Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 74 страниц)

Тогда лишь Данилка обозрел сверху вниз свою грудь, живот и ноги.

Ткани не было видно под серым клочковатым слоем репьев…

– Дай-ка узду! – велел Озорной. – Сейчас я его уму-разуму поучу!

Затеяв разбирательство с конем, он не доверил Данилке даже взнуздать и оседлать Голована, все сделал сам, а потом вскочил в седло.

– Коли к моему приезду не отчистишься, такой и поедешь!

Он послал бахмата вперед и резко взял на себя повод. Конь вскинулся.

– Ага! Не нравится! – крикнул Тимофей. – А теперь давай, козли!

Был Тимофей Озорной невысок, да словно из железа скован, и тяжестью своей умел управлять удивительно. Неудача ждала того коня, который вздумал бы под ним козлить. Голован понял это сразу и смирился. Должно быть, и раньше были между ними подобные стычки.

Доехав до табуна, Тимофей взял там своего Лихого и вернулся к Данилке.

Тот уж умаялся вытаскивать из холстины колючки. Вроде и невелики крючочки у репьев, однако сквозь одежду кусаются – будь здоров!

– Данила, лягушка тебя заклюй! – возмутился Тимофей. – Уж точно, что у тебя чердак без верху, одного стропильца нет! С брюха обираешь, а с гузна? Сидеть ты на репьях, что ли, собрался?

Данилка завел назад руку, пощупал и понял, что старший товарищ прав.

– Да будет тебе лаяться, – сказал брат Кукша. – Зайди, свет, за кустики, сними портки! На ощупь-то проку мало!

Так Данилка и сделал.

Выехали они часом позже, чем собирались. И по дороге Тимофей то и дело поминал Данилкины репьи.

– До Троицы и назад – раз плюнуть, а мы с тобой тащимся, как вошь по шубе! – ворчал он, когда дорога позволяла обоим ехать рядом. – Гонцы государевы! Старая баба нас обгонит!

Собственно говоря, не один Данилка был в этом повинен, а еще и погода. Накануне шли дожди, и именно эта часть дороги настолько раскисла, что пускать коней машистой рысью или наметом было опасно – поскользнувшись, и конь через голову перевернется, и всаднику достанется. Вот и ехали грунью, а это ненамного быстрее простого шага.

– А не спрямить ли? – посоветовал Данилка.

– Куда тебе спрямить? И так дорога – словно стрела.

– Неужто никак нельзя? И тропинки в лесу посуше!

– А налетчики?

– Нешто они в такое время промышляют? – удивился парень.

– В утреннее-то? – Тимофей задумчиво поглядел на небо, определил положение солнца и решил: – Ин ладно, будь по-твоему! Знаю я тут одну дорожку. Кое-где придется, правда, наобум Лазаря ехать, ну да выберемся. Ясный день все же, любое дерево путь подскажет.

– Дерево? – Данилка вылупил круглые черные глазищи.

– Не знаешь? Мхом-то ствол больше с севера обрастает, а нам к югу править надо. Вот и не заблудимся.

Вскоре они свернули с наезженного пути и, сверяясь с солнцем, двинулись тропами.

Данилка впервые в жизни ехал лесом, и все ему было в диковинку. Он, сколько мог (а главным образом – сколько позволял Голован), вертелся в седле, задирал голову, пытаясь разглядеть вершины деревьев, и каждый птичий крик его озадачивал. Он не разбирал этих голосов и признал лишь сороку, которая затрещала совсем близко.

– Предупреждает кого-то, – бросил ему через плечо Тимофей. – Эх, зря я тебя послушался!

Пытаясь понять, где засела вредная птица, Данилка, в который уж раз, поднял голову.

Глаза в глаза из листвы смотрел на него медведь.

Парень ахнул, невольно рванул на себя повод и окаменел. Но зверь не трогался с места. Так и замер, глядя на Данилку внимательно и строго.

Данилка перевел дух.

– Ишь ты! Харя! – восхищенно сказал он. – Кто ж тебя, харя ты медвежья, к дереву-то привязал?

И точно – искусной резьбы морда была прилажена к стволу, чуть ли не врублена в него, на такой высоте, чтобы конному и то голову малость задрать, на нее глядя.

– Ты с кем это беседуешь? – крикнул успевший отъехать довольно далеко Тимофей. – Догоняй живо!

