Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 74 страниц)

Про Марфушку узнали всякое – приданого-де нет, из корма служит, но обнадежена, что за старшего приказчика замуж отдадут.

– Мы за приданым не гонимся, – с достоинством отвечал церковным бабкам Богдаш. – Нам – чтобы родня хорошая, богобоязненная, чтобы милостыню подавали, богомольцев привечали, нищим приют давали.

Данила стоял рядом, чуть позади, и кивками подтверждал каждое слово товарища.

Бабки, кстати, тоже были не дуры – смотрели на красавца Богдашку с некоторым подозрением. Чтобы такой молодец, косая сажень в плечах, кудри золотом отливают, синие глаза ярче самоцветов, польстился на соседскую Марфушку? Да у него, поди, свахи пороги обивают и уж около крыльца передрались…

– Далась тебе, соколик, та Марфушка! Неужто получше никого не высмотрел? – напрямую спросила самая старшая из бабок.

– На жену мою покойную уж больно смахивает, – пригорюнившись, да помрачнев, да со вздохом отвечал Богдан.

Тут Данила и кивать перестал. Надо же – вдовца изобразить не постыдился! А бабки как раз и растаяли, всю Марфушкину подноготную связно изложили, да так разговорились – хоть удирай от них без оглядки.

Тут и явилось, что семья-то не Бог весть какая – сам подолгу пропадает по своим купеческим делам, как в дороге Божьи заповеди соблюдает – неведомо, а года три назад привез парнишечку, велел растить. Парнишечка черноват, узкоглаз, раскос, однако всей повадкой – в Клюкина, так что, сдается, прижил его купец в своих странствиях. А сама, пока муж в отъезде, сестер и давних подружек привечает, что ни день – застолье, богомольцев-странников ночевать пускала, да недавно беда стряслась – что-то они унесли, то ли деньги, то ли оклады с образов, тут среди бабок не было согласия. И сам, разозлившись, сказал, что чужой ноги отныне на дворе не будет!

Данила насторожился. А Богдаш, как ни в чем не бывало, продолжал беседу – рассказал, что и у них в дому была такая же беда, пустили странника переночевать, а тот возьми и стяни нож с рукояткой рыбьего зуба, потом только хватились. И диво, что странник сразу не показался сомнительным – вид у него нерусский, нос – не нос, а носина, с соборное гасило.

– Ахти мне, и у Клюкиных он побывал! – воскликнула самая юная из бабок, хотя и ей было под семьдесят.

Богдаш, не будь глуп, тут же перечислил приметы Бахтияра. Все совпало – и хромота, и сросшиеся брови, и зеленая однорядка. Кто-то видал, стоя в калитке, как клюкинские псы драли странника, и Данила услышал о себе много любезного – налетел-де боярский сын, личико – кровь с молоком, с плеточкой, прогнал псов, покусанного с земли поднял и увел.

– Ну, матушки, спаси вас Господь, много поведали, – сказал наконец Богдаш. – Пойдем мы, все хорошенько обдумаем. Вот, помолитесь за рабов Божьих Богдана и Данилу.

Он дал старшей бабке алтын на свечки, а она его поправила: нет такого святого Богдана, а есть Федот, он всем Богданам покровитель.

– По-гречески так оно и выходит, – согласился Богдаш.

– Федот, сиречь Тео-дот, Богом данный, – добавил Данила.

С тем они и убрались от храма.

– Стало быть, Клюкин Михайла, лет ему пятьдесят, ездит за товаром далеко, статочно, и в Сибирь, привозит пушной товар. Теперь ясно, у кого мы можем про него узнать, – сказал Богдаш, когда они отошли подальше от клюкинского двора.

– Это – первое. Второе – его гости. После того как Бахтияра псами травили, он всем объявил, что более чужих на порог не пустит. Сдается, он для того это затеял, чтобы никто тех молодцов случайно у него не повстречал, что ночью приходили. И, выходит, они еще не раз приходить будут, – задумчиво произнес Данила.

– Выходит еще и то, что молодцы – из тех портных, что шьют под мостом вязовой дубиной. Кем бы они еще могли быть? Коли он их от добрых людей прячет?

