу не пола, а потолка. – И сдается мне, что и он к этому делу, как ты говорить изволишь, пристегнулся…

Настасья встала.

– Вечно нас с тобой, куманек, лиха беда сводит! На роду, что ли, написано?

Данила отвел взгляд.

Слова эти, обычные слова человека, удивленного цепочкой совпадений, изумили его тем, что были ответом на некий не заданный самому себе вопрос.

Данила не понимал, что за блажь его одолела. Он только что Богу не молился, чтобы прилетели ангелы с вилами да и выкинули у него из головы Настасью, как сам он – старую солому из конского стойла. И вдруг сделалось ясно, что молись не молись – блажи не избудешь. Настасья ему и впрямь на роду написана. К добру, к худу, а деваться уже некуда! Суженая ли, нет ли, – а на кривой козе не объедешь.

Вооруженный этим неожиданно возникшим оправданием, парень шагнул вперед, взял кумушку за плечи и без всяких объяснений поцеловал прямо в губы.

Тут выяснилось, что Настасья только этого и ждала…

Они не могли оторваться друг от друга, но ласки были странно сдержанны – Данила просто обхватил Настасью, прижимая к себе все сильнее, а она перебирала его легкие, пушистые, на висках вьющиеся волосы. И этого обоим было довольно!

Наконец бездонный поцелуй иссяк. Тяжело дыша и не размыкая объятия, они стояли щекой к щеке. И все яснее понимали значение малоприятного словца «безнадежность». Не то чтобы Данила так уж не представлял себе жизни вне Аргамачьих конюшен, не то чтобы Настасья страстно любила свое скоморошье бродяжество, однако в тот миг им обоим казалось, что быть вместе невозможно. Может, они и были правы, может, того, что без всякого блудного греха спаяло их сейчас в единое тело, ненадолго хватило бы…

– Пусти, – негромко сказала Настасья. – Пусти, куманек.

Он послушался. И стоял перед ней, опустив руки и повесив голову. Другой бы, более опытный, стал спрашивать жарким шепотом на ушко: «Аль я тебе не люб?..» и сподобился бы самого ехидного и ядовитого ответа. А Данила был прост, и в простоте своей именно таков, чтобы тронуть сердце отчаянной девки. Вот и она стояла перед ним молча, боясь слово сказать, чтобы не обидеть молодца. Но что-то же нужно было делать…

– Ты теперь ступай, куманек. А я попробую Авдотьицу сыскать. И до Томилы доберусь! Будет знать, как моих людишек сманивать! Ты тут больше не показывайся, я сама к тебе Филатку пришлю. Не хочу, чтобы добрые люди подумали, будто я для Приказа тайных дел стараюсь…

– Да уж постаралась однажды! – не удержал в себе упрека Данила.

Настасья вспомнила, как год назад обвела вокруг пальца самого дьяка Башмакова, и рассмеялась. Со смехом ей словно бы полегчало, да и Данила тоже улыбнулся.

– Ничего, куманек! Управимся!

Часть вторая

* * *

Однорядка оказалась надевана не два, а двести двадцать два раза. И под мышками прорехи, и пуговиц нехватка. Однако сочного скарлатного цвета, как обещано. После всей суматохи Стенька не мог просить Наталью починить обнову. Но надеялся, что ближе к Масленице жена подобреет.

С утра пораньше он побежал в Земский приказ, радостный уже потому, что после ночного розыска обрел прежнее свое самочувствие, вновь был готов в огонь и в воду. И Деревнина, на которого обиделся было, снова полюбил. И поиски непонятной деревянной книжицы опять увлекли его буйную душу…

На сей раз Деревнин охотно выслушал, что наговорил родионовский сиделец. И благословил поискать того Соплю, щербатовского подручного.

Стенька поспешил на Волхонку.

По зимнему времени мимо ходить простому человеку было опасно – кулачные бойцы по всей улице дурака валяли. Но ведь не совсем же они с ума сбрели, чтобы служивого человека обижать! Опять же – час ранний, эта братия еще от вчерашнего не проспалась.

