Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 68 (всего у книги 74 страниц)

– И оказалось, что баба-то от княжича в боярский дом посылается, тайные словечки переносит. А дом-то знатного боярина, и он дочек держит в строгости. Ну, думаю, не жениться же он собрался и не увозом невесту добывать, как купец Калашников. У него одна, куманек, на уме – сестрица его беспутная. Этого в нем не истребить. Ведь сколько вдов огулял, сколько девок перепортил, да с собой не справился, к ней вернулся. Вот чем его Господь наказал…

Данила вздохнул – не одного княжича Обнорского, сдается, Господь наказал.

– Ну, стали мы до правды добираться – что ему в том доме понадобилось? Коли не девка, то что же? И тут Господь пособил – один из тех людишек, кого он с собой привел, отправился на Неглинку – плоть-то грешная своего просит. И выпил, и похвалялся, что скоро-де разбогатеет, девке лисью шубу купит, потому что хозяин его знает, где под самым Кремлем клад лежит. Про эти заклятые клады и ты наслушался, и я… Так, куманек?

– Так, кумушка, – Данила вспомнил минувшее лето и кладознатца-убийцу.

– И еще тот человек толковал, что уж найден ход к кладу, да попасть в тот погреб, откуда он начинается, мудрено, да хозяин уж придумал знатную уловку. Более от него ничего не добились, а наутро ушел. А тот боярский двор, где новая зазноба живет, – в самом Кремле. И подумала я – ну как оттуда можно под Кремль пробраться? Не потому ли он вокруг двора петли вьет? Клад не клад, но что-то ж ему там понадобилось? А уловка – к девке подольститься. Складно ли, куманек?

– Складно, кумушка.

– И задумала я его, сучьего сына, тут выследить. Теперь все понятно?

Данила усмехнулся. Все это повествование звучало правдоподобно, да только закончилось так, что хуже некуда.

– Стало быть, собираешься бродить под Кремлем по всем закоулкам, пока на Обнорского не наткнешься? – глумливо спросил он. – Этак ты тут до старости гулять будешь! Побойся Бога, кума, соври что иное!

– Вот те крест! – Она перекрестилась.

Данила смотрел на нее выжидающе – может, еще чего скажет? Но она молчала.

После того как Настасья обвела вокруг пальца самого дьяка Башмакова, Данила не мог к ней относиться с полным доверием. Девка умела врать, умела притворяться – и пускала в ход это искусство без всяких угрызений совести. Однако ж крест – дело нешуточное. Стало быть, она сообщила правдивые сведения, да не все. Было еще что-то, о чем она умолчала, необходимое, чтобы действительно ей поверить.

Однако про боярина она сказала примерно то же, что и Башмаков. Только прозвания не сообщила, но Данила и сам знал, что речь идет о Троекурове.

Задание дьяка, стало быть, отчасти выполнено. И чтобы узнать правду, следует прекратить препирательства и идти с Настасьей дальше – глядишь, куда-то она и приведет.

– Ну, Бог с тобой, кума, – сказал Данила. – Не все ты сказала, ну да ладно. Пойдем, что ли? А то стоим, время зря тратим.

– Пойдем, куманек.

Они свернули влево, ход был короткий и широкий, выложенный старинным кирпичом.

– Иди, не отставай, сейчас под Ивановской колокольней пройдем! – велела Настасья. – Тут еще идти ловко, сподручно.

Далее ход раздвоился.

– Тут я уже была, знаю, – сказала Настасья, указав направо. – А вот тут, сдается, будет кое-что нужное…

Двинулись налево. Данила заметил, что шли они уже не прямо – забирали все левее и левее. Да и ход сделался хуже – приходилось нагибаться.

– А теперь мы где? – спросил он.

– А Бог знает.

Забрели в тупик – ход был заложен кирпичной стенкой. Вернулись назад. Настасья отважно спустилась по изломанным ступенькам в какую-то дыру и там отыскала еще лаз. Выбралась измазанная и недовольная. Что она искала – Данила уж не спрашивал. Одно было ясно – если раньше шла, сообразуясь с рисунком, то теперь шарила под землей наугад. Иные ходы были одеты камнем, иные – досками, Настасья утверждала, будто дубовыми. Вдруг посреди стены возникало крошечное окошко, забранное толстенной решеткой, и сколь не заглядывай туда – ни черта не разобрать. Вдруг оказывалось, что дальше пути нет, либо дверь навешена, либо толстая решетка, а кто навесил, зачем запирал, где ключи от тех замков – уже никогда не узнать.