– А ты вспомни про тот кошель воровских денег, что у Бахтияра нашли. Сдается, все это дельце только на воровских деньгах и замешано. Потому Бахтияр покойный и Башмакова поминал. Кому ж еще про это доносить? И молодцы, может статься, без всякой вязовой дубины трудятся…

– Стало быть, этой ночью опять следить будем? – обдумав эти слова, спросил Богдан.

– Будем, Богдаш.

– И добычу со скоморохами делить?

Данила покосился на товарища. Богдашка, хитрый черт, помянул скоморохов, но думал наверняка при этом о Настасье.

И что же отвечать?

А ничего не надобно отвечать. Просто идти рядом, всем видом показывая, что на скоморохов – наплевать. Не то опять привяжется: кума да кума…

Богдан дураком не был – понял наконец, что Данила о Настасье рассуждать более не будет. И заговорил об ином – о джеридах. Семейка, будучи спешно послан в Казань, не успел сдержать слова – не поучил Данилу, как их кидать. А Богдаш решил восполнить это упущение. Придя на конюшни, они забрались на самые задворки, туда, где стоял домишко Семейки и Тимофея. По дороге подобрали клочки бумаги. Богдаш догадался – соорудил из старой ряднины подушку, туго набитую сеном, прикрепил к стенке, приколол бумажку – чтобы кидать в нее джерид без опасения, что повредится его узкое жало. И Данила оказал себя способным учеником. Богдашка по природной своей язвительности тут же усложнил задачу – привязал джериды на тонкие шнурки, как оно и должно быть. Учителем он был въедливым, толковым, да только нетерпеливым. Но Данила не возражал – за мастерство следовало платить.

К ночи собрались и поехали следить за клюкинским двором. Но слежка вышла неудачная – у Клюкиных легли рано, никаких тайных гостей не принимали, скоморохи, или кто там так ловко свистал в темноте весну, тоже не появились.

– Ну и любить их в хвост и в гриву, – заметил недовольный Богдан. – Видать, рановато мы вчера убрались – что-то тут еще было, раз те скоморохи более не пришли.

– А тут одно и могло быть. Те двое молодцов, что пришли ночью, до сих пор у Клюкина сидят, а скоморохам то ведомо, – сразу ответил Данила, довольно много размышлявший о загадках клюкинского двора.

Пока получалось так. Покойный Бахтияр по одному ему ведомой причине следил за изготовителями воровских денег. Очевидно, он, придумав складное вранье, забрался на клюкинский двор, где то ли ждали загадочных гостей, то ли они уже там обретались. Бахтияра разоблачили и погнали прочь, после чего хозяева с перепугу придумали покражу и перестали пускать к себе всех, кто просился на ночлег, – а к зажиточному купцу всегда какая-нибудь нищая братия на ужин набивается. До того боялись, что согласились выставиться в дурном свете перед соседями…

– А не сходил бы ты к крестничку? – вдруг предложил Богдашка. – Девки-то со скоморохами дружат, они скажут тебе, не приходила ли ватага.

– Побойся Бога, Богдаш. Нешто на белом свете всего одна скоморошья ватага? Сам же знаешь, зимой, к Масленице, их сколько приходит. Да и черта ли скоморохам в воровских деньгах? Они ведь, сам знаешь, пугливы, их и так отовсюду гоняют…

– Особливо кумушка твоя пуглива!

Данила уже знал все оттенки Богданова голоса. Сейчас товарищ откровенно задирал его, напрашивался на спор. И это было неприятно.

Мало того что Данила вообще не хотел о чем бы то ни было спорить с ехидным Богдашкой – так он еще каким-то внутренним ухом заранее слышал все те гадости, которые товарищ собрался высказать о бабах вообще и о Настасье в частности. Слушать это он не желал. Потому промолчал, сильно огорчив этим желавшего сцепиться Желвака.

Так и доехали до Боровицких ворот, окликнули сторожевых стрельцов на стене – свои, мол! – стукнули в калитку, сторож впустил, и они, расседлав и обиходив коней, пошли спать в Семейкин с Тимофеем домишко.

