355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Далия Трускиновская » Государевы конюхи » Текст книги (страница 43)
Государевы конюхи
  • Текст добавлен: 28 сентября 2016, 22:59

Текст книги "Государевы конюхи"


Автор книги: Далия Трускиновская



сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 74 страниц)

– Будет, вставай! – приказал скоморох. – Как я с утра стенку не строил, так она по сей час не строена!

– Ты, это… там был?..

– Был. Да без толку. Боится он.

Данила поразился – любитель прибаутки, как ему по скоморошьей должности велено, сейчас Томила был краток и строг.

– А с тобой тогда кто?

– Новенького привел. Вставай, тебе сказано? Вставай, Трещала! Ты сколько до Масленицы осталось – помнишь?

– А сейчас который день?

– А сейчас тебе пятница!

– Ого?!?

– Вот те и ого! Выметайся из горницы живо, опростайся, снегом рожу протри! Рассолу в сенцах зачерпни! Я сейчас орлов будить стану!

– Может, пойду я? – спросил Данила, посторонившись, когда хваленый Трещала, пошатываясь, прошел в сени. – Не до меня тут!

– Погоди, свет, ты посмотри сперва. Это они спросонья как мокрые курицы, а я их сейчас строить начну… Пойдем, поторопим баб – они поедят, да и ты с ними заодно. На конюшнях-то вы сами стряпаете, не каждый день горячее едите, а им – каждый день и каша, и щи, да с мясом, да каши – с курами! Чтобы на льду бодро стояли!

Соблазнившись курой с кашей, Данила позволил увлечь себя на поварню, где хозяйничали две бабы – Трещалина жена Дарьица да ее мать Ильинишна. Его посадили отдельно, по Томилиному наказу наложили полную миску. Сам Томила побежал разбираться с бойцами. Понемногу они потянулись на поварню, Данила тем временем поел, поблагодарил хозяек и вышел во двор.

Теперь хотя бы из вежества следовало не удирать втихомолку, а побыть, поглядеть, может, даже чего Томиле пообещать.

Скоморох, очевидно, был сыт – сам не ел, довольно скоро выгнал бойцов на двор. Посмотрел на небо, помотал башкой и сплюнул:

– Не на лед же вас, дураков, сейчас вести!

– Тут, что ли, места мало? – удивился Данила.

– Им ко льду привыкать. Да там все размечено.

Что скоморох имел в виду, Данила понял, когда бойцы в коротких, по колено, тулупах встали в две кривые стенки, каждая – человек по пятнадцати. Расстояния между ними было сажени три, не больше.

– Равняйтесь! – приказал Томила. – Левый локоток – вперед! Чтоб как по струнке стояли! Питухи бесовы! Теребень кабацкая! Как еще крестов не пропили?!

Стенки подтянулись, бойцы, пихаясь, встали, как надобно.

Неторопливо вышел Трещала, голова его была обмотана полотенцем.

– Чело хорошо стоит, – оценил он ближнюю к себе стенку. – Правое крыло – ладно, левое – ни к черту!

Выйдя вперед, он оглядел и дальнюю стенку. Затем прошел меж ними и встал на краю, так, что скоморох с Данилой оказались напротив него.

– Шут с вами! Сходись, молодцы! – негромко велел он и махнул рукой.

– Петрушка, веди клин! – крикнул Томила. – Ну, с Божьей помощью…

Когда между бойцами оставалось шага полтора, не более, в одной из стенок произошло движение, она словно надломилась, и трое мужиков в самой середке, составлявшие чело, устремились вперед чуть быстрее прочих. Назвать это клином можно было с большой натяжкой, однако удалось на мгновение расколоть противоположную стенку.

Разом взлетели и опустились кулаки.

– Назад! Назад, сволочи! – заорал Трещала. – Не проспались! Я вас разбужу-то! Алешка, блядин сын! Петрушку упустили! Он-то проломился, а вы, сволочи, отстали!

И точно – противоположная стенка, подавшись под натиском чела и расколовшись, Петрушку-то пропустила – да и едва за ним не сомкнулась, отрубая бойца от товарищей.

– Это – клин? Клин это? Погибель это ваша! Позор это ваш! Посрамление это ваше! За такой клин пороть надо! – добавил Томила со всей возможной яростью.

Стенки разошлись.

– Вдругорядь! – приказал Томила. – Раньше времени не вылезать! Как крикну – ломи! – так и выходи в клин!

