Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 74 страниц)

Настасья и Данила обогнули дом – хороший дом, рубленный из толстых сосновых бревен мерой в четыре сажени, с пристройками, богатым крыльцом, гульбищем поверху, меж теремами, оказались в саду и тогда уже зашли сзади в подклет. Немало народу спало на полу, на войлоках, укрывшись кто чем.

– Спят, сукины сыны, – беззлобно сказала Настасья. – Лучка, Филатка, вставайте! Нестерка! Третьяк Иваныч!

Данила обрадовался – этих он знал.

Мужчины зашевелились, первым сел и смачно потянулся здоровенный одноглазый дядька, плешивый, но с рыжей бородой. Борода у него росла лопатой, да такой лопатой, что не всякий огородник осилит, вскапывая гряды. Во всю грудь была борода и по концам смешно пушилась.

– А это к нам, веселым, молодцы в Вологде пристали, Вавила да старчище-Игренище. Вавила весну свистать мастер, на дудках наяривает, песни поет, накрачей и домрачей знатный, а Игренище – не столь веселый, сколь бахарь. Такие старины знает – заслушаешься! Его и бояре зовут сказывать. Зимой он у купца жил, все старины раз по десять сказал, надоел, по весне прочь погнали. Он-то нас сюда и привел.

– А где Репа, где Томила?

– Репа с горбатыми тут неподалеку. Он знакомцев обходит – кому охота вдругорядь плясовых медведей поглядеть, так сговариваются, чтобы в сад их привел. Теперь все подсохло, по вечерам добрые люди в садах прохлаждаются, а тут и мы с горбатыми! Эх… Прошли те времена, когда мы на площадях мастерство казали, государей тешили… Тайком, как воры, сюда пробираемся, Данилушка…

– Так что ж Томила?

– А Томилу я в тычки погнала. Мне такой товарищ не надобен. Ну, и без него ватага сладилась. Не пропадем!

Совсем бы поверил Данила, что кума занята одним скоморошеством, кабы не слова Башмакова о том, что она затевает новые проказы и пытается пристегнуть давнего своего недруга Обнорского к печальным событиям в троекуровском доме.

Игренище поднялся, подтянул портки и зашлепал к двери. Вдруг вспомнил, повернулся к Настасье и поклонился:

– Здорово, княгинюшка.

Но не обрадовало ее это приветствие. Такого тяжкого бабьего вздоха Данила отродясь не слыхивал.

Зашевелились и молодые скоморохи. Настасья тут же погнала их к летней кухне – притащить воды, поставить варить кашу. Вавилу отправила в погреб – там ей был отведен угол для продовольствия. Ватага засуетилась, нашлось дело и для самой Настасьи – мастерить новую куклу. Третьяк показывал кукольное действо с шутом, попом, козой, дедом, бабой, сейчас додумался ввести туда гулящую девку, и Настасья шила ей маленький, на кошку впору, красный сарафан, обшивала его лентами и клочками золотного кружева. Голову Третьяк уже изготовил сам – вырезал из липы, выдолбил изнутри, приклеил косу из расчесанной пакли, намалевал губы, глаза, румянец и чернющие брови до висков.

Хозяйничали скоморохи весело. Среди них оказалась баба, жена Третьяка, но толку от нее было мало – обезножела. Пока шли пешком от Вологды к Москве, натерла ногу, замотала грязной тряпкой, и отчего-то на ноге появилась язва, теперь приходилось лечить припарками. Баба была голосистая, все время пела песни, то громче, то тише, и всяк, входя в подклет, принимался ей подпевать.

Один Данила сидел без дела.

Вернее, дело у него было, но такое, что снаружи не разглядеть. Данила думал. И чем больше думал – тем мрачнее делалось на душе. Он понятия не имел, как бы половчее выспросить у Настасьи о княжиче Обнорском. Не говорить же напрямую: кума, меня к тебе дьяк Башмаков подослал, потому что ты, сдается, опять обвела служилого человека вокруг пальца, на сей раз – подьячего Земского приказа.

Кума меж тем покрикивала на скоморохов, называя их дармоедами, а Даниле вовсе не уделяла внимания. Он решил сам себя развлечь и напросился помогать знатному домрачею Вавиле, когда тот принялся натягивать струны на домру. После чего Вавила без лишних рассуждений позвал его в сарайчик – еще-де помощь нужна. С собой он прихватил холщовую суму.

