Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 74 страниц)

– Куда это ты собрался? – спросил недовольный Тимофей. – Со вчерашнего дня пропадаешь! За грехи мои ты на меня свалился!

– Он со мной по делу пойдет, – успокоил товарища Семейка. – И не бездельничали мы – вон, бахматов проездили. А ты, коли хочешь, можешь и один в Коломенское ехать. Как раз к закату и доберешься.

– Я за двоих отпрашивался, а приеду один? Бухвостов мне голову оторвет. Скажет – вы трое за приблудного парня поручились, в государеву службу взять упросили, куда он подевался?

– Да ты не беспокойся, за него туда Ваня Анофриев отправился. Не все ли Бухвостову едино, кто аргамакам и бахматам овес разносит!

– Что вы тут такое плетете?! – возмутился Озорной. – Что вы за козни затеваете?! А мне – отвечать?!

Насилу Семейка кротостью своей его угомонил.

Когда повернули с Маросейки к церкви, увидели, что у паперти уже околачивается Третьяк.

Скоморох не видел конюхов, он глядел в другую сторону и вдруг начал кому-то махать рукой – сюда, мол, ко мне, жду не дождусь!

– Второй кладознатец, что ли? – сам себя спросил Семейка.

Данилке даже не понадобилось щуриться – зрение у парня было орлиное. Он резко остановился и сделал шаг вбок, оказавшись таким образом у Семейки за спиной.

– Ты что это? – удивился Семейка, развернувшись к нему.

– Ты, Семеюшка, молчи… – прошептал Данилка. – Ты иди туда и с тем кладознатцем знакомься…

По лицу его Семейка понял – парень увидел что-то неожиданное и старается быстро сообразить, как поступить дальше.

– Познакомиться-то недолго.

– Но ты Третьяка с ним никуда не пускай! Вы так договоритесь, чтобы завтра встретиться вдругорядь, понял?

– Да что стряслось-то?

Данилка через плечо товарища неотрывно глядел на человека, которого приветствовал Третьяк.

– Знаешь, кто это?

– Ну?

Данилка рассказал Желваку, Озорному и Семейке, как нечаянно помог обезвредить шайку налетчиков, во всех подробностях и неоднократно. Они уже не хуже его знали и помнили все имена. И потому Семейка лишь молча кивнул, услышав от Данилки одно-единственное слово:

– Гвоздь!

* * *

Немного удалось услышать Стеньке из беседы конюха-татарина, скомороха и Короба. Несколько слов лишь донеслось, среди них – «послезавтра» и еще три с половиной связных и внятных:

– …лошадь да три лопаты…

Не навоз же на поле вывозить собралось это общество!

Либо закапывать клад, либо его откапывать…

Стенька стал соображать – что вернее?

Ежели боярин Буйносов собрался что-то закопать, лишние люди ему ни к чему, довольно того человека, кому он велел приготовить приметную харю. Опять же – там, куда глядела харя, уже поднято мертвое тело. Убивать купца лишь за то, что он видел, как бродили по лесу люди, искали место, куда клад закопать, было бы дико и нелепо. А вот коли он напоролся на людей, которые как раз клад хоронили, – это было бы даже разумно…

Стенька попытался совместить в голове то, что рассказала ему в шалаше Федора, с тем, что он увидел своими глазами. Неувязок оказалось полно, но это были какие-то мелкие неувязки, вроде тех, какие случаются, когда пытаешься у свидетелей выпытать приметы воришки. Обязательно же из пяти человек трое назовут его высоким, а двое – маленьким!

Главное было – как Короб с харей под мышкой заявился к боярину и сообщил, что знает о намерении закопать клад?

А не вышло ли наоборот – Короб успел-таки подольститься к Буйносову, и тот сам надумал, что лучше довериться этому ловкому человечку, а не ключнику Артемке? И тогда уж Короб выкрал харю, подвел ключника под кнут, чтобы тот не выжил и никому не доложил о боярском намерении, и принял участие в хоронении клада?..

А теперь, надо полагать, вместе с конюхами собрался его вынуть?!?

Нужно было выследить конюхов с Коробом и в самую подходящую минуту нацелить на них пистоли! И потребовать, чтобы клад отдали, а сами убирались прочь! И вернуть клад!..

Вернуть?..

Боярину Буйносову?