– А вы не мешайте, – велел другой стенке Томила. – Сейчас перед клином чуток расступитесь, пусть у них хоть раз правильно получится.

Данила смотрел во все глаза. Такое он видел впервые. Стенки сошлись вдругорядь.

– Ты что топчешься? – покрикивал на бойцов Томила. – Ногай, это я тебя учу! Это тебе на снегу, брат, хорошо топтаться! На Москве-реке вприскользь продвигаться придется, ног не отрывая! Хорош ты тогда будешь! Алеша! Бойчее!

До десяти раз сходились стенки, сперва учились клином продавливать противника, потом – расступаться и вновь смыкаться, чтобы успел выскочить надежа-боец.

С каждым разом Трещала все более и более трезвел. Наконец сорвал полотенце, под которым оказалась примотанная к дурной голове квашеная капуста, утерся им и швырнул в снег.

– Бабы подберут! Эх, нам бы еще деньков с пять! Кабы Бугая не сманили!..

– Прикажешь полную стенку пробовать? – спросил Томила.

– Да уж пробуй, что ли?

Бойцы построились в один долгий ряд. Томила принялся ходить вдоль него, переставляя людей. Что-то у него не заладилось, он хмыкнул, сердито почесал в затылке и повернулся к Трещале – мол, как же быть? Трещала развел руками – сам не понимаю…

– Ну, братцы, так кто же у нас встанет в чело? – спросил Томила. – Я выйду ломаться, а за мной должны быть – ну, хоть вы, Петрушка с Алешкой… Встаньте-ка сюда оба, поглядим…

– Мне нельзя, – возразил здоровенный, губастый, еще безбородый Алешка. – Я левое крыло держу, без меня оно развалится.

– Ты, Ногай?

– А хоть бы и я…

– Ты, Бажен?

– Я с Алешкой, ему одному крыло не удержать. А вместе мы приноровились.

Тут в калитку замолотили.

– Смешались живо! – приказал Трещала. – Кирюшка, отвори!

– Мало ли кого бесы несут? – шепнул скоморох Даниле. – Не подглядел бы, как стенка составлена.

Калитка отворилась, и в проеме встал дородный молодец, которого шуба делала поперек себя шире.

– Ну, высватали вы меня, черти! – объявил он. – Решил! За вашу стенку биться пойду!

– Гордеюшка! – воскликнул Томила. – Сокол ты наш! Орел! Надежа ты наш! Ступай сюда! Вот оно, чело! Посередке – ты, Гордей, справа от тебя Петрушка, слева – Ногай! Есть у нас чело! Коли сам Гордей-целовальник с нами – победа наша!

– Высватали, как же… – сказал один боец другому, так что Данила прекрасно слышал. – Гордейка-то из-под полы приторговывает, так ему пригрозили Земский приказ на него натравить…

– А ты, Трофим? – спросил Трещала хромого мужика, который незаметно вышел посмотреть, как учатся бойцы.

– На меня надежды мало, не поправлюсь, – отвечал тот. – Не обессудь, Трещала, ты же меня знаешь, я и в прошлом году был за тебя, и в позапрошлом.

– Ты боец ведомый, – согласился Трещала. – Вот тебя-то в стенке и недостает…

– Кабы только его… И Бугая сманили, и Афоньку, и Михея… Вот ведь скверная девка… – проворчал Томила. – Как ведала!.. А может, и ведала…

– Ты о ком это? – полюбопытствовал Данила.

– Да про Авдотьицу я! Может, знаешь – на Неглинке живет, от твоей кумы неподалеку!

Данила насторожился.

– Вспомнил, аль нет?

– Их всех не упомнить.

– Она ростом с Ивановскую колокольню!

– Теперь припоминаю… – И Данила выразительно поглядел на скомороха: мол, коли начал, так рассказывай! Тот, однако, крепко задумался.

– Вот что, молодец, – сказал, вдоволь надумавшись, скоморох. – Ты ведь с Соплей сговаривался?

– Было такое дело, – согласился Данила.