Казалось бы, что может быть в суме у скомороха? А оказались там мешочек с порохом, другой – с кусочками свинца, чугунный ковшик и льяло для литья мушкетных и пистольных пуль. Тут-то и вспомнил Данила, что не так проста скоморошья ватага, не одни кукольные сарафаны у Настасьи на уме.

Она же занималась обычными бабьими делами – покончив с сарафанишкой, принесла откуда-то мазь в муравленом горшочке, перевязала Третьяковой жене ногу, потом поставила заплатку на чей-то армяк, потом снарядила на торг молодого скомороха Лучку, дважды повторив, каких круп и по какой цене брать.

Данила думал, думал, как бы к куме подступиться, уже и обеденное время подошло, а он все соображал. После обеда же Настасья собрала Третьяку новую куклу, и они вдвоем стали ее пробовать, а Филатка с Нестеркой занимались сущей бесовщиной – скакали лягушками, ходили на руках, выделывая при этом ногами чудеса, и даже учились прыгать боком, переворачиваясь при этом в воздухе. Как объяснил Филатка Даниле, главное в сей ухватке – стремительно сжаться в комочек, руками охватив коленки. А потом, понятное дело, их вовремя отпустив.

Бездельничать Данила не привык. Конечно же, он не был великим тружеником, но исполнял свои обязанности в конюшнях честно, а коли выдавался досуг – всегда находилось с кем посидеть, потолковать, даже выпить в ходе мужской беседы с неизменной присказкой: «Быть добру!» Тут же он был чужим, все занимались делом, а он мог разве что приставать с расспросами.

День прошел нелепо. На ночь Данилу взяли в подклет, дали ему войлок, дали старую бабью шубу, которая уж истлела и расползлась по швам – укрыться. Наутро Данила весь был в какой-то пегой волосне.

Наконец он набрался мужества и подошел к Настасье, как ему казалось, с ловким и хитрым замыслом – повыспрашивать об Авдотьице, не было ли от нее вестей из Соликамска. Настасья отвечала: на Москве ватага недавно, к Калашниковым еще не заглядывали, с пожилым приказчиком Потапычем не переговорили, а только он и знал наверняка, как складывается супружеская жизнь у Вонифатия Калашникова с Любушкой и у Авдотьицы с ее ненаглядным Егорушкой.

– Затосковал по Авдотьице, куманек?

– Славная была девка, – отвечал Данила. – Кабы не рост, за себя бы взял.

– А по тебе, вишь, Федосьица все тоскует.

– И что, от тоски в затвор села? На хлеб и воду? – спросил недовольный Данила.

– Ан нет, с хорошим человеком слюбилась. Он у купца черной сотни Родионова приказчиком служит. В годах, жену недавно потерял, вновь жениться не желает, а плоть потешить всегда готов. Федосьице же сыночка растить надобно… крестника твоего, куманек…

– Да и твоего, кумушка.

– Я-то не увиливаю. Как пришли на Москву, я Федосьице кафтанчик детский подарила, червчатый, на зайцах, ценой в рубль, не менее. К зиме Феденька подрастет, будет ему впору.

Откуда у Настасьи вдруг взялся детский кафтан – Данила докапываться не стал. Может, кума не отстала от прежнего промысла и время от времени, когда брюхо у ватаги подводило, вела скоморохов пошалить на лесной дороге. А может, в богатом доме, расплачиваясь с веселыми за потеху, дали не денег, а продовольствия и одежонки, в том числе детской.

– Я Феденьке в крестные не напрашивался, – буркнул Данила.

– Да ладно тебе! Надулся, как мышь на крупу! Рассказал бы лучше, как на Аргамачьих живется. Как там Семейка Амосов? Как Тимошка Озорной?

Вот если бы она спросила и про Богдана – было бы легче, Данила бы понял – ей хочется о Желваке узнать поболее. А не спросила, и гадай теперь, что бы это значило.

– Семейка с Тимофеем в Казань посланы, по важному делу, – ответил он. – Скоро уж вернутся.

– Ты их держись, – вдруг посоветовала Настасья. – Семейка-то – он тихий-тихий, а никому спуску не даст.

– А ты почем знаешь?