К тому же Стенька, седьмой год служа в приказе, знал, как такие дела делаются. Идти в открытую, да еще в одиночку, к Щербатому он не хотел – ну как донесет кто в Земский приказ, что ярыжка водит дружбу с известным своими проказами целовальником! Поди потом докажи, что не получал от Щербатого барашка в бумажке. Вот как раз под батогами лежа и станешь доказывать…

Поэтому Стенька поступил более чем разумно. Он поймал за плечо парнишку, по возрасту – лет десяти, показал полушку и обещал отдать ее насовсем, коли парнишка добежит до «Ленивки», которую все знают, и тихонько скажет целовальнику – мол, Земского приказа ярыга Аксентьев кланяется и за углом поджидает.

Зная, с какой скоростью у неопытного человека вылетают из головы прозванья, Стенька заставил парнишку дважды повторить свое, после чего и отпустил. Сам же действительно встал за углом в очень хорошем месте. Был там чей-то недавно горевший двор. Тушившие разнесли забор и все надворные постройки, чтобы огонь не перекинулся на соседние дома. Уцелела банька на краю крошечного огорода, и при ней – летняя кухня с врытой в землю печкой. Вот из-за баньки и было удобно следить за углом, куда Щербатый должен или сам явиться, или кого-то из своих прислать. Возможно, Соплю.

Ведь коли ярыжка вот так, собственной персоной, среди бела дня прибегает, – так, может, о чем-то важном предупредить собрался. Важным же может оказаться намеченный на ночь внезапный налет стрелецкого караула с целью произвести выемку незаконного вина.

Стенька уж совсем было собрался к баньке повернуть, как увидел следы на снегу.

Снежок потихоньку падал все утро, так что следы явно были свежие. Притом же в баньку они вели, а оттуда – нет. Стенька оценил размер сапог, оставив рядом свой собственный след, а также ширину шага. Мужик, ушедший в баньку и не вернувшийся, был ростом, пожалуй, повыше Стеньки.

Ярыжка призадумался – ежели бы кто хотел справить малую нужду, то в саму-то баньку зачем лезть? Пристроился за углом – и ладно. Он подождал несколько – никто не вышел. Мысль о том, что у того мужика сильно прихватило брюхо, развеселила Стеньку. И куда более разумная мысль – а не назначена ли в баньке встреча? – пришла в голову лишь когда послышался скрип шагов. Кто-то спешил от «Ленивки» в Стенькину сторону.

Ожидая увидеть или самого целовальника Щербатого, или его подручного Соплю, Стенька повернулся и даже сделал шаг к тому человеку.

Но, поскольку он стоял за углом баньки, то человек его и не заметил, а решительно проскочил вовнутрь.

Это был не Щербатый и даже не Сопля. Те, предупрежденные, что их за углом ждут, постояли бы несколько, озираясь, да и парнишечка тоже бы за своей полушкой прибежал.

Пожав плечами, Стенька уставился на угол, где назначил встречу, и тут услышал из баньки голос.

– Да тише ты!..

– А чего бояться?..

Ярыжка насторожился. То, что в баньке оказалось два человека, было ему известно. И не для того же они там встретились, чтобы молчать. Но закавыка была в том, что первый из голосов-то был мужской, зато второй – бабий!

Стенька хмыкнул и внимательно поглядел на следы. Одни, недавние, кое-где накрывали собой другие, но все четыре ноги, оставившие те следы, были мужскими!

Время выдалось морозное, и предположить, что в бане ночевала, дожидаясь полюбовника, какая-то очумелая женка, Стенька мог, но не желал. Это уж было чересчур.

Когда в его душу вселялось любопытство, руки и ноги делались неуправляемы. Стенька и подумать, кажется, не успел, что дельце-то странное, а нога сама шагнула к заметенной снегом стенке, увязнув чуть ли не по колено, а ухо само, вынырнув из-под мехового колпака (колпак при этом без всякой помощи съехал набекрень), потянулось к щели между бревнышками, законопаченной мхом, разумеется, но ведь не равномерно же, наверняка где-то есть хоть крошечная прореха!

Похоже, боязливому мужику удалось внушить женке, что говорить следует шепотом. Что-то за стеной бубнили, а что – не разобрать. Вдруг прорезалось возмущенное:

– Врешь!

Сказал это мужской голос. И опять потекло неразборчивое.

– Ну и дурак будешь! – объявил женский голос. – Тебе же хуже!

Баба явственно угрожала своему собеседнику. И он, струхнув, принялся ее уговаривать – Стенька, не разбирая слов, убедительность и даже мольбу в голосе уловил отчетливо.

– Так не сам же ты пойдешь!

– Ты, что ли?

