Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 74 страниц)

– Черта ли в потемках разберешь… – проворчал сторож.

– Да ты меня знаешь, я со своим подьячим у вас прошлой зимой бывал! С Деревниным-подьячим, он с вашим хозяином знакомство водит!

– Деревнина знаем, – согласился сторож. – Ты с кем там? Говори живо!

Стенька понял, что Авдотьицу приняли за парня, и парня плечистого. В том, что под забором жмутся молодец и девка, сторож бы опасности не углядел, но двое мужиков были ему подозрительны.

– А с товарищем, – весело отвечал земский ярыжка. – Нас всех на Масленицу посылают за порядком смотреть! Мы вот тут караулом ходим, товарищи мои – вон там!

– Караулом, говоришь? Ну, ходите! – позволил сторож. – Коли что – стукните в забор, я вам горячего вынесу! Ишь ты, за порядком смотрят…

Очевидно, такой доблести от Земского приказа он не ожидал.

– Нам мой подьячий наказывал ближе к белянинскому двору держаться, – соврал Стенька. – Мало ли – сейчас лихие люди на санях носятся, а двор богатый.

– Ну, Бог в помощь! – благословив таким образом самозваного караульщика с приятелем, сторож пошел дальше вдоль забора и вместе с угасающим постукиванием исчез.

– Ну, Степан Иванович, век не забуду… – прошептала Авдотьица. – А теперь – ничему не дивись, коли что увидишь – ради Христа, молчи!

Не увидел, но услышал Стенька – Авдотьица негромко свистнула, и ей сразу же ответил сильный, долгий и переливчатый свист.

– Конюхи, что ли? – с восхищением произнес Стенька.

– Конюхи, конюхи, – подтвердила девка. – Молчи, говорят тебе!..

Беседуя со сторожем, Стенька повернулся к забору и даже шагнул в сугроб. Когда же он развернулся обратно к улице, то поразился – уже не один возник, а два, запряженных в сани, стояли у перекрестка.

– Стой тут, – велела Авдотьица. – К забору жмись, чтобы тебя не приметили.

А сама поспешила к перекрестку.

Ей навстречу побежал здоровенный парень неслыханного роста, размахивая руками, как будто собирался взлететь. Что-то щелкнуло у Стеньки в башке. Не видя парня в лицо, он уже знал – точнее, страстно желал знать именно так! – кто этот преогромный детина.

И, нарушив распоряжение Авдотьицы, земский ярыжка вдоль забора, стараясь не отлипать от него и потому еле вынимая ноги из долгого и высокого сугроба, устремился к детине.

Одновременно в голове у него сплеталось целое дело! Загадочный парень Нечай, привезенный сгинувшим Перфилием Рудаковым, как-то сразу увязался с той ночью, когда Авдотьица впервые привела Стеньку к белянинскому двору. Ведь и тогда свист звенел точно такой же – мощный, победный! Холодный пот прошиб ярыжку. Он понял, что хитрая девка заставила его служить прикрытием для налетчиков. Вот сейчас соберутся они в переулке, а сторож, уверенный, что поблизости слоняется караул, не обратит внимания на голоса и скрип снега!..

Стенька нагнулся и выдернул засапожник. Не то чтобы он был готов жизнь отдать за купеческое имущество, а просто сам ведь, обалдуй, назвал свое имя и прозвание подьячего сторожу! Вот как стрясется беда, так до него в первую голову и доберутся!

Отвагу ярыжки смирило лишь то, что из саней полезли еще люди, причем один, невысокий, в толстом тулупчике, держал на руках темное, продолговатое, вроде завернутого в тряпье и бессильно обвисшего мертвого тела.

Дело стало разворачиваться совсем иным боком. Не грабежом, а хуже того – подбрасыванием мертвого тела на купеческий двор.

Тщетно пытаясь угадать в людях у саней приметы конюхов (невысокий доподлинно был Тимофеем Озорным), Стенька замер. Нападать на троих крепких мужиков, один из которых – детинушка Нечай, с засапожником было нелепо.

А Нечай тем временем поймал в охапку Авдотьицу и принялся ее целовать… От звука тех оглушительных поцелуев у Стеньки и вовсе ум за разум зашел. Перестав что-либо понимать, он проскользнул мимо влюбленной пары и направился к саням, искренне надеясь, что слился с белянинским забором и стал неприметен. Стенька хотел понять, что же тут творится, а тогда уж бежать прочь, крича караул, поднимать суматоху и спасать то единственное, что сейчас нуждалось в спасении: собственную спину от батогов.