– Сейчас все стенки уж составились и вместе держатся, чтобы кого в последний миг не сманили. Есть у меня один боец на примете, я его ждал, ждал, а он носу не кажет, а сговаривались еще на Рождество, когда он на Москву приезжал. И охота мне знать, не у Сопли с Одинцом ли оказался. Мне туда нос совать нельзя, да и никому из наших тоже, а ты человек посторонний. Коли бы ты мне про него разведал – я бы тебе заплатил! Или бы Трещала тебя безденежно учить взялся! Да я и сам многому научить могу. Нам важно знать – там он или не там…

Данила усмехнулся: дивная зима выдалась, розыск с розыском схлестываются! Вспомнил, как Богдаш едва с подставной женкой грех не сотворил, – еле смех удержал. А тут еще бойцы в хитрости ударились…

– Сегодня-то не выйдет, – сказал он, опомнившись. – Меня с конюшен ненадолго отпустили. И то уж пора возвращаться.

– А я извозчика возьму! – пообещал Томила. – Птицей долетим!..

– На забор вспорхнем и все разглядим, – ехидно продолжил Данила. – Они, чай, тоже стерегутся.

– Да поедем, свет! Мы еще Бажена с собой возьмем! Ступай сюда, Баженушка!

– Нет, Томила. Сказано – нет, так и не пойду. Мне на конюшни пора. Все чистим, скребем! Передавали из Верха – государь опять к нам пожалует, да и не один.

– А с кем?

Говорить, что государь собирался взять с собой своего единственного сыночка, царевича Алексея Алексеевича, Данила не пожелал. Во избежание дурного глаза, да и не только глаза, царевичей являли народу лишь когда их уже впору было женить, а царевен – и вовсе никогда. Только самые близкие их и видели. То, что государь хотел сына учеными лошадками потешить, говорило о его великом доверии к конюхам.

– А с боярами и со стольниками.

– Ну, коли так… Бес с тобой, Данила, все одно – вместе пойдем! Провожу тебя малость. А ты завтра-то приходи! Учить тебя Трещала сейчас не начнет, не до тебя ему, а ты сам поприглядывайся!

Но оказалось, что не столько Томила Данилу провожал, сколько наоборот. И хуже того, пользуясь тем, что Данила все еще плохо знал Москву, хитрый скоморох повел его от Яузы по Солянке, а там близ Всехсвятской церкви постучался в некий двор.

За высоким забором сперва Томилу знать не знали и гнали гнилыми словами. Сколько он ни требовал торгового человека Перфишку Рудакова, сколько ни ссылался на молодого Трещалу, ответ был один: коли не угомонишься, страдник, кобелей спущу! И при том – точное указание направления, куда бы скомороху лететь через семь гробов с блядским присвистом.

Даниле эта унылая ругань надоела.

– Пойду я, – сказал он, – а ты тут сам разбирайся.

– Ты завтра приходи, – попросил Томила. – Трещала оклемается, совсем бодр будет, потолкуете. И узнаешь заодно, когда нашей стенке на лед выходить.

– Да разве не каждый день бои? – удивился Данила, несколько зим подряд урывавший хоть немного времени – посмотреть, что на реке делается.

– В иные дни конские бега, это – надолго. А стенок на Москве немало собирается, есть посильнее, есть послабее. Нам же, сильным, нужно знать, когда государь пожелает боями тешиться, тогда и выходить. А про то, может, только в понедельник и узнаем. Государь-то всякий раз, как из Кремля выезжает, указ пишет – кому за него оставаться.

– Даже когда на реку? – удивился Данила.

– Ему, государю, так положено. Вот ведь бесов Перфишка! Как его не надобно, так он тут и в ногах путается! Как занадобился – прячется! И от кого, сучий потрох, прячется?!

– Бог в помощь! – С тем Данила, кивнув, и поспешил прочь.

И, разумеется, не спросил у Томилы направления. Он понял, что забрел не туда, оказавшись уже чуть ли не на Мясницкой. По его расчетам, он должен был уже выйти к Кремлю, но прохожий, спрошенный о Кремле, очень удивился:

– Так ты не в ту сторону идешь!

Запутавшись окончательно, Данила надулся и решил вернуться назад, чтобы от Всехсвятской церкви пойти в нужную сторону. Шаг у него был скорый, тем более – парень рассердился, и потому он оказался там, где расстался с Томилой, довольно быстро.

К немалому своему удивлению, он увидел скомороха на паперти. Тот явно кого-то поджидал. И на вид был обеспокоен предстоящим разговором.