От подъемов, спусков и мелкой перебранки оба устали.

– Перекусить, что ли? – спросила Настасья.

– Выберемся туда, где найдется на что присесть, так и перекусим, – отвечал Данила.

Он понял, что было в узелке: Настасья полезла под Кремль надолго.

Они спустились по очередной лестнице, встали перед дверью, и тут Настасья призадумалась.

– Сдается, я это местечко знаю… Только как-то иначе мы к нему выбредали…

Она посветила факелом, и Данила увидел лежавшую на ступенях прямую толстую палку.

– Ну, точно, наша! Мы с Филаткой убегали и ее бросили. Кажись, тут-то и надобно искать. Тут-то они и бродили, сучьи дети, я голоса слышала… Вот теперь я уж понимать начинаю… Пистоль приготовь да курок взведи…

Дверь была вделана как раз посреди долгой и узкой лестницы. Данила с трудом отворил ее, и они спустились в помещение, довольно длинное и имевшее даже ряд окон. Но окна, числом двенадцать, были снаружи засыпаны землей, и засыпаны, видать, давно.

– Ну, наконец-то, слава те Господи, – загадочно сказала Настасья и перекрестилась. – Глянь-ка, есть на что присесть!

Данила увидел каменные ядра, лежавшие как попало. Они были невелики, кривобоки, но уж лучше сидеть на таком ядре, чем на полу.

Как они попали под землю, кто мог бы отсюда палить из пушек – Данила понятия не имел.

И он крепко задумался – ведь все одно к одному, Бахтияр покойный тоже ядра поминал. Выходит, он и впрямь бродил под Кремлем, а выбираясь, потерял там посох.

– Подкати-ка, – сказала Настасья.

Он не сразу понял, что она хочет составить вместе три ядра и укрепить меж ними факелы.

Треклятые ядра словно приросли к полу, сдвинуть их с места удалось, лишь сильно упершись подошвой и навалившись всем весом. Потом Настасья с Данилой уселись и достали из узелка пироги с рыбой и с капустой, запивали водой из сулейки.

Ядра, стало быть, сыскались – так думал Данила, но коли раньше в кремлевской стене были бойницы для пушек, то были они везде, может, и под Аргамачьими конюшнями тоже есть такое вот помещение с позабытыми ядрами. А «коло», «коло» …Уж не колодец ли? Они с Настасьей проходили мимо дыры в полтора аршина шириной, Настасья еще прикрикнула, чтоб глядел под ноги – она-де его из глубины добывать не станет.

Но Водовзводная, если верить Настасье, отсюда далековато.

Перекусив и увязав оставшиеся пироги в узелок, стали изучать помещение. Оно имело два входа – один уже был известен, другой обнаружился в дальней стене. Настасья с Данилой подошли к узкому ходу, Настасья полезла глядеть первая и крикнула:

– Ну что за притча! Опять колодец!

Данила забеспокоился. Что-то уж больно все совпадало…

– Нет, куманек, в колодце нам искать нечего, – сказала Настасья. – Зря мы сюда забрались, возвращаемся. В иных местах поищем.

Они поднялись по узкой лестнице и прикрыли за собой дверь. После чего Настасья опять пошла наугад, утверждая, что не заблудится – она-де тут не впервые. Внезапно очередной ход открылся в просторное помещение. Его осветили и увидели подземную улицу, вроде той, по которой шли к подземельям Успенского собора.

– А что я говорила? Слава те Господи, вот он!

– Что это, кума?

– Ход от Спасских ворот до Тайницкой башни. Но он нам не надобен.

Очень даже надобен, подумал Данила, потому что от Тайницкой башни до Водовзводной – рукой подать. Его тоже пронял задор – Настасья искала одно, он ищет другое! Вдруг он сообразил: да ведь они, поди, бредут сейчас как раз под приказным зданием! Может, даже под самим Разбойным приказом! Удержаться было никак нельзя – Данила расхохотался. Хохот в подземном царстве, отдаваясь вдали, звучал устрашающе.