– Нейдет, Потапыч! – с отчаянием произнес невысокий мужик.

– Погоди, свет, – отвечал Потапыч знакомым голосом. – Может, задержал кто… Боится, может…

– Я еще свистну!

– Не смей. Уж и тот твой свист до Кремля, поди, долетел. Ну как стрелецкий караул пожалует?..

– Бежит, Потапыч, бежит!..

– Мерещится тебе, перекрестись, Вонифатий Левонтьевич…

И оба замерли, вслушиваясь. Замер и Стенька – он понял, кто эти двое: молодой двоюродный брат гостиной сотни купца Андрея Калашникова – Вонифатий и того же купца приказчик Потапыч.

– Да бежит же!..

Тут и Стенька услышал скрип по снегу.

Вонифатий Калашников со своей страхолюдной ношей кинулся к калитке, Потапыч – за ним, а Авдотьица с Нечаем – за Потапычем. Тот, во дворе, никак не мог управиться с засовом. Наконец калитка распахнулась – и на улицу выбежала насмерть перепуганная девка лет шестнадцати, без шубки, без шапочки, в одном лишь лазоревом летнике и поверх него – распашнице, с непокрытой головой, в расшитой повязке. Она прижимала к груди немалый ларчик с девичьим добром. И как ни был бел снег под луной, а еще белее казались многоскладчатые кисейные рукава…

– Любушка моя! – воскликнул Калашников, роняя ношу и подхватывая девку на руки.

Она, обхватив его за шею, прижалась всем телом. Едва ли не до земли свесилась длинная русая коса-девятиплетка с богатым косником. Потапыч тут же подхватил развернувшуюся шубу и стал кутать девку с головы до ног. Авдотьица же, спешно прикрыв калитку, принялась ногами сгребать и набрасывать на нее снег, ведь заложить изнутри засовом она никак не могла. Нечай стал ей помогать…

– В сани, в сани скорее! В санях наласкаетесь! – подгонял Потапыч. – Егорка! Дуня! Будет вам! Притопчите – да и в сани!

– Никто не заметил, никто следом не шел? – беспокойно спрашивал Вонифатий. – Не бойся, Любушка! Если кто выбежит – уж мы его!

– Ах, нет! Не шли следом! – отвечала девка. – Где Дунюшка?

– Тут я, светик! – Авдотьица, подбежав вместе с Нечаем, откликавшимся теперь на имя Егорки, тоже стала кутать беглую девку вместе с ее ларчиком. – Слава Богу, теперь мы тебя не отпустим, Любушка! Ножки-то подогни! Там, в санях, для тебя все есть – и шапочка, и чеботки! Как поедем, как помчимся! Твои-то лишь к обеду спохватятся!

И рассмеялась.

Вонифатий, широко шагая, понес Любушку к саням, кучер на облучке привстал, и кучер этот тоже был Стеньке знаком – из калашниковских людей.

Сообразив, что это за разбой и грабеж, Стенька отделился от забора.

– Вонифатий Левонтьевич! Чем это ты тут тешишься?

Не решительный бой с девичьим вором был у Стеньки на уме. Убедившись, что люди – свои, знакомцы, не налетчики, он первым делом подумал про отступное. Ведь стоит сейчас заорать…

– А ты что тут делаешь, дядя? – спросил то ли Нечай, то ли Егорка.

– Оставь его, – велела Авдотьица. – Не до него!

– Нечай! Не признал, что ли? Помнишь, ты у Ивашки Шепоткина жил…

– Да признал! Так ты мне Москву и не показал! И в бани не сходили! – Нечай внезапно облапил Авдотьицу. – Гляди, какую дородную взял! Во всем Касимове, поди, такой не сыщешь! Гляди! Уж я ее в обиду не дам!

– Да ладно тебе, Егорушка, – неожиданно мягко произнесла бойкая девка, глядя парню в лицо снизу вверх.

– Ты, Степа, помалкивай, – строго сказал Потапыч. – Потом ко мне придешь, потолкуем. А напрасно ты с нами в Соликамск ехать не пожелал…

Стук палки по забору раздался вдруг совсем близко.

