Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 74 страниц)

– Точно!

Уже не понять было, кто высказал эту мысль, может, и двое сразу.

– И с чего мы взяли, что парнишка непременно при печатне кормился? – спросил Богдаш. – Может, тот еретик Арсений нарочно кого из своих попросил сына или внука привести, чтобы с грамотой послать?

– Стало быть, родитель тот уже давно сынка ищет! – догадался Тимофей.

– Не хотел бы я сына в избе Земского приказа найти… – Семейка даже поежился.

– Сперва по родне, по знакомцам побегает, а потом добрые люди надоумят и до Земского приказа дойти… – Тимофей тоже пригорюнился. – Ох, грехи наши тяжкие… Знать бы, как парнишку кличут, – панихидку бы велел отслужить, ей-богу!

– Ты, гляжу, уж и начал! – одернул его безжалостный Желвак. – Рано или поздно кто-то за парнишкой в Земский приказ явится, и тому человеку тело отдадут. Так надобно пойти в избу, где мертвые тела выставляют, и сказать смотрителю…

– Нет, – прервал Семейка. – Коли нас, конюхов, там увидят и услышат, как мы вопросы задаем, то сразу станет ясно, откуда ветер дует – из Приказа тайных дел! А вот подослать кого не мешало бы.

– А кого? – Богдаш почесал в затылке. – Наши-то знакомцы сплошь кремлевские. Придет, скажем, истопник Ивашка, а его и опознают, и подумают – что бы сие значило? В Верху, что ли, о парнишке знать хотят? Нельзя!

– А твою бабу? – предложил Данила. – Ты ж говорил, что нашел себе одну, чисто ходит и лицом хороша, у бояр служит. Пусть бы она пришла – племянник, что ли, у нее пропал или крестник?

Богдаш как-то настороженно поглядел на Данилу.

– Дура она у меня, – признался, подозрительно долго перед тем думав. – Все перепутает.

– За бабами это водится, – подтвердил Тимофей.

– Не за всеми! – возразил Данила.

Девки с Неглинки, с которыми он невольно свел знакомство и дружбу, были шалавы, но не такие уж дуры.

– А ты что, берешься умную сыскать? – полюбопытствовал Желвак. – Ну, Бог в помощь…

Он так это язвительно сказал, что Тимофей засмеялся, а кроткий Семейка, сторонившийся подобных бесед, улыбнулся.

– А что, и сыщу. Уговорюсь – добежит до избы, скажет, что братец пропал, расспросит…

– И выдаст тебя первым делом!

– Не выдаст!

– А кто такова? – Богдаш прищурился. – Не с Неглинки ли?

– А коли и так?

– Твоя, что ли?

Конюхи переглянулись. По всему было видно – не полюбилась им Федосьица.

– Да я ее полгода уж не видел, – честно сказал Данила. – Другая девка есть. Коли ей две или три деньги дать – и пойдет, и расспросит как надобно.

– Ну, денег нам Башмаков выдал достаточно, и как раз на такие нужды, – заметил Семейка. – Завтра с утра сможешь свою девку подослать?

– С утра-то как раз и смогу!

Спозаранку Данила, лба не перекрестив, побежал в баню. В ту всем добрым людям известную, на Москве-реке, напротив Китай-города, куда нанялась служить Авдотьица.

Уходя с Неглинки, она решила – коли не полюбится служба, так можно и вернуться обратно. Служба полюбилась, хотя нанялась Авдотьица в самое горячее время, летом, когда печи в избах и домовые бани каждый день топить не велено, так что вся надежда – на общественную мыльню. Зимой же многие своими баньками обходились, хотя к хорошей девке-растиральщице все равно хаживали.

Топить печи и водогрейные очаги начинали с ночи, а ранним утром в бане было пусто – не такое место, куда чуть свет понесешься. Данила отыскал Авдотьицу на дворе, где она с другими девками носила воду.

– Бог в помощь! – сказал, кланяясь, и поманил пальцем – отойдем, мол, дельце есть.

Авдотьица кивнула, донесла коромысло с липовыми ведрышками до сеней и вернулась уже со свободными руками.

– Как нога-то? – спросила.