– Знаю. Как-то он деньги вез, кому, от кого – не скажу, и на него напали. Троих положил и ускакал. А как в седле сидит! Ноги-то у него татарские, кривоватые, он, поди, на коне седмицу мог бы жить, не слезая. Разве что с седла на седло перескакивать, это у него славно получается. Такого бы в ватагу заманить. Он бы пару коней выучил, ученых коней народ любит, ходили бы с ними, горя бы не знали. Горбатым-то мясо нужно, на одной каше их не продержишь, а конь травки ночью пожует вдоволь – тем и сыт.

Данила подумал, что те трое пали от Семейкиной руки явно на глазах у Настасьи. Может, и сама она ходила на конюха с кистенем, да не на того напала… Хотя кистенем Настасья владела изрядно.

– И Тимофей мужик добрый, дурак только, – вдруг объявила Настасья.

– Чего ж дурак?

– А не женится никак.

– Ну и Семейка не женится.

– Про Семейку не знаю, врать не стану, а Тимофей невесту сдуру упустил и на все бабье сословие гневом опалился. И невеста-то была так себе, и приданого – вошь в кармане да блоха на аркане…

Настасья замолчала. Ее быстрые пальцы шевелили ткань, поворачивали то так, то этак, иголка тыкалась в крошечные дырочки меж толстыми нитками, что она такое шила из ряднины – Данила не понимал, а спрашивать не стал. Опять, поди, скомороший приклад…

– После обеда ложись да вздремни хорошенько, – вдруг сказала Настасья. – Вечером со мной пойдешь, коли желаешь, а нет – я Лучку или Нестерку возьму.

Данила понял, что предстоит бессонная ночь.

Казалось бы, произнесла она это спокойно, даже равнодушно, а все в душе колыхнулось, словно бы проснувшаяся душа, как птаха, с перепугу забила крылами.

То есть, подумал Данила, она хочет взять с собой кого-то одного. Дело, значит, такого рода, что придется стоять где-то с ней вдвоем – скорее всего, у клюкинского двора. И высматривать, и выслушивать… Да не все ли равно, где! Ночью – с ней вдвоем, весенней ночью, когда все вокруг цветет и поют соловьи!

Нет, ее равнодушие было мнимым. Просто ей не хотелось явно показывать, что не с Лучкой или с Нестеркой, а как раз с Данилой желает она оказаться наедине вешней ночью. И, стало быть, будет очень трудная для Данилы беседа, потому что он не знает, как же разговаривать с девкой, у которой то соленая шутка на языке, то вовсе что-то непонятное.

А еще поручение дьяка Башмакова!

Вспомнив о нем, Данила вдруг покраснел.

– Ты что это, куманек? – спросила Настасья. – Здоров ли?

А вот теперь в голоске ласковом было беспокойство, зато в глазах – смех. Поняла, раскусила, будет дразнить, как котенка веревочкой!

Данила засопел, злясь на себя, как будто раздвоился – умный и взрослый Данила, которого уже наряжают выполнять поручения Приказа тайных дел наравне с такими орлами, как Богдаш и Семейка, готов был удавить мальчишку-Данилку, жалкого и беспомощного перед языкастой девкой.

– Здоров, кумушка, – буркнул он. – Чего уж там, пойду с тобой, не привыкать. Только ты уж боле мужиков кистенем не глуши. Мне только с Земским приказом сцепиться недоставало – Разбойный за мной уж гонится.

Он сам был доволен ответом – напомнил, как зимней ночью Настасья воевала с подручными княжича Обнорского, а заодно показал ей свою значимость – не какой-то человечишка никчемный, весь Разбойный приказ переполошил!

– Что пойдешь, это славно. Только надобно тебе одежонку поменять. Замерзнешь еще, станешь просить, чтоб согрела, а мне и не до того будет!

Скоморохи пришли на Москву налегке, зимнее оставили где-то в надежном месте, но старчище-Игренище хорошо знал хозяев дома, куда привел ватагу. Он и уговорился о теплом, на беличьем меху, кафтане. А потом, ближе к вечеру, позвал Данилу в сад – послушать, как он хозяев старинкой будет тешить.

