Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 74 страниц)

– А ты еще о другом подумай – кому на Москве вдруг жернова понадобятся? Жернов на мельнице ставят, а много ли у нас мельниц? Может, тот Перфилий Рудаков через Москву свой товар в Тверь или во Псков повез? А скорее всего, что в Орел, там большая торговля зерном ведется. Как засечную черту у Белгорода построили, как татарам дорогу загородили, так там и стали хлеб растить, и уж более десяти лет растят.

– Так там, поди, зерном, а не мукой, торгуют! – возразил подьячий Колесников. – Вон каждый год, как лед сойдет, оттуда по Оке струги с зерном приходят!

Подьячие заговорили о том, сколько выгоды можно получить от торговли зерном. У кого-то сыскался знакомец Клим Антонов из Садовников. Тамошние торговые люди повадились ездить в Орел за зерном и вкладывали в это дело сотни рублей, иные – и до восьми сотен. А бывало, что приведенные в Орел струги уходили оттуда полупустыми и догружались в Орловском уезде, чтобы выгадать на разнице в ценах, хотя и цены-то были невелики, пуд ржи никогда дороже двадцати пяти копеек не обходился.

Стеньке слушать это было скучно. Подьячие, под старость лет прикопив денег, искали, во что бы их вложить, чтобы жить припеваючи. Стенька же не знал, где взять пять алтын на медную сковородку.

Он подождал, пока подьячим не надоест зерно и Колесников с Деревниным не спохватятся, что деловые бумаги лежат без движения, пока они лясы точат. А за это время ему в голову пришла страшная мысль.

– Гаврила Михайлович!..

– Степа! – повысил голос подьячий. – Коли тебе еще какая блажь на ум взбрела, то лучше сразу с государевой службы уходи и становись у ворот с юродивыми милостыньку просить! Уморил ты меня! Сил моих нет!

Это было несправедливо. В тот день Стенька еще ничем отчаянным своего ненаглядного подьячего не озадачивал. Однако если вспомнить все минувшие годы – ох, заслужил Гаврила Михайлович, чтобы его от ярыжки Аксентьева навеки избавили!

Блажь была такова. Не видя связи между Печатным двором и касимовскими жерновами, Стенька предположил, что деревянных грамот может быть две. И в одной – воистину какая-то измена, другая же, к примеру, ведет свое происхождение от тех бирок, на которых безграмотный люд зарубки делает, занимаясь учетом всего, что приходит в хозяйство и уходит из него. Мало ли – додумался какой-нибудь мужичок не палок, а ровных дощечек настругать! Но, с другой стороны, это могло случиться в дремучем захолустье, где каждый клок бумаги на счету, Рудаков же помянул деревянную грамоту, прельщая Нечая московскими диковинами…

– Гаврила Михайлович…

– Говори, – позволил тот. – Но коротко.

– Я разведать хочу про ту жерновную торговлишку! Все равно же по торгу ходить! Я и поспрашиваю!

– Смотри у меня! – пригрозил на всякий случай Деревнин. – Знаешь, что бывает, когда кто за двумя зайцами разом погонится?

– Или когда одним гузном на два стульца сесть норовит? – подсказал Протасьев.

Подьячие и писцы засмеялись.

– Довольно уже, что ту твою затею к исполнению приняли, – тихонько напомнил Деревнин. – Ну, ступай с Богом!

Стенька понесся на торг.

Купцов и сидельцев знакомых у него было пруд пруди. Он направился к хлебной и калачной торговле, обошел все ряды, вызнавал о ценах на муку разного разбора, выспрашивал, откуда мука берется, кто торгует, откуда доставляет, и к концу дня сыскал-таки нужного человека.

– Жернова из Касимова точно этой зимой привозили. Да только никакого купца Рудакова я не знаю! – сказал тот нужный человек. – Есть купец Фока Пелевин, есть Кондратий Петров, есть Киприян Смолка. Коли хочешь, скажу, где проживают.

И пальцами ненавязчиво показал, что за такие сведения платить надобно.

– Спасибо и на этом, – Стенька поклонился.

Казенных денег оплачивать сведения он не имел, а своих было жалко. Опять же – имена с прозваньями он запомнил, теперь и сам до купцов доберется. Память на такое у него была неплохая.