Данила заснул не сразу – душа тревожилась, беспокойно металась по некому миру, где рядом были вещи несовместимые – умиравший в бесчестии отец и Настасья в санках, уносящихся по широкой белой улице. Душа боялась встречи – и, очевидно, сравнивала два страха, тот и этот, тот – возле остывшего отцовского тела, когда на Данилу в конце концов снизошло спасительное отупение, и этот, от которого все внутри дрожало и чувствовалось сердце. Кроме того, был огромный, мощный, сияющий Богдаш – такой, каким он показался Даниле полтора года назад, когда трое конюхов сговорились взять под свое покровительство «шляхтича», раскрывшего убийство Родькиной тещи. Богдаш и так-то был великолепен, ходил, задрав нос, а в мире, по которому бродила, не умея успокоиться, Данилина душа, он был вроде архангела с иконы, в благородных доспехах, в багряном плаще, только нимба недоставало, да заместо него золотились кудрявые волосы и короткая бородка.

Душа-то маялась, а тело устало. И оно оказалось сильнее души – взяло да и уснуло.

Наутро дед Акишев прислал за ними правнука Алешку – сына Родьки Анофриева. Алешке шел уже десятый год – можно понемногу к делу приучать. Потому Акишев с весны забрал его на Аргамачьи конюшни. Пока парнишечка был на побегушках, одно подай, другое поднеси. Но вот этак, подавая и поднося, да слушая при этом разговоры старших, он учился. Он уже знал, что хоть овес аргамакам необходим, а перекормить опасно – как раз начнутся у коня колики, и возни с ним надолго хватит. Запомнил же он это благодаря крепкому дедову подзатыльнику – был прихвачен на том, что пытался добавить в кормушку своему любимцу Байрамке лишних полфунта овса.

Алешка принес горшок горячей каши. Это было очень кстати – с утра после ночного розыска есть хотелось просто невыносимо. Потом пошли на конюшни мыть и чистить лошадей. Хотя государь с ближними отбыл в Коломенское, заглянуть с проверкой вроде было некому, на конюшнях соблюдался прежний порядок – кони должны блестеть! Только к обеду Данила с Богданом освободились и отправлись на торг – искать купцов, что могли бы поведать о Клюкине.

Самой купеческой порой была зима – по укатанному снежному пути, по речному льду ходко шли обозы с товаром. Но и летом, когда дороги просыхали, многие отправлялись в путешествия – кто сушей, кто водой, на стругах. Про Клюкина знакомые купцы сказали: зимой-де вернулся из сибирской украины, привез пушного товара много, привез китайскую ценинную посуду, хотя в самом Китае не был, коли не врет…

Слишком подробные расспросы могли кончиться плохо – наверняка найдется брат-сват, который тайно предупредит Клюкина: конюхи из Аргамачьих-де розыск ведут. Потому и узнали Данила с Богданом немного – только время зря потратили. Не было пока ни одной зацепочки, кроме той ценинной посуды… не у налетчиков ли, ограбивших караван, который доподлинно тащился из Китая, взял ее Клюкин?..

А коли так – не сдружился ли купец с налетчиками, которым такой приятель страх как был необходим, чтобы сбывать дуван? Может, и до Сибири-то он не доехал, а просто перенял обоз, подготовленный налетчиками? Тогда становится ясно, отчего к нему ночные гости шастают и почему он их от случайных людей прячет.

Впрочем, и Данила, и Богдаш понимали – все их умопостроение вилами по воде писано. Оставалось лишь тосковать по Тимофею и Семейке – у тех, хотя бы в силу возраста, знакомцев среди купцов было поболее.

Ночной розыск опять ни к чему не привел – и на дворе клюкинском было тихо, и скоморохи куда-то попрятались.

– Ну так навести ты крестника наконец! – воскликнул Богдан. – Глядишь, чего и проведаешь!

Данила отвернулся. Он не хотел видеть Федосьицу. Вот была бы там Авдотьица – с той бы охотно потолковал, рослая девка ему нравилась. Но Авдотьица теперь замужняя молодка, сидит в Соликамске со своим Егорушкой и горя не знает. Есть еще Феклица, есть и другие зазорные девки, что нанимаются в плясицы, когда на Москве появляется скоморошья ватага. Но ведь забредешь к ним – тут же Федосьице донесут!

– Грех крестника без заботы оставлять! – неожиданно сказал Богдан. – Парнишечке уж скоро молитвы твердить! А крестный невесть где пропадает!

Данила знал, что это – прямая обязанность крестного отца, а он еще и богоданный в придачу. Но подивился рассуждению Богдана. Феденька родился прошлой зимой, он еще, поди, и говорить не выучился, какие молитвы? Неужто хитрому Желваку хочется любыми средствами заставить Данилу посетить зазорных девок на Неглинке?