Когда Голован приласкал Данилу копытом, как раз сюда и потащили его товарищи лечиться. Сама Авдотьица править такие ушибы еще не умела и позвала лучшую из бабок, обретавшихся при бане и неплохо тут кормившихся. И сама заглянула в угол, где бабка растирала Данилу, убедиться, что все ладно. Данила застыдился – он все еще неловко себя чувствовал в толпе голого народу обоего пола, но Авдотьицу такие глупости уже не беспокоили.

– Хожу потихоньку. А ты тут как?

– Да тоже, с Божьей помощью, потихоньку.

Девка смотрела на него, рослого парня, сверху вниз, а он на нее – снизу вверх и с восхищением. Не у всякого мужика такая стать, такие широкие плечи, как у этой Авдотьицы, хотя сама она от этого тайно мучится. И среди зазорных девок оказалась, видать, лишь потому, что на такой нешуточный рост жениха не нашлось…

– Две деньги заработать хочешь?

– А три? – сразу спросила она.

Данила усмехнулся – не иначе, вздумала на приданое копить.

– Можно и три, – согласился он. – Сейчас, пока ты еще одета, беги на Красную площадь. Где Земский приказ – знаешь? Так к той избе, куда мертвые тела свозят для опознания.

– И чье же мне тельце-то опознавать?

Улыбка у нее была замечательная, белозубая, и румянец некупленный, и глаза ясные, и коса знатная. Убрать бы пол-аршина лишнего роста – и любой под венец поведет. Да вот незадача – убрать нечем…

– Лежит там парнишка лет десяти или чуть поболее… – Данила призадумался, вспоминая, что было в тех столбцах, которые Семейка понес возвращать в Приказ тайных дел. – Шубейка на нем коричневым сукном крыта, сапоги желтые, волосом рус. Ты приди, будто братца или племянника ищешь, вторую ночь дома не ночевал, мать его поругай – мол, плохо за сыном следила. И про того парнишку поспрашивай – недавно, видать, принесли, еще родные не спохватились.

– А коли его там не будет?

– Ну, ты ж разумница, не мне тебя учить! Ты у смотрителя разузнай – коли детей мертвых приносят, как розыск идет, как родителей ищут? И тут же – назад!

– А где ты меня ждать будешь с четырьмя деньгами?

Данила крякнул и усмехнулся.

Нахальная девка ему все же нравилась, хотя о том, чтобы по крайней мере поцеловать ее, он и не помышлял.

– У самых Никольских ворот. Там народу много – я и замешаюсь…

– Ну, гляди…

И вроде никаких вопросов не задала сперва – сразу, без рассуждений, сбегала куда надо, отпросилась ненадолго. И потом, как по льду переходили Москву-реку, тоже о незначительном толковала – о Феклице, о будущей Масленице, о банных своих делах. Данила все беспокоился, не заведет ли речь о подружке Федосьице? А пуще того – не вспомнит ли о Настасье?..

Что-то, видать, Авдотьица чуяла! Что о Федосьице молчала – так ведь знала, что у подружки с Данилой размолвка, и чужому в такие дела встревать не след. А вот как она догадалась о Настасье ни слова не вымолвить?

И хотелось Даниле услышать про чернокосую гудошницу, и боялся выдать себя…

Уже когда на Красную площадь входили, а там как раз торг разгорался, в великом шуме и гаме спросила Авдотьица:

– А что, парнишечка-то, видать, убитый?

– Замерз до смерти, – отвечал Данила. – Ну, ступай с Богом, а я – к воротам. Тут и разойдемся.

Он неторопливо пошел по торгу, сторонясь зазывал. Нужно было так лениво пройтись, чтобы выйти к Никольским воротам не сразу и поменьше возле них околачиваться. Как знать – долго ли там Авдотьица расспросы вести станет?

Девка управилась быстро.

– Идем скорее! – велела она.

И потащила Данилу за собой в самую гущу толпы.

– Ну, что? – спросил он.

– Где мои четыре деньги?

Монеты ждали, уже зажатые в кулаке. Авдотьица стянула рукавицу и спрятала туда свой заработок.

– Ну, как, приходили?

– Лежит твой парнишечка… Я все, как ты учил, сказала: племянника ищу, мать у него выпить не дура, с таким же пьющим человеком связалась, боюсь, как бы он племянника не пришиб да не бросил под забором.