В саду стояла резная беседка, туда вошли хозяин с хозяйкой, старшие дети, вокруг собрались дворовые люди, принесли табурет для старчища-Игренища. Он, выйдя из дому в чистой рубахе, подпоясанной красивым кушаком, в шапке сильно набекрень, чтобы не пугать народ кривым шрамом на месте левого глаза, уселся, положил на колени гусли, дождался тишины, ударил по струнам дважды и заговорил нараспев, в подходящих местах пуская переборы:

– Из монастыря да из Боголюбова идет старец Игренище, Игренище-Кологривище!

Данила догадался, откуда взялось прозвище бахаря. А тот бойко и звонко сказывал озорную старину, которая начиналась лихо – Игренище выкрал у богатого благодетеля девку-чернавку, кончалась же скорбно – старец едва не до смерти зашиб врагов. Но именно это и вызвало у слушателей здоровый безмятежный хохот.

– Да, я таков! – гордо сказал бахарь, когда все отсмеялись.

И Данила ему поверил – этот может приласкать дубинкой в полтора пуда, хотя и немолод, а матер, ручищи вон какие толстенные…

Следующей была старина про Чурилью-игуменью, тоже весьма скоромная, хотя без матерных словечек. Как раз такая, какую, может, и не грех послушать в мясоед – вот в пост надобно слушать сплошь духовные стихи.

– Собирайся, куманек, – сказала Настасья, невесомо коснувшись плеча.

Данила пошел в подклет, накинул кафтан щегольски, на одно плечо, хотел было прицепить к поясу свой подсаадачник, да вспомнил: нож в кабаке «Под пушками» остался. Были только джериды. Он их и спрятал за пазуху, позаботившись, чтобы самого не укололи.

Настасья надела свою синюю однорядку, но под ту, скорее всего, две или три сорочки, и нарядную головную повязку сменила на простую широкую ленту. Богатый косник из косы тоже выплела. Вышла она с мешком в одной руке и узелком – в другой.

Данила встретил ее у крылечка подбоченясь и тщательно за собой следя – вся конюшня старательно истребляла в нем привычку раскачиваться, и он сам в конце концов начал иногда ловить себя на странном телодвижении.

– Хорош детинушка, хоть сейчас под венец, – сказала Настасья. – Держи-ка мешок.

Мешок оказался небольшой, но чертовски тяжелый, пришлось надевать кафтан в рукава, а мешок этот закидывать на спину.

– Бережней! – вскрикнула Настасья, когда молодецким размахом Данила отправил груз за правое плечо.

Крик опоздал – молодец был крепко ушиблен содержимым мешка и даже охнул от внезапной боли.

– Что там у тебя, кума? Каменные ядра?

– На кой? Там, куманек, кое-что поценнее ядер. Ребро себе не поломал? Нет? Тогда – идем.

Настасья повела куманька тихими переулками, в каких он отродясь не бывал. Казалось, она нарочно ходила кругами, петляла, как заяц. Наконец остановилась перед воротами.

– Сюда нам, куманек.

Но сразу Настасья не постучала. Сперва постояла, глядя в землю. Данила стоял рядом, недоумевая. Не сразу понял, что это беззвучная молитва.

Потом их впустили на двор. Настасья достала из узелка сверточек и отдала низенькому дедку в черной кудлатой шубе:

– Возьми, дедушка. Бог даст, разживусь, будет и еще.

Дедок принял сверток, перекрестил Настасью.

– Как там Филатка? – спросил тихонько.

– Филатка с Нестеркой вздумали по канату бегать. Дело опасное, да я не отговариваю. Персидские канатоходцы и государя тешат, и простой люд им щедро платит – чем наши хуже? Сегодня вон на дворе веревку натянули, с тростью стоять учились. Жалуются – подметки им режет!

– Побереги его, он у меня один остался.

– Да уж берегу. Сам видишь – более с собой не беру. Не бойся, дедушка, Филатка со мной не пропадет. Соберу настоящую ватагу – уйдем на север, там нас привечают. К нам бахарь хороший прибился, старины сказывает и срамных сказок столько знает – за зиму не переслушать.

– Ветер у тебя в голове, Настасьица…

– Такова уродилась, дедушка.

Данила молча слушал. Мешок за спиной сильно ему надоел, пора бы скинуть. Настасья повела Данилу в дом, дедок поплелся следом, затворил дверь, заложил засовом.

– Давай-ка сюда, – велела Настасья.

И выложила из мешка на лавку три длинных пистоля, мешочек с пулями, пороховницу.

– Заряжать научился?