И заставить его вызнать про Настасью-гудошницу…

Вот ведь какой дальний прицел у злоехидного товарища!

Данила ничего не объяснял – просто основательно замолчал. С тем и вернулись на конюшни. Наутро же приехал из Хорошева Ульянка.

Обнаружился он в закутке у деда Акишева. Дед отправил правнука на торг, оттуда был принесен горячий сбитень в кувшинчике, пряники, пастила, кулага в горшочке. Данила явился на зов, увидел это пиршество и онемел. Дед так явно и неприкрыто баловал парнишку, что оставалось лишь почесать в затылке – ведь не родня, и не подросла еще та правнучка, которую можно было бы отдать за Ульянку.

– Ты, Данилушка, сейчас ступай руки мыть, – распорядился на удивление ласковый дед Акишев. – Потом принарядись – пойдешь с Ульянушкой, он тебе все, что для вашего розыска надобно, обскажет.

– Мне еще бахматов купать, – строптиво возразил Данила.

– А не беда, Богдашка с Родькой искупают!

Этим-то хитрый дед и купил Данилу.

Богдашка был товарищем – это так, и надежным товарищем, и кулачному бою учил, и в драке прикрывал, и кошелек его для Данилы всегда бывал открыт. Но вот то, что он в последнее время то и дело Настасью поминал, пусть не напрямую, и разговор к ней подводил, Даниле сильно не нравилось.

Так пусть же он теперь за Данилу потрудится – авось поумнеет!

Поэтому Данила добежал до водогрейного очага, вымыл руки, посидел недолго с дедом и Ульянкой (сам выпил почитай что весь сбитень!), потом пошел в чуланчик, где жил постоянно, и по приказанию деда Акишева принарядился. Рубаху он недавно купил розовую, с красивой вышивкой, полосатый зипун ему продал стадный конюх Фомка Мокрецов – брал для себя, но вещь не полюбилась, хотя полосы были хороши, красные, рудо-желтые и синие. Кафтан у Данилы был зеленый, с серебряными пуговицами, с малиновыми нашивками, порты опять же синие, сапоги желтые, шапка с серебряной запоной, а в запоне красные камушки, но не яхонты и не лалы – какие-то иные. Надел на себя все это, за пазуху для тайной радости сунул два джерида с бирюзовыми черенами, плечи расправил, пальцем по новорожденным усишкам провел – щеголь щеголем! О том лишь жалел, что нельзя новую зимнюю шапку взять, высокий колпак, отороченный пушистым рыжим мехом.

А потом он понял, что сделал глупость. Вырядился, как на Светлое воскресенье, и пойдет рядом с парнишкой в буром армячке, в домотканых портах, в серых онучах, в лаптях. Хороша будет парочка!

– Ступайте, детушки! – велел дед Акишев и до того расчувствовался, что обоих перекрестил.

Давно ли орал на все конюшни: «Ишь, уродилось чадище-исчадище!» И смердяком кликал, и бляжьим сыном, а уж когда совсем из терпения выйдет – шляхтичем. Что переменилось?!

Данила с Ульянкой вышли за ворота конюшен и оказались на кремлевских задворках.

– Ты ведь здешние места знаешь? – спросил Данила, не желавший показывать, что сам-то до сих пор способен в Москве заблудиться в трех шагах от Кремля.

– Как из Хорошева ехать – дорогу знаю. Где торг, где какие ряды – помню.

– Сможешь показать, как вел того Бахтияра?

– А чего тут показывать? Сперва нам точно было по пути – до Боровицких ворот. Потом через весь Кремль я его протащил, вышли Спасскими воротами, а там уж и Лобное место.

– Так ему к Лобному месту было надобно?

– Ага.

– Ну так чего же лучше? Веди, показывай, где его оставил, да и рассказывай заодно, – велел Данила.

Они пошли к Благовещенскому собору, чтобы через Ивановскую площадь выйти к Спасским воротам.

– Когда я с этим дядькой Бахтияром к Кремлю пошел, он сперва только за меня держался, – начал Ульянка. – Охал, едва волокся, пол-Волхонки на мне, как на вознике, проехал, только кряхтел, а потом, гляжу, и ожил, и заговорил…

Последнее слово он произнес с неожиданной злобой.