Расставшись с нужным человеком, Стенька постоял несколько, тщетно пытаясь выкинуть из головы все то ненужное о муке, чего он понаслышался. Любопытным ему показалось, что мука тонкого помола дороже еще и потому, что в мешок ее больше влезает, об этом он решил непременно рассказать своей Наталье. Узнал он также и то, что знает всякая женка, которой приходится заниматься печевом: что хлеб из муки тонкого помола пропекается хуже, что эта мука быстрее слеживается, лучше воду впитывает и гораздо скорее портится, чем мука обыкновенная, не такая дорогая.

Мучные подробности за что-то в голове зацепились – Стенька, видать, чересчур тщательно, пряча свою подлинную цель, выспрашивал торговый люд. И потому он не сразу решил, что с наступлением вечера, когда торг заканчивается, можно бы просто-напросто сходить к Ивашке Шепоткину и спросить: а кто еще из купцов, кроме загадочного Рудакова, был в том обозе с жерновами? Касимовские, муромские и прочие Мещерского края леса славились налетчиками, и это была уже не впавшая от голода в отчаяние скоморошья ватага… Стало быть, в обозы сбиваются по двести саней, а то и более. Не вез же тот Рудаков в Москву двести возов жерновов! Были же еще купцы и еще товары!

Но на двор к Ивашке он не попал. То ли семейство спозаранку спать залегло, то ли, натерпевшись от Стеньки и приставов страха, убралось куда подальше. Кобель – и тот молчал, видать, и его с собой увели!

Бредя домой, Стенька соображал: Нечай какие-то решета поминал, про красную касимовскую юфть на сапоги всякий знает, но, чтобы собрать большой обоз, решет и юфти мало. А вот что могло ехать тем обозом, так это соль из Елатьмы! Вот ее купцы должны были везти много!

Положив на следующий день добраться до тех, кто возит соль, он взошел на свое крыльцо и, полагая, что жена ждет с ужином, отворил дверь, неся на лице приветливую улыбку. Но в горнице было темно – Наталья, переделав дела, опять умелась к подружке Домне!

Эта бабья дружба у Стеньки уже в кишках и в печенке сидела. То Домна с двумя младшенькими сидит у Натальи, то Наталья у нее пропадает, и все время подружки лакомятся! Не примешь ведь гостью за пустым столом, нужно выставить сладкое! И не только печеную рябину с медом, которой Наталья с осени запасла достаточно, в сараюшке и в сенях под крышей громадные пучки висели, а всем известно – урожай на рябину морозную зиму предвещает… И не только калиновую кулагу, которую тоже всякая хозяйка сама в печи томила! И не только редьку в патоке собственного изготовления, хотя астраханская арбузная патока тоже сама домой не придет, ее с торга принести надобно!..

Подружки были любительницами пастилы.

С этим лакомством же у них вышло вот какое дело.

Как-то, не на шутку осердившись на торговых людей, продающих пастилу за несусветные деньги, решили Домна с Натальей сами попробовать. Казалось бы, что мудреного? Испеки яблоки, да намни их, да добавь меду, да высуши в печи! Однако вышли бурые лепехи. Первым увидевший это чудо муж Домны, стрелец Мишка Патрикеев, за живот взялся:

– Женка, никак ты в печи корову пасла?!

Лепехи, наводившие на мысли о тех, что остаются после коров на лугу, были немедленно выброшены. Но подружки не унимались. Выяснили многое и даже то, что в коломенскую пастилу для белизны яичный белок добавлять нужно. Еще оказалось, что сушат лакомство на полотне, натянутом на особые рамы. Но совсем подкосила их горькая правда – намятые печеные яблоки нужно сбить с медом добела, и этим занимаются попеременно несколько здоровых мужиков не менее двух суток.