– Научился.

– Вот пули. Нож при себе?

– Большого – нет.

– А засапожник?

– И засапожника нет. В Разбойном приказе отняли.

– Найди ему нож, дедушка.

– Турецкий разве? – неуверенно спросил дедок.

– Неси турецкий. Не пропадет, я сама присмотрю.

Дедок вышел из горницы.

– Неужто дедушка? – наконец полюбопытствовал Данила.

– Деду моему старший брат. Он из наших, из веселых. Когда ватаги разогнали и все наши домры с гудками на площадях пожгли, он с перепугу от дела отошел. В дорогу ему пускаться было не с руки, стар уже, так он на Москве поселился, пономарем в храм Божий его взяли, он грамотный. А что в веселых ходил – того не сказал. Филатка наш – его внучки сын. Чудом уцелел. Пришла семья на Москву, деда навестить, да и застряла. В чуму-то отсюда не выпускали. Один Филатка остался, да деда, вишь, никакая хвороба не берет. Он в дом добрых людей жить пустил, кое-как перебивается. Мы-то у него не останавливаемся, мало ли что – мы удерем, а ему тут оставаться.

Дедок вернулся, принес кривой обоюдоострый нож с костяным череном, в узорных ножнах.

– Откуда у тебя, дедушка? – спросил, осторожно пробуя лезвие, Данила.

– Казаки с южных украин привозят. Давай-ка, привешивай к поясу. И пистоль за пояс.

Сама Настасья тоже затянула поверх однорядки кушак, через плечо повесила перевязь-берендейку, как у заправского стрельца, с пороховницей, взяла себе два пистоля, прихватила и узелок. Вид у нее сделался не в меру строгий.

– Пойдем, благословясь, – сказала она.

– Ох, Настасьица, дуришь ты, не девичье дело… – проворчал дедок.

– А я и не девица. Идем!

По внутренней лестнице спустились в подклет, там отодвинули большой лубяной короб, и Данила увидел откидную деревянную крышку.

– В погреб, что ли, полезем?

– В погреб. Бери факел, куманек. Внизу запалим.

Факелов дедок приготовил им четыре. Он сам откинул крышку, Настасья полезла в черную глубину первая – она уже знала деревянную лестницу с высокими ступеньками. Дедок подал ей туда зажженную лучину, она запалила факел, и тогда уж вниз спустился Данила. Крышка у него над головой захлопнулась.

– Поделись огоньком, – попросил Данила.

– Получай, куманек, огня не жалко.

– И что же, будем тут сидеть и крыс с мышами поджидать?

Не ответив на подначку, Настасья пошла в дальний угол погреба. Там была яма, в яму вели земляные ступеньки, и когда Данила подошел поближе, то увидел низенькую деревянную дверцу с полукруглым навершием. Настасья отворила ее, из подземелья потянуло гнилью и сыростью.

– Вот туда и пойдем, – объявила она. – Не бойся, куманек, в обиду не дам. Филатка вон со мной хаживал – цел вернулся.

Данила нагнулся и следом за Настасьей вошел в ход. Это была долгая нора, шириной и высотой чуть меньше сажени, обложенная кирпичом. Пол довольно круто уходил вниз.

– Да тут зуб на зуб не попадает! – поежился Данила.

– Идти недалеко. Тут другая беда – воздух дурной. Свежий снаружи не проходит. Я впервые шла – думала, задохнусь. Где-то есть отдушины, да кто их прочищать станет? Пошли!

Данила и Настасья быстрым шагом пошли по грязному полу. Крыс не было, но под ногами что-то подозрительно хрустело – не человечьи ли косточки?

Данила не сразу догадался считать шаги. Начал после того, как спросил наконец Настасью, где это они бредут.

– Под Неглинкой, – был краткий ответ.

Данила невольно ругнулся.

– Это мы что же, в Кремль идем?!

– Под Кремль, куманек. А что ты всполошился? Дело житейское – я сама не раз так-то хаживала.

– Какого рожна тебе под Кремлем надобно? – строго спросил Данила и даже остановился для внушительности.

Настасья повернулась к нему.

– А надобно мне найти там одну… конурку одну…

– Под Кремлем?

