Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 74 страниц)

– А раньше что вы осенью делали?

– А по-всякому бывало. Могли и на Москве прокормиться. Но для этого медведи нужны, когда с медведями – хорошо подают. А у нас те пятеро не сами пропали, а с кормильцами… Вот мы собрались на совет, да и переругались. Одни говорят – нужно на север пробиваться, к Архангельску, там строгостей поменьше, там прокормимся. Другие – а где на дорогу денег взять? Стали считаться – кто сколько в общую казну внес. И получилось-то, что бабы с детишками ничего не внесли, а только старики и молодые девки-плясицы с мужиками. А летняя-то дорога того гляди скоро раскиснет, а санный-то путь когда еще станет! Старики говорят – расходиться надо, и пусть каждый как сам знает, так и зимует, ни у кого на шее не виснет. Им-то хорошо, они могут на зиму бахарями в богатые дома пойти. Покажут угол в подклете, дадут войлок – на пол кинуть, позволят с края людского стола садиться, что еще старику надо? А они хорошо старинки сказывают, про богатырей, про всякие чуды-юды, прокормятся в бахарях до весны! А прочим куда? Как поняли, что некуда, а потом – как дороги раскисли, так бабы и взвыли! А жрать уже и нечего!

– Так вы и оседлали Стромынку?

– Нет, я не сразу догадалась. Мы в Ростокине по дворам стояли, пока платить было чем. Как денег не стало, так нас и в тычки. Хорошо, что никто не донес – мол, скоморохи беззаконно на Москве объявились. Как быть? Ушли в лес – не ночевать же среди чистого поля! А леса там знатные! Вот мы и перехватили в лесу один обоз – кому-то в Москву мешки с мукой везли, капусту, репу… Обоз-то в три телеги! Мы тех кучеров припугнули да и отпустили с Богом. Даже телеги с лошадьми им оставили – нам-то в чащу уходить, куда мы все это за собой потащим? И то намучались, пока съестное перенесли. Ну и пошел о нас слух…

– Что лесные налетчики завелись?

– Да, куманек. И сами уж не рады были – ну как из Москвы стрельцов пошлют нас ловить? Да только не до Москвы, а до Юрашки слух дошел. Он потом смеялся – баба, сказывают, ростом в сажень и в плечах косая сажень, и голос – как у соборного архиерея, и кулаки – как два чугунка, и кистень-навязень поболее цепа, и как дернет за ручку – ручка из плеча вон, а как дернет за ножку – ножка из гузна вон! И стоит за ней сила несметная…

Она невесело усмехнулась.

– Приехал, сыскал, подивился… Какие уж там налетчики – я, да Третьяк, да Филатка, да Лучка, да Лучкина женка на сносях… Мы-то лишь шуметь да грозить горазды, мы тебе что хочешь сыграем – вот и налетчиков сыграли. А у него-то – доподлинная ватага. Про Юрашку Белого все знали! Он и предложил объединиться. У него в лесу, в самой чащобе, землянки были вырыты, хоть в них зимуй. А нам – куда деваться? Вот так, куманек, стала я прошлой осенью налетчицей…

Данилка и не думал осуждать куму, но ей, видать, что-то померещилось.

– А что, куманек? Мне на Неглинке зимовать следовало? Пьянь, теребень кабацкую за алтын привечать?! Тогда-то и узнала я от него, что есть на Стромынке еще ватаги, и одну чуть ли не княжич водит. Попросил Юрашка нас, веселых, в этом деле разобраться – мы ему княжича и выследили. И стали мы не скоморохи, Данилушка, а портные, – без улыбки сказала Настасья. – За московской заставой с вязовой иголкой стояли… Волей-неволей я с Юрашкой сошлась – нам это на роду написано было, поодиночке мы бы не устояли, а вместе, может, и вышло бы…

– Да будет тебе каяться, – буркнул он.

Данилка действительно не понимал, для чего Настасья все это ему рассказывает. Ему-то хотелось знать, что объединяло ее с Юрашкой, да ей-то зачем нужно, чтобы он услышал правду.