– Это ты хорошо выдумала, – подивился бабьей смекалке Данила. – И что смотритель?

– Вот, говорит, других парнишек нет. Поглядела я на него, Данилушка, веришь ли – слезы на глаза навернулись. Лежит, личико беленькое, волосики светленькие, рубашечка на нем вышитая… Знаешь ли что, Данила? Он дома был любимый сынок! Его чистенько водили! Значит, и мать должна сыскаться! Коли жива!

– Постой, постой! Ты что это говоришь?

– А то и говорю! Не из нищего житья парнишечка. И коли никто его не ищет – уж не порешили ли его родителей? Их убили, а он убежал, забился куда-нибудь со страху, да и замерз!

– Ого! – такое ни Даниле, ни конюхам на ум не приходило.

Вот тут уж концы с концами сходились. Старшие – родители ли, опекуны ли, – ввязались в темное дело с деревянной грамотой, из-за которой в трех шагах от Кремля чуть подьячего не убили. Может, и было где-то за высоким забором побоище, а парнишка успел убежать, да и книжицу с собой унес? За ним погнались и…

– И впрямь ты разумница! – убежденно сказал Данила. И тут же крепко задумался.

Как выяснить, было ли на Москве той ночью такое убийство, что бабу с мужиком и всех домочадцев злодеи порешили, а одно дитя пропало без вести?

Это могли знать только в Земском приказе, да и то вряд ли.

Хорошо, коли та семья с соседями ладно жила. Бабы чуть ли не каждый день друг к дружке в гости бегают – сразу злодейство и обнаружат. А если жила на отшибе? Тихо за бревенчатым забором – и слава Богу, скажут соседи. Время зимнее, печь остынет – мертвые тела и пролежат на холоде седмицу-другую, пока кто-то все же не догадается заглянуть.

С таким вопросом нужно было прежде всего бежать к Тимофею, Семейке и Желваку.

– Разумница, – согласилась Авдотьица. – Да только никто замуж не берет!

– Погоди, найдется и на тебя управа, – убежденно сказал Данила. – Тебе сколько лет-то?

– А двадцать второй годок пошел. Перестарочек!

Человек, более навычный с девками обращаться, сразу бы понял – такими веселыми словечками Авдотьица с парнем заигрывает. Но Данила только и знал, что краткую любовь Федосьицы, к тому же голова у него сейчас вовсе не девичьим баловством была занята.

– Так это и неплохо, – в лад отвечал он. – Стало быть, ты уже не переборчивая, кто посватается, за того и пойдешь.

Авдотьица вздохнула.

И было с чего вздыхать! На торгу всякого народу довольно, и больших, и малых, а она идет – и на всех-то свысока глядит! Вот ведь Бог наказал – не иначе, за родительские грехи…

– Ты не охай! Вот увидишь – и зимний мясоед кончиться не успеет, как жених посватается! – пошутил Данила.

Зимнего мясоеда всего-то оставалось две с небольшим седмицы. А на Масленицу уже не сватаются и не венчают, потом – Великий пост, и все дела такого рода откладываются чуть ли не до Троицы.

– Ну, из твоих бы уст – да Богу в уши! – Авдотьица очень внимательно поглядела на парня. – Выйдет по-твоему – с меня подарок!

– Да что я тебе, бабка-ворожея?

– Не за то.

А за что – не сказала. Рассмеялась тихонько, махнула рукой – да и ушла в толпу.

Удерживать ее Данила не стал. У нее – в бане дела, ему – на конюшню бежать.

Нога побаливала. Но как мог, так и добрался.

Там его ждал Тимофей Озорной.

– Ну, как твой розыск?

Данила пересказал, что услышал от Авдотьицы.

– Разумница девка, – согласился Тимофей. – Но коли так, то и не придет никто за парнишкой.

– Авдотьица – не святое Евангелие, может и ошибиться, – возразил Данила. – Надобно каждый день проверять, не явился ли кто!

– И ее каждый день подсылать? Или ты сам убрусом башку обмотаешь и поплетешься, благо усов с бородой нет? – высказав такую мысль, Тимофей громко вздохнул и завершил загадочно: – А ведь придется!