– Да, куманек, – Настасья достала из-за пазухи сложенный бумажный лист. – Вот, кое-что удалось вычертить. Дедушка помогал. Он сюда смолоду лазил. Он рассказывал – как поляков из Кремля прогнали, стала Москва заново отстраиваться. И дома ставили – иной на месте сгоревшего, а иной – где придется. Вот и вышло, что оказался накрыт домом старый засыпанный колодец, откуда ведет в Кремль этот ход. Потом пристройку ставили, погреб копали – ну и докопались. Кабы мы в другую сторону пошли – пришли бы к колодцу, да на него смотреть нечего – всякой дрянью забит. А дедушка на хозяйской дочери повенчался и пришел сюда жить, помогал по хозяйству. Ты не гляди, что он маленький, это от старости, а плясун был знатный. Чтобы бабку за него отдали, побожился, что от нашего ремесла отстанет, будет жить на Москве смирно. А кончилось тем, что бабку плясать выучил, стала она хорошей плясицей, на боярские свадьбы приглашали. Мы, веселые, смирной жизни не выносим.

– То-то ты с пистолями и кистенем бегаешь.

– Пойдем скорее, дышать тут нечем! Выберемся из хода – все тебе растолкую.

Хотя Данила начал считать шаги с опозданием, но три сотни насчитал. Прикинул – нора была более чем в четыре сотни шагов, коли не во все пять сотен. Тимофей как-то раз из любопытства мерил шагами расстояние между верстовыми столбами – получилось полторы тысячи шагов. Но у Данилы-то, поди, ноги длиннее…

Нора уперлась в дверь. Дверь эта была толстая, дубовая, внушала своим видом невольное почтение. Даже непонятно было, как ее отворять.

– Вот тут-то придется вдвоем приналечь, куманек, – сказала Настасья. – Я хорошую палку припрятала, вон она, в углу. Подержи-ка факел…

Она вставила крепкую длинную палку, наподобие посоха покойного Бахтияра, в щель, налегла всем телом, Данила, стараясь не обжечь ее факелами, пособил – дверь отворилась.

– Теперь-то еще полбеды, мы с Филаткой ее смазали. Идем, куманек.

Они оказались в подвале с низкими сводами. Вид подвала Данилу не удивил – что еще может быть под землей? Удивило иное – сбоку стоял сруб, по всей видимости сосновый, а может, и из лиственницы – это дерево не гниет, не тлеет.

– Тут напьемся и хорошей водицы в сулейку возьмем. Родник тут, куманек. Вон, в трубу уходит и в Неглинку вытекает.

– Гляди ты, кто-то его, тот родник обихаживает, – заметил Данила.

– Может, и обихаживает. Стрельцы-то, что постарше, это место знают. Только лазить им сюда незачем. Им не за то деньги платят, чтобы под Кремлем прохлаждались. Иногда лишь государь-батюшка велит пройти, поглядеть, где что цело, где рухнуло.

– А наверху что?

– Собакина башня.

Эта кремлевская башня была угловой, глядела на Охотный ряд и Тверскую улицу. Имя она получила потому, что изнутри к ней почти примыкал двор бояр Собакиных. Была она толста и надежна – стены двухсаженной ширины.

Данила склонился над родником. Вода прибывала и уходила быстро. Настасья протянула пустую сулейку, он набрал воды, попробовал – не столь хороша, как та, что возят по улицам в бочках, но пить можно.

– И что, кумушка? – спросил он. – На кой мы сюда забрались?

– На кой – потом растолкую. Ищу я тут кое-что.

– Уж не клад ли? Мало нам было хлопот с кладознатцами – теперь и ты туда же подалась, – недовольно буркнул Данила.

– Клад не клад, а для меня лучше клада, – загадочно произнесла она. – Ну, пойдем, благословясь.

И Данила пошел за ней по каким-то мрачным ходам, выложенным серым камнем, то по щиколотку в золе, то по чему-то мелкому, хрусткому, пересекал какие-то погреба с низкими сводами, дивился белым потекам и сосулькам с потолков, что, высвеченные факелом, казались огромными слезами, спускался и поднимался по лестницам с каменными ступенями. Наконец они вышли в ход шире и выше всех прочих – по нему, поди, и телега бы проехала.

– А это что за улица? – спросил Данила.

– Эта улица, куманек, меж Никольской и Тайницкой башнями через весь Кремль проходит. Умные люди сказывают – построена на случай осады, чтобы через тайник, что где-то на берегу, конных гонцов выпускать и принимать. Но мы туда не пойдем – нам свернуть придется.

