Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 74 страниц)

Томила попытался схватить вражеского атамана за опущенные, будто подвешенные руки, тот их сам вроде и подставил, но скоморох не стал ловить, отступил и вновь приблизился. Тут уж противник захотел поймать его самого. Томила ухмыльнулся.

– А ну, давай! Держи! Хватай! – заорала толпа.

Противник не выдержал – сделал то, что требовалось – ухватил Томилу за кисти. Скоморох резко махнул обеими руками назад, а грудью ударил в подставленную грудь. Удар вышел хорош – противник отлетел и чуть не сел на лед.

– Сшибка! Сшибка! – отметили опытные зрители. – А ну, еще!

Это была первая, а всего полагалось перед началом боя три.

Во второй атаман ямщицкой стенки всю свою тяжесть вложил в толчок и потеснил Томилу. Напоследок же они сшиблись с равной силой – оба отскочили назад и еле удержались на ногах.

– Даешь боя! – грянула толпа, а девки, словно вырвавшись на волю, завизжали с переливами, Стенька даже башкой замотал – до чего пронзительно!

Радость охватила его от этого визга. Он предчувствовал знатную потеху, и счастья прибавляло то обстоятельство, что потехой он мог насладиться не в одиночестве, а вместе с людьми понимающими, включая женок и девок. И снова на ум пришел Вонифатий Калашников – дурень, добровольно покидающий город, где крещеному человеку дана такая прекрасная Масленица! В Соликамске-то вспоминать станет, да слезами обольется…

Накры смолкли – накрачей, повинуясь чьей-то команде, выжидал.

Стенки расступились, словно втянули в себя атаманов, и сомкнулись снова. Бойцы стояли сосредоточенные, левым плечом вперед, и ждали сигнала. Его не было довольно долго – и раздался наконец желанный рокот, прозвучали три громких удара.

Стенки стали сходиться – неторопливо, не нарушая строя и соизмеряя свое движение с движением противника, чтобы к боевой черте прийти разом.

Сошлись!

Одновременно взлетели кулаки и опустились тоже одновременно. После чего каждый молотил своего противника, стараясь меж тем не портить строя и не наступать в одиночку.

– Бей, Ногай! Бей в середку! – закричал из второго ряда Томила.

С таким трудом собранное и подготовленное им чело плотно сжатым кулаком врезалось в чело вражьей стенки, но и там не сосунки стояли. Трещалино воинство, получив дружный отпор, уступило вершок…

– Бегут! Бегут! – завопила какая-то чересчур глазастая женка.

– Бегу-у-ут!!! – заорал и Стенька.

Ему было все равно, чья стенка одерживает верх. Он радовался перемене на поле боя, и только. Но вдруг схлопотал крепкий тычок локтем в бок, удивился и повернул голову – кто это настолько сдурел, чтобы в толпе так больно бить?

Рядом с ним стоял Трещала. Стенька, пробиваясь поближе ко льду, оказался уже в тех рядах, которые занимали приближенные к бойцам лица.

– Наших бьют! – отвечали глазастой женке возмущенные голоса.

– Держи ряд! – заорал Томила. – Плотнее, сволочи!

И побежал задами, чтобы взобраться чуть повыше и увидеть бой сбоку.

Стенка собралась с силами и каким-то отчаянным усилием словно срослась. Это уже не были отдельные люди – это была огромная мощная тварь, чьи конечности вздымались и опускались словно бы без приказа, но одновременно, дружно и хлестко. Удары были страшны, но тварь не ощущала боли. Она словно окаменела, до такой стойкости была спаяна, и неподвижные лица бойцов казались сосредоточены, словно у монахов, предавшихся безгласной молитве.

– Бей! Ломи! – вдруг завопил сверху Трещала.

И клин, разученный в таких тяжких трудах, во второй раз мгновенно выдвинулся из ровной стенки, и она вся устремилась на противника острием вперед, не давая ему опомниться.

– Крылья! Не отставать! – надрывался Трещала.

– Отсекай! Отсекай! – голосил рядом с ним невесть откуда взявшийся атаман ямщиков.