– Идем, куманек. Как полагаешь, в которой стороне Спасские ворота, в которой – Тайницкая башня?

Данила задумался. Понять это, сдается, было уже невозможно. Настасья дала подержать свой факел и полезла за пазуху. То, что было нарисовано на бумажном листе, похоже, мало соответствовало действительности, потому что она совсем по-мужски выругалась. Наконец определила направление и повела за собой Данилу.

Они опять углубились в узкие ходы, перелезали через горы кирпичных обломков, оказались наконец в заброшенном погребе, Настасья обрадовалась, принялась искать одной ей ведомых следов. Данила попросил лист с рисунком и прикинул, где же они могут находиться.

Очевидно, Настасья не врала – они были поблизости от того боярского дома, о коем она говорила так туманно. Значит, все же гонялась за княжичем Обнорским, искренне считая, что он не понапрасну мутит воду в троекуровском семействе.

Вдруг Настасья вскрикнула. Данила осветил ее факелом и увидел, что она стоит по пояс в земле.

– Ты куда это, кума, наладилась?

– Провалилась я! Вытаскивай, куманек!

– Куда провалилась?

– Кабы я знала!

Он протянул руку, пальцы соприкоснулись, сомкнулись, хватка у обоих была железная. Данила дернул и тут же ощутил, что сам едет куда-то вниз. От вскрика он удержался, главное было – не выронить факел.

– Куманек!..

– Холера!

– И ты? Как же вылезать будем?

– Что это такое?

– Я почем знаю?! Смахивает на ловушку.

– Ловушка? Значит, мы уж на подступах?

Данила прислонил факел к стене, сильно беспокоясь, как бы не погас, и стал, упираясь руками, вытаскивать себя из ямы. Земля оказалась податливее, чем он думал, ползла, руки проваливались. И тут он услышал голос.

Это не был голос Настасьи – донесся словно сквозь толщу земли, кто-то взвизгнул по-бабьи, раздались невнятные крики, и вдруг едва ли не рядом послышался шум схватки. Двое тузили друг дружку, барахтались, рычали, вскрикивали.

Настасья выдернула из-за пояса пистоль.

– Ну, пропали мы… – сказала она. – Это они! Данила, гаси факел! Гаси, говорю! Нас тут сейчас голыми руками возьмут!

– Им не до нас, – лупя факелом по земле, отвечал Данила. – Они там сами чего-то не поделили.

Раздался предсмертный вопль.

– Да что ж это такое? – прошептала Настасья. – С кем они там воюют?

И забарахталась в своей яме, пытаясь выбраться самостоятельно. Вдруг она дико завопила и забилась. И тут же громыхнуло – она нечаянно выстрелила из пистоля. Пуля чудом миновала Данилу.

– Ты что, кума?!

– Там! Там!..

Он ничего не понимал.

– Данилушка, выручай!

Очевидно, от волнения и перепуга ему удалось, упершись руками, буквально выскочить из ямы. Прижавшись к сырой и холодной стене, он протянул руку Настасье:

– Держись, кума! Пробьемся!

Настасья положила факел наземь и легла животом на край ямы. Данила тащил ее, упираясь каблуками, поке не выволок.

– Бежим, Данилушка!

– Что там такое было?

– Бежим!

* * *

Деревнин трудился в поте лица, а Стенька старался после всех подвигов не слишком лезть ему на глаза.

После того как удалось принять и на славу угостить дьяка в государевом имени Башмакова, Деревнин воспрял духом. Он даже не ленился сам переписывать нужные куски из столбцов Разбойного приказа. Стенька не очень понимал, чем занято начальство, и чувствовал потому нешуточную обиду: он старался, трудился, носился, как ошпаренный, а Деревнин ничего не рассказывает и принимает как должное то, что преданный ярыжка ушел в тень и показывается в приказе только по служебной надобности.

Наконец из Коломенского прискакал Башмаков. Он несколько часов провел в приказном здании, оттуда и прислал за Деревниным. Подьячий радостно поспешил на зов.

– Здрав будь, Гаврила Михайлович, – первым приветствовал Башмаков. – Садись, потолкуем.