Данила обогнул бы церковь да и пошел прочь, но он заметил странного человечка. Ростом человечек был невысок, одно плечо выше другого, и кутался в большую волчью шубу так, что и нос не торчал, почему и вынужден был озираться не как добрые люди, а поворачиваясь всем телом. Томила стоял к нему спиной. Зайдя осторожненько справа, а потом слева, человечек словно бы хотел убедиться, что, явившись спереди, увидит приятеля, а не врага.

Это скольжение за скомороховой спиной показалось Даниле любопытным. Опять же – он не забывал, что скоморох каким-то образом причастен к суете вокруг деревянной грамоты. Потому и Данила проделал те же движения – зайдя слева и справа, хорошенько разглядел лицо человечка в волчьей шубе, обычное лицо, лупоглазое и почти безбровое. А потом, увлекшись, оказался настолько близко, что, когда скоморох, будучи тронут за плечо, обернулся, Данила лишь чудом не попался ему на глаза.

– Ну, убедился? – вместо приветствия спросил Томила. – И что ты такого натворил, что от людей прячешься? А, Перфилий?

– Погоди, будут после Масленицы деньги – и прятаться перестану, – ответил тот. – Мне именитые купцы обещали!

– Вот и я с тобой о том же говорить собрался. Отойдем-ка в сторонку.

– А что за дельце?

– Да у вас – товар, у нас – купец.

– Ты о чем, свет?

Данила, сделав несколько шагов, оказался за спиной у скомороха.

– Да о том товаре, что ты из муромских лесов привез. Что ж нам не предложил?

– А у меня все рассчитано, – с гордостью сказал человечек. – Коли Одинцу Трещалино наследство досталось, так к нему товар и доставлен.

– Побойся Бога! С чего это ты взял? Наследство-то – у молодого Трещалы!

– А как оно туда попало? Старый Трещала еще за два дня перед кончиной грозился, что внуку ни черта не достанется! Вот я и сказал кое-кому, что коли наследство – у Одинца, то и…

– Грозился да и передумал! Хочешь покажу?

– А покажи!

– А вот возьмем извозчика – поедем и покажу. Но коли наследство у Трещалы, отдашь нам товар?

– У Одинца забрать да вам отдать? С ума ты сбрел? Да ведь он меня убьет!

– А ты придумай, как тут изловчиться! Эй! Стой!

Томила с Перфишкой Рудаковым уехали, а Данила еще постоял несколько, дивясь тому, что к этому делу и наследство какое-то приплелось. Потом спросил дорогу у приличного человека – приходского батюшки, и по Варварке живо добежал до Красной площади, а там уж он дорогу знал.

На конюшне он первым делом отправился искать кого-то из своих, чтобы поведать о сегодняшнем розыске и его странном завершении. Богдаш запропал, а Семейка с Тимофеем сами имели рассказать нечто неожиданное.

– А знаешь ли, Данила, какое чудо нам с Тимошей сегодня явилось?

– Вам с Тимошей многое явиться могло.

Данила не любил, когда вот этак начинали, заставляли гадать, ломать голову, а потом с шуточкой все предположения опрокидывали.

– Ин ладно, скажу. Авдотьицу мы повстречали.

– Где?!

– А на Красной площади. А с кем была – это, свет, ни в сказке сказать, ни пером описать!

– Что ж не задержали?

– Куда нам ее задерживать, на нее иная управа нашлась, – сказал Тимофей. – Девка-то с женатым мужиком связалась, совесть потеряла! Вот их с тем мужиком жена вместе и застала. Крику было!

– Выходит, прав был Семейка – новый мужик ее из бань увел, а она и рада! – жестко отвечал Данила, очень этим делом недовольный. Уж до чего не любил собственной неправоты – словами не выразить.

– Да ты хоть спроси – что за мужик!

– А хоть бы и боярин Милославский!

– Подымай выше! – Оба товарища захохотали, и Семейка сквозь смех еле выговорил: – Да Стенька же Аксентьев!.. Дружок твой!.. Из Земского приказа!..

– Как – Стенька?..

– А как – у него спрашивай. Мы вышли пирога купить, глядим – Авдотьица твоя, и Стенька с ней! Она его вроде о чем-то просит, он отмахивается. Мы поближе подошли, – Тимофей развел ручищами. – И на тебе! Не одни мы их высмотрели – Стенькина женка там же оказалась!

– Тимофей ее еще раньше заметил да узнал, – поправил рассказ Семейка.