Чтобы боярин ласковое слово молвил да полтину в протянутую ладошку положил?

Бешеная работа совершалась в Стенькиной голове!

Ноги под ним плясали, торопять получить от головы приказ – куда бежать?! К обители Николы Старого – расспросить Артемку, если только не помер? К Деревнину?..

Обитель была ближе. Стенька кинулся стучать в ворота и домогаться у инока-привратника отца Геннадия.

Стеньку послали…

Деревнин жил недалеко от Охотного ряда. Подьячие и вставали рано, и ложились рано, однако Стенька решил, что по такому случаю не грех и разбудить.

Цепной кобель уже был спущен и поднял такой лай, что Стенька сам был не рад. Девка, служившая у Деревниных, вылезла заспанная, злая, ругаясь почище извозчика. Сперва звать хозяина отказалась напрочь. Потом разглядела, кто к нему пожаловал.

Уж что-что, а смазливая Стенькина рожа на всех баб и девок действовала безукоризненно. Кроме разве что Натальи, которой эта краса ненаглядная уже до полусмерти надоела.

В конце концов Деревнин вышел к нему на крыльцо. Он был в домашнем полосатом зипуне, в скуфеечке, уже босой. Глядя на него, ввек бы не подумалось, что этот человек судьбами людскими шевелит, как ему вздумается!

– Зачем притащился?

– Гаврила Михайлович! Накрыл я их!

– Кого накрыл?

– Конюхов со скоморохами и с харей!

– Ты что бредишь?

Спотыкаясь, торопясь, перескакивая с пятого на десятое, Стенька доложил о своем розыске и подозрениях.

– Стало быть, конюхи со скоморохами надумали боярина Буйносова обворовать? А посадский человек Короб им в том пособник? – уточнил подьячий.

– Ну, боярин и сам-то хорош! Я чай, купца-то Горбова зарезали потому, что он видел, как клад хоронили.

– А коли боярин про то и не ведает?

– Его счастье, коли так. Гаврила Михайлович! Мы ж можем этих псов на горячем прихватить!

– Как это?

– Они уговорились послезавтра в то же время у Николы Старого встретиться да и на дело пойти. Лошадь с собой возьмут, лопаты! Гаврила Михайлович, а что, коли следом увязаться?

– Совсем ты с разума съехал, – отрубил подьячий.

– Я все как следует придумал! Мы тихонько за ними поедем. Они – на Троицкую дорогу, и мы – туда же. Они-то, чай, с фонарем поедут! И как они с дороги туда свернут, где медвежья харя клад стережет, мы остановимся и в засаду сядем. Как они выкопают сундук, или что там у них, как на телегу поставят – тут-то мы себя и окажем!

– Ты, Степа, гляжу, не тем путем пошел. Тебе не в земские ярыжки, а в налетчики надобно.

– Гаврила Михайлович! Их там четверо будет – два конюха, скоморох да еще посадский человек Короб! Нас – двое, да мы-то в темноте, в кустах, с пистолями, а они-то – на свету! Да ведь такое дело! Мы можем завтра в приказе еще охотников набрать, отбить у них этот клад, повязать их, привезти, и тут же – в Разбойный приказ!

– А клад? – спросил подьячий совсем воспарившего земского ярыжку.

– А клад – боярину вернуть… – не совсем уверенно отвечал тот.

Эта неуверенность была слишком хорошо заметна и даже знакома не одни порты просидевшему на приказной скамье Деревнину.

Но и молчание подьячего, размышляющего о судьбе клада, тоже много что говорило Стеньке.

– А боярин нас за то пожалует, – добавил земский ярыжка. – Меня, надо полагать, полтиной, а для тебя, Гаврила Михайлович, рубля не пожалеет…

Деревнин на эту подначку не ответил. Он постоял в раздумье, поскреб под бородой…

– Когда, говоришь?

– Послезавтра! – выпалил Стенька.

– Полагаешь, мы вдвоем их четверых одолеем?

– Так ведь с третьим-то делиться придется, – совсем честно заявил Стенька.

Деревнин усмехнулся.

– Мы можем выследить, куда они тот клад повезут. А там уж и будем решать – как с ним быть.