Вот что значит достойное угощение и знатный подарок, подумал, садясь на лавку, Деревнин. Он подарил Башмакову рукописную книгу – не книгу, а книжищу, которую поднимать следовало двумя руками. Это были «Деяния апостолов» с картинками, нарядными буквицами и узорными завитушками на каждой странице.

– Люди мои произвели розыск, – продолжал Башмаков. – Права оказалась Настасья-гудошница, в чем-то права… Лаз в погребе Троекурова, сдается, для нехороших дел служит, и княжич Обнорский доподлинно на него глаз положил.

– Откуда сие известно, Дементий Минич?

– Эта Настасья моего человека в подземелья кремлевские завела, и чего-то она как раз там искала, где сверху – троекуровский двор. Чуть они там живы остались. Гаврила Михайлович, надобно допросить самого боярина. До сей поры он беседы избегал, слуг к нам высылал, теперь же настала пора.

– Государю про все сие известно? – осторожно спросил подьячий.

– Государю неизвестно. Но ты не беспокойся. Тут уж я все беру на себя. Государю доложим, как будет о чем докладывать. Сам знаешь, он недомолвок не любит. А у нас пока одни домыслы да недомолвки.

Деревнин усмехнулся – ему понравилась башмаковская решимость. Ему было страх как любопытно, что донесли дьяку его люди, но дьяк сам пока молчал об этом – оставалось положиться на его осведомленность.

– Что прикажешь делать, твоя милость?

– Прикажи слать человека к Троекурову, предупредить – дьяк-де в государевом имени к нему жаловать изволит, так чтоб не кобенился и принял, как подобает!

Задор вышестоящего лица обычно бывает заразителен. Потому Деревнин поспешил в приказ, оттуда отправил приставов, сразу двух, на троекуровский двор, а ярыжку Мирона – спешно к себе домой, за лучшей шубой. Хотя днем уже было изрядно жарко, Деревнин даже вообразить не мог, как это – идти в гости к боярину без богатой шубы?

Оказалось, гостевание это Башмаков затеял неспроста.

Они вдвоем, сопровождаемые приставами, подошли к троекуровскому двору запросто, пешком. Башмаков в коротком кафтане, удобном для конной езды, шел чуть впереди, и, когда проходили Спасской улицей, многие с ним раскланивались. Деревнин же в тяжелой шубе шагал сзади и наслаждался зрелищем удивленных лиц: ишь ты, как высоко возлетел Земского приказа подьячий, сам дьяк в государевом имени с ним запросто разгуливает.

Их встретил у ворот человек незнакомый, назвался племянником Романа Троекурова, Юрием Троекуровым. Он был вызван дядей после исчезновения приказчика Василия и поселен в доме – чтобы среди всех воров, дармоедов и сучьих детей был хоть один верный человек. На вид он был из небогатой родни и сильно кичился своим новым положением. Но, услышав о Приказе тайных дел, несколько растерялся. Кланяясь, он провел гостей через двор, к красному крыльцу боярского терема, даже услужил Башмакову, поддержав под локоток. Деревнин же поднялся по высокой лестнице сам.

Боярин Троекуров вышел к ним в горницу. Вид этой горницы был страшноват – со стола убрана богатая скатерть, подскатертника тоже нет, лавки – без полавочников, поставец – пустой, дорогая посуда спрятана, резные стулья и табуреты вынесены. Даже половики – не нарядные, узорные, а из какой-то мешковины…

Сам боярин вышел в каком-то чуть ли не армяке, с нечесаной бородой и несколько опухшими глазами – сдается, за эти дни он немало выпил.

– Заходи, Дементий Минич, – сказал он севшим голосом, но высокомерно, как полагается родовитому человеку. – Не обессудь – живем смирно, не до гостей. Угощения не предлагаю – не до угощений.

– А я и не гость, – отвечал дьяк. – Я к тебе, Роман Иванович, от государя послан. Говорить же с тобой велено не у тебя в дому, а в Приказе тайных дел. Одевайся, как тебе прилично, пойдешь со мной и с подьячим. Коли не пожелаешь идти честно – приведут тебя в приказ бесчестно. Смирись – государя гневить не след.