– Что придется? Мне – бабой рядиться? – изумился Данила.

– Нет, Авдотьицу подсылать.

– И платить ей всякий раз?

– Придется и платить…

Беседу эту они вели там, где обычно прятались, когда нужно было перемолвиться тем словцом, что не для посторонних ушей, – в шорной. Хотя и дверей она не имела, однако это тоже было неплохо – никто не подкрадется да ухом к щелке не приложится.

Там, где полагалось бы висеть двери, вдруг встал во весь рост Богдаш.

– Ну, братцы, кажись, я на верном следу! В печатне-то переполох! Земский приказ их всех так трясет, так трясет, того гляди, и Грека на дыбу поднимут!

– Обидели приказных! – согласился Тимофей. – Теперь главное – не перестараться.

– Ты о чем это? – удивленно спросил Данила.

Тимофей с Желваком переглянулись.

– Лишней работы не сделать, – сказал Богдаш. – Пусть их потрудятся во славу Божию! Мы мешать не станем, а только присмотрим за ними. А как у них что путное появится, тут и мы к их дельцу пристроимся. Зачем же всем сразу одно дело делать? Ни к чему это, брат Данила!

* * *

Первое, что затеял Стенька утром, – осведомиться, не справлялся ли кто о замерзшем парнишечке.

Затеял он это сам, никого не предупредив, чтобы потом похвалиться своей ловкостью.

Парнишка одет был и выглядел не по-сиротски. Может статься, родные его уже вовсю ищут. И коли кто заглянет в избу, тая надежду, что тут парнишки все же нет, то надобно хватать того человека и тащить немедля в Земский приказ!

Полагая, что деревянная грамота – еретическая писанина, и не более, смотрителю сразу и не велели всякого, кто придет осведомляться о парнишке, задерживать и в Земский приказ доставлять. Однако нападение на Деревнина и Стеньку внесло в это дело свои поправки. Писанина-то была опасная! Что, как явится человек из печатни?

Стенька, не заглядывая в приказ, сунулся было в избу. И едва не столкнулся с высоченной девкой в коротковатой шубе, что спешила туда же. Он решил выждать, дать ей время приступить к расспросам, а там уж и ввалиться, чтобы поймать на полуслове. Опять же, вовсе не обязательно, что она пришла парнишку забирать – в Москве по ночам на улицах пошаливали, так что хранились чуть не с Рождества и иные покойники. Время от времени, поняв, что никто за этими горемыками не явится, их вывозили подальше, где потом, уже после Пасхи, всех разом отпевали и хоронили в общей могиле.

Он и сделал бы, как задумано, но его окликнул бегущий мимо приказа к Никольским воротам Емельян Колесников. На него довольно было один раз взглянуть, чтобы сразу узнать – подьячий! Лицо озабоченное и вместе с тем высокомерное, взгляд вроде и не замечающий всякой мелкой шушеры и шушвали, однако острый, побежка шустрая, борода вперед торчит.

Емельян примчался ни свет ни заря, очевидно, после вчерашнего шума, когда Земский приказ чуть ли не на кресте присягнул изловить и примерно наказать обидчиков Деревнина. Он велел Стеньке идти рядом, а сам направлялся в Разбойный приказ, так что ярыжке пришлось войти вместе с ним в Никольские ворота, выслушивая распоряжения, а потом бегом возвращаться обратно.

Едва выйдя из ворот, Стенька столкнулся с высокой девкой. Он невольно проводил эту посетительницу взглядом – и остолбенел. Девка-то кинулась не к кому-нибудь, а к поджидавшему ее ироду и аспиду, блядину сыну, песьей лодыге, страднику и псу бешеному – Данилке Менжикову!

Тому самому, что не раз оказывался на пути у земского ярыжки, да так оказывался, что еле удавалось и спину от батогов уберечь!

– Ага-а-а… – сам себе сказал Стенька.

Это означало – гляди ты, неужто и государевы конюхи в это дело замешались? Он резко повернулся и побежал к избе – допытываться у смотрителя, чего долговязая девка хотела.

И прав оказался земский ярыжка!

Смотритель Федот прямо доложил: искала, мол, сестры сына, сильно беспокоилась, и на замерзшего парнишечку тоже поглядела, попечалилась.