Наталья намекнула Стеньке, что добрые-то хозяева всякий припас сами запасают, не грех и потрудиться, чтобы пастила была не покупная. Уразумев, что от него требуется простоять у кадушки с мутовкой ночь напролет, Стенька возмутился и заорал не своим голосом. Наталья кротко осведомилась – коли он не желает пастилу сбивать, значит, и впредь ее с торгу приносить? Стенька отвечал, что ради треклятой пастилы он губить свою душу не собирается, сколько бы та пастила ни стоила. Вот она и появлялась на столе всякий раз, как Домна в гости приходила…

На ужин Наталья запасла студень говяжий с хреном и хлеб, полакомиться мужу – наконец-то сварила овсяный кисель. Овес уж кис в ведерке у печи, кис, похоже, что и перестоял, но Наталья так сварила и застудила, что получилось густо, сладко с кислинкой и упруго. Стенька взял ковшик рябинового кваса, выставил на стол миску со студнем, отрезал ломоть хлеба, тем же ножом отвалил себе хороший кусок киселя, полил конопляным маслицем и так набил брюхо, что после всей беготни по морозу сразу и в сон потянуло. Решив, что Наталья и сама дорогу домой найдет, всю ночь у соседей пропадать не станет, Стенька завалился спать.

Утром он понесся в приказ. Понесся совсем спозаранку, но оказался не первым, кто явился на службу. Он обнаружил там Деревнина, причем подьячий был немало озадачен.

– Слышь-ка, Степа, – позвал он. – Донесли мне добрые люди, что Арсений Грек к Протасьеву домой приезжал!

– Да как это? – изумился Стенька.

– А вот так – стемнело, он из келейки своей выбрался да на извозчике и прикатил!

– Барашка в бумажке привез!

– Не хочется плохое думать, но коли где и прятать ту деревянную грамоту, чтобы вовеки не нашли, так в дому у подьячего Земского приказа, – хмуро сказал Гаврила Михайлович. – А вынести ее за пазухой, как ты нес, нетрудно…

– Вот так прямо и приехал? Как же его стрельцы выпустили?

– А вот пошел бы ты и разведал у стрельцов, кто и почему выпустил. А доложишь мне, тайно, на ухо. Не нравится мне это гостеванье!

Стенька вздохнул. Коли Деревнину не нравилось, так ему, Стеньке, вдвое. Ежели грамота не сыщется – обоим виновникам пропажи достанется. Но Деревнина-то батогами не тронут, а земского ярыжку, пожалуй, что и разложат…

Стенька пошел к Печатному двору в надежде встретить знакомых стрельцов. Он имел знакомцев во всех четырнадцати московских стрелецких полках. Пока шел, Богу молился, чтобы повезло. И повезло! Стрелецкий караул утром, понятное дело, сменился, но ему сказали, где искать тех, кто заступил с вечера.

Как обыкновенный московский житель, сведя новое знакомство, полагает своим долгом счесться родством, поискать общих дядюшек и свояков, так Стенька обыкновенно выяснял, каким ремеслом промышляет собеседник, какую торговлишку держит, да где. По долгу службы он не раз выручал сидельцев на торгу, ловя воришек и карая тех, кто зря и громко хаял полюбившийся товар, желая сбить на него цену. Это выручало, выручило и на сей раз – Стеньку вспомнили и за родного признали! Иначе и быть не могло – редкий стрелец кормился только государевым жалованьем, а промыслы были почитай что у всех.

Оказалось, еретик Арсений Грек Христом Богом молил выпустить хотя бы на часок. Сказывал – хочет челобитную на подьячих Земского приказа подавать, обидели они его, матерно излаяли. Стрельцы подьячих недолюбливали – всех, сколько их по приказам числилось, потому что при ссорах и склоках рядовых стрельцов с полковниками приказные, получив жирненького барашка в бумажке, обыкновенно становились на сторону начальства. Потому Греку лишь велели скинуть шубу и всего его, с шубой вместе, обшарили и обыскали. Грек не возмутился, сказал лишь, что обиду свою он не за пазухой, но в душе носит, а горькое слово – на устах. В душу заглядывать стрельцов не обучили, с тем они и отпустили еретика, да еще помогли поймать извозчика. Он действительно час спустя вернулся и выглядел довольным.

О том, сколько Грек передал из рук в руки тем караульным стрельцам, Стенька не осведомлялся. Но полагал, что за такую важную услугу – не менее полтины.

Поскольку Деревнин, посылая его, должен был понимать, что дельце непредсказуемое, можно за часок управиться, а можно и полдня за теми стрельцами гоняться, Стенька решил до обеда поискать следов Перфилия Рудакова.