Эта затея Стеньке не больно-то понравилась. Выслеживать-то будут они вдвоем, а как все станет ясно, так Деревнин к дьяку пойдет, стрельцов потребует – выемку ворованного добра делать. И что тогда попадет в карман подготовившего это дельце земского ярыжки? Нетрудно догадаться…

Но спорить он не стал. Главное было – выманить в нужное время и в нужное место Деревнина. А там, на месте, все, может, само собой и решится.

– Гаврила Михайлович! Я все придумал! Ты в приказе припозднишься, и я с тобой. А потом выйдем поодиночке – да через торг, нас и не приметят. А там уж нас будет у Николы Старого телега ждать…

– Откуда телега возьмется? – деловито спросил Деревнин.

– Я человек небогатый, придется уж тебе, батюшка, раздобыть, – дерзко молвил Стенька.

– Коли налетчики дорогу заступят – чем отбиваться будем?

– Гаврила Михайлович! Нешто у тебя дома даже пистоли нет?

Пистоль была, да не простая. Ее подьячий держал вот на какой случай.

Пожары на Москве случались частенько. И соседи обычно сбегались на помощь: одни воду тащили, заливали, другие помогали добро из подклетов и горниц выносить. И с этими-то нужно было держать ухо востро. Порой для того огонь и подпускали, чтобы в суете под видом помощи утащить деревянное изголовье со скамьи, в котором под замком вся домашняя казна и все ценные бумаги хранились, или образа в дорогих окладах, или хорошую шубу… Зная такой московский обычай, Деревнин запасся огнестрельным оружием, которое после выстрела не делалось бесполезной увесистой чушкой, а годилось для ближнего боя.

С виду та пистоль была – палка палкой, разве что железная и граненая, да и то – грани малозаметны. Колесный замочек, положенный пистоли, был мал и неприметен. А к дулу, лезвием вниз, неведомый мастер приклепал снятый с ратовища стрелецкий бердыш. Получалось, что одно и то же орудие и огнем било, и по башке лупило, и не хуже топора рубило.

– Коли поискать, так сыщется, – не вдаваясь в подробности, отвечал Деревнин. – И не телега нам нужна, а верховые кони. Телега ночью на Стромынке столько шума поднимет – за версту нас услышат.

– Ин быть по-твоему, – понимая, что коней не ему добывать, согласился Стенька.

Домой он шел радостный – уже и встреча с разъяренной Натальей не пугала. Может, ее Домна утихомирила, может, самой надоело вопить да горшки бить.

Опять же – час поздний, встает жена рано, ей корову обихаживать. Скорее всего, она отревела, сколько положено, да и спать легла. А муж, чтобы ее зря не беспокоить, может по летнему времени и в подклете переночевать.

Уже на улице Стрелецкой слободы Стенька нагнал странную пару – издали казалось, что баба пьяного мужа в обнимку домой тащит. Проскочив мимо, он, удивленный неженским пыхтеньем, обернулся и увидел, что это отец Кондрат почти что несет на себе пьяного работника Вавилу.

– Бог в помощь, батюшка! – сказал Стенька священнику. – Помочь, что ли?

– Сучий он потрох! – отвечал взмокший от натуги батюшка. – Вот пусть только проспится! Сгоню со двора вон и зажитого не отдам! Пять рублей в год подлецу плачу, кормлю, как царевича! Подсоби-ка, Степа, тебе зачтется.

Стенька перевалил на свое плечо увесистого Вавилу. Отец Кондрат вздохнул с облегчением.

– И мне зачтется, – качая головой, добавил он. – Я свой христианский долг выполнил, я его в придорожных кустах не бросил! А завтра со двора в тычки выбью!

Работник был мало чем получше мертвого тела – Стенька и отец Кондрат намаялись, пока доставили его к поповскому двору, пропихнули в калитку и дотащили до сеновала, а там уж и бросили, как куль зерна.

– Ты-то чего в такое время шастаешь? – спросил батюшка. – Неужто служба?

– Она самая! – подтвердил Стенька.

– И поужинать, небось, не удалось?

– Точно!.. – Стенька и сам удивился, как это голод отступает и прячется перед жаждой бурной деятельности.

– Зайдем-ка, только тихонько. Мне матушка Ненила там наверняка поесть оставила – я же когда пошел этого ирода вызволять?.. Она как раз ужинать собирала.

В горнице не было ни души – матушка ушла спать к дочкам в светлицу. Лишь горела скромная лампадка перед образами.

Отец Кондрат полез в печку и достал горшок-кашник.