Все это невысокий худощавый дьяк произнес так строго и весомо – куда там самому дородному, осанистому и бородатому боярину! Деревнин подивился – вот ведь что с человеком близость к государю творит…

– Ничем я государю не грешен, – возразил Троекуров.

– Не о твоих грехах речь, Роман Иванович. Потолкуем – поймешь, для чего я тебя в приказ звал и тут с тобой говорить не желал.

Боярин задумался. Деревнин догадался, что его мучит: он не знал, как одеться. Дома он, в горести по убиенном сыночке и бежавшей беспутной женке, ходит в смирной одежде, но нельзя боярину выходить со двора одетым бог весть как – сие ему невместно. Совместить же общеизвестную скорбь и богатую шубу, кажется, вовсе невозможно.

Опять же, коли идти через Ивановскую площадь, мимо кремлевских соборов, – люди будут глядеть на боярина и потешаться: вон, женка от него сбежала!

Башмаков терпеливо ждал троекуровского решения. Наконец ему это прискучило.

– Роман Иванович, коли ты не хочешь людей видеть, пойдем задворками. Идти недалеко.

Наконец боярин решился. Он надел не шубу, а темно-синий длинный кафтан, шапку не высокую горлатную, а попроще – не в Думу государеву, чай, собрался. Башмаков слово сдержал – повел его в приказ задворками. А Деревнин, идя сзади, приметил – их тайно сопровождали двое, и эти двое были ему хорошо известны – Аргамачьих конюшен конюхи, один повыше, красивый молодец по прозванию Желвак, другой пониже, но тоже ловок и плечист, а звать, кажись, Данилой.

В приказе было тихо. Большинство подьячих государь взял с собой в Коломенское. Башмаков привез с собой несколько человек, но они до поры сидели в иных покоях, лишь совсем молодой подьячий пристроился в углу на лавке, заранее положив бумагу на колено.

– Располагайся, Роман Иванович. У нас тут тоже без угощения, не обессудь, – сказал Башмаков. – И, чтобы зря время не терять, сразу приступим. Гаврила Михайлович, ты пока помолчи. Надо будет – спрошу.

Деревнин не возражал.

– Речь пойдет, Роман Иванович, о том ходе, что открылся у тебя в погребе и ведет незнамо куда. Ты не дивись, потому что ты много пока еще не ведаешь. Из-за этой земляной норы много беды может быть, и государь сам про нее слушать изволил и озаботился. Стало быть, первое: когда обнаружился тот ход из погреба, что твои людишки потом капустной бочкой прикрыли? – спросил Башмаков.

– Когда домишко мой перестраивали, – отвечал Троекуров, в приказе несколько подрастерявший спесь. – Чаял, семья прибавится, велел погреб углубить, тут лаз и открылся.

– Стало быть, когда?

– Как после чумного сидения вернулись? – сам себя спросил Троекуров. – Нет, поди, еще до того начали…

– Перестраивать терем или погреб углублять?

– Нет, погреб уже последним углубляли.

– Про тот лаз вся дворня знала?

– Вся, все смеялись – вот-де, до государевой казны прокопаемся. Дурачье…

– И по всему Кремлю, поди, весть разнесла?

– Да почем я знаю… за всякой бабой не угонишься…

– Роман Иванович, я тебя сюда не шутки шутить позвал. Соберись с духом и отвечай внятно, – приказал Башмаков. – Могло ли быть, что кого-то твои людишки приводили на двор и показывали тот лаз в погребе?

– Чужих на двор пускать не велел.

– Хорошо. Коли чужих не было, а хозяин ты строгий, стало быть, кто-то из твоей дворни стакнулся с ворами, государевыми изменщиками, а статочно, с твоего согласия. И тем лазом пользовались налетчики, что таскают дорогую утварь из кремлевских храмов, чтобы прятать ее в твоем погребу, а ты… Молчи, блядин сын! – крикнул Башмаков приподнявшемуся над лавкой боярину. – А ты покрывал! Так?

Деревнин только рот разинул – и от внезапного обвинения, и от неожиданной башмаковской ярости. Сам он о пропажах в храмах слышал впервые.

– Нет, как Бог свят, нет! – заорал, вскочив, Троекуров.