Что касается соляной торговли, тут Стенька знал, с какого края подойти.

Жили на Москве купцы Калашниковы. Были они выходцами из Ярославля, и до сих пор стояли там по берегам реки Которосли их рыбные да соляные амбары. Андрей Калашников держал в Соликамском уезде соляные варницы, чуть ли не два десятка, по всей Волге и Оке солью торговал. За ловкость и оборотистость свою он был государем замечен. Совсем недавно Андрей Калашников по цареву указу из Ярославля на Москву перебрался и знатные палаты себе в Китай-городе поставил, каменные лавки завел в суконном, шапочном и серебряном рядах, склады огромные, кого только дома не привечал! Вот у его сидельцев и собирался Стенька узнать, кто из купцов ездит за солью в Касимов и в Елатьму.

Главная надежда у него была на двоюродного братца Андреева – Вонифатия. Андрей был от старшего из трех братьев Калашниковых, Григория, Вонифатий – от младшего, Левонтия, и так вышло, что по годам Андрей Вонифатию чуть ли не в отцы годился. Именитый купец взял братца в дело, но к хозяйствованию не приучал, а держал пока так – на побегушках.

Стенька познакомился с Вонифатием, когда тот приходил в Земский приказ, приносил челобитную о взыскании каких-то долгов. Челобитная оказалась составлена неправильно, даже бестолково, и Стенька явил доброту – повел парня в Кремль, на Ивановскую площадь, где сидели безместные подьячие в ожидании таких вот челобитчиков. Там он выбрал самого грамотного, всему Земскому приказу известного человека, а добиться уважения приказных площадному подьячему – это все равно что дворовой девке за боярина замуж выйти. Дело возможное, однако раз в сто лет, может, случается. Челобитную переписали заново, и с того дня Стенька знал, что при нужде Вонифатий проявит благодарность.

Так и вышло. Найденный в складе за разборкой привезенного товара Калашников-младший, молодец невысокий, да в плечах широкий и неудержимо кудрявый, отложил в сторону аршин, которым вместе с приказчиками перемерял бурое сермяжное сукно.

– Твое счастье! – сказал. – Суконце-то из Касимова привезли! Ну-ка, Потапыч, ты ездил, ты и припоминай, кто в том обозе с тобой был!

– Может, два обоза из Касимова пришли-то? – спросил Стенька. – Может, тот, кто мне надобен, в другом обозе ехал?

– А ты растолкуй, кто надобен! – велел приказчик Потапыч, крепкий мужик годов за пятьдесят. – Народу много было, и соль везли, и рогожи, из Шацка – соленую рыбу и холсты везли. И обоз с месяц собирали, все собрать не могли. Служилые люди с нами ехали – и они сидели, дожидались. Он с Рождества, почитай, первый пошел. Если другой собирать – седмицы через две соберут, не раньше.

Стенька не верил своему счастью – нашелся человек, который наверняка видал Ивашку Шепоткина, Перфилия Рудакова и Нечая!

– И жернова везли?

– Везли жернова.

– Вот мне тот, кто их вез, и надобен. Купец Перфилий Рудаков…

– Уж и купец?! – Потапыч расхохотался. – Какой он тебе купец? Насилу этот дармоед купца Родионова умолил, чтобы в приказчики взял! Его и брать-то не хотели! Так он себя за купца выдавал? Хорош гусь!

– Так вот почему я кого ни спрошу, никто о таком купце слыхом не слыхал! – воскликнул Стенька. – Ах он мошенник!

– А на кой он тебе сдался?

– Да парня, Нечая, в каком-то сельце под Касимовым со двора свел, в Москву ехать сманил. Нам-то беглых искать велено…

Не объяснять же было торговым людям про деревянную грамоту и возможную измену…

Ничего не сказали в ответ ни Вонифатий Калашников, ни Потапыч, да и другие приказчики как воды в рот набрали. Понятное дело, сообразил Стенька, им беглого жаль. Беглые-то служить нанимаются, за деньгами не гонятся, а лишь бы в большом городе прижиться.

Но ярыжка уже услышал нужное ему имя – купца Родионова, подлинного владельца жерновов. Так что мнение калашниковских приказчиков о беглых его мало беспокоило.

Он поклонился в пояс Вонифатию и приказчикам.