Конечно, неизвестно, как бы у нее с тем Юрашкой сложилось, кабы княжич Обнорский не столковался с Разбойным приказом да не сдал опоенных сонным зельем Юрашкиных налетчиков. Но, коли этой беды бы не стряслось, то и не опоили бы случайно конюха Родьку Анофриева, и не ввязался бы Данилка во все это смутное дело, а так бы по сей день и прозябал на конюшнях незнамо кем, дурачком приблудным…

– Я не каюсь. Ты спросил про Юрашку – я ответила.

– Ин ладно. Как нам с Гвоздем быть?

– Ты сам сказал: Гвоздь – мой!

– Твой-то твой, – и тут Данилка усмехнулся. – Да ведь я его тебе из полы в полу, как купленного коня поводья, не передам!

– Как тебя-то на него вынесло, куманек?

– А не поверишь, кума, – с неожиданной для себя легкостью обращения отвечал Данилка. – Искал-то я клад, а нашел-то Гвоздя…

– Ты?! Клад?! А ну, сказывай!

Она так к парню повернулась, так в глаза ему заглянула – он даже головой помотал, словно избавлялся от наваждения.

Однако уж коли начал – пришлось вкратце рассказать, как набрели на тело купца Терентия Горбова и как в том же месте отыскали с Семейкой еще одно, уже неведомо чье мертвое тело.

– Что вы кладознатца расспросить решили – это разумно, – одобрила Настасья. – А вот что Гвоздь в кладознатцы записался – это мне не нравится. Что-то он такое затеял, чего и в ступе не утолчешь.

– Главное, оба про медвежью харю толкуют! Околесица какая-то!

– Задумал я жениться, не было где деньгами разжиться, – качая головой, произнесла Настасья. – Лежат под кокорой, сам не знаю, под которой… Вот что, куманек. Не след тебе в это дело с Гвоздем путаться. Коли он Третьяка брать клад сманивает – стало быть, Третьяк этим и займется. Тебе же хватит хлопот с тем Абрамкой-кладознатцем.

– А что Абрамка? Он сказки сказывать горазд. Нам того изловить нужно, кто…

Данилка чуть было не брякнул «кто Голована в свечку поднял, так что я кубарем полетел», но удержался. Докладывать про свою неловкость он бы и под пыткой не согласился. Семейка вон видел – и счастье, что Семейка человек понятливый, не напоминает и на смех не поднимает. Богдаш Желвак бы уж все конюшни повеселил…

– Того лешего, которого вы с Семейкой над вторым мертвым телом увидали?

– Его, родимого.

– Давай-ка поразмыслим. Коли это Гвоздь людей к медвежьей харе заманивает да убивает – какой ему с того прок?

– Грабит покойников, поди?

– А что с них возьмешь? Они же не клад хоронить едут, а наоборот – за кладом! Стало быть, в кошеле у такого кладоискателя – алтын или два.

– А коли он чего-то такого им наплел, что они и с собой деньги берут?

– Наплести он мог. А что, куманек, не добежать ли тебе до горбовского двора, не узнать ли, что вместе с тем Терентием пропало?

– Поздно уж!

– А спозаранку! Тебя-то там, поди, помнят и хорошо встретят.

– Ин ладно.

Данилка не хотел идти вечером к Горбовым потому, что его просил прийти старый кладознатец Абрам Петрович. Парень и с Семейкой условился, чтобы тот подошел к огапитовскому двору, мало ли что при беседе выплывет на свет Божий? Кладознатцу-то что, он, можно сказать, у себя дома. А заставлять ждать лишнее время товарища Данилка не хотел.

– Уходишь? – видя, что он поднимается, спросила Настасья.

– Ухожу.

– Ну, скатертью дорога, куманек!

Данилка взглянул на нее с недоумением – откуда такое ехидство? Ведь услугу оказал! Черт их, этих баб и девок, поймет!

Она тоже встала.

– Ступай, ступай!

А сама шагнула, оказалась совсем близко, так что целовать впору.

Однако целовать Данилка не стал. Ему и в голову не стукнуло, что поцелуя еще и так можно просить – сердито.

– Про Гвоздя Третьяк все будет знать, – сказал он на прощание. – С него и спрашивай.

– С него и спрошу. А ты, коли уж такой добрый, не мешайся в это дело, куманек. Ступай. Господь с тобой.

Она отступила и неожиданно перекрестила парня.

За дверью ждала недовольная Федосьица.

– Пойдем, что ли?

Авдотьица вывела их и ласково с ними простилась.