– Померещилось мне, будто она за нами плетется, ну мы и увильнули. А потом глядим – она мужа своего кроет в хвост и в гриву!

– А Авдотьица?

– А вот тут грешны мы тебе, свет, – упустили. Как Стенькина женка вылезла, так Авдотьица словно сквозь землю провалилась. Побоялась, видно, что с нее шапку и повязку сорвут, опростоволосят. Шуму-то было на весь торг!

– На кой ей тот ярыга сдался? – сам себя спросил Данила.

– Ну, хоть жива – и на том спасибо! – Семейка усмехнулся. – А что, свет, ведь ласковое теля двух маток сосет. Уж не помогает ли она и Земскому приказу за тем мертвым телом охотиться? И с них, и с нас берет, а, свет? Что скажешь?

Но Данила ничего сказать не успел. Послышались быстрые шаги, и в дверях шорной явился Богдаш.

– Ну, вот ты где! – воскликнул он. – Цел, невредим!

– А тебя-то где носило? – осведомился Семейка.

Богдаш махнул рукой – мол, и не спрашивай! Сел рядом с товарищем, стянул с головы меховой колпак, пятерней расчесал кудри и фыркнул совершенно по-конски: «Пр-р-р-р!»

Семейка и Данила переглянулись – странен показался им Желвак. Не пьян, не после бессонной ночи, а вроде малость не в своем уме. Богдан же уставился на Данилу, покачал головой – да и расхохотался.

– Пришибу я этого Тимошку, ей-богу, пришибу! Задавлю! – сквозь хохот выговаривал он. – Ему бы на пожаре переполохи подымать! Сбил меня с толку, старый дурак!..

Семейка и Данила одновременно приоткрыли рты – товарищ говорил загадками.

– Я за ним, как привязанный, да все кустиками, все переулочками, все огородами! – Богдаш выкинул вперед правую руку и уставил перст Даниле в грудь. – Ну, думаю, нарвется наш молодец, начнут его бить, а я тут-то и вынырну! Какое там! Хоть бы пес паршивый на него брехнул! Хоть бы убогий какой полушку клянчить стал!

– Так ты что же, Данилу охранял? – догадался Семейка.

– День зря потратил, за ним гоняясь! То в Хамовники, то на Яузу! Денег сколько ушло! Ну ничего, я их с Тимошки слуплю – будет впредь знать, как переполох подымать… – Тут Желвак вроде угомонилмя и перевел дух. – А, может, и не зря… Двор-то, куда тело привезли – это двор не простой. Там живет Аким Одинец, а он – боец ведомый, к нему люди учиться ходят, и он там сейчас стенку собирает – на Москве-реке биться. Вот куда тебя, Данила, заманивали, да не заманили.

– Мало было нам еретиков – теперь кулачные бойцы объявились! – возмутился Тимофей. – Помяните мое слово, товарищи, мы этот розыск в богадельне завершим! Или у немцев в Кукуй-слободе!

– На Крымском дворе, считай, побывали, – дополнил список причудливых мест Богдаш. – На Неглинке тоже. Чего затосковал, Данила? Ты этак всю Москву назубок выучишь!

Данила покосился на товарища – неужто Богдаш видел его метания по Солянке и теперь изощренно издевается?

Но нет – Желвак был весел, и только…

* * *

Наутро Стенька с Деревниным вместе отправились в приказ.

Деревнин сдержал слово – и ночевать пустил, и завтраком покормил, да только не мог удержаться – все любопытствовал, как же теперь подчиненный с женой разбираться будет? Может, окончательно рассорившись, заставит ее постриг принять? Такие случаи на Москве не раз бывали, и муж, освободившись, мог вторично жениться. Или сам с горя в иноческий чин пострижется?

– Да шут с ней! – отвечал Стенька. – Грамота бы нашлась!

– Хотел бы я догадаться, как к ней Белянин-то припутался…

– А коли его расспросить?

– Хорош я буду, когда он ни при чем окажется!

– А вдруг подскажет? Ниточку даст?..

– Шел бы ты, Степа, со своими ниточками! У него комнатные и сенные девки чудят, а я его про них расспрашивать стану!

– Так надобно ж ему знать, что у него в доме делается! – Вдруг Стеньку осенило, да так крепко осенило, что он даже встал, а потом в два прыжка настиг Деревнина и заступил ему дорогу.

По глазам подчиненного догадался подьячий, что тем овладела новая блажь.