– Бог вас за доброе дело наградит, а мне бежать надобно.

Потапыч шагнул вперед, удержал его.

– Ты коли того парня, Нечая, найдешь… – Он несколько замялся. – Вспомнил я его, парнище – зверь! Как он жернова на сани грузил – вот была потеха! Нам такие здоровенные молодцы надобны. Мы и в долгу не останемся. Что, Вонифатий Левонтьевич?

– А не останемся, – подтвердил тот. – Ты нам, Степан Иванович, только дай знать.

Стенька широко улыбнулся.

Конечно же, Нечаю лучше всего было оказаться при Калашниковых, а не возвращаться в свое, как бишь то сельцо звали?.. Подобно большинству москвичей, Стенька считал Москву не только наилучшим, но и единственным местом, где человеку можно достойно жить. Вот разве что кому душу спасать охота, так для того леса есть, поставь себе хижинку да и голодай, да и мерзни!

– А сговоримся, – пообещал ярыжка. – Обозные мужики, что ли, здоровые нужны?

– Да нет, Степа… – Потапыч замялся. – Скажи уж ему сам, Вонифатий Левонтьевич.

– Съезжаю я с Москвы… – глядя в пол, сообщил молодой Калашников.

– Куда ж это?

– А в Соликамский уезд, где у брата варницы.

– Ах он аспид! – бессознательно вырвалось у Стеньки.

И как же еще называть старшего братца, пусть двоюродного, который собрался упечь беззащитного младшенького в такую даль?!

Стенька совершенно себе не представлял, как человек может жить за пределами Москвы. И ладно бы разбойника, налетчика, вора из столицы выперли! Вонифатия-то за что?!

– Что ж так сразу – аспид? – поняв Стенькино волнение, возразил Вонифатий. – Я своей волей еду. Хочешь – вместе со мной собирайся!

– В Соликамский уезд? – Стенька помотал башкой.

Он и в Калугу, где имел родню, пятый уж год собраться не мог.

– Чем тебе плох Соликамский уезд? Тут тебе всякий – начальник, а там один лишь я над тобой буду! – И, видя, что Стенька явственно не понимает положения дел, Вонифатий продолжал: – Да ты подумай сам, Степан Иванович, не до седых же мне волос тут братнее сукно мерить! Мне, слава те Господи, двадцать четвертый год пошел. Я брату поклонился и сказал: коли не приставишь меня к настоящему делу, поищу другого хозяина. И он мне ответил: у нас-де в Соликамске непорядки, управляющий, сдается, проворовался вконец. Коли хочешь, говорит, езжай! Возьмешь под себя все соляные варницы, а вора – взашей. Поживи, говорит, года два-три, там и поглядим. Пойдет дело на лад, построишь новые варницы, потянутся к тебе купцы, тогда и в дело тебя возьму! Вот я и смотрю, кого с собой брать. Хочу со своими людьми приехать, чтобы сразу воров разогнать, а своих – на их место поставить. Жаль, Потапыч не может…

– Стар я, хвор, дороги – и той не перенесу, – приказчик вздохнул. – Кабы лет десяточек скинуть – ей-богу, поехал бы! А ты, Степа, подумай. Ты за порядком следить навычен, дадут тебе подручных, дом дадут, хозяйство заведешь. Разживешься! Может, и на Москву возвращаться не пожелаешь.

– Обдумать надобно, – с достоинством произнес Стенька.

– Так думай-то скорее! У нас обоз почти готов.

– По зимнику-то ехать весело, – заметил Вонифатий. – Двое саней под твое барахлишко дадим.

Стенька ужаснулся. Скорость решений у Вонифатия и Потапыча его ошеломила. Он и понимал рассудком, что молодой купец ищет простора, что и ему бы самому простор был не вреден, однако душа решительно воспротивилась. Съезжать с Москвы?.. С приказом расставаться?.. А что еще Наталья скажет? Да ее от Домны клещами не отдерешь! Стало быть, пора отсюда убираться…

– За помощь – благодарствую, а спешить надобно!

Он поклонился в пояс.