– Где бы извозчика взять? – спросил Данилка.

Федосьица радостно улыбнулась – нетерпелив! Горяч!

Однако велико было ее недоумение, когда парень усадил ее в тележку, а сам залезать не стал.

– Дельце одно есть. Справлюсь – прибегу.

– А можешь хоть и вовсе не приходить! – вдруг обиделась она.

Извозчик легонько хлестнул кнутом лошадь, колеса скрипнули, девка поехала прочь.

Данилка остался стоять в полной растерянности – за что?!

О том, что это – за ожидание у дверей чуланчика, где он довольно долго совещался с красавицей Настасьей, догадаться парню было мудрено.

Громко вздохнув и назвав про себя Федосьицу дурой, он зашагал торопливо, настроившись уже на охотничий лад. В голове у него стали раскручиваться и разворачиваться мысли, связанные с розыском, он стал прикидывать, как же быть теперь с самозваным кладознатцем Гвоздем и не выйдет ли, что Настасья, рассчитавшись с врагом, лишит конюхов возможности выяснить, что такого, связанного с медвежьей харей, замыслил Гвоздь на самом деле…

И тут только Данилка понял, что Настасья опять обвела его вокруг пальца. Коли она – плясица и гудошница, вынужденная в ту горестную осень сколько-то раз добывать себе пропитание на большой дороге, то где же она выучилась так ловко махать кистенем?

Очень недовольный сам собой за нелепую доверчивость, парень поспешил туда, где условились встретиться с Семейкой. Время было примерно то, когда он собирался увидеться с кладознатцем и договориться с ним о совместном выезде в лес за кладом.

Семейка собирался последить исподтишка и, возможно, заметить что-то такое, чего Данилке, беседующему с Абрамом Петровичем, было бы и не углядеть.

– Что невесел, свет? – спросил Семейка.

Данилка не стал жаловаться на Настасьины хитрости, отговорился тем, что ночью почитай что и не спал. И они поспешили к дому купца Фомы Огапитова, и явились, когда уже почти стемнело.

– Пришли-то пришли, – сказал Семейка. – А как теперь его оттуда выманить?

Очевидно, купец Фома Огапитов ложился спать рано, и чада с домочадцами – соответственно. Конюхи поскреблись было в ворота, да были облаяны из-за высокого забора псом, а никто не подошел, не спросил, что за люди, кого надобно.

– Сам велел же к вечеру подойти! – обиделся Данилка.

– К вечеру, – повторил Семейка. – А сейчас уже чуть ли не ночь на дворе.

Данилка недовольно фыркнул.

– Вот ведь старый черт! Задал загадку – ломай теперь голову!

– А никто и не заставляет, – напомнил Семейка.

– То-то и оно, что заставляет…

Среди конюхов не были в ходу всякие нежности и тонкие движения души, а еще менее – слова о возвышенном и божественном, вот разве что Тимофей время от времени разражался проповедью. И потому Данилка не стал объяснять Семейке, что заставляет его лезть в это дело крохотный младенчик, в самый миг рождения осиротевший. А участие конюхов в уходе скоморошьей ватаги от облавы – это уже вторая и не столь значительная причина.

Но Семейка и сам был не дурак.

Когда они втроем – Семейка, Богдаш и Тимофей – вздумали взять под свое покровительство странноватого парня, то именно потому, что он был не пронырлив, не изворотлив, зато носил в себе некую решимость, бескорыстную готовность к отчаянным действиям. И цену своим поступкам устанавливал сам…

Данилка хмыкал, крякал и чесал в затылке – проделывал все, что сопутствует напряженному размышлению.

– Погоди-ка… – молвил он. – Ведь коли этот старый черт по ночам выезжает клады искать, стало быть, где-то в заборе есть дырка! Ты вспомни, как он толковал – мол, чтобы за ним с телегой и лошадью прибыли!.. А он, никого не разбудив, незаметно выйдет, погрузится да и поедет!

– Дырки всякие бывают, – отвечал Семейка. – Иная доска в заборе лишь одним краем держится, а за другой приподнять можно да и пролезть. Да только поди ее найди! Коли мы все доски сейчас шевелить начнем, псы такой лай подымут – всех перебудят.

– А давай-ка обойдем двор, – предложил Данилка. – Может, там, со стороны сада, догадаемся?