– Степа! – грозно сказал он. – Степа, ты мое долготерпение не искушай!

– Гаврила Михайлович, так все же просто! Та девка Авдотьица на службе у Приказа тайных дел не состоит! И в Аргамачьих конюшнях не числится! Коли она помогает конюхам, то ведь за деньги! А мы ей больше предложим – она и расскажет нам все что надобно! И будем знать, что там у Белянина дома затевается!

– Погоди, Степа. Поживи с мое, так узнаешь: бабы не только за деньги что-то путное делают, а еще из любви на все идут. Полюбовник попросит – она и без денег все вызнает и донесет. Авдотьица твоя – девка молодая, пригожая, вольная, коли по торгу одна шастает, не может быть, чтобы никого у нее не было.

– Да Гаврила Михайлович! Ты бы на нее поглядел! Косая сажень в плечах, а ростом – с оглоблю, вот те крест!

Стенька несколько перегнул палку – девка до оглобли все же не дотягивала, но смысл вопля был правильный – кому такая зазноба нужна?

– Так тем более, Степа. Хочет молодцу угодить – не телом, так делом.

Стенька призадумался. Он видел Авдотьицу с Данилой. Но в ее любовь к этому блядину сыну что-то не верилось. Однако же конюхи занимаются этим делом сообща… И из всех четверых больше всего в избранники девичьей душе годится Богдан Желвак: он и ростом прочих повыше, и кудри удивительной желтизны, и короткая, словно топором подрубленная борода – с золотыми колечками.

Одно то, что, коли разумно действовать, удастся проучить Богдашку за позор, так вдохновило Стеньку, что об ином он и помыслить уже не мог.

– Гаврила Михайлович, я на торгу того сидельца найду, который ее знает, все о ней выспрошу! Гаврила Михайлович, вот она, ниточка!

Подьячий чуть не зарычал…

Стенька отыскал сидельца, коротко его расспросил и примчался в Приказ, когда трудовой день был в разгаре. И даже более того – это был последний трудовой день перед Масленицей, многое следовало привести в порядок, разложить, дописать, вернуть взятое на время в Разбойный и иные приказы. И успеть до того, как в соборах заблаговестят к вечерне. Обычно засиживались и позднее, но накануне Масленицы торопились – два дня мясоеда осталось, так хоть отъесться впрок, теперь до самой Пасхи ни кусочка скоромного уже не получишь, мясные лавки – и те почитай что на два месяца запираются.

Как ни отмахивался Деревнин, а выслушать подчиненного пришлось.

– Все так выходит, что лучше не придумаешь! – зашептал Стенька прямо ему в ухо. – Девка-то – с Неглинки! Ей не молодцу угодить, а денег бы побольше!

– Вот оно что…

– Так точно!

Деревнин задумался, покусывая почти до кончика ощипанное гусиное перо. Зазорные девки, случалось, копили на приданое. Всякая мечтала бросить ремесло и найти мужа. И тут можно было не живые деньги Авдотьице в руки дать, а кое-что получше…

– Вот что, Степа, я тебя научу…

Хорошо, что Стенька, выполняя обещанное, предупредил и Мирона, и Елизария, и Захара, и прочих ярыжек, что придет рослая девка – так чтобы не гнали, а сразу его, ярыгу Аксентьева, сыскали. Получив от мудрого Деревнина ценное наставление, Стенька ходил по торгу, исполняя свои обязанности, и мучался. Каждая минута ему часом казалась, и чудилось, будто от бесплодного ожидания седины в голове прибавляется.

Очевидно, Стенька был нужен Авдотьице не меньше, чем она ему. Они кинулись друг к дружке, как брат с сестрой, что десять лет не видались.

– Ну так пойдем сегодня к куму твоему, что ли? – спросила Авдотьица.

– А точно ли тебе те чеботы нужны? – задал вопросец с подбрыком Стенька.

– Нужны, свет!

– Пойдем-ка в тихое местечко, поговорим.

Тихое местечко он присмотрел заранее. Готовясь к Масленице, на Красной площади устраивали блинни, где честной народ мог прямо на морозце съесть пару горячих блинов – хоть со сметаной, хоть с коровьим маслом, хоть с икрой, хоть с осетринкой! Сейчас иные из этих шалашей, откуда на время сыропустной недели вывезли товар, пустовали, а иные от товара спешно освобождали, и Стенька их уже приметил. Сговорившись с сидельцем, пообещав, что пока тот с санями туда и обратно обернется, посторожить открытый шалаш, Стенька завел туда девку.