Этого для Стеньки было довольно.

Кабы тот Данилка не прятался бы в толпе, не подсылал бы девку, Стенька бы и не задумался. А так он задумался, даже в затылке почесал. Не самому же аспиду мертвое тело потребовалось! Стало быть, обозначился за спиной конюха дьяк Дементий Минич Башмаков, глава Приказа тайных дел. О том, что конюхи у него для многих надобностей на посылках, вся Москва знала.

Почему же Башмаков не послал кого-то из своих приказных? Коли дело важное, мог и подьячего сгонять! И писцов у них там довольно…

Задав себе этот вопрос, Стенька сразу же и дал ответ: потому, что дело с грамотой непростое!

Поделиться своим открытием он решил с Деревниным. Тот был его главной опорой в приказе, мог и изругать нещадно, и вступиться, пару раз и из-под батогов в последний миг вытащить успевал. За что Стенька испытывал к нему великую благодарность. Проявлял ее, правда, так, что пожилой подьячий сам своей доброте был не рад: ярыжка приставал к нему со всякими сумасбродными замыслами, сулящими златые горы и вечное государево благоволение.

Но время шло, а Деревнин не появлялся. Только ближе к обеду человека прислал сказать – болен, всего разбило, и еще икота привязалась.

Это было некстати – Земский приказ круто, круче некуда, взялся за Печатный двор, и каждый человек, тем более грамотный, был на счету. Но именно Стенькина новообретенная грамотность и не пригодилась.

Стенька с утра, как велел Протасьев, пошел опрашивать честной народ, торговавший поблизости от Васьки Похлебкина. Люди и старались что-то припомнить, да плохо это у них получалось.

Инока, что поднял деревянную книжицу, вспомнили многие.

– Да шум-то по всему торгу пошел! – сказал Стеньке один разумный сиделец. – И не было никакой нужды тому человеку в толпе пихаться и тебе на пятки наступать – коли ты ему был нужен, он сразу к приказу твоему поспешил! Если только такой человек вообще на свете есть…

К приказу?..

И тут Стеньку наконец прошиб холодный пот.

Он вспомнил, что кто-то, неуловимо знакомый, осведомлялся о грамоте и, не хуже Арсения Грека, просил ее дать ненадолго, чтобы переписать!

Первая мысль была – видел же, дурак, ворона, видел того налетчика! Чуть ему книжицу своими руками не отдал! А вторая мысль – если сейчас о том человеке сказать в приказе, так лучше сразу раздеваться, ложиться и самому требовать, чтобы батогов принесли…

Кто бы мог быть тот любитель старинных грамот?

С виду он на книжника вовсе не походил. Книжник в Стенькином понятии был равнозначен иноку – человек либо толстый, либо хилый, к мирской жизни мало приспособленный. Или же поставивший себя вовсе над миром, как отец Геннадий из обители Николы Старого, чьего громогласного и уверенного слова все с трепетом слушались.

Тот же, кто пристал к Стеньке у крыльца Земского приказа, был человек совсем обычный, не с иноческим сладкогласием, а с бойким, как у сидельца, говорком. Бывало, правда, что самые неожиданные люди книгами увлекались, да и не только книгами. Деревнин вон про попа рассказывал, который старинные монеты собирает. И ничего уже на тех стертых монетах не разобрать, а ему чем непонятнее, тем милее!

Если свести воедино человека, похожего не столько на книжника, сколько на бывалого купца из небогатых, умеющего при нужде и с кистенем лихо управиться, и с пистолью, и странное любопытство Приказа тайных дел к деревянной грамоте, то не пахнет ли все это, Боже упаси, изменой?

Следовало спешить к Деревнину. Только он и выслушивал все Стенькины откровения. Махнув рукой на свои обязанности, Стенька смылся с торга. Да и кто пойдет проверять, где там бродит земский ярыжка со своей дубинкой? Тем более, должен людей расспрашивать о вчерашнем! Забрался, поди, в тихое местечко да и расспрашивает!

Деревнин жил недалеко от Охотного ряда, добежать – недолго. Стенька велел дворнику сказать, кто прибыл, и добавить, что дело важнейшее. О том, что прибыл по собственной воле, без распоряжения старших, понятное дело, умолчал.