– Чего ж он тебе такого сказал? – удивился Данила.

– А то и сказал. Отроков, вишь, он холит и лелеет!

– Кого? Что делает?..

До Данилы сперва и не дошло, в каком грехе Ульянка обвиняет Бахтияра. Сам он с этим никогда не сталкивался. Так уж вышло, что ни разу не встречал на Москве нарумяненных юношей с подведенными до висков глазами. На конюшнях такая порода не водилась, а выходил Данила в Кремль и в посад не так чтобы часто.

– Да побойся Бога, Ульянка, померещилось тебе! – воскликнул он, не получив на свои вопросы ответа и самостоятельно додумавшись до сути. – Какие там отроки, когда ему пес руку погрыз? Не до отроков тут!

– Оно и видно, что к тебе эти бляжьи дети не приставали, – отвечал сердитый Ульянка. – Им хоть голову отгрызи, а все одно на уме! Я их знаю! И Бахтиярка тот все меня похитрее ухватить норовил, так что я чуть ему в рыло не плюнул!

– Ого! Смел ты, брат! – Данилу несколько смешила пылкость парнишки. – Так что ж, бросил ты его на полпути, не довел?

– Да нет, довел. Знаешь кабак «Под пушками»? Туда и привел, через весь Кремль! И он мне денег дал, и спрашивал, где меня искать.

– А ты?

– А я ему – приходи, дядя, на Хорошевские конюшни, там молодцов много, хлебом-солью встретим! – Ульянка рассмеялся. – Да ему дядька Пахомий за меня шею-то свернет!

– Сердит ты не в меру, – заметил на правах старшего Данила.

– А что они все вяжутся?

Данила взял Ульянку за плечи, поставил перед собой и стал разглядывать. Парнишка был не то чтобы миловиден – личико хоть чистенькое, да худенькое, волосы как ни приглаживай – торчком, а темно-серые, на солнце, пожалуй, с отливом в синеву глаза – раскосы. Оставалось лишь пожать плечами – кто ее разберет, Бахтиярову братию?

– Стало быть, денег он тебе дал, а много ли?

– Алтын копейками.

– Какими?

– Да медными же! И больше бы дал – не обеднел бы. Я видел, каков у него кошель, тех копеек – во!

Ульянка сложил ладони так, словно бы держал в них толстое яблоко.

– Я не про то! Деньги – не воровские?

– Нет, настоящие. Я тут же на торг пошел, калач купил. И сиделец взял копейку, повертел и принял. Ладно, думаю, с паршивой собаки хоть шерсти клок…

Данила еще раз подивился злобному норову парнишки.

– Больше ты того дядьку Бахтияра не видал?

– То-то и оно, что видал! Он как просил, чтобы я его до кабака довел, плакался – там-де у него кум, там ему руку как надобно перевяжут, там-де на лавке отлежится! А я по торгу прошелся, совсем недалеко отошел, калач купил, глядь – Бахтиярушка мой ненаглядный! Так и чешет по торгу! Однорядка на нем уж черная, хорошая, у той-то, у зеленой, рукав ножом отхватили. Чешет, по сторонам не глядя, только дубиной своей, кто подвернется, отпихивает.

– Дубиной? – Данила вспомнил посох, без которого покойный Бахтияр шагу не мог ступить.

– Дубиной, – подтвердил парнишка. – Чуть ли не в твою ногу толщиной.

– Ему без того нельзя, у него одна нога другой короче, – вступился за Бахтияра Данила. – Что ж ты, Ульянка, такой сердитый?

– Тебе бы такого наговорили!

Данила еще раз внимательно посмотрел на своего собеседника. Надо ж, какой норовистый, и со старшим сцепиться не побоялся.

– Тебе от Назария Петровича за злость твою не достается?

– Дед Назарий меня любит! – отрубил Ульянка.

– Он тебе кем?

– Батьку моего крестил. Батька-то помер, и у меня в чуму крестный помер, так он сказал: я тебе теперь вместо крестного буду.