Данилка повернулся на голос и увидел за ветвями лишь рыжеватое впрожелт пятнышко – круп Лихого. Зеленый выгоревший зипун Озорного словно растворился в листве.

– Скачи сюда, Тимоша! Тут такое диво! – позвал товарища Данилка.

Недовольный Тимофей подъехал, увидел медвежью харю и почесал в затылке.

– Зачем это, Тимош?

– Зачем? – Тимофей огляделся по сторонам. – Ага… Глядит та харя на восход… Почти… Знак это какой-то, Данила. Может, тут клад поблизости зарыт. Разбойники-то свое добро под землю прячут и знаки оставляют. Поедем-ка прочь. Недосуг нам клады искать.

– На восток, говоришь? – Данилка повернул голову так, чтобы смотреть примерно оттуда же, откуда и медвежья харя. – Гляди – просвет меж деревьев! Только в этом месте он такой и есть!

– И что же?

– Давай поедем, поглядим!

– Ты сдурел? – строго спросил Тимофей. – И так из-за твоих репьев сколько проваландались!

Данилка настолько был увлечен своей затеей, что направил Голована в просвет меж деревьев.

Тимофеевы строгости его не больно пугали. Озорной был громогласен, грозен, суров, строг, да незлобив. Вот Желвак – другое дело. В Желваке порой удивительное злоехидство прорезалось, так словом припечатает – только держись… Желвака Данилка побаивался.

В полусотне шагов оказалась поляна. И всем бы она была хороша, и цветами богата, и, надо полагать, земляникой, да только встал Голован и головой мотнул, что, очевидно, означало – не пойду, и не проси!

– Ты чего там учуял, подлец? – спросил его Данилка.

Конь попятился.

Глазастый парень стал внимательно оглядывать поляну и увидел в зелени сероватую проплешину. Недоумевая, что бы это такое могло быть, он направил к проплешине Голована, однако именно она-то и не понравилась бахмату.

– Кончай дурью маяться! – заорал издали Озорной. – Кой черт тебя, обалдуя, туда тащит? Оставлю вот одного в лесу – выбирайся, как знаешь!

– У меня Голован дурит! – крикнул в ответ Данилка. – Встал – и ни с места.

– Погоди! Сейчас я его поучу, да и тебе достанется!

Тимофей на Лихом подъехал и посмотрел туда, куда показал пальцем Данилка.

– Гляди-ка, и Лихому тут не по себе. Ну-ка, поглядим…

Он соскочил с коня, отдал поводья Данилке и, выше колена в траве, зашагал к сероватой проплешине.

– Ну, ясное дело! Покойник тут!

– Кто?

– Да покойник же! Лежит спиной кверху. В спину ножом и ударили. Попробуй только слезть! Упустишь коней – на тебе верхом до самого Коломенского поскачу!

– Что делать будем, Тимоша? – спросил совсем растерянный Данилка.

Озорной, не отвечая, присел на корточки и попытался заглянуть мертвому в лицо. Вдруг он решительно взял тело за плечо и приподнял.

– Господи Иисусе! Да это ж Терентий Горбов!

– Знакомец?

– Знакомец…

Тимофей бережно опустил тело и выпрямился.

– Тут его оставлять негоже. Зверье обгрызет. А как везти – ума не приложу. Завернуть же не во что!

– А коли зверье еще не тронуло – стало быть, его совсем недавно?..

– Выходит, что так.

Тимофей постоял над мертвецом еще немного, ворча, что везти его, ни во что не запеленутого – и срам, и грех, и поругание…

– Да нам бы его из чащобы вытащить! – сказал наконец Данилка. – А там уж я его постерегу, а ты доедешь до ближнего двора, купишь какую-нибудь рогожу.

– Так-то, свет Терентий Афанасьевич, – горестно обратился Озорной к мертвецу. – Ел-пил ты с серебра, дорогие кафтаны нашивал, дворни у тебя сорок человек, а теперь вот грошовой рогожки нет… Так-то вот и живем, и помираем…

– Так это не простой человек? – удивился Данилка.

– Купец, – подтвердил Тимофей. – И кой черт его сюда занес? Ну, делать нечего. Держи, Данила, Лихого покрепче, а я тело-то поперек перекину. Докуда-нибудь довезем, а там уж наймем телегу.