Стенька наслаждался всей душой. Бой перешел в то состояние, которое называлось свалкой-сцеплянкой, стенок более не было – были пары бойцов. И не одна рожа уже окрасилась кровью из носа, и не один боец уже, свалившись, откатывался подальше от топчущихся ног. Хотя в стеночном бою ногами драться и не полагалось, тем более – бить лежачего, но в суматохе всякое могло случиться.

– Ах, мать вашу!.. – видя, что лежащих, пожалуй, уже больше, чем стоящих, рыдающим голосом воскликнул ямщицкий атаман. – Что, Трещала, велим накрачею молчать?

– А велим! – Трещала, ловко растолкав народ, сбежал на лед и хлопнул по плечу совсем обалдевшего от собственных усилий Лучку.

Лучка трижды ударил в накры со всей допустимой силой и прекратил игру. Тем самым временно прекращался и бой.

Упавшие вставали, разгорячившиеся утирали лбы. Стенки разошлись, встав, как стояли изначально, хотя обе несколько поредели. После чего неторопливо, даже торжественно сошлись на боевой черте, и бойцы попарно обнялись – раз, другой, третий. Это было необходимое замирение, прощение за удары и возможные увечья.

Те, кто, будучи сбит с ног, отполз в сторонку, уже привели себя в порядок. В большинстве своем они, отерев снегом и уняв кровавые сопли, сейчас возвращались в строй, но некоторые сидели на снегу в бедственном состоянии, держась кто за голову, кто за плечо, и вокруг уже хлопотали старики, умеющие помочь горемыкам.

То время, которое бойцам требовалось для отдыха, честной народ тоже с пользой употребил. Многие принялись биться об заклад. Ямщики показали себя богатырями, Трещалина стенка разочаровала зрителей, но нашлись умники, утверждавшие, что неудачное наступление – одно притворство.

– В этом-то бою Трещала одолеет, – услышал Стенька рядом с собой. – А вот каков он будет против Одинца?

Это был купец Веретенников. Он как человек, снабдивший бойцов новыми рукавицами, тоже стоял среди знатоков.

– Так ты за Одинца, Тихон Сергеевич? – спросил седобородый румяный дядя. – Тогда тебе с Беляниным нужно бы об заклад биться. Он всегда за Трещалу ставит.

– Так нет же Белянина! – воскликнул Веретенников. – Блины где-то жрет! И Перфишки, сукина сына, нет!

– Рудакова? – прозвенел внезапный и несвоевременный голос.

Стенька ахнул – это напомнил о себе Данилка Менжиков.

– Его, стервеца! – не сообразив, что отвечает невесть кому, возмущенно сказал Веретенников. – Как до дела – так он все пороги обобьет! Как ближе к делу – с собаками не сыщешь!

– Ах, вот ты где! – раздался знакомый голос. – Теперь тебе Рудакова подавай!

К стервецу и сучьему сыну Данилке яростно пробивался скоморох Томила.

– Ты что это вызверился? – удержал его за плечо Веретенников.

– Да Тихон Сергеевич! Лазутчик ведь это, шиш, выведывальщик! Он к Трещале на двор обманом пробрался! Он только и знает высматривать, кто в котором дворе собирается! Он и вокруг «Ленивки» околачивался! Подослали его, Тихон Сергеевич!

– Ну-ка, молодец, сознавайся! – внезапно сделавшись суровым и строгим, купец ловко ухватил Данилку за ворот.

– Да что – сознавайся! Побить его – да и выбить в тычки со льда вон! Чтоб неповадно было! – заорал скоморох.

– Побить да и выбить! – первым поддержал Стенька.

Он ощутил обычный свой восторг, на сей раз – от торжества справедливости. И сам был готов пустить в ход кулаки!

– Ты для кого выведываешь-то? – начал было допытываться Веретенников.

– Да что ты его спрашиваешь, Тихон Сергеевич! Соврет! Таких только кулаком в рыло учить!

– Да что его спрашивать! – радостно заголосил Стенька. – Гнать таких со льда!

Данилка попытался извернуться, да и рвануть прочь, но купец держал крепко.

Настал час сведения счетов! Стенька, вопя, чтобы и ему дали приласкать лазутчика кулаком, пробился поближе, оказался нос к носу с онемевшим от ярости и гордости Данилкой, и тут его удалая башка сама собой полетела куда-то вправо. Стенька, зажмурившись от неожиданности, рухнул на незнакомых людей, волей-неволей поддержавших его – уж больно плотно стояли, и тогда лишь понял, что это ему заехали в ухо.