– Ох, примут нас за воров… – буркнул Семейка, но пошел.

Забор он и есть забор, длинные толстые доски настелены вдоль, прибиты к толстым кольям, гляди на него не гляди – правды не высмотришь. Но упрямый Данилка направился вдоль этих досок, как будто та, подвижная, обещалась ему в нужный миг голос подать.

Вдруг он ощутил на плече Семейкину руку.

– Нагнись… – прошелестел голос.

Вдоль забора, как оно и должно быть, росли лопухи, бурьян, прочая высокая сорная трава. В темное время сидящий на корточках человек мог за ней весь укрыться. Данилка под давлением Семейкиной руки присел, скорчился и тогда лишь понял, в чем дело.

Глазастый Семейка, не занятый беседой с досками, углядел в том конце переулка человека.

Человек шагал уверенно, размашисто, оглядываясь не воровато, а даже жизнерадостно – почему-то ночная прогулка ему была приятна. Был миг, когда он просто поднял голову и залюбовался звездами…

– Не иначе, к зазнобе спешит… – шепнул Семейка.

Человек замедлил шаг – надо полагать, пришел к нужному месту.

– Абрам Петрович! – позвал он негромко. – Где ты, отзовись!

Голос был молодой, звучный, даже протяжный.

– Тут я, батюшка! – ответили из-за купеческого забора.

Данилка, чтобы вслух не охнуть, зажал рот рукой.

– Поп… – изумился Семейка, но – шепотом.

И точно – молодой поп явился в переулок для переговоров с кладознатцем.

– Как дельце-то наше? – осведомился священник. – Добыл ты, о чем уговорились?

– Скоро уж устроится, – отвечал кладознатец. – Сыскал я людей, с какими ехать клад брать. Как возьмем – то, что тебе надобно, получишь.

– Только ты, Абрам Петрович, чтоб без лишнего шума, – попросил собеседник. – И так уж я к тебе со всяким береженьем по ночам бегаю, как, прости Господи, девка к молодцу…

Данилка легонько сунул локтем взад, чтобы Семейка мотал на ус все сказанное. Товарищ его легонько похлопал по плечу – мотаю, мол, мотаю!

– Да ты не беспокойся, милостивец, – убедительно молвил кладознатец.

– Как не беспокоиться! Сегодня ж уговаривались!

– Не вышло вчера отправиться. А тот, кого я сегодня жду, что-то не приходит.

– А кого ждешь-то?

– С парнишкой молоденьким я уговорился, дитя еще, как раз тот человечек, которому клад откроется! Клад-то дурака любит! А этот, может статься, и на дурака заклят. Как умные взять пытались – не давался…

Данилка решительно не желал признавать в дураке себя, а приходилось – Семейка за спиной, сидя на корточках, как-то подозрительно заскрипел. Такой скрип в глотке бывает, когда смех стараются удержать и придушить…

– Так когда приходить-то?

– Следующей ночью наведайся. Не может быть, чтобы дурачок-то мой не пришел, я его крепенько зацепил. А коли что – я к тебе в храм загляну…

– Не надо во храм! И так уж обо мне всякое говорят! – воспротивился поп. – Уж лучше я сам тебя в этом же месте и в это же время навещу.

– И сам же потом жаловаться будешь, что почем зря я тебя по ночам гоняю! – возразил кладознатец. – С Божьей помощью, завтра уже будет ясно, когда едем клад брать…

Тут Семейка внезапно сжал Данилкину руку.

Если бы не товарищ, парень и не обратил бы внимания на хруст. А так – услышал, что кто-то крадется вдоль забора, так же, как и они, хоронясь за бурьяном. И крадется у них за спиной, не подозревая об их присутствии, а подбираясь к тому месту, где беседует Абрам Петрович с безымянным пока молодым попом.

Еще немного – и этот человек споткнулся бы о Семейку…

– Сколько ж можно по ночам к тебе шастать! – никак не мог утихомириться поп. – Я, кажется, тебя не подводил ни разу, платил честно – Господь свидетель! А коли ты цену завышал – так, опять же, по-доброму расходились!

– Да я ли для тебя не делаю всего, что только можно? – отвечал Абрам Петрович из-за забора. – Да я ли не беру грех на душу!..

– Какой еще грех?..

– А такой грех и беру, что неугодным Богу делом ради тебя занимаюсь!