Узнать про купца Родионова на торгу было куда проще, чем про самозванца Рудакова. Стеньке и его лавки указали в торговых рядах, и склады в Гостином дворе. Родионов, видать, привез из Касимова не только жернова, но также юфть и сапожные заготовки, которые там тоже недорого можно было взять. Потому и отправился Стенька, как было велено, в сапожный ряд, и отыскал сидельца, и поклонился, и сказал «Бог в помощь!», и даже приценился к бабьим чеботкам.

– Добрый товар! – похвалил. – Мне так тот Перфилий и сказал – коли хочешь женку обуть, ступай к нам, в родионовские лавки, там недорого и без обману.

– А что за Перфилий?

– Да Рудаков, приказчиком у вас служит!

– Ах, этот? Тьфу! – Сиделец и впрямь плюнул.

– А что такое?

– Уж думали – не избавимся! Господь нас от него спас – сам сбежал! Ты, молодец, с ним не дружись – на руку нечист, – предупредил сиделец.

– Ахти мне! – воскликнул Стенька. – А по виду и не скажешь!

– Ты-то как с ним сошелся?

– Кум у меня, Ивашка Шепоткин, так они вместе из Касимова ехали, – не вдаваясь в мелкие подробности, объяснил Стенька. – Я-то ведь его, Рудакова, и ищу. Ты уж прости – про чеботки я так спрашивал…

– На что он тебе? Денег, что ли, у кума взял, да не вернул?

– Сдается, что так. Кум-то ногу повредил, дома сидит, – Стенька искусно вплетал в правдивые слова необходимую ложь. – А тот Рудаков парня у него поселил, Нечая, и кормовых денег дать обещал, а сам носу не кажет! И парня девать некуда – на улицу среди зимы не выкинешь, а на Москве у него никого нет, Рудаков его из-под Касимова вывез!

– Рудаков парня из-под Касимова вывез?! – изумился сиделец. – Да на кой ему? Сам голодной смертью помирал, когда к нам просился! Не то что в Касимов – в Енисейск ехать был готов!

– Так вот я и спрашиваю – как нам с тем парнем быть? Мы с кумом думали – может, ему сам Родионов велел того парня куда-либо пристроить? Я, ты видишь, в Земском приказе служу, так прежде, чем шум подымать, решил по-доброму разведать…

– Тут, молодец, какое-то надувательство, – подумав, сказал сиделец. – Твой Рудаков у меня прежде, чем сгинуть, полуполтину выманил! Коли я тебе его сыскать помогу – ты мне должишко взыскать поможешь, понял?

– А как же!

– Тогда ступай и завтра приходи. Может, кто из наших что-то знает.

С тем Стенька и убрался.

По дороге в приказ он старательно размышлял – на что человеку, берущему полуполтины в долг без отдачи, связываться с беглым парнем, более того – сманивать его в бега? И ведь чем прельстил, сучий сын! Банями с дородными девками и деревянной грамотой! Что Нечаю в той грамоте-то?! Он и буквы-то, поди, ни единой не знает!

В приказе Стеньку встретили яростно:

– Где тебя, дурака, носит? Женка твоя приходила! Беги скорее! Недалеко ушла!

Хлопнув себя по лбу, Стенька понесся через торг, высматривая статную Наталью…

* * *

– Куда поволок? – негромко спросил Озорной. – На что тебе?

– В прошлые разы ведь брали, – напомнил Данила, держа обеими руками кругло скроенную из грубого сукна и проолифленную, чтобы не промокала, епанчу. Накинутая поверх тулупа, она заменяла конному дом родной.

– В прошлые разы мы караулили. А теперь – не то… Тулуп надень, подсаадачник свой прицепи, еще пистоль за пояс сунь…

Собирались на дело.

Данила был нетерпелив – первым оседлал Голована и вывел на двор.

В Кремле было тихо. Раз в час перекликались на башнях сторожевые стрельцы, а больше и шуметь-то некому. Разве что петухи в птичнике заорут поочередно. Если кто по ночам на конюшне в очередь дневальничает, тот уже от скуки тех петухов по голосам распознает.

По зимнему времени вся Москва спать укладывалась рано, и кремлевский Верх всем служил примером. Пусты делались улицы и открытые места перед храмами, непривычно велика становилась Ивановская площадь, обычно забитая пестрым людом. Если кто имел в Кремле двор или хоть хиленький домишко, уже давно, отужинав и помолившись, сны смотрел. А дворы-то были у бояр, а в домишках иных, рядом притулившихся, и нищие жили, им это удобно – проснувшись, сразу на промысел свой бежать. Давно уж собирались тех нищих выселить, да как-то все не получалось.