Вон оно что, подумал Данила, почти родня. И ведь еще года два – соберется дед этого Ульянку женить и, может, ту невесту, что якобы для Данилы на примете держит, парнишке отдаст…

Через два-то года и подрастет и в плечах поширеет, и усы прорежутся. Как у Вани Анофриева – вроде ровесники, Ваня даже ростом пониже, а заматерел раньше. Данила вспомнил, как они сидели вдвоем на сеновале и Ваня рассказывал про переговоры со свахой. Главную роль в сватовстве играл, впрочем, дед Акишев – хотя с Ваниной семьей он был не в родстве, а в свойстве, не Ванина матушка, а он учинил свахе строжайший допрос, подсылал кого-то из внучек тайно взглянуть на шестнадцатилетнюю невесту.

– Тебе не страшно? – спросил тогда Данила.

– Старшие велят, так и не страшно, – отвечал разумный Ваня. – И вот когда государь женится, говорят же про супружество «государева радость».

– Сам-то хочешь жениться?

– Хочу…

– Ты ж ее ни разу не видел!

– И что с того?

В Орше такого не было заведено, чтобы жених с невестой впервые под венцом встретились. Московские нравы по этой части казались Даниле странными, и он не сразу понял, что многие женихи и невесты с детства знакомы, только потом, когда девочки становятся юницами, их прятать и беречь начинают, а коли кто не знаком – на то мамки-няньки-соседки-подружки-сестрички и много иного бабьего пола есть, непременно что-нибудь подстроят, чтобы суженые друг на друга глянули, а то и поговорили. Ваня тоже во Всехсвятский храм к заутрене бегал, а его Дуня нарочно в нужную сторону смотрела и даже так подгадала, чтобы им разом из храма выйти. И было-то всего ничего – руками соприкоснулись, а Ваня примчался на Аргамачьи сам не свой.

Но Ваня рассудителен, спокоен, нравом – уживчив, дурного слова никому не скажет, разве что совсем уж сгоряча. Это же Ульянка – словно еж, одни колючки. А на Москве в ходу такая зловредная присказка: чтоб те ежа против шерсти родить…

– Вот сюда он и вошел, – Ульянка показал на кабацкую приотворенную дверь.

Кабак «Под пушками» стоял на бойком месте – на Красной площади, у Лобного места. Пушки попали в его название не ради красного словца, они там доподлинно лежали, обращенные жерлами к востоку, откуда много лет назад ждали татарского нападения. Сперва их было две, преогромные, и они глядели в створ Ильинки, а недавно прибавилось несколько польских, захваченных на войне.

– Стой тут, жди меня, я скоро, – сказал Данила Ульянке. – Потом, может статься, еще куда-нибудь по Бахтиярову следу пойдем.

Поправив шапку и проведя пальцем по усам, как если бы они и впрямь уже выросли, Данила приосанился и вошел в кабак.

Народу там было много, он еле протиснулся к кабатчику, ражему детине такого вида, что хоть сейчас ставь его атаманом налетчиков на большой дороге.

– Челом, хозяин, – сказал ему, протолкнувшись, Данила.

– Чего угодно? – осведомился детина.

– Приятеля ищу, тут встретиться сговорились, а я в Твери застрял, тремя днями позже приехал.

– Какого еще приятеля?

– Виду нерусского, по прозванию Бахтияр, брови вместе сошлись, борода черная с проседью, нос горбатый.

– Приятели же у тебя… – неодобрительно заметил кабатчик. – Твое счастье, что у него рожа приметная. Вчера мой подручный тут стоял, вон в ту дверь войди, спроси Гришку, он те доложит про Бахтияра.

Данила кивнул, кабатчик посторонился и пропустил его в низенькую дверцу с округлым навершием. Данила пригнулся, вошел и увидел перед собой сидящего на скамье человека средних лет, чье лицо было ему смутно знакомо. Довольно крупное лицо, такое бы великану впору…

– Чего тебе, молодец? – спросил этот человек вполне вежливо.

Он не больно смахивал на кабацкого подручного, но это Данилу почему-то не смутило – ну, любит человек щегольнуть опрятностью и бороду подстригает не раз в году, и расчесывает, поди, каждый день, не дожидаясь, чтобы в колтуны свалялась.

– Приятеля ищу, по прозванию – Бахтияра, – преспокойно отвечал Данила. – Встретиться уговаривались, я в Твери…

Тут на плечи ему рухнуло что-то тяжелое, а неведомо откуда взявшийся кулак едва не прилетел в самую серединку груди.