– Кто тут балует?! – заорал сторож. – Вот сейчас как кликну караул!

Стенька вовсе не собирался звать на помощь стрельцов, однако волнение было чересчур велико – Нечай и Авдотьица разом и молча ухватили его за грудки. Да и какие тут могли быть слова?

– Да я это! Земского приказа ярыга Аксентьев! – совсем было бойко и басовито, но на последнем слове пустив петуха, крикнул Стенька. – Неймется тебе? Так иди блинов поешь, иди выпей! На морозе, гляжу, совсем умишко отшибло!

– То-то… – прошептала Авдотьица. – Что, светы вы мои, по саням? На Москве свет клином не сошелся!

– И в Соликамске люди живут! – подхватил Нечай. – И в Соликамске попы венчают!..

Вонифатий со своей Любушкой уже полулежали в низких и глубоких санках, Потапыч подтыкал меховую полость. Нечай потащил Авдотьицу за руку, вторые санки двинулись им навстречу. Прямо на ходу парень боком повалился в них, Авдотьица же кинулась сверху, и, барахтаясь, они засмеялись.

– Я вас! – прикрикнул Потапыч и с молодой прытью вскочил в те же сани.

– Ги-и-ись! Ги-и-ись!!! – раздалось с первых саней, и, получив чувствительный удар кнутом, пошел крупной рысью молодой сильный возник.

За первыми санками понеслись и вторые. Стенька стоял столбом, глядя, как улетают в разудалую масленичную ночь Вонифатий с украденной невестой, детинушка Нечай да безмерно счастливая Авдотьица.

Однако надобно было и о себе позаботиться. Калашниковский-то приказчик сколько-то отвалит за молчание, однако спина – не казенная. А коли сейчас поднять тревогу, то можно будет и вывернуться. Поднять шум, начать ломиться в калитку! Мол, вынесли у вас – не понять что, на санях увезли, и мы, Земского приказа людишки, издали заметили, пока добежали – саней и след простыл…

Стенька кинулся к калитке, но услышал вдруг за спиной повелительное слово:

– Стой! Стой, кому сказано?!

Он и встал в пень! Вроде бы все, замешанные в похищении, укатили, так кто же тут еще балуется? Что за баба?..

– Повернись, орясина…

Он повернулся и увидел статную девку, ростом гораздо ниже беглой Авдотьицы, но и не маленькую, а в самый раз.

Девки бояться было стыдно.

– Да ну тебя! – рявкнул он, опять устремившись к калитке.

– Гляди ты, какой шустрый! Видал, куманек? – спросила девка кого-то незримого. – Нет уж, шуму подымать не дадим. Не дадим, куманек?

Стенька опять повернулся. Рядом с девкой стоял молодец в меховом колпаке, плечистый, но безбородый. Стоял крепко, расставив ноги, чуть покачиваясь.

– А не дадим, кумушка! – отвечал этот блядин сын, страдник, худяк, пес бешеный, аспид недобитый, Данилка Менжиков!

Очевидно, они из укромного места, неведомо для Вонифатия и Авдотьицы с Нечаем, наблюдали за похищением.

– Да вы ж меня под батоги подводите! – воскликнул Стенька.

– Коли заорешь – батоги тебе медовым пряником покажутся! – пообещала девка.

– Гляди у меня, песья лодыга, – добавил треклятый Данилка.

Некоторое время все трое молчали. Этого времени хватило, чтобы Стенька осознал всю бедственность своего положения.

– Говорил же мне мой подьячий! – прямо застонал Стенька, однако не громко, в меру. – Говорил же – все у этих бесовых баб из-за полюбовников! Говорил же, что Авдотьица, блядина дочь, с кем-то снова связалась!.. А я, дурак, его не послушал!

Вдруг он замолчал, словно бы осененный великой мыслью.

– По-о-онял… – как бы самому себе не веря, протянул он, и вдруг слова хлынули, полетели, понеслись, друг дружку обгоняя: – А грамота-то, выходит, – проклятая! Как с ней связались, так одни несчастья! Да это не грамота – это нечистая сила! Оборотень – вот что это, как Бог свят – оборотень! Как леший водит, так и она водит! Вроде совсем в руки далась, а вот тебе шиш вместо грамоты! Шут знает кем обернулась! И вам тоже – шиш!