Он опустился на колено и перевернул мертвеца на спину. Судя по всему, конюху не впервой было управляться с бездыханным телом. Он это тело, взяв одной правой за обе руки, усадил, потом левой подпер ему плечи, поднырнул широким плечом под неживую грудь, перехватил поудобнее – да и выпрямился со своим страшным грузом.

Данилка помог перетащить покойника на конскую холку. Тот свесился, как длинный куль зерна. Тимофей, вскочив в седло, одной рукой взялся за поводья, другой – за пояс убитого купца.

– Поехали, – сказал он. – Не надо бы его брать, теперь Разбойный приказ хуже твоих репьев прицепится, да и оставлять негоже, не чужой.

Волей-неволей пришлось выезжать на дорогу. И тут конюхам повезло – повстречали мужика на порожней телеге. Направлялся тот мужик как раз в сторону Москвы. Сговорились на алтыне и двух деньгах, причем у мужика еще и большая рогожа нашлась – завернуть тело, и за рогожу он особо еще две деньги взял. Потому что после мертвого тела в нее уж ничего и не завернешь…

Растолковав, куда везти груз и кому с рук на руки сдать, Тимофей расспросил еще, откуда мужик едет, кто таков, выпытал имя и прозванье.

– Теперь он знает, что я до него добраться могу, – объяснил Озорной Данилке, когда они уже вовсю скакали к Москве. – Это чтобы он тело в кустах не свалил. А теперь волей-неволей до горбовского двора довезет.

И вздохнул тяжко.

Вздох этот объяснялся не только сожалением о безвременно погибшем знакомце. Данилка уж довольно прожил на Москве, чтобы знать – всякий, отыскавший нечаянно мертвое тело, пусть даже споткнувшись об него, должен опрометью бежать прочь. Кроме разве что стрелецкого караула или земского ярыжки… Для простоты следствия нередко хватали тех, кого удалось поймать возле тела, и им-то в первую очередь предъявляли обвинение. Потому-то так много покойников и поднимали по весне, когда Москва высвобождалась из-под сугробов…

Взявшись хлопотать о мертвом знакомце, Тимофей взваливал себе на плечи немалую ношу. Однако ему было легче, чем прочим. Во-первых, нашли тело вдвоем. Во-вторых, оба – люди служилые, наехали на покойника, исполняя государеву службу. И за спиной конюха в таких неприятных случаях незримо стоял Приказ тайных дел с упрямым дьяком Дементием Башмаковым, который уже раз отказался выдать Данилку на расправу Разбойному приказу. Судя по тому, что больше парня не трогали, слово Башмакова против слова подьячих и дьяков Разбойного приказа имело немалый вес.

Было и еще кое-что. Горбовы, купцы не из последних, не оставили бы в беде человека, который вывез из лесу тело их брата, дав им возможность и отпеть его как подобает, и похоронить по-христиански, и всячески позаботиться о покинувшей мир без покаяния душе.

Чтобы добраться до Коломенского и доложить, что грамота доставлена, следовало проехать через всю Москву. По летнему времени это было даже приятно – улицы сухие, из-за многих заборов виднеются верхушки садовых деревьев и звенят девичьи голоса, да и тепло, ни ноги в стременах, ни уши не мерзнут. Опять же – в холод девицы проносятся, глядя лишь под ноги, а летним днем сами охотно посматривают на мимоезжих всадников. А о девицах Данилка задумывался все чаще…

Многие конюхи имели жен и детей, но именно те трое, что взялись его школить, Богдан, Тимофей и Семейка, уж как-то обходились без баб. Семейке было проще – он жил в доме брата, где о нем было кому позаботиться. Тимофей тоже имел какую-то богатую женским полом родню, в грязном и драном не хаживал. А вот Богдашу – тому, как и Данилке, приходилось тяжко, вечно с кем-то сговаривался о стирке, шитье и кормежке. Но даже дед Акишев, всем и каждому безнаказанно объяснявший, как жить на свете, Желвака не трогал и жениться ему не советовал.

Данилке дед сказал, что сам ему скоро невесту высмотрит, и это радовало. Да покуда высмотрит – изведешься, пожалуй!