Дворник взошел на крыльцо, заглянул в сени, доложил кому-то из домашних женщин, Стенька сразу же поднялся за ним. И правильно сделал – из горницы баба крикнула наверх, и знакомый голос велел впустить.

– Как подымешься, так по правую руку, – объяснила баба.

Стенька пошел, куда велено, и заглянул в помещение величиной с его собственную горницу, но с большими, не меньше аршина высотой и двух – в ширину, окнами. И тут же Деревнин откинул коричневый суконный занавес и появился в противоположных дверях, как ходил дома – в тафтяном теплом зипуне без рукавов, зеленом в полоску. Под зипуном была нарядная розовая рубаха.

– Заходи! – велел.

– Бог в помощь! Как здоровьице, батюшка Гаврила Михайлович?

– Твоими молитвами, – буркнул подьячий.

Стенькин приход был ему ни к селу ни к городу.

– Икота-то отстала?

– Отстала, да в брюхе что-то стеснилось, – пожаловался Деревнин. – Дьяку Лопухину при такой хворобе лекарь велел китайский бадьян с сахаром пить. Вот, послал купить фунтовый кулек бадьяна, только что принесли, посмотрим, поможет ли.

– Точно ли китайский?

Деревнин оглядел приобретение.

– Точно. Видишь – как в Китае заклеили, так до Москвы никто бумагу не повредил.

Очевидно, он и дома, хворый, занимался делами. Край красивой расшитой скатерти был отогнут, а постелено суконце, и там стояла кизилбашская чернильница, лежали два пера, оба оправленные в серебро, одно в придачу с хрустальным пояском, лежала и серебряная перница, а в приказ-то брал оловянную! Стопочка голландской бумаги с видным на просвет гербом города Амстердама, несколько книг, облаченных в черную и в красную кожу, одна из них, самая пузатая, с серебряными застежками, и к ним для удобства чтения слоновой кости указка с ручкой в жемчужной сеточке, и все это показывало, что хозяин – человек не простой, достойный. Тут же в круглой открытой коробье лежало свернутое Уложение, которое многие подьячие заказывали для собственных нужд переписать. Длины оно было неимоверной – сказывали, под три сотни саженей, и сыскать в нем нужное место с непривычки оказывалось затруднительно, потому из Уложения торчали бумажные лоскутки с пометками. Там же была диковина – книжечка писчая, которую с собой брать, в черепашьем кожушке. И стояла серебряная немалая стопка – надо полагать, с водой или чем иным от икоты.

Судя по тому, что в комнате была и книгохранительница, резанная из липы, длиною в целых полтора аршина, с дверцами на железных петлях, Деревнин выложил на стол далеко не все свои сокровища. Может, и пустая стояла книгохранительница, для виду – в самом деле, зачем подьячему столько книжек? Для Стеньки, уже примеряющего на себя внутренне подьяческий чин, важным показалось иное.

На скамье, где сидел, работая, Гаврила Михайлович, лежали не жалкие тюфячки, которыми пользовались подьячие в приказной избе (на голой скамье ежедневно по двенадцать часов сидеть – мозоли на гузне натрешь!), а суконные коричневые подушки.

Гордый новообретенным умением разбирать склады, Стенька взял одну книгу, черную, раскрыл доски и прочитал (сперва про себя, шевеля губами, потом же торжественно повторил вслух):

– «История Казанского царства»!

– Гляди ты! – высказал удивление Деревнин. – Совсем бойко выучился!

– Я вот, Гаврила Михайлович, одного понять не могу, – признался Стенька, взвешивая в руках тяжелую книгу. – Зачем их в досках делают? Тут же доска – в вершок толщиной!

– Ну, поменьше будет, – Деревнин забрал книгу и бережно положил обратно. – А в досках и с застежками – так это от пожара. У тебя-то дома книг не бывало, ты и не знаешь, что с книгами в огне делается.

– Горят, поди?

– А вот гляди…

Деревнин взял другую книгу, с зелененьким обрезом, положил, нажал на нее сверху – и то с трудом замкнул застежку.