– А это у тебя кладовая роспись, что ли, была? – недоверчиво полюбопытствовал Данила, имея в виду бумажный лист у Настасьи за пазухой.

– Не роспись, а лучше всякой росписи. Тут главные подземные ходы нарисованы… а нам, куманек, надобен не главный…

– Что ж мы ищем?

– Увидишь.

Она увиливала от вопросов. И факел держала так, чтобы Данила не мог хорошенько разглядеть ее лицо.

Деваться было некуда – он шел за ней следом, как шел той зимней ночью, когда они вдвоем гонялись за заколдованной душегреей. И все было, как тогда, – она старшая, красивая, умная, обученная биться двумя кистенями, а он – мальчишка неопытный, молчун, конюшенное чадище-исчадище, способный только выполнять ее приказания…

Ан нет, кое-что изменилось!

Она-то осталась прежней, а вот Данила был на службе Приказа тайных дел. Он не зря потратил время – Богдаш худо-бедно обучил его охотницкому бою, Семейка преподал тонкости и ухватки конной езды, от Тимофея тоже каких-то знаний перепало. И дьяк Башмаков давал ему поручения так же, как старшим товарищам, – в уверенности, что он все исполнит, как полагается.

Нельзя, чтобы она считала его тем прежним мальчишкой! Нельзя покорно и безмолвно плестись за ней следом!

– Нет, кумушка, ты лучше прямо сейчас говори, – сказал Данила. – Я не телок, чтобы тащиться за тобой на веревочке.

И заступил ей путь.

– Ох, куманек! У Богдашки, что ли, научился?

– А хоть бы и у Богдашки. Должна же и от него быть какая-то польза.

– Разговорчивый ты сделался, я погляжу.

– Да уж сделался.

– А коли не скажу?

Данила огляделся, высвечивая факелом стены и потолок. Стены в этой части подземной улицы – белокаменные, а вот и дверной проем, забранный толстой железной решеткой…

– А я из пистоля выпалю. Мы сейчас, сдается, под какой-то хороминой. Сторожевые стрельцы живо сообразят, как сюда добраться.

– И что же?

– А то, что я-то – на службе, пусть дьяка Башмакова зовут, ему одному да государю отчетом обязан, а ты – неведомо кто.

– И выпалишь?

– Выпалю, – Данила, очень сердитый на ее насмешливый голос, достал из-за пояса пистоль, взвел курок.

– Вожжа тебе под хвост попала?

– Вожжа попала. Говори, кума, что мы ищем. Коли одна не желала идти, да еще оружие взяли, статочно, находка будет опасная. Что же мне – погибать неведомо за что?

– А коли будешь знать, за что, – помирать легче будет? – огрызнулась она.

– Видать, не учили тебя, что смерть бывает честной и бесчестной, – отвечал он.

– Ишь ты… заговорил, черти б тебя драли…

– Я думал, мы к клюкинскому двору пойдем, врагов твоих выслеживать. А что под Кремль…

– Ты откуда про клюкинский двор знаешь? – перебила она.

Данила доподлинно не знал, это была лишь догадка – свистал кто-то в ночной темноте по-скоморошьи, мало ли что это означало, и одна ли Настасьина ватага крутится вокруг Москвы, забредая и уходя?

– Я много чего знаю, да молчу. Ремесло такое.

– А коли ты прознал про клюкинский двор, то и врага моего называть нет нужды.

– Я тебя, кума, раз в год вижу и лишних вопросов не задаю. Мало ли каких ты еще врагов нажила?

– Да нет, куманек, я тихо живу, новых не нажила. Один у меня враг, гори он огнем неугасимым!

– Твой враг в дальней обители грехи замаливает.

– Нет, куманек. Помнишь, как тем летом Гвоздь меня чуть не порешил? Дай Бог здоровья твоему Богдашке, выручил меня с парнишками.

– Помню…

– Ну так Гвоздь княжича Обнорского нашел и из обители вытащил. Где, как – не спрашивай. И заново они ватагу сколотили. Кто-то из прежних приспешников уцелел, Гвоздь их отыскал. Думаешь, для чего ему понадобились кони, которых он тогда добывал? Княжича своего ненаглядного вызволять! Обнорский сейчас в Москве, а что затевает – одному Богу ведомо. Да еще, поди, купцу Клюкину.