Думая об этом приятном деле, о женитьбе, и не больно огорчаясь смерти купца, которого знать не знал, впервые в лесу и увидел, Данилка ехал за Озорным, держась на расстоянии не менее двух саженей – Лихой мог ни с того ни с сего и взбрыкнуть, тем более – у них с Голованом уже были какие-то лошадиные несогласия. Голован, проделав путь от Троице-Сергия до Москвы, несколько притих и позволял всаднику таращиться по сторонам. И Данилка, довольный, что может развлечься, даже не думал, почему Озорной выбирает те, а не иные улицы.

Жил Терентий Горбов на Мясницкой, у самых Мясницких ворот, которые после того, как год назад рядом была выстроена церковь Флора и Лавра, государь приказал звать Флоровскими. Но имечко что-то не приживалось.

О том, что Тимофей решил посетить родных покойника и сам сообщить им нерадостную весть, Данилка догадался, когда Озорной остановил Лихого перед запертыми воротами и раза два несильно бухнул в них пудовым кулаком.

Мужик, выглянувший сверху, конюха признал.

– Не ко времени, брат, – сказал он. – У нас тут Терентьева Ефросиньица бабье дело исправляет… Прости – не до тебя.

– Уж точно, что не ко времени, – согласился Тимофей. – Однако вызови мне ну хоть Федора Афанасьевича, коли он тут. Или Кузьму Афанасьевича. Дело есть важное.

– Ни того и ни другого нет.

– Ну так пошли за ними кого!

– Что же ты их в лавках поискать не хочешь? Они оба каждый в своих сидят.

– А то и не хочу, что незачем нам в тех местах появляться, – отвечал, проявляя осторожность, Озорной. – Мы-то, чай, по государеву делу посланы и должны немедля в Коломенское быть. А коли нас неподалеку от Кремля, возле Гостиного двора, знакомцы приметят да подьячим нашим донесут? Ни к чему это.

– Да что за дело-то к ним?

– Говорю же – важное! – раздраженно отвечал Тимофей.

И Данилка понимал – нужно, не тратя зря времени, подготовить родных к прибытию телеги с трупом, а дворовый мужик, вконец обленившись, не хочет даже голоса поднять – крикнуть кого-то из парнишек, послать за хозяйским братом.

И тут Озорному с Данилкой повезло.

Со стороны Лубянки показались трое конных. Они приближались неспешной рысцой, а Тимофей привстал в стременах, вгляделся – да и замахал рукой.

– Слава те Господи! Они! Федор с Кузьмой!

– С Федотом! – поправил дворовый мужик и исчез – спустился отворить высокую калитку, которая как раз была удобна для всадника. Вот коли бы сани или колымага – не миновать распахивать тяжелые ворота…

Тимофей послал коня навстречу купцам.

– Гляди ты! Как родинный стол, так и ты в гости жаловать изволишь! – воскликнул старший из братьев, Федор Афанасьевич.

По летнему времени купец одет был вольно, лишь в алой рубахе и синей расстегнутой однорядке со многими петлицами, в желтых остроносых сапожках.

– Не с добром я, Федор Афанасьевич, – сразу показав, что не до веселья, отвечал Тимофей. – Не хочу посреди улицы говорить.

– Терешка? – хором спросили братья.

Озорной кивнул.

Очевидно, тут уже ждали дурной вести. Старший Горбов помолчал, шумно вздохнул, помотал крупной головой.

– М-м-м… О-ох… – негромко простонал он, направил коня к открытой калитке и махнул рукой – мол, все сюда.

За ним въехали Озорной с Данилкой, Федот и молодой парень, сопровождавший братьев. Дворовый мужик тут же захлопнул калитку, заложил засов и принял поводья хозяйского коня. Тимофей, спешившись, отдал поводья Данилке и еще показал рукой – мол, так и оставайся, долго тут не пробудем.

– Что с братом? – встав напротив конюха, строго и скорбно спросил Федор Афанасьевич.

– Я телегу нанял, его привезти. К вечеру, я чай, будет.

– Жив? – В глазах самого младшего, Федота, была надежда.

– Был бы жив, – хмуро отвечал Тимофей. – Кабы по лесам не слонялся…

Услышав это, Данилка даже рот приоткрыл. И точно – покойник-то сам туда, на поляну, пришел! Если бы его на дороге ножом в спину закололи, то в придорожных кустах бы и бросили! Какого же черта его так далеко оттащили?