– Видишь, как плотно? А теперь представь, что эта книга в огне оказалась. Пока он доски сгложет, огонь и зальют, они же долго гореть будут. Страниц же пламя не тронет, а что обрез малость обгорит – не беда, на то в книгах и делают широкие поля. Подрезать чуток – и будет книга как новая.

– Хитро! – одобрил Стенька. – Поглядеть можно?

– Нужно, – решил Деревнин. – Это Евангелие.

Стенька бережно снял со стола Евангелие и подивился серебряным выпуклым жуковинкам по углам нижней доски, на которых, как на ножках, стояла на столе книга.

– Ты, чай, от Грека эту книжную хворь подхватил, – заметил подьячий, и Стенька торопливо положил книгу. – О божественном потолковать пришел, что ли?

– Ох, Гаврила Михайлович! – Стенька разом вспомнил все неприятности. – Уж о таком божественном, что выше некуда!

Подьячий тяжело сел. Ярыжке сесть не предложил.

– Сказывай! – Его лицо от внезапной икоты передернулось, и он спешно выпил воды.

И Стенька доложил, что к деревянной грамоте протянулись когтистые лапы Приказа тайных дел, а для чего – можно только гадать. И, стало быть, они двое, Стенька да Деревнин, виноваты во многом – не придали должного значения диковинной улике, вынесли ее из Земского приказа, допустили, чтобы налетчики отняли…

– Ах ты, Господи… – пробормотал расстроенный Деревнин. – Вот ведь беда… Да ты сядь, Степа. А что наши?

– А что наши! Рьяно за дело взялись! С самого утреца Протасьев всех собрал да как возгласит: братцы-государи-товарищи!..

Такое обращение обычно означало не то чтобы приказ, скорее – отчаянную просьбу действовать скоро и толково ради общего приказного блага.

– И сам в печатню отправился, и Елизария с Захаркой с собой взял, и Гераську-писца, и стрельцов для охраны. Стрельцов-то расставить у входов и выходов хотел, чтобы никто не выскочил.

– Ишь ты – целое войско… Да ведь коли грамота в печатне, то так, поди, упрятали, что ее сам черт не сыщет, прости Господи… – Деревнин перекрестился. – Если только ее тогда же, ночью, не переправили куда подальше.

– А чего переправлять? На Печатном дворе столько всякого добра – бочку беременную спрятать можно, никто и не заметит. Коли у них нахальства хватило на нас напасть, стало быть, в безнаказанности своей уверены! – воскликнул Стенька. – А коли Приказ тайных дел в это дело нос сует – для чего бы?

– Ты всех тамошних затей знать не можешь, – одернул подьячий, – да и я тоже. Первое, что на ум бредет, – им, кроме соколиной охоты, гранатного боя и дневальных записей, теперь велено еще за еретиками охотиться.

Дневальные записи – это был смех на все приказы. Государю пришло на ум сличать, какова была погода в разные годы, и подьячие Приказа тайных дел старательно записывали в особую книгу, что, мол, января тринадцатого дня шел превеликий снег, а после того случилась оттепель. Бывало и диковинное – град вместо снега, цветение садов в неположенное время. Но реже, чем желалось бы государю.

– Гаврила Михайлович, мы с тобой оба ту книжицу видели. Буквы в ней вроде наших, а все же не наши. Так я и думаю – это кто-то нашу русскую грамоту для своих черных дел переделал и…

– Нишкни!.. – вдруг взволновался Деревнин и опять запил икоту водой.

После чего тяжко-претяжко вздохнул, сдвинул густые брови – да и застыл, словно готовое прозвучать слово поперек горла встало. И по его лицу Стенька догадался, что подьячий тоже, кажется, что-то понял.

А что мог понять Деревнин такого страшного, чтобы выпучивать глаза и открывать рот?

Да то же самое, что уже ошарашило Стеньку, только он успел малость успокоиться.

Не еретики, нет, люди правильной веры нацарапали те знаки на дощечках, но уж не затейного ли письма склад, неведомым путем исчезнув из Верха, вынырнул на торгу, в санях, за пазухой у мертвого парнишки? Иначе Башмаков бы своих людей тайно осведомляться не прислал – нужны ему больно еретики…

– Так что же, Гаврила Михайлович?

– Нишкни… – Подьячий задумался. – Ты это наудалую брякнул? Или доказательство есть?