– Ради меня ли?

Назревала ссора.

Тот, кто подкрадывался вдоль забора, пригибаясь, решительно выпрямился. Тут же вскочил Семейка и кинулся на него с криком:

– Имай вора!

Данилка развернулся чуть ли не в прыжке с коленок. И увидел, как отлетает невысокий, легонький Семейка от здоровенного мужичищи, ростом с колокольню и лохматого, как взъерошенный бурей стог соломы.

Узнать его можно было по очертаниям головы в дикой волосне, по необычному росту! Это был тот, кого в лесу, сквозь листву, Семейка не без оснований принял за вставшего на задние лапы медведя.

Данилка был и повыше, и поплотнее товарища. Правда, опыта рукопашной схватки почитай что не имел, зато имел отчаянный норов и удивительную быстроту действия. Еще только выходил медведище из разворота, в который потянула его правая ручища, основательно двинувшая Семейку, а Данилка тут же справа на него и набросился, и что было силы заехал в ухо.

Отродясь он так не бил кулаком по жесткому, детские драки не в счет, и едва не выбил кисть из сустава, а уж боль была такая – еле крик удержал.

Семейка, очевидно, не слишком пострадал. Он по лопухам перекатился к мужичищу и с такой силой лягнул его обеими ногами в бедро, что прямо рыбкой в воздух взлетел.

Только это и спасло Данилку – ведь противник лишь башкой мотнул, на ногах устоял, и его левый кулак уже летел к парню…

– Караул! – заорал, плохо разбирая в темноте подробности, но чуя опасность, молодой поп.

Подбитый ударом чуть выше колен, мужичище пошатнулся, повернулся, быстро сообразил, что схватка проиграна – да и кинулся бежать.

Данилка прижал к груди пострадавший кулак и опустился на корточки, чтобы помочь Семейке.

– Ступай к нему, ступай! – шепотом приказал Семейка.

– А ты?..

– Да ступай же…

Данилка выпрямился и зашагал к попу.

– Это что такое было? – спросил тот, бросаясь навстречу.

– А то и было – убийца вокруг этого двора крутится! – отвечал Данилка. – Абрам Петрович, где ты? Это ведь по твою душу приходили!

– Тихо ты, тихо!.. – донеслось из-за высокого забора. – Какой еще убийца?

– Пусти – расскажу.

– Да как же я тебя пущу-то?

– Как хочешь, так и пускай, через забор перекрикиваться не стану.

Данилка был так возбужден дракой, что утратил всякое почтение к старости.

– Да и меня пусти! – потребовал поп. – Мало ли кто тут слоняется, до тебя добирается! Я ради тебя душу губить не желаю!

– Да будет вам, будет, не шумите! – умолял из темноты кладознатец. – Какой еще убийца?

Тут Данилка несколько опомнился.

Поп и Абрам Петрович такие странные речи вели, что еще непонятно – а не увязаны ли все трое в один узелок?

– Да узнал я этого человека, – сказал Данилка. – Он у Спасских ворот околачивается, милостыньку просит. А сказывали, несколько человек убил, потом раскаялся, и ему от старца послушание дано – милостыньку собирать да панихиды по убиенным служить. Но коли он ночью шатается и по кустам прячется, может, опять за старое взялся?

Был такой юродивый, дед Акишев про него очень даже поучительно толковал. Мол, нет такого греха, который превозмог бы милосердие Божье, главное – смириться. Вот он очень кстати и пришел парню на ум! Тот, правда, был и ростом пониже, и статью пожиже, а коли совсем точно – Данилке по плечо и вдобавок горбатый…

– Гляди ты, куда забрался, – неодобрительно сказал молодой поп. – Ему бы при обители жить. Ну, ладно, с юродивыми толковать я умею. Недосуг мне, Абрам Петрович! Господь с тобой!

И заторопился прочь, но не туда, куда удрал медведище, а совсем в другую сторону. Видать, очень не хотелось ему сталкиваться со стрелецким караулом, который сам же он сдуру и позвал.

– Молод отец Федор, молод и горяч, – сказал Абрам Петрович. – А ты, дитятко, молодец! В бой ринулся – меня, старого, спасать…

– Ты знаешь, кто это был?