– Кто тут еще парня бить собрался? – услышал он голос, знакомый еще более, чем голос скомороха.

И, открыв глаза, увидел еще одного ненавистного конюха – Богдана Желвака.

– Да коли твой парень за бойцами подсматривает да вести переносит? – спросил Веретенников. – За такое бьют!

– Его побить нетрудно, ты вот со мной совладай! – потребовал Желвак. – Да не толпой наваливайся! По двое выходите! Ну? Кому тут жизнь не мила?!

Так злобно он это выкрикивал, держа наготове кулаки, что немало бойцов повидавшие мужики как-то невольно посторонились.

– Уж так и по двое? – не поверил кто-то. – Высоко замахнулся – как бить станешь?

– А так! – неожиданным ударом, той частью кулака, которую простой человек в драке не знает как и в ход пустить, Богдаш с короткого замаха треснул по шее насмешнику.

Тот, как только что Стенька, рухнул на незнакомый люд.

– Пусти его, купец, не то я тут всех по одному перекалечу!

– Да кто ж ты таков? – удивился Веретенников. – Я как будто всех поединщиков знаю!

– А я в охотницких боях не выхожу, – отвечал Желвак. – Мне дурака валять недосуг, я на государевой службе! Пошли, Данила!

Не желая понапрасну испытывать судьбу, Веретенников отпустил свою добычу.

– Ну? Или мне кулаками дорогу прокладывать? – рявкнул Богдаш, глянув перед собой так, что толпа подалась и расступилась.

Он схватил Данилу примерно так, как только что купец Веретенников, и потащил по проходу, и выволок, и тогда лишь отпустил.

– Гляди, к Водовзводной башне побежали! – крикнул кто-то, стоявший на берегу выше прочих и видевший всю заварушку сверху.

Стенька стоял, безмерно обиженный, и тер ухо, пытаясь понять, цело ли оно внутри. Языка вроде не прикусил, челюсть шевелилась. Походило на то, что зловредный конюх на самом деле его еще пожалел.

Некоторое время спустя зрителям ждать надоело. Сперва свистом они дали знать бойцам, что пора бы снова строить стенки, потом раздался и первый пронзительный крик:

– Даешь боя!

И вслед за ним отчаянный многоголосый визг.

Пострадавшее Стенькино ухо такой радости уже не перенесло. Ругнувшись, он стал выбираться из толпы. В конце концов, не для того его сегодня за порядком следить поставили, чтобы на берегу прохлаждаться…

* * *

– Вот и я в кои-то веки пригодился! – радовался Богдаш. – Ты, Данила, не унывай! Впредь умнее будешь! Жизнь у нас такая: с ума спятишь, да на разум набредешь!

И опять Данила не мог понять – то ли Желвак веселится, то ли скрытно и изощренно язвит. На всякий случай он молчал: гордость мешала поблагодарить за спасение. Хотя, будь на Желваковом месте Семейка или Богдаш, Данила бы уж хоть слово, да вымолвил.

– Со сволочной толпой иначе нельзя, – учил Богдаш, ведя товарища обратно на конюшни. – Каждая сволочь знать обязана, что первая оплеуха ей достанется! Каждая! Коли двое в толпе лаются – остальным праздник, они только теснее смыкаются да подзуживают. А когда каждый знает, что сейчас его могут кулаком ни с того ни с сего приласкать, а кулак-то тяжелый, так уже и ума у сволочей прибавляется. Ты, коли что, так говори – сам на тот свет пойду, да и хоть одного вашего с собой прихвачу! А кого – не сказывай!

Когда пришли, Данила так и ждал – сейчас Богдаш начнет его перед Семейкой и Тимофеем позорить. Но товарища окликнули, он побежал, Даниле тоже прямо в руки щетку со скребницей сунули – никому не было дела до их забот, связанных с Приказом тайных дел и поручением дьяка Башмакова.

На конюшнях опять царила суета. На сей раз все конюхи постарше собрались вокруг потешного конька, ростом с козу, толстенького, гривастого, со смешной мордой, и лохматого до невозможности. Таких на Аргамачьих конюшнях стояло двое, и были также санки – совсем маленькие, но с оглобельками, с расписной дугой, и полагались конькам также седла.