– Такое доказательство, что хуже некуда. Ты того конюшонка, Данилку, помнишь?

– Как не помнить!

– Он девку подсылал в избу, узнать – не приходил ли кто забирать парнишку! Он кто тому парнишке – брат, сват? Да еще тайно подсылал, сам у ворот ждал, хоронился! А у него за спиной-то – кто?..

– Да-а… Прав ты, Степа. Хуже – некуда… Ты кому-то про это доносил?

– Да ты что, Гаврила Михайлович! Мы с тобой в этом деле больше всех запутаны – стану я всему приказу языком трепать тебе и себе во вред!

– Это правильно. Это разумно… А на кой ляд Греку грамота, ежели она?..

– А он же хитрый! Помнишь, в приказе толковали – он же и в Риме у католиков жил, сам католиком стал, в Турции бусурманскую веру принял, к нам перебрался – православным себя объявил! Он мог, на грамоту глянув, догадаться, что она такое… ежели только не для него самого это сокровище из Кремля кто-то вынес, да не донес…

Деревнин кряхтя встал и потер поясницу.

– Крепко я вчера приложился…

Стенька сочувственно покивал. Подьячий прошелся вдоль стола и обратно, чтобы малость разогнать кровь, и с того ему, видать, полегчало. А может, тело само поняло, как ему устроиться, чтобы не болело. Деревнин навис над столом, согнувшись и упираясь руками.

Стенька, чтобы не быть выше начальства, расставил ноги, присогнул коленки и тоже уперся – только в собственные ляжки.

– Путаное дело, – сказал он. – И впрямь похоже, что это молодцы из печатни на нас напали. Знаешь, Степа, а он не напрасно хотел за грамоту большие деньги платить. Он твердо знал, что сам за нее вдесятеро больше получит! Да и покупателя на примете имел!

Они уставились друг на друга с превеликим пониманием. Одно к одному шло, и по кусочкам составлялась картинка, на которой яркими красками изображалось изменническое дело Грека…

– Гаврила Михайлович! – воскликнул Стенька. – Ты смотри, что выходит! Сейчас мы эту чертову печатню, можно сказать, в осаду взяли. Коли он, еретик Грек, той же ночью деревянную грамоту куда хотел переправил, так все наши заботы – коту под хвост! Может, ее и в Москве уже больше нет! Да только я в это не верю!

– Потому лишь, что безнаказанностью своей возгордился?

– Потому еще, что знал – мы на помощь позовем, стрельцы прибегут, будут на окрестных улицах налетчиков искать! А ты стрельцов знаешь – они тогда к обворованному месту караул выставляют, когда красть там уже больше нечего!

Стенька выпалил эту крамолу и уставился на Деревнина – понял ли подьячий, что имелось в виду? Подьячий понял – стрельцы, у которых под самым носом подьячего побили, и точно могли по тому злополучному месту, по Никольской улице, полночи с барабанным боем расхаживать, с них станется…

– Так коли грамота еще там?

– Проще всего взять стрельцов и в печатне выемку сделать, – сказал Деревнин. – Протасьев этим, поди, и займется. Да только там у них имущество такое, что и не знаешь как подойти. Грамота будет на видном месте лежать, а тот, кто делает выемку, и не приметит.

– Нет нужды в выемке, Гаврила Михайлович! Пусть Протасьев делает, как пожелает. Коли она там, да коли она кому-то обещана, – тот человек, ее не получив, сам попытается за ней прийти!

– Вот так тебе голландский посол и поплетется на Никольскую! – остудил ярыжку подьячий. – А коли Грек только при нас, увидев грамоту, догадался, на что ее употребить?

– Так он искать покупателя все одно станет! И коли Протасьев рьяно за дело возьмется, Грек поймет, что незачем ему грамоту лишний день в печатне держать. В первую выемку не найдут – во вторую могут случайно набрести. Ему же самому важно от нее поскорее избавиться! Да и деньги получить!

– А как быть, Степа? Сказать в приказе, что дельце изменой попахивает, такой переполох подымется!

Стенька понял без слов – после подобных переполохов головы летят, батоги по спинам гуляют, многие неприятности случаются.

А с кем они в первую очередь случатся? С теми, кто грамоту проворонил…