– Ходит тут один, совсем помешался. Клад найти хотел, совсем уж докопался, так клад у него в землю ушел. Вот он на меня и думает – мол, я на тот клад зарок такой положил. Совсем головкой-то ослаб, бедный.

– А как звать-то его? – непонятно зачем спросил Данилка.

– А Быком люди кличут. Ведь здоровый такой был, нечесаный? Так это точно он – Бык! А тебя-то как звать?

– А Данилой, – приосанившись, хотя впотьмах да сквозь забор кладознатец этого бы и не увидел, назвался Данилка.

– Славное имечко. Послушай меня, старика, Данилушка, я вот думал, думал, да и надумал. Не ищите вы того клада!

– Ты ж сам, Абрам Петрович, меня одного звал! – напомнил Данилка.

– Звал, думал с тобой одним идти клад брать, да передумал. Не гонись за ним, свет! Он тебе удачи не принесет!

– С чего это ты взял? – Данилка был удивлен превыше всякой меры.

– Я знаю.

– Тогда – не знал, а теперь знаешь?

Кладознатец несколько помолчал.

– Клад над человеком большую власть имеет, – голос его сделался вдруг глуховатым, тяжелым. – Клад такое прикажет – сам не рад будешь… Не нужен он тебе! Ты меня от того Быка спас, прогнал его, вот и я тебе добром за добро плачу – откажись ты от клада!

– А коли не откажусь?

В Данилке взыграло упрямство.

– Коли не откажешься – приходи завтра после заката. А я весь день молиться буду, чтобы Бог тебя просветил. Послушай меня, я так впервые говорю-то! Не гонись за кладом! На кой тебе тот жемчуг? Ты не красная девка! Тот клад кровью полит, он тебя погубит! А теперь ступай с богом, Данилушка, ступай, голубчик… Озадачил ты меня, смутил ты меня… Ступай!..

– Абрам Петрович!

Но кладознатец уже торопился прочь от забора.

– Семейка! А, Семейка?.. – позвал шепотом товарища Данилка.

Но и Семейки тоже не было…

* * *

Денек у Стеньки выдался – и Боже упаси!

С утра ему пришлось довольно быстро выметаться с поповского двора – попадья, выйдя присмотреть, как работница обихаживает обеих коров, обнаружила двух спящих подкидышей – Стеньку и Вавилу. К Вавиле она принюхалась, и этого ей вполне хватило, чтобы гром небесный грянул над обоими повинными головушками.

Хоть одно утешение – вся Стрелецкая слобода будет знать, что пьяный земский ярыжка Аксентьев провел ночь не где-то, а в обнимку с пьяным же поповским работником Вавилой… Авось и до Натальи дойдет…

Сегодняшняя Стенькина трудовая деятельность началась с первых же шагов по слободской улице. Он нагнал Илью Могутова и завел с ним беседу о покойниках-родителях. Илейка не мог понять, с чего бы его батька вдруг так Стеньке полюбился, однако в конце концов сообщил, что жил Панкратий Могутов до пожара в Ендове, примерно там, где как раз накануне мора воздвигли храм Георгия Победоносца.

Кабы от Стрелецкой слободы Замоскворечьем бежать – так оно вроде бы и недалеко получается. Но Стеньке-то сперва нужно было к Кремлю, к Земскому приказу, а уж оттуда, выкроив времечко, оторвав его от обхода торга и прочих дел, бежать обратно в Замоскворечье, да еще куда Макар телят не гонял!

Пришлось у земского ярыжки Захара занять алтын и деньгу на извозчика.

На торгу Стенька очень строго прошел вдоль бабьего ряда, где выставлялись на продажу всякие рукоделья. Испугав сперва торговок, он затем, к немалому их удивлению, набрал у них лоскутьев, чтобы, навязывая их на кусты, пометить место.

У новенькой церкви он расплатился с извозчиком, взявшим, как и было сговорено, две деньги, и пошел было вокруг строения, да преградил дорогу ручей. Таких ручьев тут было два, и каждый имел нечто вроде заводи, где скапливалась вода и стояла недвижимо, как в больших ендовах. За это, надо полагать, место и получило свое прозвание.