Их завели недавно для маленького царевича Алексея Алексеевича. Из Верха дали знать – завтра государь пожалует! И всякое слово деда Акишева, который помнил, как государь Алексей Михайлович совсем крошечным на таком вот коньке катался, было сейчас законом.

– У государя царевича вся сбруя имеется, да только в Верху хранится, – говорил безмерно довольный дед. – Как велено будет конька седлать – и тогда принесут нам потешные серебряные стремянцы, и с путлищами, и с наконечничками серебряными. А пока он деревянным коньком забавляется. Я того конька видывал! Слыхали – старец Ипполит есть? Что по дереву знатно режет? Вот ему и дали конька из липы вырезать. Потом белой жеребячьей кожей оболокли и на четырех колесцах утвердили, а колесца – железные, прорезные. И к тому потешному коньку седельце изготовили – как подлинное, и с крыльцами, и с подпругами, серебряными гвоздиками обили. И стремянцы посеребренные, и чепрачок алой тафты!

– Так с самого утра принесут? Спозаранку? – вернул деда к завтрашней великой радости Богдан.

– Да, спозаранку. Чтобы лишнего времени они на конюшнях не болтались. Через конскую упряжь всякие чары творят! – грозно произнес дед. – Вон науз, что под уздечкой болтается, – лихой человек туда сунет узелок с кореньями, снаружи и не видно. Или под седло, под чепрачок! Господь вас упаси за государеву упряжь руками хвататься! Сам оседлаю!

Ночью оставили на конюшнях не одного, а троих сторожей. Наутро и впрямь принесли в сундучке из Верха упряжь. Дед принял ее так, как принял бы на руки образ, чтобы нести в крестном ходе.

Данила держался вместе с Семейкой и Богданом. Тимофей был со старшими – он довольно послужил стряпчим конюхом, пора было становиться конюхом задворным. Все надели чистое, кто мог – новое. И ведь странное дело, государь Алексей Михайлович, бывало, без всякого шума на конюшни заглядывал, потому что любил аргамаков страстно и даже выбирал, которого изобразить под седлом на своей конной парсуне. Он мог из своих покоев попасть в Аргамачьи конюшни чуть ли не крытыми переходами, пройдя по снегу лишь несколько шагов до ворот, и еще от ворот – столько же.

Но на Масленицу государь являлся торжественно, с царевичем же – и вовсе впервые…

Настал назначенный час – конюхи выстроились в ряд, готовые рухнуть государю в ноги.

– Идет, идет! – послышалось.

Первым за ограду вошел Васенька Голицын – юный и пригожий стольник, любитель лошадей, которого государь обычно и посылал с поручениями на конюшню.

– Все ли готово? – спросил негромко.

– Все, батюшка Василий Васильевич, – как к старшему, обратился к нему дед Акишев. – И кони, и конек, и лукошко.

Лукошко с ломтями усыпанного крупной серой солью хлеба для подкормки стояло у его ног, обутых по такому случаю в новехонькие желтые сапоги.

– Да ладно вам, будет вам! – совсем близко раздался звонкий голос, в котором явственно чувствовалась улыбка. – Куда вы все? Нешто я сам с младенцем не управлюсь?

И за ограду вошел, сопровождаемый всего лишь тремя из приближенных, государь Алексей Михайлович. Он вел за правую ручку старшего сына – царевича Алексея Алексеевича. В левой ручке царевич держал игрушечную алебарду немецкой работы – с заостренным древком, с лезвийцем в виде полумесяца по одну сторону, а по другую – с нацеленным вниз изогнутым клыком. Был он темноволос, круглолиц, румян – весь в отца, из тех детишек, что растут крепенькими, как грибы-боровички, на радость всем, кто их даже в первый раз увидит.

Сзади шли Алексей Тимофеевич Лихачев – учитель царевича, любимец государя – боярин Федор Ртищев, последним – дьяк Башмаков. Их окружали молодые бодрые стольники, чтобы и на малом пространстве между дворцом и конюшнями ничей нежелательный взгляд не коснулся государя.

Конюхи дружно поклонились.

– Вот, Алешенька, это твои слуги верные, что ходят за аргамаками, – объяснил государь. – Ты аргамаков посмотреть хотел – сейчас их тебе и выведут.