Опять забубнили невнятно. Потом вдруг выскочило слово «поровну». Оно вызвало ожесточенный спор. Очевидно, собеседники торопились, потому что вскоре мужской голос довольно громко произнес:

– Бес с тобой!.. Треть – да и пошли прочь!

Стенька порадовался за молодца – баба-то просила половину, а он ей лишь треть уступает.

– А за беса огребешь.

Стенька едва поборол искушение поскрести в затылке – что же там за женка такая грозная?!

Очевидно, в баньке все обсудили, пришли к соглашению и порешили расстаться. Стенька услышал шаги – и на пороге встал человек. Стенька видел его из-за угла и не сразу понял, что человек-то – девка. Да какая! Когда она пошла от баньки прочь, Стенька подивился росту, стати и длинной русой косе из-под шапки, пышно отороченной лисьим мехом. Она-то и оставила здоровенные следы.

Видимо, девка ожидала, что ее собеседник выйдет следом, он же все не выходил, и она повернулась. Стенька увидел красивое румяное лицо, и лицо это было знакомо!

Девка была та самая, которую тайно подсылал в приказную избу сучий сын и выблядок Данилка Менжиков!

Пождав несколько, девка пожала плечами и пошла себе в сторону Москвы-реки. Очевидно, и впрямь обо всем условилась.

Изумившись, Стенька проводил ее взглядом и не сразу повернул голову обратно к высокому порогу баньки. Когда же повернул – девкин приятель, перешагнув, застыл, словно в недоумении. Так застывают, видя, что приближается человек, встречаться с которым неохота, а убегать – поздно.

И тут оказалось, что ангел-хранитель Стенькин, а может, и святой его покровитель Степан, патриарх Константинопольский, там, в небесах, не дремали. Кто-то из них словно ослопом по лбу треснул незадачливого своего подзащитного! И от того небесного ослопа у Стеньки в голове такая ясность сделалась, хоть ее, голову, заместо большой восковой свечи к ужину на стол ставь!

Прежде всего – он узнал того бойкого молодца, которому невтерпеж было переписать деревянную грамоту. А потом он вспомнил, что это за молодец такой, да где они встречались. Встречались же они, когда Стенька летом, участвуя в облаве на скоморохов, сам к ним в плен и угодил. Скоморох – вот кто это был! А звать – Томила!

А затем Стенька поглядел туда, куда уставился скоморох, и увидел, что от Волхонки движется к «Ленивке» человек – высокий, быстрый, рыжебородый. Стенька бы даже назвал этого человека долговязым, потому что тулуп – и тот не мог прибавить ему дородства.

Долговязый тоже увидел скомороха и поспешил к нему, причем и по походке было видно – сгорает от желания заехать в ухо или брязнуть по зубам.

Он так быстро очутился возле баньки, что Стенька не успел даже отшатнуться за угол. Но приветствовал Томилу на удивление странно:

– Опять тут околачиваешься, блядин сын? Господи прости, в чужую клеть пусти, пособи нагрести да и вынести! Твоего тут никого и ничего более нет!

– Да я-то чем виноват? – возмутился скоморох. – Ты думай-то прежде, чем говорить!

– Ах, ты у нас ангелок невинный! Чтоб я тебя тут больше не видал! Тут теперь только наши будут. А Трещале, вору, передай: встречу – убью! – сказал долговязый.

– Это вы с ним на льду разбирайтесь, кто кого убьет, мое дело сторона, – видя, что вроде бы грозу пронесло стороной, буркнул Томила.

– Так уж и сторона!

– А я – накрачей. Нам, веселым, в накры бить, а не ваши заварушки расхлебывать, – дерзко отвечал Томила. – Так Одинцу и скажи.

Повернулся и зашагал прочь.

Стенька кинулся было следом.

– Стой, стой! – с таким заполошным криком подбежал посланец. – Полушка моя где?

Стенька с большой неохотой повернулся к нему.

– А Щербатого что ж не привел?

– Дядька Левонтий велел тебе обождать чуток, сейчас сам выйдет. А в кружало ходить не велел… и еще кланялся… Полушку давай!

– Эй, молодец! – окликнул долговязый. – Коли тебе кто из «Ленивки» надобен, так вот он я. Как раз туда и шел…

– Вот твоя полушка, – Стенька честно расплатился, причем его душа разрывалась на части: ежели по уму, то следовало бежать за скоморохом, который уж точно был причастен к исчезновению деревянной грамоты, или же за девкой, которая точно была причастна к покраже мертвого тела, а не добираться до Рудакова, который вообще непонятно к чему причастен!