И таскать мертвое тело – радость невелика, на руки только дорогого покойника возьмут, а такого, что собственноручно прирезан, – волоком, волоком… А трава там была непримятая! Словно бы вошел, раздвигая высокие травы, Терентий Горбов на поляну, встал посередке – да и рухнул…

Пока он об этом думал, Тимофей то же самое коротко рассказал – мол, обнаружили случайно на поляне.

– Да как же?.. – чуть не плача, непонятно о чем спросил младший брат.

Тимофей, очевидно, понял вопрос по-своему.

– Вот, – Озорной указал на Данилку. – Кабы не он – лежать бы Терентию Афанасьевичу в том лесу и лежать! А его словно ангел Господень вел – вот нужно ему на ту поляну, хоть ты тресни! И привел его ангел, и указал…

Федор Афанасьевич повернулся к Данилке и в пояс ему поклонился.

– За то, что брата моего единокровного, любимого нашел и вывез!

И Озорной дважды кивнул – мол, мудрые и нужные слова сказаны.

Данилка не нашелся что ответить. То – кой черт тебя, обалдуя, туда тащит, а то – ангел Господень! Ловок Озорной!

Федот как ни крепился, как ни кусал себе губы, а заплакал. И тут же из-за дома послышались бабьи крики. Мужчины резко повернулись.

Вылетела заполошная девка в одной подпоясанной рубахе, пролетела мимо и кинулась к дворовому мужику, охранявшему изнутри калитку.

– Провушка, беги на торг, зови наших всех! Ефросиньице Бог сыночка послал!

– Не ори, дура, – хмуро сказал девке Федор Афанасьевич.

Она повернулась и ахнула, поднеся ко рту сжатые кулачки.

– Вот так-то, – купец повернулся к Тимофею. – И родиться не успел, а уж сирота… Пойдем к нам в крестовую палату, помолимся.

– Сирота?.. – еще не понимая смысла этого слова, тупо повторила девка. – Кто сирота-то, Господи?..

– Пошла вон, – беззлобно, однако твердо прогнал девку Федор Афанасьевич, и она понеслась обратно – к той стоявшей на задворках бане, где наконец-то разрешилась от бремени Терентьева жена.

Данилка глядел, глядел ей вслед – да и принялся кусать себе губы, как незадолго перед тем Федот. Острая жалость к младенцу, чьего отца убили злодеи, убили предательски – ножом в спину, перешибла все разумные мысли, а оставила одну неразумную, и внятно прозвучала в Данилкиной голове та мысль: найду и своими руками прикончу!

– Прости, Федор Афанасьевич, не могу – служба! – сказал Тимофей. – Я мужику-то, что Терентия везет, уплатил.

– Сколько?

– Три алтына и деньгу.

Купец достал кошель, захватил там сколько получилось.

– Подставляй горсть-то, служба.

Тимофей принял деньги не глядя, достал из-за пазухи свой кошель и пересыпал туда монеты.

– Мы в Разбойный приказ сами наведаемся, пусть там у нас сказку отберут. Не то соседушки твои донесут, что Терентия из лесу убитого привезли, – ввек не отделаешься. Данила! Сопли утри.

Тимофей вскочил в седло, дворовый мужик отворил калитку.

– На отпеванье приезжайте, – сказал купец, и Данилка поразился его каменному спокойствию.

Он еще не знал, что у иных людей от внезапного сильного горя лишь несколько замедляется речь…

Конюхи направились к Кремлю.

– А и нет худа без добра, – вдруг сказал Озорной. – На отпевание-то из Коломенского, поди, отпустят! В Москве побываешь, на похороны сходишь, угостишься на поминках, а утром – и назад в Коломенское.

Данилка вздохнул.

Почему-то Тимофей менее всего на свете думал про несчастную бабу, которая овдовела, рожавши. Где-то она там была в баньке вместе с новорожденным младенцем – ну и Бог с ней… А его мороз по коже подирал, стоило подумать, как ей, измученной, чуть живой, такую новость сообщат. И снова приходилось губы кусать.

После отцовской смерти да всех тягостей конюшенной жизни с ним впервые такое делалось.