Это уже относилось к Данилке Менжикову как таковому и ко всем конюхам вместе взятым.

– Погоди, молодец! Ты что такое несешь? – удивилась девка и повернулась к страднику, псу бешеному, худяку и аспиду. – И ему, что ли, та грамота понадобилась? А, куманек?

– И не спрашивай, кума! Прав приказный – та грамота хуже всякой нечистой силы. Беса, сказывают, можно в рукомойник загнать и закрестить, а грамоту крести не крести – глаза отводит и пропадает, – честно признал окаянный Данилка. – Вроде совсем уж нагнали и ухватили, а вместо грамоты тебе такое, что и слов нет. Нам вон вместо нее мешок с табачищем достался…

– Так, может, не грамота глаза-то тебе, куманек, отводит? Может, бес-то твой – человечьего роду-племени? – И девка перевела взгляд с куманька на ярыжку.

– Сама бы поискала! – огрызнулся тот. – Сама бы за ней по всей Москве погонялась! Только что в руки давалась – ан вместо нее дуля!

Сейчас Стеньке казалось, будто он и впрямь всю Москву обошел и объездил, преследуя проклятую книжицу из тонких дощечек.

– Не грамота глаза мне, говоришь, отводит? – переспросил Данилка.

И остался стоять с приоткрытым ртом. Видно, пришла ему мысль, но смутная, пока еще бессловесная.

– Знаешь, как бывает? На видном месте лежит, а ты и не примечаешь, – подсказала девка. – Пока носом не ткнут.

Стенька насторожился. Смахивало на то, будто подлеца Данилку сейчас как раз и ткнули носом в грамоту. И сам он воплями своими в этом дельце участие принял…

Он махнул рукой, повернулся и пошел прочь.

Все на свете у него не заладилось. О чем наутро докладывать Деревнину – непонятно. О том ли, как помог у его приятеля Белянина девку выкрасть?! А до утра еще дожить нужно. Наталья, поди, давным-давно спит, и свет потушен. Если и дальше все так же пойдет – непременно впотьмах скамья сама собой опрокинется или горшок с полки слетит!

– Не печалься, молодец! – крикнула вслед чернобровая девка. – На грамоте свет клином не сошелся!

– Эх!.. – И Стенька вспомнил, как звали в Соликамск.

Сейчас бы не то что в Соликамск – в Енисейск, в Китай! Оставив за спиной и жену постылую, и приказ осточертевший, и Москву со всеми ее бляднями…

Но укатили быстрые санки – не иначе, нагонять обоз, и не позовет уже никто прочь из Москвы, и жизнь продолжается такая, какая есть – с невеликими радостями и преогромными неприятностями. Только и счастья – на Масленицу блинами отъесться!

Стеньку вдруг осенило – завтра же государь выедет бои смотреть! С раннего ж утра надобно быть в приказе! Суета, шум, а потом ведь за верную службу от государя и наградные, поди, будут?..

И он, уже не беспокоясь о Наталье, а душой переместившись в завтрашнее утро, поспешил, полетел, и морозный воздух с растворенным в нем снежным блеском, войдя в грудь, наполнив ее до предела и раз, и другой, сотворил чудо – Стеньке полегчало…

* * *

Данила и Настасья глядели вслед разнесчастному земскому ярыжке. Данила одновременно думал – слова Настасьи имели смысл, и что-то в голове на этот смысл отозвалось, да и пропало… Настасья же вдруг расхохоталась.

– Ну, куманек! Надо же! Теперь понял, как девка два приказа вокруг пальца обвела? И я хороша – всегда за простую считала! Гляди ты, какую сеть сплела!

– Пошли отсюда, кума! – велел Данила, забеспокоившись, что на этот звонкий хохот уж точно выбегут белянинские сторожа.

– А пошли!

Они вернулись туда, где оставили санки с возником, на которых Настасья привезла Данилу полюбоваться похищением.

– Теперь веришь, что Авдотьица в этом деле с грамотой – ни при чем?

Данила молчал. Признаваться в ошибке, пусть даже такой, он не желал. Шляхетская гордость не дозволяла.

– Да она и слов-то таких не знает! – воскликнула Настасья. – До таких ты лет, куманек, дожил, а не знаешь, что для девки главное! Да она воз грамот отдаст, и бумажных, и всяких, за своего Егорку! Столько его ждала, наконец встретила – она же за него, как цепной кобель, горло перегрызет, как медведица, кому хочешь кости переломает! Так что не думай более про Авдотьицу, ни при чем она…

– Как же – ни при чем! А кто нам, конюхам, головы морочил?! – возмутился Данила.