– Ну так с чего же ты взял, будто мне чеботы не нужны? – спросила она.

– Коли согласна крест целовать, что никому о нашем с тобой дельце не проболтаешься, – скажу.

– Да какое ж у нас с тобой дельце?!

– А то не знаешь! Целуй крест – так и будет разговор. Нет – так и нет. А разговор такой, что тебе от него большая польза будет.

Авдотьица вытянула из-под шубы большой крест-тельник на широком шелковом гайтане. Был он костяной, с коротенькими перекладинами, на скрещении же вырезан круг, а в круге едва различимая Богородица с Младенцем, под ней же в два яруса – смутные образы видных по пояс людей, по двое рядышком, надо полагать – святые Матфей, Лука, Иоанн и Марк.

– Родительское благословение, поди? – полюбопытствовал Стенька.

– От крестной остался. Ну так на что тебе крестное-то целование понадобилось?

– Целуй и говори – чтоб мне сквозь землю провалиться, коли кому расскажу, что у меня за дело с земским ярыгой… – Тут Стенька осознал, что на небесах его звание ни к чему, и поправился: – С рабом Божьим Степаном!

Авдотьица произнесла, что велено, и поцеловала крест.

– А теперь слушай! – Стенька приосанился. – Послал меня к тебе мой подьячий Гаврила Деревнин. И велел он передать тебе вот что. Есть у него, Деревнина, родная сестра, замужем за Казенного приказа подьячим. А чем Казенный приказ ведает, ты, поди, и сама знаешь.

– Какое мне до него дело? – искренне удивилась Авдотьица.

– Он государевым имуществом ведает, дура! – возмутился Стенька. – Всей тряпичной казной – и бархатами, и объярями, и атласами, что на подарки идут, и всякой домовой казной, и скорняками, и портными! Казенного приказа подьячий – это тебе почище иного боярина будет! Все его знают, и у государя он на виду, и все верховые боярыни его знают, и сама государыня!

– Так на что этому боярину девка с Неглинки сдалась? – прямо поставила вопрос Авдотьица.

– Коли окажешь ты нам, подьячему моему да мне, услугу, то кому следует замолвят за тебя словечко – и будешь ты, девка, взята в Верх!

– Верховой боярыней, что ли?

Определенно, Авдотьицу эта беседа и напыщенный Стенькин тон немало развлекали.

– Боярынь у государыни и без тебя немало. Да чтобы в верховые боярыни попасть, нужно хоть бы замужем раз побывать! – отрубил Стенька. – А мы для тебя вот что сыскали. Есть для государевой одежды и белья бабы-мовницы. Слыхала, что стирать государевы простыни возят на Москву-реку в запечатанных сундуках? Через одежду-то и белье многие чары творятся! Так что в мовницы не всякую возьмут, а только ту, за кого есть кому поручиться.

– Мало мне своей заботы со стиркой?

– Помолчи, сделай милость. Но коли баба или девка оказалась в Верху, то о ней уж сама государыня всю жизнь заботиться будет. Ежегодно и сукно, и атлас, и камку будет выдавать на летники или иное платье. А коли девка не замужем, то государыня велит своим боярыням ей мужа подобрать из своих же, из тех, кто государю служит, и приданое пожалует, и к венцу снарядит! Что примолкла? Из своих-то рук государыня в лохмотьях под венец не отпустит!

– Так ты меня в мовницы, что ли, зовешь?

– Я тебя никуда не зову, – Стенька, как научил его Деревнин, был горд. – Там на всякое место – по два десятка охочих баб! Без мовниц государь не останется! Но коли ты нам окажешь услугу, то и мы за тебя постараемся. Потом лишь не забудь на свадьбу позвать!

– А что за услуга?

Стенька возликовал – в голосе Авдотьицы была готовность на все, хоть бы и на блудное дело посреди торга, прямо в шалаше, лишь бы добиться места.

– А услуга такая. Тебя Аргамачьих конюшен конюхи по своему дельцу посылали. Не отпирайся – я своими глазами видел! И мы с подьячим моим знаем, что то за дельце, потому что и сами ним занимаемся. И мы даже знаем, что ты неспроста вокруг меня вьешься – а тебя конюхи о том просили, чтобы вызнать, далеко ли мы с моим подьячим продвинулись. Молчишь! То-то! Тебе не чеботы нужны!