В Кремль въехали по привычке Боровицкими воротами, да сразу и на конюшню – оставить коней. Сейчас весь тот край Кремля был тих. Государь, увезя с собой в Коломенское все семейство, прихватил и поваров с пекарями, и баб-мовниц, и весь тот люд, что кормился, обеспечивая ему с немалой свитой еду-питье, тепло в теремах, чистые постели и все прочее, необходимое для жизни. На Ивановской площади тоже нет прежней суеты – многие откладывают тяжбы до государева возвращения. Возле здания, где разместились приказы, нет обычной толпы, и это отрадно.

– Скоро разделаемся, – заметил Тимофей.

В Разбойном приказе по летнему времени было затишье. Да еще и час почти вечерний. Тимофей и Данилка вошли.

Из всех подьячих был один – давний знакомец Илья Матвеевич Евтихеев, который чуть было не собрался Данилку на дыбу вздернуть, да спасибо, дьяк Башмаков отбил. Очевидно, у подьячего накопилось работы – он строчил, не поднимая головы и, пока не кончил длинного предложения, даже не полюбопытствовал – кто там торчит у дверей.

– Бог в помощь, – сказал наконец Озорной. – Мы, стряпчий конюх государев Тимошка Озорной да конюшонок Данилка Менжиков, на мертвое тело в лесу набрели.

– И где же то тело? – тусклым голосом спросил подьячий, быстро лепя одну буковку за другой.

– Свезли к нему на двор, к покойнику то есть. Я его узнал, это черной сотни купец Терентий Горбов, их там еще три брата, Федор, старший, и Федот с Кузьмой. Купцы денежные, в Гостином дворе и на Красной площади лавки держат.

Тимофей объяснил это затем, чтобы подьячий знал: таких людей лучше понапрасну не задевать, себе дороже встанет. И тот, кто отыскал в лесу тело и знал, куда с ним дальше направиться, вряд ли злодей-убийца, убийцы своих мертвецов к родне в телегах не возят. Как бы ни хотелось Евтихееву признать за убийц тех, кто нашел тело, на сей раз у него это не получится.

Подьячий был не дурак – сообразил, что цепляться к Тимофею бесполезно. Он дописал строку и, поскольку чернила в пере были уже на самом исходе, сунул свое орудие привычным движением за ухо.

– Ты, что ли, стряпчий конюх Тимошка Озорной? Ты? – казенным голосом уточнил Илья Матвеевич, подняв крупную, почти что львиную голову. – А ты Данилка Менжиков?

– Они самые, – подтвердил Тимофей.

Данилка бестрепетно выдержал взгляд. Евтихеев его признал, и потому никакой любви в том взгляде не наблюдалось…

– Стало быть, сказку я у вас отобрать должен о том, как на мертвое тело наехали? – Подьячий вынул из-за уха перо, макнул его в чернильницу, дал стечь большой синей капле и изготовился записывать.

– Дали нам государеву грамотку свезти к Троице-Сергию, игумну, – весомо произнес Тимофей. – И мы ее отвезли, и там переночевали, и отстояли заутреню, а на обратном пути захотели для скорости спрямить дорогу и поехали лесом. Дорога-то там после дождя гнилая, а тропы в лесу куда как посуше.

Данилка в глубине души усмехнулся – хоть и пугал Тимофей, что расскажет про его сражение с репьями, однако не выдал!

– Где свернули? – спросил подьячий.

– А бес его знает… – Тимофей задумался. – До Пушкина еще не доехали. В Пушкине я хотел в Никольскую церковь зайти. Раз уж такой душеспасительный поход вышел.

– А Хотьково проехали?

– Хотьково проехали.

Подьячий что-то записал.

– И спрямили вы путь?..

– И увидели на дереве медвежью харю.

– Какую еще харю? – в голосе подьячего наконец-то прорезалось что-то человеческое. Он даже руку с пером отвел в сторону и опустил.

– Медвежью, как живая, из дерева резанную. Наверно, веревками примотана, – тут Тимофей повернулся к Данилке. – Данила, ты не заметил? Веревки были?

Парень помотал головой.

– А та харя глядела на поляну, и на поляне мы нашли мертвое тело.

– И это все?

– Все, поди…

– Мало, – твердо сказал подьячий.

– А ты спрашивай! – потребовал Тимофей. – Откуда мы знаем, что тебе полагается выяснить! Ты по-умному спроси – мы, как на духу, и ответим.

Тут дверь распахнулась. Вошел подьячий Земского приказа Гаврила Деревнин, а за ним земский ярыжка Стенька Аксентьев тащил на горбу лубяной, бедно расписанный короб, из тех, что приказные покупали за казенные деньги для хранения столбцов.