Найти овин Панкратия Могутова оказалось несложно. И в самой Москве было немало пустырей на местах пожарищ, особенно они размножились после чумного сидения. Стенька предположил, что, раз Могутов перебрался жить в Стрелецкую слободу, то вряд ли перед тем отстроил сгоревшие хоромы, скорее всего, так их и бросил. Странствуя от пустыря к пустырю, допрашивая бабок, которые таращились на зеленый казенный кафтан с буквами «земля» и «юс», как на чудотворный образ, он довольно быстро нашел черный, как будто дегтем облитый, овин. Это, как он и думал, было на краю Ендовы, так что за огородом уже зеленела рощица, а за той рощей, надо полагать, имелся и лесок.

Стенька встал у овина, поглядел на солнце, определил, где восток, и решительно зашагал на поиски старого дубового пня.

Пень был там, где ему и быть надлежало – среди молодых деревьев. Да и куда бы он делся, кому такое сокровище нужно? Стенька развернулся, высмотрел меж листвы овин и зашагал аршинными шагами. Там, куда впечатал девятый, навязал на низко, почти у земли растущую ветку лоскуток.

Другие лоскуты он приспособил тоже как можно ниже, на выходе из рощицы, как бы обозначив ими проход, по которому нужно было следовать к заветному пню.

Теперь следовало поскорее возвращаться в приказ, получать нагоняй за то, что шастал незнамо где, да и браться за службу.

– Послезавтра!.. – мечтательно произнес Стенька.

Жизнь была прекрасна – не один, а целых два клада сами просились ему в руки. И тот, что уговорились выслеживать с Деревниным, положенный боярином Буйносовым, и тот, что прятался, как оказалось в клочках, торчащих из книг отца Кондрата, – оба взывали: бери нас, Степан Иванович, рученьками! Ну, как не сжалиться, как не взять!

Стенька почесал в затылке – по времени все выходило просто замечательно. Сперва он поедет с отцом Кондратом искать по его кладовой росписи. На следующий день возьмет те же мешки, лопаты и фонарь, чтобы ехать вместе с Деревниным!

И начнется совсем иная жизнь!

В Земском приказе было затишье.

Стенька прибежал очень вовремя: писец Гераська Климов отпрашивался у подьячего Емельяна Колесникова, жена у писца рожала, так хотелось домой поскорее.

– К крестинному столу-то позовешь? – весело спрашивал Колесников. – Знаю я вас, нет чтобы позвать, угостить, напоить!

– Да Емельян Савельевич! – истово таращась на начальника, восклицал писец. – Да я!.. Да тебя!..

– А вот и Степа. Беги, Гераська, покуда я добрый. Степа, садись, пиши!

И впрямь он был добр – доверил Стеньке составить челобитную для мужика, который смирно стоял в сторонке.

Дело было простое. У купчишки из тех, что товару имеют на полтину, со двора сосед тележные колеса свел. И все подтвердят, что это его колеса теперь в соседской телеге. Стенька выпытывал имена, сопел, записывая, росчерки выделывал знатные. За этим занятием и обнаружил его Деревнин.

– Вот, к делу приставил, – сказал Колесников. – Ну, справился ли, нет? Долгонько маешься!

– Ну-ка, чего ты тут навалял?.. – не давая завершить, спросил Деревнин, беря в правую рученьку столбец. – Ишь начертал – словно черт вилами по Неглинной! Ого! Челобитная на государево имя! Ну-ка…

Он просмотрел первые несколько строк и поднял глаза на Стеньку.

– Ты, когда в приказной избе околачиваешься, слышишь хоть слово разумное или мух ловишь?!

Стенька, испуганный таким наскоком, онемел.

– Ты что тут, шпынь ненадобный, понаписал? – И Деревнин прочитал вслух: – «…бьет челом холоп твой, купчишка…» Какой тебе купчишка холоп?!

Деревнин положил столбец на стол и начал строго внушать:

– Коли торговый гость государю челом бьет, то пишется «мужик твой», коли простой купец – «сирота твой», коли боярыня – «рабица твоя», коли смерд – «крестьянин твой», коли боярский слуга – «человек твой», а холопом сам себя перед государем боярин именовать изволит! Ты который год в приказе, пес? Наиглавнейшего не выучил!

Стенька только кивал.

В душе же снова проснулось ликование – недолго ему слушать срамословные поношения! И не подьячим он, Степан Иванович Аксентьев, сделается, а в купцы пойдет! С такими-то деньжищами!