– Остыла каша-то… Погоди, сейчас ложки сыщу…

Они тихонько подсели к столу и принялись в две ложки вычищать горшок.

– Что ж ты, свет, по ночам шастаешь? – спросил отец Кондрат. – Неужто и впрямь зазнобу завел?

И затрясся от сдерживаемого смеха – большой, добродушный, благорасположенный…

Стенька подивился громкости Натальиного голоса. Вот ведь как орала – на другом конце слободы в поповском доме слышно было.

– Какая уж там зазноба… – буркнул он. – И захотел бы, так часа свободного бы не нашлось. По дельцу подьячего своего ходил.

– А что за дельце, свет? Расскажи, потешь душеньку, – попросил отец Кондрат. После возни с пьяным Вавилой ему спать не хотелось, разгулялся батюшка, а хотелось развлечься.

– Да дельце диковинное, – благодарный за угощение, сказал Стенька. – Боярин один вздумал клад закопать…

– При поляках, что ли?

– Нет, недавно.

– С чего бы вдруг? – удивился батюшка. – Клады-то хоронят в войну или в иное ненадежное время. Теперь же в государстве мир и покой. Вон поляков уму-разуму научили…

– А шут его разберет, – не желая поминать в поповском доме черта, объяснил Стенька. – И послал он человека, и тот закопал, и примету поставил, медвежью харю на дереве, но тот человек вором оказался и вздумал тот клад вынуть. Ну, мы и хотим его на горячем прихватить.

– Что ж тот боярин кому попало доверяется? – спросил отец Кондрат.

Это был уже второй разумный вопрос, однако Стенька, высоко воспарив мыслями, не придал значения скромным замечаниям батюшки.

– А тот человек к нему подольстился.

– Вот так-то и бывает промышлением Божьим, – молвил отец Кондрат нравоучительно. – Один клад хоронит, а другой его из земли вынимает!

– Чтобы клад взять, тоже потрудиться нужно, – возразил Стенька. – Мало того что кладовую роспись сыскать, так еще догадаться, что в ней сказано! Тот, что роспись делает, тоже, поди, не дурак – открыто писать. Мне сказывали – иной человек, в ту бумажку уставясь, и пять лет, и десять в земле ковыряется!..

– Погоди! – воскликнул отец Кондрат. – У меня ж тоже кладовая роспись имеется! Погоди, погоди… Я в книжицу ее заложил…

И сам же себе, опасаясь разбудить семейство, прошептал «тс-с!..».

Книги в доме у священника имелись, и в огромном количестве – не менее двадцати! Частью с Печатного двора, частью – рукописные, но так отчетливо, что лучше всякой печати, были они увесисты, иную лишь двумя руками и поднимешь. Перелистать всех – это была немалая морока. Тем более что бумажек в них батюшка понавтыкал видимо-невидимо, обрезы книг прямо топорщились исписанными клочками.

Отец Кондрат привлек к поискам Стеньку, и действительно, перерыв восемь томов, из девятого они вынули искомый клочок.

– Вот он, вот он, голубчик! – Батюшка расправил бумажку и внятно прочитал: – «От овина на восток, где дубовый старый пень, от того пня к яме овинной девять аршин».

– А как это к тебе, отче, попало? – спросил Стенька. – И что там за пнем могло бы быть?

– Божьим промыслом! – торжествуя, отвечал батюшка. – А что – это теперь лишь Господу ведомо. Ты Илью Могутова знаешь?

– Как не знать!

– А отца его, Панкратия, помнишь?

– Так он же когда еще помер!

– Да уж лет шесть, поди… Да царствие ему небесное, не о том речь! Он когда женился, к жене жить перешел. Ее родители скончались, а потом по соседству у них чей-то дом загорелся. Ветер – в их сторону! Того Панкратия женка затрепыхалась – кинулась первым делом образа выносить. А из-за образа бумажка выпала. Баба думала – может, что важное, подобрала и потом, как беда миновала, мужу отдала. Он тоже грамоте не обучен, мне принес. Я прочитал и говорю – поклажа-то поклажей, да мало ли на Москве овинов! Найти ты все равно ничего не сможешь.

– Погоди, погоди, батюшка… – забормотал Стенька. – Стало быть, ты взять тот клад и не пытался?