– Так я тебе и толкую – ради Егорушки своего она бы и патриарху, прости Господи, голову заморочить не побоялась! Ты, видать, никак не поймешь, как все получилось. А мне Феклица растолковала. Авдотьица, когда вещи забрала, чтобы к Калашниковым перенести, ей похвасталась. Ведь когда вы Авдотьицу на двор к Одинцу подсылали вызнавать про мертвое тело – она там Егорку-то и повстречала. Атаман на дворе бойцов учил, она глядит: детина, всех прочих на голову выше! Парнище – кровь с молоком! Стоит в стенке, в самом челе, – залюбуешься! И ты уж не сердись на нее, Данилушка, – повинилась она перед атаманом.

– Перед атаманом? – Данила вспомнил, как Одинец отрекся от всех девок разом, вскипел было – и тут же сообразил, что за атамана вполне можно было принять и его подручного – Соплю.

– Перед кем же еще? Сказала, что ее высматривать да вынюхивать послали. Что, мол, ведомо Приказу тайных дел учинилось, что выкраденное тело мертвого парнишечки на этот двор привезли, и надо как-то конюхов со следа сбить. А тот атаман ей и присоветовал, чтобы на скоморохов сказала. Он хотел тебя с товарищами на Томилу навести – и навел! И Авдотьица потом к нему в Хамовники не раз прибегала, доносила, как розыск продвигается.

– Точно – Сопля! А мы-то вздумали, будто она Земскому приказу продалась!

– Никому она не продалась, а с суженым своим повенчаться хотела. Она-то девка ловкая, а он детина неопытный, вот она ему, к атаману вроде бы по делу бегая, и вскружила головушку. А на Москве ей с ним оставаться нельзя – сам понимаешь. Тут Авдотьицу всякая собака знает. Каждый рад будет парня огорошить – мол, взял за себя, дурак, девку с Неглинки! И стала она думать, куда бы с ним податься. И думала, куманек, недолго, потому что, кроме ваших тайных дел, еще одним дельцем занималась – молодца с девицей сводила. Вонифатия Калашникова с Лукьяна Белянина племянницей – Любушкой.

– Что ж тот Калашников по-христиански посвататься не мог? – наконец удивился Данила. – Непременно со двора девку свести надобно было!

– А не мог, куманек. Вонифатий сам себе не хозяин, над ним старший брат Андрей есть, тот – всем имуществам хозяин. И Андрей с Лукьяном Беляниным только что в бороды друг другу не вцепляются. Вот Вонифатий и догадался – выпросился у брата в Соликамск ехать, управляющего соляными промыслами сменить. И так подгадал, что сразу и невесту с собой из Москвы увез. А Авдотьица про это знала и в ноги Вонифатию поклонилась – возьми, мол, с собой! Садись в сани, куманек, до Яузы довезу и дальше поеду своего непутевого с гуслями искать. Сыщу – как Бог свят, по шее дам за все его пакости!

Они разместились поудобнее, Настасья взяла вожжи, чмокнула, конь сперва зашагал, а там и грунью пошел.

– Одного не пойму, как девка с Неглинки могла с белянинской племянницей сговориться, – признался Данила. – Гостиной сотни купцы своих дочек как боярышень берегут.

Ему неловко было говорить Настасье в затылок, и он подался вперед, для чего пришлось обхватить девку. Но как раз на это Данила и не жаловался.

– Ну, как вышло, что Авдотьица взялась Калашникова с белянинской дочкой сводить и почему это у нее получилось – я тебе растолкую, – сказала Настасья. – Обычно этим женщины средних лет и почтенного звания промышляют, чтобы комар носу не подточил. И Вонифатий, высмотрев Любушку в церкви, свою крестную засылал. Да только вот в чем беда – Белянин высоко мыслью вознесся, надеялся, что с княжеским родом породнится. Пробовал однажды – княжну Обнорскую за сына взять, обжегся, все равно неймется!

– Знал бы, кому за это в пояс кланяться! – напомнил Данила Настасье ее участие в разоблачении преступного княжича с сестрицей.