Потому он даже не обиделся на Деревнина, а лишь, выслушав, сказал смиренно:

– Вдругорядь не стану, Гаврила Михайлович. Так ты не забудь-то насчет дельца нашего…

– Да помню, помню, – делая вид, будто дельце пустяковое, отвечал подьячий и отошел от стола.

– Перепиши, как полагается, – велел Колесников. – Ох, страдник ты, Степа, и наука тебе не впрок…

«Послезавтра!..» – отвечал ангельский глас в Стенькиной голове.

Завтра в ночь – клад отца Кондрата, послезавтра в ночь – клад боярина Буйносова!

Стало быть, нужно в эту ночь как следует выспаться.

* * *

Ни свет ни заря Третьяк прибежал к Федосьице. Он надеялся найти у нее Данилку.

После разговора с Гвоздем, когда назначили время поездки в лес сообразуясь с указанием парня, он хотел выяснить, почему вдруг это дело откладывается. Но Данилка скрылся, и лишь потом выяснилось, что он успел потолковать с Настасьей.

Зная ее норов, Третьяк хотел сперва узнать правду у Данилки, иначе бешеная девка много чего затеять может, а удержать ее, как удерживал раньше, он не сумеет.

Третьяк опоздал. Данилка уже успел, схватив засохший пирог, удрать.

Федосьица возилась с Феденькой – приготовила ушат с теплой водой для купания и чистую рубашечку. На полу лежала кучка грязных пеленок – не пропадать же теплой-то воде, за одним разом и постирать можно! Вид у девки был такой унылый, словно всех родных схоронила.

– Что так-то? – спросил скоморох.

– Да ну его! – отвечала Федосьица. – Как ночевать негде, так он и тут!

– Уж и сама не рада, что обнимала?

Она вздохнула.

– Тебе бы, девка, с Москвы-то съехать, в Твери, что ли, поселиться, где тебя не знают, – посоветовал Третьяк. – Мужа тебе надобно, дом, семью. А это – не муж. Сама ведь видишь.

– Я за него и не собиралась, – честно заявила Федосьица. – Думаешь, легко мне? Тот купец со мной чуть ли не с Пасхи жил – и обстирай его, и вкусно сготовь, и всегда к нему с лаской! А поглядишь на его бороду-то – и плакать хочется. На что мои молодые годочки тратятся?..

Больше она объяснять не стала, да скоморох и так понял: уж коли тратятся молодые годочки, так пусть хоть раз – как сердце пожелало!

– Ты не плачь, не плачь, – попросил он. – Другого наживешь. Этого в шею гони! Ты красавица, ты разумница, неужто нет и для тебя доли счастливой? Есть же!

– Счастье наше бабье – воровское, украдочкой, на малую минуточку!.. – выкрикнула она и впрямь заревела, а Феденька подхватил.

Третьяк, даже не спросив, куда это Данилку понесло спозаранку, удрал.

В поисках товарищей-скоморохов, которые могут что-то рассказать про Данилку, он отправился в «Ленивку», а от Неглинки до Волхонки – чесать и чесать.

– Тут из ваших один только Томила, – сказал ему целовальник, Левонтий Щербатый. – И убираться бы вам поскорее. Я уж слышал, как вас с белянинского двора спугнули.

– А Томила давно пришел?

– С самого утра сидит, пьет. Мне-то что… Пусть пьет! Вы-то как с ним, с обломом здоровым, разбираться станете?

Скоморохи встретились в полуподвальном помещении, где можно было без помех надраться в стельку. Целовальник принимал в залог все, кроме нательного креста, и не раз бывало, что питух уходил домой в чем мать родила, завернувшись в рогожку, но распевая при этом песни.

– Слышал, что она вздумала? – спросил Томила. – Мало нам было горя зимой! Опять ей воевать охота!

– С кем воевать-то? – уже предчувствуя неладное, спросил Третьяк.

– А Гвоздь на Москве объявился! Помнишь Гвоздя?

– Княжича Обнорского подручный, что ли? – Третьяк ушам не поверил, ведь Настасья хвалилась, что завалила мерзавца кистенем!

– Он самый. Конюшонок-то, Данилка-то, куманек-то, его признал. И Настасье сказал так: это твой недруг, ты с ним и справляйся, а с меня взятки гладки. Говорил я, что с этими государевыми конюхами связываться незачем. Пить будешь?