Данила усмехнулся: проболталась! Теперь ясно, кого скоморохи выслеживали той ночью. И Бахтияр, стало быть, тоже по следу ватаги Обнорского шел, а не Настасьиных веселых преследовал.

Но почему же тогда подьячие Разбойного приказа убеждены, будто он выследил ватагу Настасьи-гудошницы?

Данила вновь перебрал в памяти последние слова Бахтияра:

– Сту-пай к дья-ку Баш-ма-ко-ву… пе-ре-дай… мыш-ш-шь… ядра… и в ко… ло…

Промелькнуло в голове некое понимание – вспыхнуло мгновенной искрой и растаяло. И гонись теперь за ним, ищи свищи!

– Тебе-то откуда про Обнорского известно? – спросил он.

– Еще бы мне про него известно не было! Мы, бабы, Данилушка, иногда такой розыск проведем – твоему Приказу тайных дел и не снилось! Вы-то глядите, кто куда на аргамаке поскакал, кто кого ножом пырнул, кто кому деньги передал. А мы – кто в чьей постельке обретается…

– И что же, ты по всем московским постелькам со свечкой прошла?

– Нет, куманек, это мне не под силу, – даже не улыбнувшись, отвечала Настасья. – Да я его искать и не собиралась. Думала, упекли сокола в обитель, Бог ему судья. А потом Юрашка мой стал мне сниться. Помнишь Юрашку?

– Как не помнить… – Данила вдруг ощутил явственную неприязнь к белобрысому налетчику.

– Вот и я помню. Казалось, не от хорошей жизни с ним сошлась, деваться было некуда… А вот нет его на свете, а я все вспоминаю, все вспоминаю, как княгинюшкой звал, как косу мне расплетал…

Данила знал, что такое ревность. Вот только не помышлял, что однажды так бешено взревнует к покойнику.

– А недавно он мне являться начал…

– Как являться? – Данила не сразу догадался, что речь о сонном видении.

– Приходит таким, каков при жизни был, и я так уж радуюсь, во сне-то сперва не помню, что его убили, потом лишь вспоминаю… А он меня приласкает и говорит: княгинюшка, враг наш по земле ходит, враг наш на вольной воле, ходит и над нами потешается. Княгинюшка, говорит, найди его! Не будет мне покоя, коли не отыщешь!..

– Выходит, нас дьяк Башмаков посылает вести розыск, а тебя – покойный Юрашка? – сердито спросил Данила. – Ну, дивны дела твои, Господи!

Настасья помолчала.

– Дитя ты еще, куманек, – сказала она беззлобно. – Хоть и с Федосьицей спал, а она девка шустрая, все одно – дитя. Душа-то в тебе еще молчит, еще не пела, еще не кричала…

Данила исподлобья глянул на куму – неужто и впрямь не разумеет? Но промолчал. Скажешь вот этак, а она опять начнет плести непонятное, растолковывать на разные лады, что они друг дружке не пара, и где там правда, где враки, одному Господу ведомо. Вот кабы она была попроще, вроде Федосьицы: полюбился молодец, тут же и подмигнула, и плечиком поиграла, и павой мимо него проплыла, чуть обернувшись на ходу…

А так – с виду красивая девка, а внутри непонятно кто.

Но Федосьица-то из памяти почитай что сгинула, а эта – ночами является и душу смущает.

– Есть у меня на Москве свои верные бабы да девки. И подослала я одну – не скажу куда. И донесла она мне – точно, объявился, блядин сын! Ходит по Москве в монашьем платье, держится смирно, очи долу, а что затевает – непонятно. Повадился же в кремлевские храмы ходить. И есть у него старая баба на посылках… Я и вспомнила, что мне Настасья-то Русинова про него сказывала. Что он к ней бабу подсылал, которая ее со двора сманила и в Твери с ней в одном доме жила. Тут уж попроще стало – в Твери у Третьяка родня. Вспомнила я, что она про тот дом рассказывала, Третьяк туда поехал, тетку свою упросил сходить разведать – так, слово за слово, от человечка к человечку, навели меня на ту бабу. Филатка с Лучкой ее выследили, как она с княжичем моим окаянным встречалась. Дальше сказывать?

– Сказывай, кума.