Тишина была удивительна и прекрасна. Данила невольно задрал голову. Вызвездило, и каждая звездочка виднелась отчетливо, словно аксамитовый полог, за которым – неземной свет, изнутри острым шильцем проткнули. И хорошо было стоять, любуясь небом, и мысли в голове складывались какие-то уж больно чистые и разумные: есть же там, в вышине, Господь, и видит он, как четверо конюхов снаряжаются, и, если попросить, благословит их брать деревянную грамоту…

Молитва сама пришла на уста.

Последние слова были поспешны – Богдаш и Семейка уже выводили крепеньких, гривастых бахматов, последним появился Тимофей со своим каурым Лихим.

– Ну, Господи благослови! – сказал он, крестясь на высь небесную.

И это было правильно – без посредства образов соединить себя с Господом знамением креста, ощущая душой, что так Он, пожалуй, ближе, чем в храме, где стоишь заутреню…

Калитка у Боровицких ворот была нарочно так устроена, чтобы конюхам незаметно из Кремля выбираться. Они и отправились без лишних разговоров. Впереди Богдаш на темно-карем Полкане, за ним прочие. Данила, как ни горела душа, ехал последним, еще и потому, что кони так устроены: что первый делает, то и остальные. Коли Полкан, Лихой и Ворон идут грунью, то и вредный Голован себе воли не дает. А поставь его первым – не обрадуешься.

Все было оговорено заранее, всадники молчали. Только Семейка уже у самого Охотного ряда позволил Даниле себя нагнать и сказал тихонько:

– При мне держись, свет.

Данила вздохнул.

Тимофей еще при сборах предупреждал, что затея может кончиться ничем. Женка, которую Богдаш улестил-таки и добился тайного свидания, сказала, что живет с мужем как раз за Печатным двором, так что и ходит он на службу не через главные ворота, а огородами. Вот сейчас Желваку и предстояло попасть на Печатный двор именно этим, не всякому известным путем, минуя стрелецкие караулы. И там уж всеми правдами и неправдами, беря на душу грех, вызнать, не творилось ли в печатне за дни осады чего странного.

Коней поставили в укромном местечке, в заветренном, у стены каменной церкви Заиконоспасской обители. Сами, стоя чуть ли не по колено в снегу, еще раз все уточнили.

– Знак – два свиста, тревога – долгий и короткий, – напомнил Богдаш. – Ответный знак?

– Он же, короткий и долгий, – отвечал Семейка.

– Ну, с Богом! – напутствовал Тимофей и перекрестил Богдаша.

Тот коротко поклонился, как бы в благодарность, развернулся и по свежевыпавшему снегу пошел туда, где было у него условлено встретиться с шустрой женкой.

Данила, державший поводья Голована и Лихого, высунулся поглядеть Желваку вслед, но был пойман Тимофеем за шиворот.

– Не торчи! Спугнешь!

Семейка негромко засмеялся.

– Не спугнет он никого, свет. Та баба Богдашку сразу куда задумала поведет. Не то время, чтобы посреди улицы миловаться.

Он держал в поводу своего коня, Ворона, и Желвакова Полкана, темно-карего, довольно крупного для бахмата, аршина и пятнадцати вершков в холке.

– А любопытно, что там Богдаш разведает! Уж больно много надежды на ту бабу полагает, – неодобрительно бурчал Тимофей. – А и окажется, что такая же, как все, бестолковая.

– Он сказывал, она за печатным мастером замужем, – напомнил Данила. – Не может быть, чтобы от мужа ничему путному не научилась.