– Любушка Белянину не родная дочь, а племянница, от старшего брата Иннокентия осталась. У него самого сперва сыновья, а потом уж дочери рожались. Он понимал: коли Любушку хорошо выдаст – и дочерей тоже в родовитые семьи пристроит. И потому мамка Любушкина берегла ее – пуще некуда! Стало быть – увозить надобно… Вонифатий с крестной и так, и этак замышляли – не выходит! И тут-то мы, веселые, им подсобили…

– И в это дело ты впуталась! – изумился Данила. – И тут без тебя не обошлось!

Настасья снова расхохоталась.

– Не поверишь, куманек, без меня обошлось! А заварила кашу-то Федосьица. Помнишь, как летом наши Белянина тешили да от облавы убегали?

– Да уж помню. Вы бы за Семейку-то Амосова хоть свечку Богородице поставили, – упрекнул Данила. – Он же всех спас!

– Семейку твоего я знаю… – Настасья помрачнела на миг, но вновь заговорила весело, с обычной своей распевной лихостью. – И вот что Федосьица девкам на Неглинке потом сказывала: пока Томила с Филаткой купца тешили, она с Дуней за кустами стояла и глядела, какие женщины и девки на крыльце собрались. Да и обомлела! Мамку Любушкину она признала. Мамка-то, куманек, – из наших!

– С Неглинки, что ли?

– Догадлив ты, куманек! Погуляла та Ефросиньица немало, потом вздумала, что пора и честь знать, – исчезла. Куда-то подалась, где ее отродясь не видывали, и там замуж вышла и овдовела. А с мужниной родней она поладила, за нее слово замолвили, и в комнатных женщинах у одной купеческой женки оказалась. А это была Иннокентия Белянина семья, и женка брюхатая ходила. Ефросиньица-то после смерти мужа тоже брюхата оказалась, вот в семье и решили – коли что, будет хозяйское дитя кормить. И родила она сыночка, да не зажился на свете, и стала Любушке мамкой. И жила в мамках до самой чумы. В чуму и Иннокентий, и жена его, и младшие дети, и чуть ли не вся дворня померли. А Любушку вместе с мамкой Лукьян Белянин к себе взял. А наши девки ее не скоро приметили – она со двора редко выходила. Пробовали с ней в церкви заговаривать – знать никого не желала. И звать ее ныне – Ефросинья Архиповна, и ходит в шубе с хозяйского плеча! Федосьица ее потому лишь и признала, что Марьица Мяскова ей как-то показала на улице Ефросиньицу да рассказала все ее святое житие…

– Вон оно что… – Данила даже головой покачал.

– Вот когда Вонифатий с крестной до Любушки добирались, нашлась добрая душа – подсказала следов на Неглинке искать! И Авдотьица взялась свести Калашникова с Любушкой, и к Ефросиньице приступила, и принялась ее пугать – живы-де те товарки, с кем ты блудила, и коли заговорят – сгонит тебя твой купец со двора в тычки! Не позволит свое невинное дитятко лелеять!

– Авдотьица-то?

– Она, куманек, когда припечет, – сурова. Бывало, напьется какой-нибудь гость пьян, денег платить не хочет, над девкой измываться примется, – так сразу Авдотьицу звали. Она уж наловчилась брови сдвигать да лаяться. А тут ей Вонифатий денег пообещал, да когда эта Ефросиньица стала Любушке потворствовать – и ей подарков немало перепало.

– Будет ей наутро от Белянина подарок! – воскликнул Данила.

– А не жадничала бы – с собой бы увезли. В Соликамске она, глядишь, опять бы замуж пошла, там на промыслах мужиков много, а баб мало. Ничего, не пропадет! Коли со двора погонят – есть ей куда идти. И Авдотьица ей столько всякого добра передала – впору лавку открывать! Вонифатий ни сукна, ни камки, ни кисеи, ни полотен добрых для нее не пожалел.

Говорила Настасья жестко, даже с удивившей Данилу злостью. И странно ему было – девок с Неглинки, которые за деньги на блуд легко шли, она в подружках держала, а Ефросинью Архиповну, за деньги доброе дело сотворившую, не жалела…

– Ну и Бог с ней, – решительно прекратил сердитую речь Данила. – Как же Авдотьице удалось их свести?