Покрывать воров – это ж позору не оберешься, государь в гневе страшен. Хоть и отходчив, а рассудит сурово – не очнуться бы воеводой в Пустозерске или ином городишке за тридевять земель, где и двух сотен жителей не наберется…

– Государь жалобы от иереев получал, да в Земский приказ не отдавал – так получалось, что сами церковные служители виновны, иной никто ключей от храмов не имеет. А теперь вот ниточка появилась! А ниточка-то на твой двор тянется!

– Мало ли под Кремлем ходов понарыто! – выкрикнул боярин.

– Немало, да только след на твой двор привел! Давно ли твой род этим двором владел?

– И отец, и дед…

– А когда до тебя дом перестраивали?

– Когда поляков прогнали, поди. При мне только новый терем возвели да крыльцо, потом еще пристройки.

– Сядь, боярин. Выходит, коли кто и знал про лаз – так те давно померли, и вы его словно заново открыли?

– Выходит, так, – Троекуров опять сел на лавку и сгорбился, словно спина не могла более держаться прямо.

– Кто при том был? Кто погреб углублял? Ты нанимал людишек или свои дворовые копали?

– Чего нанимать – свои дармоеды есть.

– Роман Иванович, я из тебя каждое слово клещами тяну, как лекарь-немец – больной зуб, а ты упираешься. Кто с самого начала знал про лаз? Поименно!

Троекуров задумался.

– Михей, Максимка, Онисий, Ивашка, Никишка, Якушка… Якушка! Он, сукин сын!

– Слава те Господи! – с некоторой укоризной произнес Башмаков. – Что за Якушка? За что ты его, Роман Иванович, невзлюбил?

Боярин будто ожил, выпрямился, глаза сверкнули из-под мохнатых, в палец шириной, бровей.

– А за то ли мне его любить, что сбежал да и деньги мои унес? Десять рублей с полтиной! Да и иного добра немало уволок. Это уж потом явилось!

– Он знал про лаз, а потом сбежал с деньгами, – уточнил Башмаков. – Ты искал его?

– Как не искать! И в Земском приказе, поди, моя челобитная еще лежит. Потом уж я докопался – он с кем-то сговорился и его с моего двора свели. Ведь и имущество его пропало, один пустой лубяной короб остался. Значит, заранее лопотье свое, и деньги прикопленные, и у меня наворованное вынес, у кого-то спрятал! А там дорогие вещицы были! А потом взял те десять рублей с полтиной, пошел припасы торговать, только его и видели!

– Ключником, что ли, был?

– Ключником.

– Не обессудь, Роман Иванович, а про Якушку я твоих дворовых людей буду спрашивать. Коли подтвердится – твое счастье, – жестко сказал Башмаков. – Ты тут побудь, а я пойду распоряжусь.

– Мне, боярину, тут веры, стало быть, нет?!

– У нас в приказе одному государю вера, про то ты сам, поди, знаешь.

Ничего более не объясняя, Башмаков сделал знак Деревнину и, взяв у молоденького подьячего запись, вышел с ним в горницу, где сидели его люди. Там он подробно объяснил подьячему, какой розыск следует произвести тем людям Земского приказа, что уже занимались всеми печальными приключениями на троекуровском дворе – и смертью младенца, и исчезновением боярыни с приказчиком.

О пропавшей церковной утвари Деревнин спросить побоялся – нюхом чуял, что не стоит.

– Есть ведь у тебя такие люди? – полюбопытствовал Башмаков, пока другой подьячий перебелял троекуровскую сказку.

– Есть такой человечек… – и Деревнин тяжко вздохнул.

Делать нечего – приходилось звать Стеньку.

Отчаянный ярыжка и в погребе том побывал, и в двухъярусном подвале, он знал, какие вопросы следует задавать перепуганной троекуровской дворне, чтобы ясно стало – кто туда действительно лазил, а кто знает с чужих слов, что-де до самых государевых палат прокопаться можно.

Стеньку нашли на торгу, где он, грозясь дубинкой, мирил задравшихся из-за пирога с гнилой зайчатиной мужиков.