– А где они живут? – спросил мальчик.

– А живут на конюшнях и там едят сенцо да овес, – государь взглядом позвал Голицына. – Васенька, вели, чтобы овса и сена принесли – показать. А скоро мы с тобой, Алешенька, поедем в Коломенское жить, и ты там будешь на своем коньке ездить. Помнишь, я обещал тебе конька подарить?

– Помню, батюшка! – воскликнул малыш.

– Вот он на конюшне уже и стоит.

– Ведите, ведите! – пронесся шепот.

Дед Акишев и второй по старшинству конюх, Тимофей Кондырев, привели потешного конька. В серебряной упряжи он выглядел еще забавнее. По тайному дедову знаку конек стал бить копытцем оземь, встряхивая головой, отчего красиво волновалась длинная, до земли, вороная грива.

Взяв сына под мышки, Алексей Михайлович усадил его в седло. Конька провели взад-вперед и сочли, что этого довольно. Царевича спустили наземь.

– Теперь похвали его, Алешенька, – посоветовал государь. – Награди его, он заслужил, он еще не раз тебя носить будет.

– Поверни ручку ладошкой вверх, государь царевич, – и дед Акишев сам придал нужное положение неопытной ручке. – Ты коньку с ладошки угощение подавай! Он несмышленый, если в пальчиках держать – он и пальчики в пасть заберет, больно будет.

– Вот так, Алешенька, – пришел на помощь и отец.

Опустившись рядом с сыном на корточки с другой стороны и не замечая, что подол шелкового стеганого зипуна, как и край крытой персидским золотным бархатом собольей шубы, разлегся по соломе, царь поддержал детскую ладошку снизу. Смешной конек, не понимая, кто это перед ним, потянулся мордой и осторожно взял с ладошки хлеб.

– Он дышит! – воскликнул Алешенька.

– Как не дышать? Всякая Божья тварь дышит, – сказал на это учитель Алексей Тимофеевич. – Вели, государь, немецких листов купить и в рамки оправить, на стенах у государя царевича повесить, пусть знает, какие твари бывают, а я ему расскажу.

– Добро, – согласился Алексей Михайлович, выпрямляясь. – Скажи мамам, пусть донесут казначее, что я велел купить. Заплати из своих, потом дьяк в расходную книгу впишет и тебе деньги выдаст.

Потом гости отошли к самому забору и Богдаш вывел серого аргамака Лебедя, которого государь уже давно приметил и полюбил. Поклонившись, конюх, не касаясь стремян, взлетел в седло. Лебедь под ним шел рысцой, не сдвигаясь с места, потом кланялся, потом пошел важной выступкой, высоко задирая передние ноги, и все это даже Даниле было в диковинку – приемы обучения лошадей каждый знаток держал при себе, занимался этой наукой без посторонних глаз. Лебедя учили дед Акишев и Озорной, а доверили его показать Богдашу – тот лучше всех в седле смотрелся.

Потом Тимофей Кондырев с сыном Ваней тешили государя тремя аргамаками, выступавшими в лад. Невозможно было понять, как Кондырев отдает им приказание повернуться или разом ударить копытом оземь.

– Каково Голубчик поживает? Не разучился стопами шествовать? – весело спросил Алексей Михайлович у деда Акишева.

– У коней память лучше, чем у иного раба Божия, – отвечал дед. – Мы его после Масленицы учить начнем, к Пасхе будет выступать как надобно – медленно и чинно.

Немолодой серый мерин Голубчик был среди коней на особом положении. В Вербное воскресенье на него надевали нарочно сшитую одежду – большой чепрак, покрывавший и шею, а на морду – тряпичную голову с длинными ушами. Преображенный таким образом в осла, он участвовал в шествии от Лобного места к Успенскому собору, имея на себе не кого-нибудь, а самого патриарха с крестом и Евангелием в руках. Из многих коней Голубчик был избран именно за способность к замедленному шагу, и то еще приходилось его дополнительно школить.

После того как государь с царевичем и со свитой ушли, вся конюшня долго перебирала их слова и поступки.

– Слышали, как младенцу было сказано? Похвали да награди! – говорил каждому дед Акишев. – Вот как царевича-то учат! Мне бы только дожить – я сам бы для него лучшего аргамака выездил!