– Вот, Илья Матвеевич, сколько взяли, столько и возвращаем, – сказал Деревнин. – Все столбцы с нашими сверены. Из тех налетчиков, которые у тебя в розыске числятся, четверо наших, по нашим столбцам проходят. Надобно полагать, они-то на Москве краденое и сбывают. Кто прав-то оказался?

– Я, что ли, не говорил, что давно пора столбцы сличить? – огрызнулся Евтихеев. – Вот так-то и бывает, когда два приказа одними и теми же ворами занимаются! И кто ж таковы?

Деревнин протянул исписанный лист.

– Нарочно для тебя в обеденное время трудился. Поставь короб, Степа! Да бережнее!

Стенька опустился на корточки и дал коробу сползти прямо к стенке. После чего встал, очень недовольный. Как искать всякие разбойные имена по трехсаженным столбцам, так «мы», а как содеянным похваляться, так «я»!

– Вон оно что… – протянул Евтихеев и сунул лист под свиток столбцов. – Ну, благодарствую! Степа, ты короб-то левее передвинь, мы туда еще один поставим.

Стенька принялся пихать короб.

– Стало быть, харя глядела на поляну? И вы пошли, куда она глядела, и там было тело? На поляне? – вроде бы благодушно повторил сказанное подьячий и вдруг взвился: – Стало быть, с неба оно туда упало! Никаких следов, трава не примята, ни тебе копыт, ни тележной колеи, а тело с облака рухнуло!

– Вот то-то и оно, – согласился Тимофей. – Мы и сами удивились. Этот Терентий сам, своей волей на поляну пришел. А уж кому это понадобилось и за что его закололи – мы знать не можем.

Тут Озорной приосанился и заговорил отчетливо, все возвышая и возвышая голос:

– Мы – людишки государевы, государеву службу исполняем, для скорости дорогу спрямили! И для чего лесным налетчикам людей на поляны заманивать и ножом в спину убивать, нам неведомо! А ведомы такие дела Разбойному приказу! И потому мы, верные слуги государевы, сюда пришли! А коли бы на Москве беда стряслась – вон к нему бы пришли!

Последние слова конюх, указав на Деревнина, чуть ли не выпел мощным дьяконским басом.

– Нишкни, окстись! – разом замахали на него Евтихеев и Деревнин. – От твоей глотки окна вылетят!

Тимофей с неохотой умолк.

– И что мне с такой сказкой делать? – спросил Евтихеев Деревнина. – Явились, праведники! Ничего не видели, ничего не слышали, только тело подобрали! Может, мне теперь ту харю спрашивать, у нее сказку отбирать?

– Какую харю, батюшка Илья Матвеевич? – удивился Деревнин.

– Они, лесом едучи, деревянную медвежью харю на дереве нашли. Поехали, куда она глядела, и тут им мертвое тело явилось. Купца Терентия Горбова тело! Где харя – сами не ведают, меж Хотьковым и Пушкиным. А мне – разгребай!

– Да уж… – посочувствовал Деревнин, понимая, что вести розыск по делу об убийстве, имея такие скудные сведения, невозможно.

Стенька же, честно пихавший свой короб, замер, вспоминая.

Медвежья харя, медвежья харя… Да куда ж она там, в голове, завалилась?..

– Пойдем, Степа, – велел Деревнин. – У меня для тебя еще дельце есть.

И так вышло, что лишь у самой двери встретились взглядами Стенька и Данилка.

Стенька признал парня, из-за которого в присутствии важных чинов опозорился. Ну, не так чтобы он один, но хитрый Деревнин сумел все на него свести. Парень уже смотрел не таким странноватым оборванцем, и это было Стеньке обидно – ишь ведь, сопляк, а в люди выбился!

А Данилка узнал непонятно с чего обезумевшего земского ярыжку. Хотя тот был не в служебном кафтане, зеленом с буквами «земля» и «юс», а в одной холщовой рубахе.

Они не поздоровались, даже друг другу не кивнули – с чего бы вдруг? Век бы оба друг дружку не встречали!

Спускаясь с крыльца, Стенька все вспомнил.

– Гаврила Михайлович! Дельце есть!

– Какое? – повернулся к нему Деревнин.