– А ты кто таков? – спросил ярыжка долговязого. – Я-то по дельцу хожу, меня Земского приказа подьячий Деревнин послал, мне кое-что разведать бы.

– Я Щербатого подручный, Сопля. Что нужно – спрашивай. Нам с Земским приказом ссориться ни к чему.

– Так тебя и нужно! Скажи-ка, тебе родионовский приказчик Перфилий Рудаков знаком?

Спрашивая, Стенька глядел на Соплю очень внимательно.

Ему не раз доводилось слышать от добрых и по виду простодушных людей такое несусветное вранье, что он был настороже.

– Перфилий Рудаков? – переспросил Сопля. – А на что он тебе?

– Мне-то он ни к чему, а подьячий мой розыск по одному дельцу ведет. Тот Рудаков у многих людей деньги в долг взял да и пропал. А люди у купца Родионова служат, так купец вчера челобитную подал.

Стенька сказал чистую правду – кроме челобитной, разумеется, которую придумал в последний миг. Но он мог биться об заклад – когда преподнес Сопле это подкрепляющее правду вранье, Сопля несколько прищурился. Что-то было не так…

– Приходил к нам как-то Перфилий, вроде бы даже Рудаков по прозванию. Вино предлагал, да Левонтий поостерегся. Нам перед Масленицей вино-то нужно, да непоказанным вином торговать – себе дороже встанет. Коли донесут, да коли приказные со стрельцами придут выемку делать, так все винишко отберут, и показанное, и непоказанное. На нем же клейма-то не стоит! Так что тут вашему приказу уцепиться не за что. А с чего бы его в «Ленивке» искать стали?

– Да видели на Волхонке, где-то тут встречали.

– Нет его тут. Более ни о чем спросить не хочешь?

– Да вроде и не о чем.

– Бывай здоров, молодец, а мне – недосуг.

Сопля пошел к кружалу. Стенька резко развернулся, но Томилы не увидел. Тот давно свернул, и поди знай, налево или направо.

Стенька встал в пень…

Сопля почуял обман? Или же Стенька брякнул такое, что целовальников подручный догадался о надувательстве? Что же это могло быть? И разве купец не вправе подать челобитную на мошенника?..

Вдруг Стеньку осенило – купец Родионов не мог этого сделать. Ведь треклятый Рудаков всего дня три как исчез. И Сопля прекрасно это знает!

Так, может, он знает еще, куда и Нечай подевался?

Эта парочка, берущий в долг без отдачи приказчик и простодушный детина Нечай, казалась Стеньке все более подозрительной. Каждый из них сам по себе еще был бы вполне понятен: приказчику положено быть хитрым, детине из муромских лесов положено быть простодушным. Но то, что они вместе, попахивало каким-то причудливым надувательством, да еще деревянная грамота тут же прицепилась…

Но стоять посреди улицы и ждать вчерашнего дня Стенька долго не мог – не так был устроен. Томила сбежал – и леший с ним! Но ведь можно высмотреть с берега, куда отправилась невиданного роста девка. Коли пошла к реке, так не цветочки ж на берегу собирать. Река вся была перекрещена тропками и тропочками, к Масленице они были уже вовсю утоптаны, соединяя Белый город, Китай-город и Земляной город с Замоскворечьем. Девка, скорее всего, уже спустилась на лед и бежит по своим загадочным делам, уступая дорогу несущимся по самой середке саням.

Стенька оказался прав – там он ее и углядел, хотя народу на реке было немало. Держа в голове рыжий меховой ободок девичьей шапки, он обвел соколиным взором сразу все пространство и похвалил себя за догадливость – девка спешила в сторону Кремля. Сколько мог, он сопровождал ее по берегу, издали и сверху следя за шапкой. Затем же отважился спуститься на лед.

Со стороны реки к кремлевской стене лепились домишки, а никаких ворот от Водовзводной до Беклемишевской башни не было, да и на что они там? Если только девку не гнала нужда в один из тех домишек, то на отрезке пути между этими двумя башнями ей деваться было некуда и, не зная о погоне, она бы позволила себя нагнать.

Земский ярыжка рассчитал верно – лишь миновав Кремль, девка собралась на берег. Но тут уж он был достаточно близко и не давал ей слишком от себя отрываться.