Когда он явился в приказ, то получил от Деревнина неслыханные полномочия – идти на троекуровский двор в сопровождении пристава Никона Светешникова, засесть там и опросить всю мужскую дворню об углублении подвала и о бегстве ключника Якушки.

Гордость обуяла Стенькину душу. Первым делом он кинулся к писцам. По случаю теплой погоды они сидели без кафтанов, в зипунах и рубахах. Стенька вымолил у писца Гераськи Климова его новый кафтан, здраво рассудив, что красные буквы «юс» и «земля» на его собственном служилом кафтане уважения к посланцу Земского приказа не прибавят, а скорее наоборот – слыханное ли дело посылать с таким важным поручением ярыжку?! Гераська, видя Стенькино волнение, заломил цену.

– Я тебя, голубчика, знаю, ты непременно в синей глине изваляешься!

Сговорились на пяти алтынах, деньги неслыханные – хорошие ичедыги Наталье можно было бы купить, о чем она не раз говаривала! – однако выхода у Стеньки не было. Денег, впрочем, тоже при себе не было, пришлось взять в долг у старого стряпчего Протасьева.

Стенька, торопясь поскорее выполнить поручение, натянул узковатый в плечах кафтан и понесся прочь, не заметив, как переглянулись Протасьев и Колесников.

А переглянулись они, между прочим, одобрительно, и покивали, и усмехнулись. Стенька в горячности своей и не понял, что поднялся на одну крошечную ступеньку по умозрительной приказной лестнице. До заветной должности подьячего было еще далеко – и все же стала она, поди, на целый вершок ближе.

Светешников, мужчина мощный и неторопливый, ворчал и вздыхал, когда Стенька, сгорая от нетерпения, чуть ли не на себе волок его к троекуровскому двору. Наконец прибыли, постучали в ворота, и Светешников громко объявил, что-де розыск Земского приказа.

Их впустили, и Стенька чуть ли не от калитки стал требовать к себе всех, кто был в отобранной от боярина Троекурова сказке, полученной от Деревнина.

Вышел к нему Юрий Троекуров. Выслушал все, пожал плечами – ему-то что, он в этом деле совершенно невинен. В палаты боярский племянник не пустил – в отсутствие хозяина, да в таких отвратительных обстоятельствах, всякий чужой – неприятен и нежелателен. Но в саду была беседка, где развлекались летом троекуровские дочки, Татьяна и Катерина. Туда и отвели Стеньку с Никоном, туда и стали поочередно звать всех, кто в недобрый час взял в руки лопату для углубления погреба.

Стенька восседал на лавке, опоясывавшей беседку изнутри, задавал вопросы, делал пометки на листе, пристроенном на колено, а между делом поглядывал по сторонам. Меж точеных столбиков, подпиравших кровлю, он видел дивные картины – где яблоню в полном цвету, где – вишню, а чуть подальше и повыше – окна терема и перила гульбища. По гульбищу время от времени проходила девка или комнатная женщина. Стенька слыхивал, что обе незамужние боярышни, Татьяна Романовна и Катерина Романовна, хороши собой и содержатся в строгости, даже в храм Божий их редко отпускают, молятся же в домашней церкви. Когда выходят, пряча личико под шелковой фатой, тут же на них все глядят – да что углядишь, коли кругом мамки и няньки, кто подойдет поближе – тому готовы глаза выцарапать. Тоскливо, должно быть, живется девкам в отеческом доме, вряд ли боярин Троекуров посылает, как это в хороших домах заведено, сани или колымагу – звать в гости подружек-боярышень. А теперь – так и вовсе тяжко.

Два часа спустя определились приметы Якушки: лет тридцати пяти, росту среднего, лицом сухощав и рябоват, нос имеет длинный, глаза серые, волосы русые, кучерявые, на лбу рябины особенно заметны, и потому он прикрывает их волосами, а борода хилая, расти не желает. По таким приметам можно было коли не половину, так четверть московского мужского пола хватать и в Земский приказ тащить, и Стенька потребовал иных признаков – шрамов, бородавок, недостающих частей тела, особенностей повадки. Кроме того, он усадил всех – и Михея, и Максимку, и доброго дворника Онисия, и Ивашку, и Никишку – вспоминать, какие были у того Якушки по прозванию Девуля знакомцы, с кем бы он встречался в ближайшем кружале, да не сказывал ли о родне.