– А тебе на что? Сам, что ли, боярышню высмотрел да хочешь, чтобы подсобили? – Настасья метнула на него взгляд, который, возможно, был испытующим. – Они сперва в церкви встречались за обедней, переглядывались, потом Любушка ночью в сад выбегала, через ограду с Вонифатием говорила. Авдотьица их стерегла. И до того договорились – решили, что Белянин за Вонифатия дочку никогда не отдаст, так надо бежать и венчаться тайно. Когда я по твоему дельцу стала Авдотьицу искать – мне про эту затею сказывали, да кто ж знал, что все между собой так увязалось! Вот скажи я тебе, что Авдотьица помогает молодцу купеческую дочку со двора свести, – что бы ты мне ответил? Что это вас, конюхов, не касается!

Данила надулся – он и впрямь бы так ответил.

– А теперь мы уже можем концы с концами связать, кулачных бойцов – с купеческой дочкой! Авдотьица знала, что Вонифатий все разумно устроил: уговорился с братом, что поедет в Соликамск, покажет, на что способен. И Авдотьица рассказала ему про Егора и попросилась ехать вместе с ним – хоть в Соликамск, хоть в Китай, лишь бы Егорушку своего из Москвы увезти да и самой подальше от Неглинки убраться! Хочешь ли знать, как дальше она дело повела?

– Хочу, кума.

Настасья и без того на дорогу лишь краем глаза глядела, все норовила к куманьку повернуться, теперь же и вовсе натянула вожжи, остановила возника, села поудобнее…

– Как вас, конюхов, обхитрить, она сама додумалась – там все быстро решать пришлось, не с кем посоветоваться было. А вот как Егорку от бойцов забирать – тут она с Марьицей, с Федосьицей да с Феклицей совещалась. Коли его просто увести – так атаман живо сообразит, кто тут расстарался, и пошлет своих на Неглинку. Нужно было погоню по ложному следу пустить. Девки соображали, да и про Томилу вспомнили!

Настасья никак не желала признавать за Авдотьицей ума и сообразительности, и это показалось Даниле забавным. Видать, девка себя самой умной всегда полагала, подумал он, а тут другая ее обскакала…

– Побежала Авдотьица, отыскала этого дурака и говорит: у противников-де ваших с Трещалой в Хамовниках новый боец завелся, крепкий детина, сразу в чело ставят, а привели-де из муромских лесов, а отдал-де его Перфишка Рудаков, которого все бойцы знают как облупленного. И на Москве никто еще того детину не видал! Томила с Трещалой подумали – да и решили с Перфишкой Рудаковым договориться. Уж я не знаю, что ему пообещали, а только пошел Перфишка, как стемнело, на двор, где Егорку держали, и вывел его оттуда. Авдотьица же за ними следом шла и дала Егорке знак, и от того Перфишки они удрали. А ее девки еще надоумили – парня-то все Нечаем кличут, а у него ведь еще и крещальное имечко есть. Так пусть бы бойцы всюду Нечая искали, а ты его теперь только Егором и зови, и чтобы он сам себя Нечаем назвать не вздумал!..

– Ловко! – одобрил Данила. – Что ж она мне тихонько не сказала – мол, не мешай, суженый сыскался, я замуж выхожу, а не козни плету?..

– А она о тебе все это время помнила, куманек. Ты ведь нам всем не чужой. Подарок тебе Авдотьица отдать велела.

– Что еще за подарок? Вроде не заслужил! – несколько смутившись, буркнул Данила.

– Ан нет – заслужил. Она – девка памятливая, и на зло, и на добро. А ты ей доброе слово сказал.

– Когда ж это я успел?

– Когда – это уж сам вспоминай, а мне она так говорила: обещал-де куманек Данила, что и зимний мясоед кончиться не успеет, а жених посватается. И, видно, мало грехов накопил Данилушка – его слово до Божьего слуха долетело. А я ему в ту пору ответила: по-твоему выйдет – с меня подарок! И все по его слову сбылось – встретила я Егорушку. Теперь-де, коли не отдарю, пути с Егорушкой не будет.

– И чем же Авдотьица меня отдарила?

Настасья засмеялась.

– Совсем девка с ног сбилась – приданое-то пришлось в считаные дни собирать! И вся Неглинка ей помогала! А ей же еще надо было жениху всего необходимого припасти. И больше всего мороки было с чеботами. Егорка-то у нас – Егорище, богатырище, ему поди сыщи сапоги или чеботы – взмокнешь, за ними по торгу гоняючись. Вот ей девки и приносили, которая где раздобудет, большие сапоги. Одни она и оставила для тебя, куманек.