Как вышло, что Данила уловил его приближение, объяснить невозможно. Соприкосновение кулака с грудью произошло, но вскользь – Данилино тело помнило Богдановы уроки и само ушло в свиль, закрутилось, Данила с тяжестью на плечах развернулся неожиданным даже для самого себя образом и почти сбросил с себя по меньшей мере семь пудов человечьей плоти.

– Уйдет, вали! – закричал, вскочив со скамьи, опрятный человек.

Откуда-то еще взялись руки, вцепились, Данила, защищая живот и лицо, скорчился, его толкнули – и он полетел в черную глубину погреба.

Крышка сверху захлопнулась.

– Холера! – выкрикнул Данила, сидя на полу в потемках и решительно ничего не понимая.

Погреб был глубок; встав и вытянув вверх руки, Данила не достал его потолка; прыжки тоже ничего не дали. Оставалось ждать.

На ощупь Данила обследовал погреб. Обнаружил вонючие бочки, какие-то лубяные короба. Совсем был неподходящий погреб для такого известного кабака, как «Под пушками». Разве что для содержания пленников место оказалось подходящее – ни еды, ни воды, ни веревки, чтоб с горя повеситься! Данила уселся в углу на корточках и стал думать горькую думу. Кто ж это его заполучил? Почему имя Бахтияра произвело такое неожиданное действие. Если Данилу запихнули в погреб по указке налетчиков, то почему Бахтияр, будучи связан с налетчиками, перед смертью поминал Башмакова? Мыслей было много, и все какие-то дурацкие.

Данила просидел в погребе довольно долго, а сколько – неведомо. Наконец крышка наверху поднялась, спустилась длинная слега с зарубками.

– Вылезай, раб Божий!

Стоило Даниле явиться из погреба по пояс, он был схвачен за руки, в рот ему запихнули сбитую в ком тряпицу, наскоро обшарили, отыскали подсаадачник, выдернули из ножен, вытащили из-за голенища засапожник.

– Брыкаться будешь, вор, тать, с плетьми спознаешься! – предупредил тот человек, чья опрятность должна была бы сразу насторожить Данилу.

И тут же на голову конюху накинули преогромный пыльный мешок, которого как раз хватило от макушки до пят и еще немного осталось.

Увязанного в мешок Данилу куда-то понесли, куда-то положили, и сразу же он понял, что едет на телеге. Дышать было нечем, он облился потом. Затем опять несли на руках, потом поставили, стянули с него мешок, и Данила обнаружил себя в небольшом помещении, перед столом, на котором валялись развернутые столбцы, какие склеивают из отдельных частей подьячие и писцы в приказах. В углу подпирала низкий потолок знатная изразцовая печь, а стены до высоты человеческого роста были обиты красным сукном.

Человек, сидевший за столом, глядел на Данилу с непонятной радостью.

– Ну, попался, голубчик! Так я и знал, что ты не без греха! – с явным удовольствием произнес он. – Однажды тебя дьяк Башмаков отстоял, вдругорядь не поможет!

Данила глядел на него в изумлении.

– Где это я? – спросил наконец конюх.

– В Разбойном приказе, голубчик. Там, где тебе, вору, самое место.

Тут только Данила признал грозного хозяина горницы. Это был подьячий Разбойного приказа Илья Матвеевич Евтихеев.

Что отвечать на евтихеевские слова, Данила не знал.

Тут в горницу вошел тот человек, по приказу которого Данилу скинули в подвал. Первое впечатление оказалось верным – росту среднего, а бледное лицо – большое, топорной работы. Но одет щегольски, борода расчесана – волосок к волоску, и это тем заметнее, что уже и седые попадаются.

– Садись, брат, – сказал ему Евтихеев. – Хорошо, что поспел.

– Больше там, сдается, никого не будет, коли сразу этого изловили, – заметил вошедший, садясь на лавку и расправляя полы кафтана. – Не чаял, что сразу будет такая добыча. Но я людей оставил.

– И то верно. Ну, сознавайся, – предложил Даниле подьячий. – Всю правду говори, как есть! Коли наведешь на свою треклятую куму, сдашь ее и с людишками ее вместе, выйдет тебе послабление, но невеликое. То-то государь порадуется, узнав, что на его государевых конюшнях измена завелась!