И понимали конюхи, что не в тех дед годах, чтобы аргамаков выезжать, и не нашлось ни одного, кто хотя бы усмехнулся…

Вдруг дед словно опомнился и поднял обычный шум – коней расседлать, покормить, сбрую сдать, порядок навести! Праздник праздником, а выгребать навоз из конских стойл каждый день полагается!

Но недаром же была Масленица! В самый разгар дедовых нравоучений прибежал за ним гонец – сынок дедовой внучки Татьяны и Родьки Анофриева, Алешенька. Велено ему было звать батьку и прадеда к столу – у Татьяны обед поспел, а блинов баба, встав с утра к плите, напекла на целый стрелецкий полк.

Дед махнул рукой – не всякий день званые блины случаются, да и государь уже порядок оценил, похвалить изволил, можно и денежного награждения вскорости ждать, – кликнул Родьку Анофриева и поспешил к Татьяне.

Конюхи переглянулись – теперь можно было и дать себе передышку.

– В прошлом году я выезжал на Пардусе, так рубль мне пожаловали, – вспомнил Богдаш. – А летом в Коломенском мы с Семейкой государя тешили, с седла на седло скакали, друг дружку из седел выдергивали, тоже по полтине получили. Может, и на сей раз рубль получу?

– Поделиться не забудь, – напомнил Тимофей. – А что, братцы, ведь на конюшнях чистота – хоть с полу кашу ешь, какого ж беса нам тут сидеть? Дед хорошо если утром заявится, подьячие наши тоже на радостях умелись, сам видел, как Бухвостов улепетывал. А Кондырев – он добрый. Пойти, что ли, на реку, хоть один бой поглядеть?

– А ты, Тимоша, в стенке стаивал? – спросил Данила.

– Кто смолоду беса не тешил? – вопросом же отвечал Озорной. – Доводилось!

– А как же ты бился?

– Ты про что?

Даниле не хотелось объяснять, что он имел в виду малый рост Тимофея. Парень знал, что для кулачного бойца главное – мощный удар сверху вниз, а как же Тимофей-то бил? И как защищался?

– Неловко тебе, поди, было, – попытался он извернуться. – Бойцов-то в стенке не по росту подбирают. Что, коли против тебя стоял дядя вроде нашего Богдана?

– Ну и бил я дядю с правой руки в грудь или даже в брюхо. На левую руку его удар принимал, а сам туда бил, где он прикрываться не привык. Дядя-то выучен башку оберегать!

– Ты, Данила, гляжу, не на шутку биться собрался! – заметил Богдаш. – Только с конюшен уходить не вздумай! Бойцов-то кулаки не кормят – разве таких, как Одинец или Трещала. А прочие все где-то служат или ремеслом кормятся. А то с конюшен сбежишь – да и будешь потом у Никольских ворот корочки у подьячих просить!

Данила покосился – Богдаш явно готовился перечислять его боевые подвиги, включая вчерашний позор. Однако Желвак опять словно на самой грани удержался.

Как всегда, конюхи вышли Боровицкими воротами. Тимофей зашел в церковку Рождества Иоанна Крестителя, устроенную тут же в воротах, и пробыл там столько, что Семейка отправился его вызволять.

– Ты тоже за ним присматривай, – велел Богдаш Даниле. – Великий пост на носу, а он как редьку с квасом есть начнет, так сразу душой возносится и в обитель проситься начинает. Я ему покажу обитель!..

– Так коли душа туда рвется?

– Ты его, пса бешеного, не знаешь. Он в обители недели две, много – три поживет, кто-нибудь ему слово поперек скажет, и он, Тимофей, всю обитель по камушку разнесет. Сам опозорится и Аргамачьи конюшни опозорит!

Дойдя до Водовзводной башни, конюхи повернули налево и поверху, по-над рекой, отправились туда, где шумел народ и вовсю били накры.

– Как бы узнать – кто на льду? – спросил Тимофей.

Богдаш и Семейка разом поднесли к глазам сложенные крышечкой ладони.

– Ямщики, что ли?

– Нет, это, видать, Харлама Обросимова стенка, он в прошлом году с Одинцом выходил, в этом сам молодцов грозился собрать… Вон он, Харлам, в челе стоит, вон его бородища!

– Да не Харлам это…

Подошли поближе.