– Ну, коли тебе угодно, чадо, я завтра же и начну все московские овины обходить да пни дубовые искать! – шутя отвечал отец Кондрат.

– Все и ни к чему! Давай соображать, батюшка. Бумажку-то, чай, Панкратьевой жены родители за образа сунули, чужой не стал бы. Так? Стало быть, они и клад схоронили!

– Да какой там у них клад? – удивился священник.

– Погоди, погоди! – Стенькина голова работала как никогда стремительно, и мысли рождались четкие, поразительно разумные. – Илейке Могутову тридцати, поди, еще не набежало. Стало быть, лет тридцать назад тот Панкратий женился и к жене жить пошел. А после пожара он на прежнем месте поселился?

Отец Кондрат призадумался.

– Нет, свет. Вот теперь как припоминать начинаю, так и выходит, что после пожара-то он к нам в слободу перебрался! А где ж он раньше-то жил?.. А?..

– А где бы ни жил – туда добежать можно и поискать того места! Ведь ты подумай, батюшка! Коли пень у них был приметой, стало быть, пень в таком месте торчал, откуда его выкорчевывать никто не собирался! И от пня овин видно было! Это что может быть? Это может быть такая московская окраина, которая уже почти с лесом смыкается!..

– И точно… – Отец Кондрат был несколько озадачен простотой розыска.

– Стало быть, у тебя, батюшка, сундук серебра имеется, а тебе его взять лень! – завершил возбужденный Стенька.

– Да тихо ты, нишкни… Откуда у Могутовых сундуки с серебром?..

– Сейчас-то, разумеется, сундуков у них нет. Но ведь что-то же там закопано! А что, коли не деньги? Что еще прячут и для памяти кладовую запись составляют?

– Слыхивал я, и жемчуг находили, и посуду медную, и образа в дорогих окладах.

– А ты бы, батюшка, деньги взял, а от жемчуга отказался, что ли? Его же любой боярыне на вес продать можно, для мастерской палаты!

– Не дели шкуру неубитого медведя, Степа, – предупредил отец Кондрат, но предупредил как бы для порядка, а в душе он, чувствовалось, уже вооружился лопатой для поисков того клада.

– Значит, завтра же я до Могутовых добегу и разведаю, откуда они к нам в слободу перебрались.

– С Божьей помощью, – добавил отец Кондрат. – А я тебя еще и благословлю спозаранку.

– А что, батюшка, нельзя ли у тебя на сеновале переночевать? – спросил Стенька. – Моя-то, прости Господи, совсем сдурела…

– А ночуй, – дозволил батюшка. – Только чтобы моя не прознала. Они, бабы-то, все друг за дружку горой.

– Да нет, как раз и нужно, чтобы прознала! – возразил хитрый ярыжка. – Моя-то Бог весть что вообразит, а твоя-то ей и скажет – мол, нигде его не носило, тихо и кротко прибрел на батюшкин двор ночлега просить!

– Ловок ты, Степа, – одобрительно молвил отец Кондрат. – Глядишь, и впрямь в подьячие выбьешься!

* * *

Данилка что было духу понесся на Неглинку. Нужно было отыскать Настасью и рассказать ей, что подручный княжича Саввы Обнорского непостижимым образом уцелел, выжил, избежал плахи и затевает на Москве какие-то новые мерзости.

У Настасьи с налетчиками княжича Обнорского были свои счеты – они погубили ее дружка, а может, и жениха – Юрашку. Что на самом деле объединяло этих двоих – Данилка в толк взять не мог.

Федосьица ждала его нарядная, видать, у окошечка стояла. Он и взбежать на крыльцо не успел, а дверь сама отворилась.

Толковать с девкой о разбойных делах он не желал. И потому, собравшись с силами, и улыбнулся, и обнял, и погладил.

– Я ужинать соберу, – пообещала Федосьица. – У меня все припасено!

– Ужинать – это я люблю, – согласился Данилка, – да только сперва мне нужно Настасью-гудошницу сыскать. Я знаю, что она сейчас неподалеку. Не у Феклицы ли?

И показал рукой в ту сторону, где через двор стоял домишко Феклицы.

– Нет, свет, ушла она оттуда. Настасья чуткая – после того, как ватагу чуть не изловили, она бережется. На Неглинке-то ее многие видывали и знают, не ровен час – выдадут.

– К кому же она пошла?

– А к Авдотьице, – коротко объяснила девка.