– В чем сознаваться-то? – спросил озадаченный Данила.

– Во всем!

Некоторое время оба молчали.

– Не в чем мне сознаваться, – буркнул Данила, глядя в пол. – Измены никакой не знаю. Служу честно.

– Служишь честно, а кумушке своей во всем пособляешь? Не зли меня, вор, отвечай прямо – где твоя разлюбезная кума Настасья? В тот раз извернулся, в этот – за все ответишь, понял? Коли тут говорить не станешь, в Беклемишевской башне заговоришь!

Застенок, собственно, был не в Беклемишевской, а под ней и Константино-Еленинской башней, занимая немалое место уже за пределами Кремля. Попадать туда в руки опытных катов Даниле совершенно не хотелось.

– Куму я с той зимы не видал, больно я ей нужен. А служу честно, – повторил он.

– Не видал? Как же не видал, когда ты от нее в кабак был лазутчиком послан? Последний раз говорю тебе – ври, да не завирайся.

Данила крепко задумался. Он подозревал, что Настасья с ватагой где-то неподалеку. Подозревал это и Богдан. Что может быть общего между скоморохами и покойным Бахтияром?

– Молчишь, вор? – спросил Евтихеев. – Ну, стало, на дыбе заговоришь.

– И впрямь по нему дыба плачет, – весомо сказал тот, кто захватил Данилу в плен.

– Я, твоя милость, в кабак тот пришел по важному делу, о чем в Приказе тайных дел известно.

– Ну, послушаем твоих врак…

– Велено нам, конюхам, доискаться, кто таков тот Бахтияр, царствие ему небесное…

– Как это – царствие ему небесное?! – Евтихеев даже вскочил. – Слышишь, Соболев? Выходит, прав я был!

Соболев вроде бы и хотел встать, да передумал, и взгляд у него был нехороший…

– Бахтияра у Водовзводной башни злодеи порешили, – сказал Данила.

– Почем ты знаешь?

– Я там был с товарищами, мы его и отыскали.

– И где же тело?

– Тело, твоя милость, в избе Земского приказа, куда безымянных покойников сносят. Коли его еще в яму не увезли.

– Эй! – крикнул Соболев. – Савка!

На пороге встал молодец, чем-то похожий на Тимофея, темноволосый, насупленный, бровастый.

– Беги в избу Земского приказа, конюх сказывал – там Бахтиярово тело лежит. Проверь, доложи!

Савка поклонился и исчез, дверь захлопнулась. А Данила понял, что Соболев тоже в Разбойном приказе служит, но чином пониже Евтихеева.

– И кто при том был, как отыскали? – спросил Евтихеев.

– Было то ночью. Мы четверо подняли его у башни.

– Что же вы четверо ночью у Водовзводной башни делали? Выслеживали Бахтияра?

– Да мы и не знали, что он там бродит, твоя милость! А пошли на шум! И там, в кустах, он лежал!

– И кто ж его убил?

– Того не ведаем, а только закололи джеридом в горло, весь был в крови.

– Вы четверо… кто еще видал и слыхал? – вмешался Соболев.

– Стрельцы сторожевые.

– Они что же, к вам со стен спускались?

– Нет, сверху глядели.

– Ну вот и первое вранье. Коли дело было ночью, что они могли внизу видеть?

Евтихеев был прав.

– Стало быть, слонялись вы четверо непонятно для чего ночью вдоль стены и у Водовзводной башни повстречали Бахтияра. А слонялись для того, чтобы его повстречать, потому что он больно много про твою куму и про ее налетчиков проведал! И она приказала тебе, куманьку своему, выследить Бахтияра и порешить! Вот как было дело, сучий ты потрох!

Евтихеев провозглашал обвинения, а Соболев согласно кивал.

– Нас четверо было!

– До твоих товарищей, что тебя, татя, покрывают, я еще доберусь в свой черед!

Евтихеев говорил громко, но не орал, слюной не брызгал. И была в его голосе явная радость. Данила сперва подумал было, что подьячий искренне доволен своим удачным розыском: изловил-таки человека, который, по его мнению, связан с лесными налетчиками. Потом догадался: не все так просто! Ему в руки попал конюх с Аргамачьих конюшен, которому покровительствует дьяк в государевом имени Башмаков. Стало быть, вот он, долгожданный случай свести счеты с Башмаковым!