– Точно – Харлам! А против него – гляди, Данила! – зазнобушка твоя, Трещала с братией!

– В который раз сходятся-то? – спросил Тимофей забравшегося чуть ли не на подошву кремлевской стены парнишку.

– В первый! Да это бой нестоящий! – как знаток отвечал парнишка. – Не бьются – отдыхают!

– Ишь ты! Сам бы вон вышел на лед да и отдохнул! – одернул знатока Тимофей.

– А парнишка прав, – приглядевшись, заметил Семейка. – У Трещалы завтра-то главный бой. Одинец своих бережет, а этот, гляди, на лед выводит, да такого противника сегодня выбрал, чтобы вполсилы с ним биться. Ты что, свет? Или что увидел?

Это относилось к Даниле.

– Пока они тут воюют, пойти бы да отыскать у Трещалы эту треклятую грамоту… – прошептал Данила.

Семейка и Желвак, пораженные замыслом, переглянулись.

– А как ты ее собрался искать, свет? – тихонько спросил Тимофей. – Ты хоть раз в жизни выемку-то делал?

– Я не делал, а вы?

Конюхи уже все втроем переглянулись.

– А нам доводилось, – ответил за всех Семейка. – Полагаешь, они ее дома держат?

– А больше негде. Не с собой же берут…

С собой деревянную книжицу – такую, какой она представлялась конюхам по столбцам Земского приказа, – взять можно было разве что за пазухой. Но при этом она оказывалась в гораздо большей опасности, чем если бы лежала дома за печью, под сундуком или в ином труднодоступном месте.

– А коли у соседей хранят? – не унимался Семейка. – Завернули либо в мешок с каким добром сунули, отдали все вместе на сохранение… Да любой боец мог ее домой унести!

– А коли Томила не врет и у них вовсе той грамоты нет? – внес свою долю сомнений Богдаш.

– А коли сыщем? – вдруг спросил Тимофей. – Хоть что-то же делать надобно!

И все поглядели на Данилу. Как-то так вышло, что о пропавшей грамоте больше всех именно он беспокоился, пробовал подобраться к ней на разные лады, и такое поведение парня было в укор куда более опытным конюхам, который день не умевшим выполнить поручение дьяка Башмакова.

– Так что, пойдем, что ли, товарищи? – Богдаш обвел конюхов веселым взглядом, таким, что сразу сделалось ясно – коли Семейка и Озорной откажутся, он не откажется!

– Ин ладно! – усмехнулся Семейка. – Сейчас по льду извозчики не бегают – придется через Кремль к Никольской выходить, там уж точно поймаем.

– А почему не бегают? – Данила лишь теперь обратил на это внимание. – Река-то широкая, во-он там, вдоль того берега, и могли бы…

– А там бани, свет! Ты ведь сам туда к Авдотьице бегал! – объяснил Семейка. – Они горячую грязную воду под лед спускают, и лед там ненадежный. Ну, так идем, что ли?

До Яузы добирались так: Семейка забежал в домишко при конюшнях, где они с Тимофеем жили, вернулся с каким-то добром за пазухой, потом вышли не к Никольским воротам, а к Спасским, пересекли Красную площадь (у самой опрятной на торгу блинни застряли – съели по горячему блину с икоркой!), вышли на Ильинку, и уж там остановили пьяненького ямщика с подходящими санями.

Не доезжая Трещалина двора, его отпустили и подошли с бережением.

– Тихо… – шепнул Тимофей.

Конюхи замерли, прислушиваясь. Но за высоким забором голоса не звучали.

– Все, что ли, ушли? – спросил Богдаш. – И бабы, и дети?

– Как же им не пойти на своих поглядеть? – усмехнулся Семейка. – Вся Москва сейчас на реке…

Тимофей несильно стукнул по забору. Раздался собачий лай.

– Миа-а-а-ау! – очень похоже протянул Семейка и добавил чуть более свирепо: – Уа-а-ау-у-у!

Пес, возмущенный такой наглостью, вмиг оказался у забора и стал с той стороны бросаться на доски.

– Здоров, сучий сын! – заглянув в щелку, оценил сторожа Семейка. – Ну да ладно – управимся!

– А как? – подал голос Данила.