– Ну так и мы туда пойдем. Где Авдотьица-то живет? – спросил Данилка.

– А она в баню ушла.

– Скоро ли назад будет?

Авдотьица, невзирая на великанский рост и мужицкие ухватки, ему нравилась. Девка была простая, добрая, и он понимал, что с таким сложением жениха не сыщешь, а жить же как-то надобно…

– Да, поди, не скоро. Коли ей там не понравится – седмицы через две, а коли понравится – и вовсе не вернется.

– Это как же? – изумился парень.

– Да жить она в баню ушла! А к себе другую девку пустила, ты ее не знаешь. И Настасьица с Дуней у нее в бане переночуют!

Тут лишь Данилка догадался, в чем дело.

Зазорные девки могли заниматься своим промыслом потаенно – подкарауливать мужиков у кружал, заводить длительную дружбу с посадскими людьми, иные – и с иноками из обителей. А могли наниматься в бани, где, правда, трудились в поте лица, зато и оплата была не случайная, но заранее оговоренная с хозяином. В московские городские бани, где мужчины и женщины парились вместе, иные посетители для того лишь и ходили, чтобы в тихом закутке опытная растиральщица попользовала грешную плоть.

Общественные бани стояли и на Москве-реке, и на Неглинке, и на Яузе. Авдотьица нанялась в хорошую баню, напротив Китай-города, куда ходили с семьями люди почтенные. Самый заработок там был летом, когда домашние баньки-мыленки топить возбранялось. Трудовой день у банщиц был таков, что вечера оставались в полном их распоряжении: к началу вечерней службы в церквах бани закрывались. В окошко горницы светили закатные лучи – стало быть, Авдотьица, прибравшись, уже могла принимать гостей…

– Ну так пойдем к ней! – потребовал Данилка.

– Что так-то?

– Нужно!

Федосьица поглядела на парня. Горяч он был, нетерпелив, упрям… С таким немало слез прольешь…

– Ну, так пойдем, чтобы вернуться, пока решетками улицы не перекрыты.

Данилка, уже думая о своем, не заметил вздоха.

Девка засобиралась. Пригладила мокрыми руками волосы, вдела другие сережки, подрумянилась. Потом вынула Феденьку из колыбели, чтобы занести его к соседке, а на обратном пути – взять.

– Ну, готова я!

– Федосьица! А ведь с тебя белила осыпаются! – весело сказал Данилка и показал пальцем местечко с края щеки.

– Ахти мне! – Девка засуетилась, опять достала зеркало, баночку с притиранием и стала поправлять красу.

Зеркало-складень было здешней работы, со слюдой вместо стекла, деревянной рамы не разглядеть было под оловянными накладками, а венчалось оно плоской луковкой, как если бы настоящий складышек с образами. В ширину развернутое: было оно едва ль не в аршин, но радость уменьшалась тем, что неведомый мастер собрал его из кусочков, только в середке кусок слюды был побольше, четыре на четыре вершка, а в боковинах – совсем крошечные, так что или нос по отдельности разглядишь, или губу, или ухо с серьгой, а все сразу – не получится.

– Умылась бы ты, что ли? – посоветовал Данилка, наблюдая за ее мучениями. – Без белил ты лучше, ей-богу!

– Нельзя без них, грешно, – отвечала Федосьица. – Засмеют! Вон батюшка говорил, что гордыня – смертный грех, а коли девка или баба не хочет белиться и румяниться, стало быть, полагает, будто она и без того хороша!

– Выходит, чем больше белил, тем меньше гордыни? – Данилку это рассуждение позабавило.

– Ну, должно быть, так…

– Но ведь и красы – меньше. Вон Настасья – она разве белится?

– А всяко бывает! Когда плясицей к кому на свадьбу нанимается – тоже все личико вымажет, без этого нельзя… – Тут Федосьица наконец забеспокоилась. – А ты, свет, полагаешь, что она и без белил с румянами хороша?

Ничего на это не ответил Данилка…

Да и что тут говорить? Сама Федосьица спроста ответ подсказала…

Оставив Феденьку у незнакомой Данилке бабы, они поспешили к Китай-городу. Теперь у Данилки уже водились кое-какие деньги – зная, что Федосьица будет беспокоиться о сыне, он остановил извозчика и доставил свою зазнобу к баням не хуже купчихи или боярыни.