Мужчины, посовещавшись, выдали тайну – в дворне у Якушки была полюбовница, да ее взяли за приставы, когда пропало боярское дитя, и жива ли – неведомо. Записав имя и прозвание, Стенька опять стал тормошить и пугать троекуровскую дворню. Светешников стоял рядом, мрачный и грозный, готовый по Стенькиному знаку хватать и тащить.

Наконец Стенька догадался спросить, что выкрал зловредный Якушка перед тем, как сбежать. Знал это Ивашка Михайлов, он был при том, как боярин самолично шарил в шкатулах и поставцах. Пропала большая запона, что к шапке спереди цепляют, финифтяная, с превеликим четвероугольным изумрудом и с четырьмя червчатыми яхонтами, пропали длинные серьги покойной боярыни, с алмазами и лазоревыми яхонтами, унес вор оклад с образа Богородицы, золотой, усыпанный каменьями в гнездах и жемчугом, унес также дорогие парные пистоли немецкой работы и персидский джид, которым боярин в юности тешился…

– Что унес? – переспросил Стенька.

– Персидский джид, – повторил Ивашка. – С бирюзой. Боярин для сынка берег… Думал, сам выучит метать…

Стенька, даже посреди столь важного розыска, то и дело поглядывал на гульбище. Окна в теремах высокие, чтобы выглянуть, на лавку становиться надобно, на гульбище в летний день боярышни сидят с мамками, дядьками, сенными девушками, рукодельничают, поют, слушают сказки бабы-бахарки.

И дождался Стенька – боярышня вышла, одна, без фаты. Ее сразу можно было признать по богатому наряду – сорочки на груди не видно под ожерельями, хотя летник смирного цвета – грешно наряжаться, едва похоронив маленького братца. Белил и румян остроглазый Стенька тоже не приметил. И вышло совсем неловко – когда девушка наклонилась, их взгляды встретились. Как Стенька пытался разглядеть, кто бродит по высокому гульбищу, так боярышне было любопытно, что делается в беседке.

Стенька расправил плечи, приосанился – пусть видит, какие молодцы служат в Земском приказе. И, продолжая расспрашивать Ивашку, исподтишка поглядывал – не ушла ли?

Ему было хорошо видно лицо боярышни – вот повернулась боком, с кем-то незримым заговорила, вот нахмурилась, вот убрала унизанные перстнями пальцы с перил гульбища, подняла руки, чтобы поправить головную повязку.

Ивашка меж тем толковал про иную пропажу – красивую оловянную кружку с крышечкой. И бедная Стенькина голова уже плохо справлялась с делом – он одновременно следил за гульбищем, слушал и записывал приметы кружки, а также сочинял вопросы касательно персидского джида.

Когда он спросил наконец о величине этого оружия и узнал, что в джид входили три джерида, когда уяснил смысл и этого бусурманского слова, на гульбище уже стояли обе боярышни. Та, что чуть выше ростом, очевидно, была старшая – Татьяна Романовна. Та, что пониже, слушавшая ее с покорным видом, с опущенным взором, – младшая, Катерина Романовна. За спиной Катерины Романовны Стенька высмотрел толстую бабу в темной однорядке – возможно, мамку.

Некая мысль зародилась в голове – о боярышнях, но ее тут же стала гнать прочь иная – о персидском джиде.

– С боярышнями нечто важное связано, только вспомнить надобно! – тормошила первая мысль.

– Про джид уже недавно было слыхано, вспоминай, Степан Иванович! – требовала вторая мысль.

А голова-то у человека всего одна!

Первая мысль вынуждена была отступить – Стенька вспомнил-таки, кто ему толковал про джериды с бирюзовыми черенками!

О своем нелепом богомольном походе он никому не рассказывал. Во-первых, чувствовал себя обманутым, а кому охота в собственном позоре признаваться? Во-вторых, сам не понимал причин и возможных последствий этого обмана. Заманили к какому-то деду помирающему, заставили всю ночь в подклете просидеть, ожидая неведомо чего, а что плели про детские забавки, потерянные неким крошечным княжичем? Не такие уж и забавки – ими, коли метко кинуть, человека убить можно…