– Больно хорошо ты про баб думаешь, – осадил его Тимофей. – Вот послушай…

Он рассказал про дуру-бабу, из мастериц царицыной Светлицы, что додумалась принести в Верх корешки приворотные. Бабки ее научили мужа приворожить, так она с теми корешками и расстаться не могла, и сама же их там и потеряла. Дело вышло шумное, дальше некуда, первое, что взбрело на ум нашедшей эту дрянь сенной девке, – испортить хотят государыню, и с чадами вместе! Многих мастериц тогда на дыбу поднимали…

Потом Семейка вспомнил что-то еще про бабью дурь, и так они коротали время, дожидаясь условных двух свистов, а их все не было и не было…

Молчал же Богдаш по уважительной причине – женка, с которой условился встретиться за деревянной церковкой Заиконоспасской обители, все не шла и не шла!

Желвак сперва переминался с ноги на ногу, потом стал и вовсе приплясывать. Он для соблазнительного дела обул нарядные желтые сапоги, не предназначенные для ночных зимних дозоров. И шапку нацепил щегольскую, корабликом, с бархатными отворотами, с золоченым запоном посередке, и под шубой был на нем полосатый зипун до колен, не простой, а тафтяной на подкладке, со многими пуговицами. Под зипуном же – чистая вышитая рубаха, и порты хорошие, и пояс шелковый плетеный, и еще за пазухой печатный пряник с пышнохвостым петухом для подарка красавице. Ничего дороже пряника Богдаш ввек бы женке дарить не стал.

Уже пришло Желваку на ум, что красавица попалась ревнивому супругу, что поймана, прибита, и ждать далее не имеет смысла. Тут заскрипел снег под черевичками и появилась она – взволнованная, даже и на вид – перепуганная.

– Ступай, ступай прочь скорее… – зашептала она.

– Муж гонится? – Богдаш приосанился.

Уж заехать-то в ухо чурбану, от которого женка, заскучав, по сторонам поглядывает, он был всегда готов.

– Да убирайся же ты, Христа ради!.. – взмолилась красавица.

– А что стряслось-то? – Не слыша шума погони и поняв, что это – одни бабьи глупости, коли не лукавство и притворство, Богдаш попытался обнять свою избранницу.

– Вот как схватят, так и поймешь! Всю подноготную из тебя выбьют, – пообещала она. – Уходи – потом придешь! Потом… завтра… к обедне…

А больше и сказать ничего не смогла – Богдаш принялся ее целовать.

– Уходи… сгинешь ведь!.. – выдохнула она, отпихивая от себя молодца.

– Да не бойся! Пойдем к тебе… заласкаю… – шептал в самое ухо Богдаш.

И тут словно гром небесный грянул!

– Ага-а-а-а!!! – заорал неведомый голос. – Вот он где! Имай его, подлеца!

Богдаш отскочил от женки, прямо на лету разворачиваясь.

Кроме пряника, было у него под полой шубы и еще одно угощеньице – не для красных девок и блудных женок, а для назойливых мужей. Звалось оно – медвежий нож. Клинок был тяжелый и длинный, крестовина – большая, знающие люди сказывали, что таким чингалищем и впрямь можно медведя порешить, а уж очумелого муженька – и подавно!

Но против медвежьего ножа был не одинокий муж-чурбан с каким-нибудь ослопом, а целое воинство. Справа и слева оказались вдруг не кто-либо, а стрельцы с пищалями.

И объявился вдруг пылающий факел, осветивший возбужденные лица.

– Ну, сказывай! – гремел меж тем тот, кого Богдаш все еще почитал за обманутого супруга. – Кто тебя сюда подослал?!

– А ты кто таков? – грозно спросил Богдаш. – Тебе самому тут чего надобно?!

Он пытался разглядеть возмущенного мужика, но тот был в шапке и в тулупе с поднятым воротом, откуда торчала лишь борода, сам – гора горой, а глотка – мало чем послабее Тимофеевой.

– А надобно мне знать, какой злодей тебя нанял и сюда подослал! И что тот злодей-немец велел тебе отсюда вынести! Коли добром повинишься, то и не будет тебе ничего, а коли упираться станешь – повяжем, и правду уже на дыбе из тебя добывать станем! А ты – ступай сюда!

Это относилось к обомлевшей женке. Она не шелохнулась, только поднесла к губам сжатые кулачки да тихо ахнула.

– Ого?!? – изумился Желвак. – И что же я подрядился отсюда вынести? Букварей мешок?

Он покосился на стрельцов. Те воткнули в снег древки бердышей, пристроили в нарочно сделанных выемках дула пищалей и честно целились в Желвака.