Приведя товарищей на Яузу, он все больше молчал, предоставляя действовать им, и правильно делал, потому что конюхи знали, как правильно производить выемку, а он пока – нет.

– Аль я не татарин?

Семейкины слова Данила понял, когда Богдаш отвлек пса, двигаясь вдоль забора и постукивая, а Тимофей подставил товарищу сложенные, как для принятия иерейского благословения, ладони в меховых рукавицах. Семейка птицей взлетел на забор и соскочил во двор. Несколько мгновений спустя пес захлебнулся лаем.

– Долго мне ждать?! – прикрикнул на Данилу Тимофей.

Оказывается, он и парню уже подставил руки, чтобы переправить его в Трещалины владения.

Данила соскочил в глубокий снег и понял, что произошло: Семейка накинул кобелю на шею аркан, петля захлестнулась довольно туго, а конюх, быстро передвигаясь по дуге и сбивая пса с толку, все выбирал и выбирал веревку, норовя приблизиться к сторожу сбоку.

Данила захлопал в ладоши, пес, обезумев, рванулся к нему, и тут Семейка неожиданно оказался на кобеле верхом, одной рукой натягивая аркан, другой держа сторожа за лохматое ухо.

– Скорее, Данила! Палку! Вон полено! Да берегись!

Пса взнуздали поленом, веревку завязали хитрым узлом, дотащили сторожа до забора и набросили петлю на кол, а конец веревки перекинули на ту сторону. Теперь он уже не мог встревожить лаем соседей и помешать выемке.

– Да, поди, напрасно старались, – сказал Семейка. – Все соседи пошли на бои смотреть. Разве какой безногий дома остался, и то – вряд ли. Открой, Данила, калитку, впусти Богдашку с Тимошей. А я пойду погляжу…

Московские дома строились на один лад. Может, у кого из богатых бояр и князей и были диковинки – мебель из Польши, расписанные звездами потолки, немецкие часы весом в полпуда, с серебряными болванами и с боем, а обустройство простого человека было конюхам знакомо досконально. Они старательно обыскали и подклет, и верхнее жилье, и горенку, и чуланы, и по клетям прошли, и до зимней кухни, стоящей на краю огорода, добрались, и баню осмотрели внимательно, всюду суя коли не пальцы, так лезвия ножей и даже нарочно прихваченную длинную железную спицу.

– Учись, молодой! – приговаривал Тимофей, показывая снизу неприметное, но довольно длинное пространство на приколоченной над окошком полке. – Пусто? Пусто! А вот еще на стропилах поглядим!

Но предмета толщиной примерно в вершок, длиной в пядень с небольшим (исходили из наименьшей величины), а шириной, поди, вершка в два, не находилось. Семейка побывал в хлеву и на сеновале, потыкал спицей в зерно, в мешки с мукой и крупами. Не поленился и собачью будку изучить.

Деревянная грамота как сквозь землю провалилась.

– Промахнулись! – Тимофей развел ручищами: мол, казните меня, братцы, не угадал!

– Что будем делать? – спросил Богдаш.

– Томила либо тому Перфишке врал, либо всем прочим, включая в сие число тебя, свет, – обратился Семейка к Даниле. – Выходит, тогда ты был прав, когда сказал: кто тело уволок, тот и грамоту у приказных отнял.

– Грамота, выходит, у Одинца, – подытожил Тимофей. – А что, братцы, не валяем ли мы дурака? Не умнее ли пойти к Башмакову и честно признаться: грамоты не сыскали, да ее и искать незачем, потому что эти деревяшки – старого Трещалы наследство и одним лишь стеночникам нужны, им в обед сто лет, а твоей милости от них толку никакого.

– Тимофей дело говорит, – согласился Богдан. – Дьяк-то весь, поди, извелся. Ходит по Верху и про каждого думает: уж не ты ли, голубчик, в этом деле замешан, не ты ли измену затеял либо измене потворствуешь? И многие дела, поди, из-за того стали… А ты что скажешь, Семейка?

– Пусть Данила скажет, – подумав, решил тот. – Вон, гляньте, светы, – надулся.

– Ты чего, Данила? – спросил удивленный Тимофей. – Нам всем Масленица не в радость из-за этой бесовской грамоты! Пойдем, в ноги поклонимся Башмакову, растолкуем, что к чему, и он нас от этого розыска избавит! Так, что ли?