Там она уже знала, как подойти с задворков и куда постучать, чтобы отворили.

До сей поры Данилка мылся в кремлевских баньках, которых неподалеку от Боровицких ворот понастроили не меньше трех. В большую, такую, куда ходят семьями, он попал впервые. Его поразило широкое помещение с высокими и низкими лавками, с преогромными ушатами и кадями для горячей и холодной воды. Он представил, как тут в клубах пара мельтешат голые тела, и невольно смутился.

– А, Феденькин крестный пожаловал! – приветствовала его Авдотьица. Была она босиком, в одной подпоясанной рубахе, поверх рубахи – крашенинная распашница, а коса накручена на голову в два ряда вроде венца, отчего статная девка казалась еще выше. – Куму, что ли, ищешь?

Данилка поклонился.

– А что, пришла Настасьица-то? – спросила Федосьица.

– Они с Дунькой у меня и попарились.

Данилку злость взяла – неужто Настасья нагишом среди голых мужиков ходила? Но с другой стороны поглядеть – где еще так удачно спряталась бы лесная налетчица, как среди раздетого народу в бане? Отсюда-то ее добыть мудрено! Кто сунется, того всей баней бить пойдут, да еще и кипятком обварят…

– Так сведи же к ней!

– Так пошли!

Были в бане свои закоулки и каморки, иная для веников, иная для дров, в иной девки-банщицы жили. Водогрейные очаги тоже не посреди больших помещений, а особо стояли. Авдотьица провела Данилку с его зазнобой во двор, не тот, через который они пришли, а другой, там стояли журавли, которыми поднимали в баню воду из Москвы-реки, и там же были деревянные сходни для тех, кто, попарившись, хотел окунуться и вернуться обратно.

– Ну, как ты тут? Не обижают ли? – спрашивала Федосьица.

– Меня, пожалуй, обидишь! А живем мы весело! – рассказывала Авдотьица. – Парнишку намедни привели париться – лет четырнадцати, хорошенький! Все стыдился, прикрывался! А с ним старший, не понять кто, однако не батька. И говорит нам, банщицам, – ну-ка, девки, выберите из себя одну покрасивее, чтобы парнишкой моим занялась. Его уж женить скоро пора, а он и к сенным девкам еще не приставал! На нас смех напал!..

Она звонко рассмеялась.

– Ох, и стыд, и срам, стоим, кто с шайкой, кто с веником, и хохочем-заливаемся! Тот дядька слушал-слушал, да и сам туда же! Ржет, как жеребец стоялый, со взвизгом, сперва себя по ляжкам хлопал, потом нас принялся… И такое тут началось!..

– А парнишечка? – спросила Федосьица.

– А парнишечка-то тем временем и сбежал!

Данилка шел за ними следом, слушая эти глупости с великим неодобрением.

– Вот тут! – Авдотьица стукнула в низкую дверь трижды.

– Да заходи ты! – раздалось изнутри, и дверь отворилась.

Настасья с Дуней сидели в крошечном чуланчике, там же они и ночевать собирались, вдвоем на одной широкой лавке, застланной войлоком.

– Гляди, кого я привела! – Авдотьица, нагнувшись, вошла в чуланчик, и сразу там стало мало места.

Настасья подняла голову и встретила взгляд.

Должно быть, до Москвы-реки добежать и вернуться можно было, пока длился этот взгляд, длился в полном молчании, потому что и Авдотьица, и Дуня поняли – тут что-то не то творится…

Федосьица же, стоявшая рядом с Данилкой, не понимала, почему нет положенных приветственных слов, почему Настасья не встанет, не скажет куманьку «добро пожаловать», не обнимет его попросту.

– Я по делу… – сказал наконец Данилка. – Поговорить надобно.

– А и поговорим, – согласилась Настасья. – Дайте-ка нам потолковать, девушки.

Это было и не просьбой, и не приказанием, а, может, для Авдотьицы – просьбой, для Федосьицы с Дуней – приказанием. Однако посторонилась Авдотьица, впуская в чуланчик Данилку, а затем вышла, дождалась, пока выйдет и Дуня, да и прикрыла дверь.

– Как там наши? – спросила Авдотьица. – Как Лукинишна? Феклица? Марьица? Феденька наш как?

Федосьица поглядела на запертую дверь.