– Там про деревянную медвежью харю толковали, что к дереву привязана.

– Ну?

– Так сосед у нас есть, Савватеем Морковым кличут, он по весне резал такую харю для потехи, и у него ее украли!

– Украли? Кому же это она понадобилась?

– А тому, поди-ка, кто ее потом к дереву привязал!

Подьячий хмыкнул.

– Полагаешь, лесные налетчики у деда харю унесли и для своих дел использовали? Может, ты еще понимаешь, для чего им ту харю к дереву привязывать?

– Знак. Примета, – наугад брякнул земский ярыжка.

– Примета?..

Тут лишь Деревнин остановился и повернулся к Стеньке.

– Ты, чай, ту харю искать пробовал?

– Да зачем? Баловство одно.

– А попробуй! Ты вон в последние дни вместе со мной вертишься, как белка в колесе…

И это было правдой. Когда дьяки Земского приказа додумались, что неплохо бы сверить свидетельские сказки и судные списки обоих приказов, Земского и Разбойного, как раз Стенькина новоявленная грамотность и пригодилась!

Смысл этого был такой: Земский приказ ведал всеми преступлениями в самой Москве, а Разбойный – за ее пределами. Но где сказано, что лихой человек, живя, к примеру, в Ростокине, будет проказить исключительно на Москве или исключительно вне Москвы? Он, подлец, всюду поспеет! И очень может быть, что по делу Земского приказа проходит и уже малой кровью отделался человек, которого отчаянно ищет Разбойный приказ. Или же наоборот.

За последние дни Стенька столько всяких мерзостей выслушал и прочитал – голова пухла. Брали из Разбойного приказа короб за коробом, а сколько в каждом столбцов, одному Богу ведомо. Заодно перебрали их, свили потуже, а порченные мышами предъявили отдельно, добавив при этом, что в Земском-то приказе сам Котофей служит, а в Разбойном прикормить хорошего мышелова то ли пожадничали, то ли поленились.

Деревнин устал поменьше, не ему же короба таскать, но и Гавриле Михайловичу досталось. Но даже к концу трудового дня ясности мышления он не утратил.

Коли удалось бы дознаться, кто стянул харю и привязал ее к дереву, то можно было бы оказать услугу Илье Матвеевичу, стребовав с него какой-либо ответной услуги. И еще – Деревнин не раз слыхивал прозванье Горбовых. Коли предложить Горбовым свои услуги по розыску убийцы, то они, пожалуй, не поскупятся…

– …вертишься, как белка в колесе, жена, чай, забыла, каков с виду. Ступай-ка ты, Степа, домой пораньше, да загляни к тому своему соседу, порасспрашивай. Может, и сообразишь, кому та харя понадобилась. Узнай, для чего или для кого он ее резал, как пропала, все узнай!

Стенька в знак благодарности поклонился и поспешил домой.

Наталья и впрямь его почти не видела. То есть являлся он довольно поздно вечером, на вопросы отвечал невнятно, а однажды вызверился – работа-де срочная, велено подьячих веревками к скамьям-де привязывать, пока не справятся, а мелкие чины одно слышат: «Батогов возжелалось?» Поскольку батоги были делом житейским, а о привязывании подьячих слухи по Москве ходили, Наталья от мужа и отцепилась. Только утром выкидывала ему на стол миски с едой – подавись, мол, постылый!

Явившись в неурочное время, Стенька жены дома не застал и даже несколько тому обрадовался. Он заглянул в печь, нашел еще теплый горшок щей, похлебал прямо из горшка и огородами поспешил к Морковым.

У Морковых зачем-то собрались люди – Стенька увидел на дворе привязанных коней, телегу, кобылой запряженную, а цепной кобель сидел на укороченной веревке и, видать, уже утомился от непрерывного лая. На Стеньку он брехнул так, что земский ярыжка услышал в том брехе живой и внятный человеческий голос:

– Еще и тебя нелегкая принесла!

Он взошел на крыльцо, стукнул дважды в дверь, ему не ответили, он постучал еще и вошел незваный, хотя и о себе предупредивший.

В горнице он обнаружил накрытый стол, за которым чинно сидело морковское семейство, мужики по одну сторону, бабы – по другую.

Старший дедов сын, Ждан, матерый мужик, дослуживавший в стрельцах остатние годы, поднялся ему навстречу.