– Да что ж это деется?! – Данила не знал, смеяться или все же сердиться. – Долго ли меня девки с Неглинки обувать-одевать будут?!

– Ты, Данилушка, с ними породнился! Ты теперь всей Неглинке – кум! – Настасья положила руку ему на плечо. – Данила, а Данила? Ты чего усов-то не отрастил? Просила ж, умоляла!

Ей было весело. Чужое краденое счастье, чужая любовь наперекор всему взбаламутили ее. Не зависть, нет, иное владело Настасьей! И прежде всего зимняя, хмельная, морозная, разудалая ночь, ночь тайных встреч и жарких поцелуев, скрипа санок и топота копыт владела ею. Не то чтобы она хотела испытать беззаветное чувство юной Любушки или отвагу увлекающей жениха к венцу Авдотьицы – было в ее жизни и то, и другое…

А вот забыться, улететь с милым другом неизвестно куда, насладиться короткими и жаркими речами, смелыми поцелуями, собственным головокружением…

Данила же решил, что веселье относится к несостоявшимся усам, и ничего не ответил. Ну, не росли они еще, только собирались! И, хотя Тимофей и Богдаш утешили – добрая, мол, примета, к долгому житью, – с того легче не становилось. Житье-то еще когда будет, а усы уже теперь надобны!

– Данила?.. – Настасья, балуясь, прижалась к нему.

Словно искра между ними проскочила. Все веселье с Настасьи сошло, когда она поймала взгляд своего сердитого куманька. Тяжелый, настойчивый, от которого невольно откидываешься назад и запрокидываешься, вдруг утратив и зрение и даже, кажется, слух… Ах, кабы не зима, не узкие сани, не теплая шуба!..

Всего лишь на миг возникло в ней желание покориться – и тут же сгинуло.

– Ги-и-ись! Ги-и-и-ись! – завизжала она, ловко пришлепнув длинными вожжами по конскому крупу. И снова понеслись санки!

– Ты куда это, кума?!

– На Неглинку! За чеботами!

– Да ладно тебе! Какие чеботы?! Есть же у меня сапоги!

Она, не обращая внимания, гнала возника вперед и вперед, навстречу скользили другие сани, с веселыми пьяными людьми, а где-то, наверно, уже по Стромынке летели, догоняя обоз, Авдотьица с Егоркой да Вонифатий с Любушкой. Весь мир несся в эту ночь на легких санях и праздновал недолгую счастливую вольность.

Но Данила не чувствовал этого всеобщего полета. Он был озабочен делом. Товарищи остались на Трещалином дворе, ломая головы над участием Авдотьицы, а он единственный знает правду – и не может ее сразу же сообщить! Хоть выпрыгивай из саней да беги назад…

И когда он уж совсем решился на это, Настасья натянула вожжи.

– Сейчас за чеботами забегу, погоди малость!

Отдав вожжи Даниле, она поспешила к калитке, вошла, была облаяна псом, но и лай был веселый. Неглинка тоже справляла Масленицу – девки гуляли! Данила прислушался – пели.

Раз уж выпало сидеть в санях и ждать, он снова, в который уж раз, принялся перебирать подробности дела о грамоте. Тело утащили люди Одинца – это ясно. Настасья, не зная, проговорилась: Авдотьица призналась атаману, что конюхи участвуют в розыске, и он не послал ее с этими бреднями в общеизвестном направлении, а научил подсунуть конюхам иной след… Кабы он был тут ни при чем, то и мудрить бы не стал… или – стал?..

Но для чего Одинцу с братией вообще понадобилось мертвое тело? Почему выкрали – ясно: боялись, что к ним прицепятся из-за деревянной книжицы. Но тело-то им на кой ляд сдалось?

Или при теле было еще что-то, наводящее на умную мысль тех, кому велено вести розыск?

Данила постарался вспомнить бедного парнишку – чистенького, нарядного, в матерью или сестрами вышитой сорочке… Может, крест на груди был приметный? Может, ладанка с особым смыслом?

Ведь рано или поздно объявилась бы родня старого Трещалы! И родители парнишки объявились бы! Чего ж добивались воры?..