Не было в ней ревности, нет. Она лишь поняла, что с Данилкой ей не по пути. Случайно несколько шагов вместе пройти выпало…

– Не печалься, – все поняв, сказала Авдотьица. – Настасья-то ни с кем не уживется! Она бы и с Юрашкой не ужилась. Я ее насквозь вижу. Ей не мужик нужен…

– А кто? – спросила Дуня.

– Гудок ей со смычком нужен! Да пляска! Она ведь только тогда и радостна, когда играет да пляшет, я ее видела. Ей ни дитяти не надобно, ни нарядов, с ее-то норовом…

– Да и ему-то шут его знает что надобно… – вздохнула Федосьица.

В чуланчике меж тем молчали.

Оба не знали, с чего начать.

Настасьица пыталась понять, что о ней знает и чего не знает Данилка. Он же глядел на отчаянную девку, которая не побоялась обмануть самого дьяка Дементия Башмакова, выдать себя за умершую полюбовницу Саввы Обнорского, чтобы разбойного княжича погубить. И ведь как точно рассчитала – последнее время было девичий обоз зимним путем в сибирские украины, в Иркутск, к казакам отправлять! Вот и отправили ее из Москвы за государев счет, и вывезли, спася тем самым от облав на лесных налетчиков.

Как это с ним обычно случалось в волнении, Данилка стал раскачиваться наподобие сосны в бурю.

Настасьица встала с лавки.

– Ну, здравствуй, куманек!

И шагнула навстречу, желая, как это водится между близкими людьми, обнять кума. Но он отстранился.

– Аль стряслось что?

– Стряслось, – сказал Данилка. – На Москве Гвоздь объявился.

– Кто?!

– Ивашка Гвоздь.

– Да я ж!.. – И Настасьица запнулась.

Она своей рукой, своим кистенем ударила Гвоздя в висок, он не должен был выжить, однако каким-то чудом выжил.

– Так-то.

– Садись, – сказала она, указав место рядом с собой, да больше и некуда было.

Данилка сел и уложил сжатые кулаки на колени.

– Мои товарищи с ним о встрече условились. Коли хочешь, можешь и ты прийти.

– Так вот зачем ты меня искал?

– Да. Это – твой…

И Данилка, не зная, как обозначить Гвоздя, замолчал. Впрочем, слов и не потребовалось – Настасья все прекрасно поняла.

Данилка отдавал ей право покарать человека, который, может, и не своими руками погубил ее жениха, однако тому сильно способствовал.

– Так вот ты каков… – негромко произнесла она.

– Да уж каков есть.

– Должницей твоей буду.

Данилка повернулся к ней.

Он не имел опыта обхождения с девками и женками, кроме бурной ночки с Федосьицей. Но чуял – Настасья ведет себя не так, как полагалось бы лишившейся жениха невесте, хотя полгода уж прошло…

– На том свете угольками сочтемся…

То, что у девок свой способ платить такие долги, ему и на ум не пришло. И Настасья сперва удивилась его простоте, ведь любой иной сразу завел бы тонкую речь о способе возвращения долга, а потом вдруг осознала – парень-то как раз не «любой иной».

– Стало быть, наведешь на него?

– Наведу.

– Ох, и отслужу я по Юрашке панихиду!.. – воскликнула она с каким-то диким весельем.

– Ты сильно Юрашку любила? – спросил Данилка.

Кабы кто другой начал задавать ей вопросы про ее любовь, она бы уж так ответила – мало бы не показалось. Но этот был еще так молод, что в вопросе не было ничего обидного, ничего ревнивого, а лишь желание понять – точно ли бывает любовь, за которую убивают кистенем?

Обманывать парня Настасья не хотела. Правда могла показаться ему странной и недостойной ее, однако лучше ему было узнать именно правду, чтобы перешагнуть через нее и больше никогда к этому не возвращаться.

– Я с ним была, – отвечала Настасья. – А вот любить-то и не получилось. Помнишь то дело с княжичем?

– Как не помнить… – проворчал парень.

– У нас осень страшная выдалась, – помолчав, сказала девка. – Наша ватага сразу пятерых мужиков недосчиталась. И по сей день не знаю – то ли их выдал кто, и потом в тюрьмах следы потерялись, то ли сбежали. Остались бабы с детишками, старики, а мужиков – четверо. И – осень… Куда деваться?