Авдотьица и впрямь молчала, опустив глаза.

– И я знаю, чего те конюхи у купца Белянина ищут, – продолжал Стенька. – Вот как она туда попала – я в толк не возьму, но коли они вокруг белянинского двора крутятся – стало быть, она и там! Ну? Верно ли говорю?

Авдотьица быстро взглянула на Стеньку. Казалось, хотела задать какой-то вопрос, но передумала.

– Верно! – сам себя одобрил Стенька. – И что конюхи тебе платят – мы знаем. Да только им и заплатить-то нечем, им дьяк Башмаков много денег не даст! А коли мы с моим подьячим тебя на хлебное место устроим – тут тебе и кормовые, и подарки, и наряд подвенечный, и в крестные к твоим детям почтенные люди пойдут! Вот и подумай хорошенько! Сделаешь так, чтобы мы ее, треклятую, получили, а не конюхи, – сразу после Пасхи будешь в Верху! И в этом уж не ты мне, а я тебе крест целовать готов!

Авдотьица и это выслушала бессловесно.

– Да что ж ты, онемела? Язык на радостях проглотила? – удивился Стенька.

– Подумать надобно, – очень тихо произнесла она.

– Да что тут думать? Соглашайся, свет! А что сказать твоим конюхам – я тебя научу. Первым делом – об этом нашем сговоре молчи! Коли конюхи обо мне расспрашивать примутся – говори, обещал в Стрелецкую слободу к хорошему сапожнику сводить, что недорого берет! И коли они что про нее, окаянную, говорить начнут, – примечай, чтобы мне после пересказать! И коли проведаешь, где ее на белянинском дворе прячут, – ко мне беги! Вот и вся премудрость!

– Умен ты, Степан Иванович, – с неожиданным почтением молвила девка. – Знаешь, как дело повести. Я сейчас тебе ничего сказать не могу, потому что сама многого еще не понимаю, хитрят конюхи, а мне про свои козни не докладывают. Но коли что разведаю – дам тебе знать! Вот, погляди…

Она вынула из-за пазухи костяные четки, в которых через каждые десять коричневых щербатых зерен была большая бусина тусклого синего стекла.

– Поглядел, – отвечал Стенька.

– Коли кто к тебе прибежит и эти четки покажет – знай, что от меня. Сам меня не ищи – на Неглинке все равно не сыщешь. А я дам о себе знать. Только гляди, не обмани!

– И в мыслях не держал. Мы с Деревниным отродясь никого не обманывали!

На том Стенька с Авдотьицей и расстался.

Он еще подождал сидельца с санями, помог ему погрузить последний остававшийся в шалаше товар и поспешил в приказ.

По его довольной роже Деревнин понял – затея удалась.

– Я ж говорил – все они замуж хотят! А эта – других поболее, потому что ей-то выйти замуж труднее, чем обычной девке.

– Разве что государыня сама кому-нибудь жениться прикажет, да жениха к венцу под стрелецким караулом поведут…

– А это уже не наша печаль!

* * *

– Эй, Данила! – позвал Ваня Анофриев, входя с мороза в конюшенный теплый полумрак. – Тебя там домогаются!

– Девка? – обрадовался Данила.

– Женить тебя пора, – укоризненно заметил семейный человек Ваня. – Парень, наш с тобой одногодок.

– Ну так веди сюда!

– Чужого-то?

Данила оглянулся по сторонам – старших поблизости не было.

– Ничего, ненадолго!

Это оказался Филатка Завьялов.

– Бог в помощь! – сказал юный скоморох. – А я по твою душу.

– Передать что велели? – едва удерживая трепет, зародившийся в груди чуть пониже шеи, спросил Данила.

– Да она со мной пришла, тут поблизости, в Ризположенском храме. Можешь выйти-то?

Данила был полуодет – когда купаешь норовистого аргамака, и сам вместе с ним вымокнешь. Он накинул на голое влажное тело рубаху, сверху – чей-то опрометчиво оставленный в шорной тулуп, и задами перебежал от конюшен к Ризположенской церкви, которая всегда удивляла его своей величиной. Эту бы церковь – да положить набок, думал Данила, цены бы ей не было! Вся она ушла в высоту, народу там меж толстыми каменными столбами помещалось хорошо коли с полсотни.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю