Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 74 страниц)

Лукьян Романович хлопнул в ладоши. Вошел мальчик и поклонился.

– Передай хозяйке, что я сейчас наверх буду, пусть Катерину уберет и девок вон выгонит, – распорядился купец.

Горницы, где жили женщины, для посторонних мужчин были местом запретным, однако Лукьян Романович дозволил, и Деревнин со Стенькой пошли следом за ним вверх по лестнице и оказались в теплой светлице, где возле самой печки на лавке лежала девка.

Михайловна устроила ее знатно – тюфяк велела постелить, потом две перины, изголовье, сверху пуховую подушку, и еще несколько одеял сверху. Личико болящей, по уши укрытое, совсем провалилось во всю эту роскошь.

– Дай Бог здоровья, Катеринушка, – сказал, входя и склоняя голову, Деревнин. – Я Земского приказа подьячий, звать Гаврилой Михайловичем, пришел по розыску о твоем деле.

Видя, что начальнику неловко беседовать стоя с лежащей, Стенька пододвинул табурет, а Лукьян Романович вдруг решительно направился к двери. Дверь сама собой захлопнулась.

– Вот ведь вредные девки! – пожаловался он. – Держу ораву, корми их, пои, одевай, замуж выдавай, Михайловна вспотела женихов искавши, а только с них и радости, что вечно под дверью с наставленным ухом!

Деревнин сел.

– А ты чья такова будешь?

– Я Филатьевых, звать Катериной, – очень тихо сказала девка. – Родителей мор унес, живу у тетки, у Федоры Тимофеевны.

– Что же той ночью было?

– Мы с Тимофеевной спать легли. Я сквозь сон услышала – кто-то по дому ходит.

– Вы вдвоем по хозяйству управляетесь? – спросил Деревнин. – Девок, баб в доме нет?

– Живет у нас Мавра с дочерью Лукерьей, мы ее к сыну отпустили, там родинный стол, без них нельзя. Вот – третий день пропадают. А может, Бог их уберег, что они у сына без спросу остались.

– Стало быть, вдвоем были и ты шаги услышала. Дальше что было?

– Я посох взяла. У меня нога больная, ломаная, я с посохом хожу, особенно на улице. Еще раз упаду, тогда уж не срастется.

– И что же?

– Крик услышала из спаленки. Тетка-то в духоте любит спать, у самой печи, а я нет, я в горнице сплю… Ох!.. – вспомнив, что тетки больше нет в живых, Катерина замолчала.

– Выскочила ты на крик? – спросил Деревнин.

– Нет… побоялась…

– И тот душегуб к тебе в горницу вошел?

– Нет, я к лестнице кинулась, в подклет которая… Я через подклет ушла.

– Говорят, сваха Тимофеевна богато жила и тебя наряжала, – подумав, заметил Деревнин. – Ты у нее одна племянница была? Своих детей она не нарожала?

– Мор унес. И моя сестрица от него ж померла.

– Брала Тимофеевна дорого, денег, поди, накопила. Где она деньги-то хранила?

– А они не нашли. Деньги-то не у нас лежат, а в надежном месте припрятаны.

– Напрасно, стало быть, воры приходили?

Катерина вздохнула.

– Ты не мучайся, ничем ты ей помочь не могла, – сказал Деревнин. – Вот теперь всему добру хозяйкой осталась, так за помин ее души во многих храмах милостыню подашь, в богадельню денег пожертвуешь или в какую обитель, это свято. Она тебя, видать, любила. У других теток-то племянницы на лавках спят, на войлоках, овчинными тулупами прикрываются, а у тебя одеяльце, поди, беличье было?

– Коли воры не унесли.

– Нет, свет, они не унесли, там сразу, как ты убежала, переполох поднялся. Больше ничего мне сказать не хочешь? Воров, стало быть, не видела? И кто на ваш домишко их навел – не догадываешься?

Все три вопроса остались без ответа.

– Пойдем, что ли, Лукьян Романович, – Деревнин встал. – Поправляйся, девка. Бог с тобой!

Они вышли и притворили дверь.

– И что ж ты такого разведал? – спросил Белянин.

– А разведал я, что она одеяльцем укрывалась. Не шубой! И духоты не любит. А к тебе прибежала в шубе. Стало быть, не сразу в подклет побежала, а в сени, поди, выскочила – коли у той свахи теплые сени, то, может, там шуба висела. Но не у самой же постели! В девичьей светелке шубе не место.

Стенька слушал и на нос мотал – надо же, про одеяло подьячий догадался!

– А коли так, Гаврила Михайлович, то ведь она узнала того, кто тетку убил, – сказал купец. – И выдать его боится. Должно быть, такой человек, что и отомстить может.

– Покойница во многих домах с ней бывала, и их вся Москва знает, и они всю Москву знают, – отвечал подьячий. – Тут кто угодно оказаться может – и теребень кабацкая, и боярин из Грановитой палаты…

– Да ну тебя! – даже отмахнулся купец.

– Думаешь, святые они? Было у нас дело одного, не поверишь, князя, и покончили с тем делом так тайно, что дальше некуда.

– Неужто отпустили?

– Так спину кнутом ободрали, что впредь грешить закаялся. Но по упросу одной верховой боярыни били не на людях, а в подклете. Так ты его, поди, в Кремле видывал – ходит, нос задравши, а спина-то драная… Как меня увидит – рожу-то воротит…

Допытываться, кто из князей воротит рожу, купец не стал – знал, что Деревнин не проболтается.

– Что же ты будешь делать, Гаврила Михайлович? – спросил Белянин.

– То, что ты потаенно меня зазвал, – это хорошо. Это в наших руках козырь. Никто не знает, где эта девка, а я знаю. И сдается мне, что это дельце еще с одним увязано. Слыхал, может, в Конюшенной слободе тоже бабу удавили. Вот Степа по тому делу ходит. Так у той вещи-то пропали.

– Гаврила Михайлович!.. – начал было Стенька, да осекся. Он чуть было не напомнил при постороннем человеке о душегрее с кладовой росписью.

– А ты, Степа, примечай. К той Устинье ночью тайно приезжали, так? А эта сваха Тимофеевна по всей Москве хвостом мела, во всех домах ее принимали, все ходы-выходы были ей ведомы. Смекаешь? К ней не за деньгами и не за хламом, видать, приходили. Простых воров девка бы выдала, так бы расписала – мы бы их как живьем увидали. Помяни мое слово – дела между собой увязаны. И я бы так не говорил, кабы добился от дармоедов из Разбойного приказа правды о том кружале, где Родьку опоили. Идет, Лукьян Романович, какая-то игра. Кто-то из лесных налетчиков, видать, с Разбойным приказом стакнулся и чужими руками жар загребает, соперников уничтожает. И в такой игре всякий, кто знает лишнее, – готовый покойник… Поэтому, Лукьян Романович, остерегайся. Сам присматривай, как дом на ночь запирают.

– Девку-то когда у меня заберешь? – напрямую спросил взволнованный купец.

– Подержи денька два, придумаем что-нибудь. Ты меня угостил, я тебя предупредил – в расчете?

Когда спускались, Стенька заглянул в столовую палату. Сласти со стола еще не прибрали, и он, пока старшие поминали общих знакомцев, утянул печатный пряник в виде петуха.

На улице немедленно поймали извозчика и велели везти себя к Земскому приказу.

При извозчике о делах говорить остерегались – самый разбойный народ. Как на Москве шайка налетчиков заведется, так при розыске и выходит, что разъезжали на извозчиках…

В приказе же Стеньку едва ль не за ухо поймал подьячий Колесников.

– Где тебя нелегкая носит?! Возьми вон книгу, что мы в Стрелецком приказе одолжили, неси скорее обратно! Вернешься – вон шесть грамоток разнести надо, гляди, не перепутай! Я тебя знаю – ты аза от буки не отличишь!

После бурной ночки, да еще с набитым брюхом, только с грамотками и бегать… Как Стеньку в сон ни тянуло а все поручения он выполнил и отправился домой.

Первым делом, оббив снег с сапог и войдя, протянул пряник. Наталья взяла, положила на стол, но смотрела лютой волчицей.

Понимая, что иначе жена и не должна глядеть на проболтавшегося всю ночь шут знает где мужа, Стенька без слов снял и повесил служилый кафтан и начал расстегивать теплый, подбитый заячьим мехом, зипун.

– И где ж ты, сокол ясный, пропадать изволил? – с издевкой спросила Наталья. – Уж туда бы и ворочался, где ночку ночевал!

Странное дело – когда Наталья просто молча занималась делами, или в мирном настроении говорила о каких-то домашних заботах, или даже прихорашивалась перед зеркальцем, лицо ее было обычным, без избыточной красы. Стоило же ей разозлиться на мужа – лицо оживлялось, румянец загорался, глаза сверкать принимались, и делалась она такой красавицей, что и глаз не отвести.

Судя по тому, что жена хорошела прямо-таки на глазах, Стеньке следовало готовиться к словесному сражению.

– А коли хочешь знать, так иди к Деревнину и спрашивай! – отвечал муженек, уверенный, что уж к подьячему-то Наталья на ночь глядя не побежит.

– По его делам ходил, что ли?

– Вишь ты, догадалась!

– Всю ночь?

– Покараулить нужно было, – видя, что вспышка бабьей ярости вроде бы откладывается, охотно и радостно начал Стенька. – Знаешь, где Никитские ворота? Ну, там. Двор там есть, боярина Морозова, а рядом – еще один, и по розыску так выходило, что на том дворе тайно варят брагу и носят продавать к кружечному двору, и торговлю целовальнику перешибают…

Это была вечная московская беда – невесть откуда возникающие брага, вино и вовсе уж диковинные напитки, от которых наутро у доброго человека голова гудит, что твой колокол, и глаза открываются с такой натугой, что увязшую в осенней грязи телегу выволакивать – и то, сдается, легче!

– Я к Никитским воротам греться ходил, мне стрельцы чарочку налили, – продолжал Стенька.

И ведь не врал! От сознания того, что из уст его изливается чистейшая правда, он даже заулыбался.

– Одну? – уточнила жена и нагнулась с ухватом, чтобы подцепить и выволочь из печи большой горшок-кашник.

На столе же Стенька заприметил деревянную миску, в которой было уж истолченное сало для заправки, и порадовался ждущему его вкусному ужину.

– Одну, свет. Потом же, как стало ясно, что у того двора никто не появится, я в Кремль пошел, на Хлебенном дворе калач купил, поел, – обстоятельно докладывал Стенька, раздеваясь. – Потом приказ открылся, я Деревнину рассказал, что да как, и Деревнин меня сразу же по иному делу послал…

Стенька замолчал.

Наталья, держа кашник на весу ухватом, смотрела на мужа, чуть склонив голову, и лицо ее хоть и хорошело, да нравилось Стеньке все меньше и меньше…

Жена, осторожно поставив кашник на стол, прислонила ухват к печке, подошла совсем близко и уперлась пальцем прямо в грудь муженьку.

– А это что такое? Это что, я тебя спрашиваю, блядин сын?!?

Стенька, чтобы лучше разглядеть нечто ужасное, выпятил грудь и склонил голову. Тут же его рот непроизвольно приоткрылся…

Новенькая, красивая, искусно расшитая и безукоризненно чистая, достойная жениха рубаха облегала ту мужественную грудь. И волосы на дурной Стенькиной башке зашевелились. Как-то нужно было соврать, но как, но как?!?

– Отвечай, собака! Что это?.. Не то…

Прислоненный к печке ухват, казалось, сам качнулся к хозяйке.

– Не знаю! – заорал Стенька. – Не знаю!!!

Некоторое время потрясенная Наталья молчала.

Всякий человек знает, что на нем надето. Кроме тех убогих, что не умеют сами ложки до рта донести. Когда здоровый мужик, который до сих пор ложку до рта доносил вполне исправно, глядит на рубаху, как если бы она была соткана из живых гадюк, и орет соответственно, то не сразу и сообразишь, как себя с ним вести дальше.

Вдруг до Натальи дошло – пил! Пил где-то всю ночь! Сам не ведает, что с ним было!

– У Никитских ворот, стало быть, грелся? Знаю я те ворота! В кабаке ты грелся! Все кружала, поди, обошел! Что еще пропил? Креста не пропил?

Вдруг до Стеньки дошел ход ее взбаламученных мыслей: Наталья не столько обеспокоилась появлением в хозяйстве новехонькой приблудной рубахи, сколько исчезновением старой, которую своими руками сшила.

И тут уж было не до рассуждений – то ли Наталья полагает своего венчанного муженька таким недотепой, что на него даже престарелая вдова не покусится и не попытается подарками улестить, то ли крепко уверена в своей над ним власти, то ли еще что взбрело ей на ум.

– Не-е, креста не пропил! – возмутился поклепом Стенька, решив намертво стоять на своем ночном шатании по кружечным дворам. – Угощали меня!

– Всю ночь?

– Всю ночь! – поскольку отступать было некуда, объявил Стенька.

– А как же рубаху пропил?

– Да не пропивал я ее, а мне ее пивом залили, – наконец пустился врать Стенька. – Пива жбан на меня опрокинули. А зимой в мокрой рубахе…

– И где ж тот жбан стоял?

– А где ему стоять, как не на столе?

– Жбан, выходит, на столе стоял, а ты под столом валялся?

– Ну да! – счастливый, что умная Наталья все сама за него придумала, воскликнул Стенька.

– И целовальник твою рубаху на печь сушиться повесил?

– Ну, сама же все знаешь! – восхитился блудливый муженек.

– А эту на время дал, чтобы не голому сидеть?

– Да ты что, из-за печки подглядывала? – довольно убедительно показал испуг Стенька. – Сама-то ты где ночью была?

– Я-то? Я дома сидела, Богу молилась, чтобы ты цел пришел! В каком кружале-то рубаху оставил?

– В «Зацепе», – Стенька выбрал такой кружечный двор, чтобы подальше, куда Наталья бы сгоряча не побежала самолично вызволять рубаху. А ведь мог сдуру назвать «Каток», что у самых Тайницких ворот, так что от приказа до него в мороз телешом бежать – и то не замерзнешь.

– Хорошо. Есть садись…

Она выложила пшенную кашу в миску и щедро заправила ее толченым салом. Сама же пошла за занавеску и принялась там шебуршать.

Как оказалось, Наталья выволокла короб со своей тряпичной казной и достала оттуда чистую рубаху.

– На вот, переодень. А эту я сложу, завтра отнесешь, откуда взял. И свою заберешь! – сурово сказала Наталья. – Чужого нам не надо, а свое дарить не собираемся. Или мне за рубахой в ту «Зацепу» идти?

– Да что ты, свет? Не бабье ж дело – по кружалам шастать! – возмутился Стенька.

И стало ему ясно, что расхлебать все это баловство с шалой Анютой будет не так уж просто…

* * *

Утром, показавшись в Земском приказе и выполнив кое-какие поручения, Стенька, пользуясь позволением Деревнина, улизнул.

Собравшись на поиски бабы, что унесла заколдованную душегрею, Стенька еще дома первым делом припомнил все, что рассказал о бабе Пятка. И едва не хлопнул себя по лбу: выживший из ума дед утверждал, что ее прозвание – Третьякова, потому что дед ее был Третьяк. Но ведь баба, коли она вдова, наверняка всем известна по прозванию покойного мужа! Вот и допрашивай трухлявых старцев – что было до Смутного времени, как «Отче наш», бойко доложат, а что было после – у них, видать, уж в голове не помещается!

В конце концов для розыска Стенька снарядился достойно – взял пустой мешок из-под круп и сунул туда сложенную рогожу. Он долго выдумывал и наконец изобрел этот прием. Хорошо, что Наталья как раз отправилась к подружке и соседке, Домне Патрикеевой, за корытом, свое как-то неожиданно взяло да и рассохлось. Не то было бы ему много сказано про мужей, которые не в дом тащат, а из дому…

Стенька пересек весь Кремль и вышел в Китай-город, где довольно быстро отыскал и Варварку, и Юшков переулок, где стояла нужная ему церковь.

У Красного Звона Стенька остановился и огляделся. Ему требовалось общество пожилых баб, которые наверняка всех в окрестностях знают. И такое общество он обнаружил на паперти. Две богато одетые женщины, подавая милостыню нищенкам, задержались почесать языки.

– Бог в помощь! – сказал, подходя, Стенька.

– Чего надобно? – строго спросила старшая, осанистая, с такой повадкой, что сразу делалось ясно – домашние у нее по струночке ходят.

– Велено мне тут одну бабу сыскать, – Стенька так развернулся, чтобы всем были видны буквы «земля» и «юс» на его кафтане. – У нее на торгу покупку украли. И мы вора поймали, ворованное отняли, и вот я ее ищу, чтобы вернуть. Кто такова – точно не знаю. Сказывали – шуба зеленым сукном крыта, сама в годах, сложения дородного, звали вроде бы Марьицей, живет у Красного Звона.

– Марьица? – чуть ли не хором переспросили все – и купчихи, и побирушки. – Уж не та ли Марьица, что у князей Телятевских живет? Не та ли, что у князей Воротынских? Еще Марьица есть – у Хованских!

Степка очумел от возгласов и количества Марьиц.

Как и всякий православный человек, он знал, что мужских имен в святцах превеликое множество, такие попадаются, что натощак и не выговоришь, а коли выговоришь, как-то неловко содеется – Варипсав, скажем, или Бидзин, или Екдикий, или Евпл, или Евсхимон, – а женских же не в пример меньше, так что случается, в одной семье две или три дочери носят имя Авдотьи или Анны.

– Шуба зеленым сукном крыта! – заорал он, перекрывая бабий гомон.

– Шуба? – Одна из побирушек ухватила его за рукав. – Так что ж ты, свет, сразу не сказал?

– Так говорил же!

– А не говорил!

Бабы опять загалдели. Стенька не раз дивился – как у них-то у самих уши такой звон выносят? В конце концов шубу припомнили.

– Тебе не Марьица ли Сверчкова нужна? В годах, дородна!

– Может, и она, – сказал Стенька. – Вор-то у нее прозвание не спрашивал, а мимохожие людишки тоже не знали.

– Пройдешь переулком, повернешь налево – тут тебе и будет князей Обнорских двор. Спроси там у ворот – вызовут. Может, и впрямь она?

– Благодарствую на добром слове! Коли не так – не обессудьте, к вам же и вернусь.

– Ступай, свет! А что в мешке-то?

Но Стенька поскорее поспешил прочь, пока шумные бабы не заставили достать из мешка сложенную рогожу.

И вроде велик город, много народу на Москве, бывает, с родным дядей за всю жизнь на улице случайно не встретишься, а только дома, однако бывает и иначе – натолкнешься на того, кого в этих краях и не чаял видеть.

Вот именно так натолкнулся Стенька на деда Акишева. Акишев с каким-то парнем, на полторы головы себя выше, неторопливо шел улицей, причем парень вел себя немногим лучше юродивого – вертелся, башку задирал, всюду заглядывал и даже задом наперед пойти пытался.

– Челом, Назарий Петрович! – подошел к нему Стенька. – А я вот по твоему делу-то хожу. Гаврила Михайлович Деревнин велел. И уж немало сделано. Думаю, удастся твоего Родьку выручить. А ежели его там, в тюрьме, батогами попотчевали, так то ему, пожалуй, на пользу будет. Может, от пьянства своего отстанет.

– Родька то ли впрямь крепко захворал, то ли прикидывается, не понять, – отвечал дед, – и у него только один раз сказку отобрали да и оставили отлеживаться. А что до дела, так мы и сами кое-что сумели. Вон, обалдуй мой, Данилка, сыскал Устиньину душегрею!

– Как – сыскал?.. – Стенька ушам не поверил. – Где сыскал?! Где ж она?!

– Погоди, не вопи, дай слово молвить, – тут дед повернулся к Данилке. – Что, не узнаешь? Дальше идти?

– Я уж и не пойму, – растерянно произнес тот.

– Так ты походи сам, у меня уж ноги болят.

Парень кивнул и пошел, разглядывая заборы, как будто на них что написано.

– Конюшонок наш, – сказал дед. – Я его с собой брал, когда к Татьяне шел, чтобы на конюшнях не оставлять. Он-то, дурак, подьячего Бухвостова на пьяного Родьку навел. Ну, пока я Татьяну утешал, он возьми да и сбеги. Наутро очаг водогрейный топить, а его нет! Оказалось – ночевал у дружка, у Вани Анофриева, и Ванюшка сказал, что Данилка жив не будет, а убийцу сыщет и Родьку оправдает. Я тут за голову взялся – ну, пропал мой дурень! Москвы не знает, с конюшни нос по большим праздникам только кажет, деньги только издали видит – пропал, и все тут! И моя ж вина – сам я его ругал, что он по простоте своей Родьку погубил.

– Простота хуже воровства, – подтвердил Стенька.

– А сегодня утром и является! Я на радостях его и ругать не стал – так только, для порядка. А он из мешка душегрею достает – та самая, говорит, которая у Устиньи-покойницы была. Коли хочешь, дедушка, говорит, мы можем до Конюшенной слободы добежать и бабам показать, они признают, да я и без того знаю, что она. И нужно-де ее нести в Земский приказ – эта душегрея поможет доказать, что Родька тещу не убивал.

– Где душегрея?.. – теряя от волнения голос, спросил Стенька.

– Я его спрашиваю – как это поможет? А он мне – в ней, в душегрее-то зашито что-то хрусткое, сами вынимать не будем, пусть подьячие при свидетелях вынут.

– Где душегрея?.. – Стенька почувствовал, что дрожит от нетерпения.

– Да где ей быть! У нас в шорной и лежит, в короб от греха подальше припрятали. И я его спрашиваю – где ж ты, Данилушка, душегрею-то отыскал? Как она тебе в руки попала?

– И как же?

– А вот тут я и сам не понял. Он, оказывается, подслушал баб, когда они о той душегрее говорили, и приметы запомнил. А потом пошел по кружалам выспрашивать, не закладывал ли кто? Он то кружало искал, где Родька пил. Понимаешь, взбрело ему на ум, что Устиньи в ту ночь дома не было – псы, мол, не лаяли, когда Родька якобы за ней по улице гнался.

– Псы? – переспросил Стенька.

Ему было очень трудно удержать в голове разом то, что толковал дед, и страстное желание помчаться на конюшни, добыть из короба душегрею и немедленно растребушить ее!

– И пошел мой дурак по кружалам! И где-то на Неглинке он, видать, девкам приглянулся. То ли оскоромился, то ли нет, а пришел вместо тулупа, какой я ему дал, в шубейке, в сапогах! Диво! Может, и мне так-то на промысел пойти? Глядишь, хоть на шапку заработаю?..

Дед засмеялся, и Стенька, вспомнив, как были заработаны рубаха и поясок, тоже захохотал.

– Они-то и присоветовали ему, где душегрею искать. Он, поди, и сам не понял, кто та баба была – краденое, что ли, прятала и перепродавала?

– Какая баба?

– Да та, у кого он душегрею отнял! Отнял и убежал!

– Как это – отнял? – Стенька почуял, что все его построение идет прахом, даже если найти ту бабу в зеленой шубе, то она от пропитого неведомым питухом добра отречется, и дура будет, коли признается, что скупкой таких вещей промышляет.

– А черт ли его разберет? Говорит, вместе с мешком выхватил и убежал, его так девки научили. Я ему на это – ну и что мы теперь с той душегреей делать будем? На тебя, на дурака, наденем, да и будем тебя водить, как скоморохи – козу в сарафане? Нужно же показать, где и от кого ты ее получил, тогда только подьячий сможет розыск вести. А без того цена твоей душегрее – грош. Так где ж ты ее, спрашиваю, отнял? А он мне и отвечает – откуда, мол, я знаю? Темно было, девки привели, двор показали, ждать велели, а тут та баба с мешком и бежит… И ты, спрашиваю, поверил? А он мне – так вот же душегрея!.. Стало быть, девки правы оказались! Вот такая нелепица, Степан Иванович…

– Стало быть, вы тут ходите и тот двор ищете, у которого твой дурень ночным разбоем промышлял? – догадался Стенька.

– В мои годы уж на печи нужно полеживать, сказки правнукам сказывать, – печально произнес дед Акишев. – А я вот по сугробам таскаюсь, неведомо какие ворота ищу! Данилка сказывал – забор высок, и ворота есть, с навесом, и калиточка, переулок такой ширины, что сани свободно проезжают и еще немало места для пеших остается. И от Кремля недалеко – стрельцы перекликались, так он их очень хорошо слышал. Вот и догадайся: от Неглинки дойти недалеко, стрельцов хорошо слышно – так про пол-Москвы то же сказать можно! Церковь, сказывает, там рядом! Так на Москве куда ни глянь – всюду церковь!

– И ничего больше? – удивился земский ярыжка.

– Есть одна зацепка. Та баба вроде сказала, что бежала от Никитской, да не хотела торговыми рядами, что на Красной площади идти, побоялась, и то – мало ли кто там может оказаться, лавки-то полны товара, а замок сбить – невелика наука… Вот я и прикинул, что ежели с Никитской через ряды бежать, как раз на Варварку и прибежишь… Ладно, Степан Иваныч, тут ты нам не помощник, сами мучаться будем… Куда он, обалдуй, запропал? Неужто нашел? Ступай себе, Степан Иваныч, с Богом, в одну сторону, а я – в другую…

Стенька почуял, как акишевские денежки плывут мимо рук! Коли бы Деревнин помог сыскать доказательство, что Родька тещу не убивал, то ему и было бы уплачено. А коли Акишев сам доказательство раздобыл – за что же Деревнину платить?..

Напрочь позабыв о зашитой в душегрею кладовой росписи на тысячи погребенных в каком-нибудь овраге рублей и помня только про те пять-шесть алтынов, что в самом наисквернейшем случае мог он заработать в деле Акишева, Стенька заступил старику путь.

– Назарий Петрович, не спеши меня гнать! Вы тут без меня и точно намаетесь! А я ведь ту женку, у которой душегрея была, сыскал! А звать ее Марьицей Сверчковой, а живет она у князей Обнорских, и двор этот тут же, рукой подать! И коли мы вместе пойдем, да ту Марьицу сыщем, да в приказ к нам ее доставим, то сразу, может, и окажется, что твой Родька чист!

Дед, услыхав такую новость, высказался внятно и кратко, одна беда – матерно.

– Идем, идем! – принялся торопить его Стенька, выказывая неслыханное усердие. – Я много про ту Марьицу знаю! Я знаю, куда она душегрею относила да откуда она ее уносила! Я за той Марьицей уж который день по следу иду!

Тут Стенька едва не брякнул «С самого Рождества!», да вовремя спохватился, Рождество-то месяц назад, поди, было, кабы не больше! Но ему очень хотелось показать свою деятельность и навести деда на мысль об отдельной плате тому, кто по этому делу ходил, ноги бил, ночей недосыпал… м-м-м-да-а…

Еще ведь с треклятой рубахой разбираться!..

Тут лишь до Стеньки дошло, что в присутствии деда с его обалдуем выручить рубаху будет трудновато. Наедине бы можно с бабой про плутни ее доченьки потолковать, а при посторонних как?

– Так идем скорее! – заторопил дед Акишев. – Вон мой дурень-то возвращается!

И замахал нескладному парню рукой в большой меховой рукавице – ступай, мол, сюда, скорее!

Тот подбежал.

– Ну, сыскал? – спросил дед.

– Вроде бы похожее место, – отвечал парень. – А может, и не оно.

– Вот кому кланяйся! – велел дед, указывая рукавицей на Стеньку. – Вот кто наш благодетель! Вот кто тот двор и ту бабу давно сыскал, а мы-то слоняемся вокруг да около! Вот кто нас из тяжкой беды выручил!

Стенька приосанился – не часто его так громко и истово хвалили. Но поклона от парня не дождался, тот лишь насупился и нехорошо поглядел из-под черных бровей.

– Ну так пойдем, что ли? – видя, что от упрямого Данилки слова не добьешься, напомнил дед. – Ты, Степан Иванович, на него не гневайся, он у нас с придурью.

Стенька и дед Акишев пошли вперед, Данилка – следом. Остановились у красивых ворот. Они были приоткрыты, и человек шесть сытых, румяных молодцов, опираясь о забор, переговаривались, задевали всякими словечками прохожих баб и девок, кричали пакости вслед проезжавшим саням.

Держать у ворот стаю таких нарядных красавцев и дармоедов было для бояр и князей делом чести и достоинства. Примерно таким же, как откармливание котов – у подьячих.

– Да не сюда же, – вдруг негромко воскликнул Данилка, но дед и Стенька его и слушать не пожелали.

– Тут, что ли, двор князя Обнорского? – спросил Стенька.

– А какая тебе нужда? – нелюбезно отвечал один из парней, но другой, постарше, вмешался:

– Это ж земский ярыжка! Его за делом послали. Тебе кто нужен-то?

– Велено сыскать женку, Марьицу Сверчкову, и привести в приказ, чтобы у нее сказку отобрать, – строго, как положено человеку служивому, объявил Стенька.

– Марьицу-то? Ну, сегодня это у тебя не выйдет, уехала Марьица, – сказал собеседник. – Вчера как укатила, так по сей день нет! Твое счастье, что я видел, как она в сани садилась.

– К дочери на Никитскую, что ли, поехала? – показал осведомленность Стенька.

– Куда поехала – Бог ее грешную душу ведает, а приезжала за ней точно не дочь. Дочь-то мы знаем!

Молодцы у ворот переглянулись и заржали. Стеньке сделалось не по себе – батюшки светы, с кем связался?!?

– Так за ней приехали?

– Как за боярыней – в возке! И вышла-то девка невысоконькая, и стояла тут, пока Марьица к ней вышла, а в возке-то сидела такая пава! Как дверца отворилась, я видел. Говорят, Анна Морозова хороша…

Стеньке опять сделалось не по себе – надо же, какую гулену за боярыню сдуру принял!

– …а та, что в возке, поди, лучше будет. Брови черные, глаза – как уголья, лицо такой красы, что дивно делается…

– И увезла? – переспросил Стенька, собираясь уточнить подробности, но тут дед заорал:

– Стой! Стой, оглашенный! Куда-а-а?!?

Стенька резко обернулся.

Данилка удирал от ворот!

Он бежал вровень с извозчичьими санями, очевидно, сговариваясь на ходу, потом довольно ловко вскочил в те сани – и раздался свист, и конь прибавил шагу!

– Совсем умом повредился! – возмущенно сказал дед Акишев Стеньке. – То ему двор не тот, а то и вовсе сбежал! Может, и впрямь у него с головой что-то сделалось?

– Сделалось! – подтвердил не менее возмущенный Стенька. – Гляди – подожжет твой обалдуй Аргамачьи конюшни!

И тут же кинулся расспрашивать прохожих:

– Люди добрые, никто не слышал – докуда тот молодец с извозчиком сряжался ехать?

– Без ряды поехали, – подсказал какой-то мужик. – Он просто велел на Неглинку везти.

– К девкам, что ли? – удивился дед Акишев. – То-то мне странно показалось, что его те девки одели-обули! Что-то тут нечисто! С ворьем, не иначе, связался!

Еще не понимая, зачем, действуя по единому наитию, Стенька остановил другого извозчика:

– За алтын до Неглинной свезешь?

– И цен-то таких нет! – отрубил извозчик.

– Я цены не хуже твоего знаю! Садись, Назарий Петрович! А то, гляди – давно до вас, извозчиков, Земский приказ не добирался! Вот как соберется государь указ написать, чтобы со всех извозчиков поручные записи брать – тут-то вы и наплачетесь!

Видя, что седок попался осведомленный, извозчик торговаться не стал.

– Перед нами один такой только что уехал, – сказал, уже полулежа в санях, Стенька. – Коли догонишь – еще деньгу набавлю.

– Йи-и-их!!! – взвизгнул извозчик и замахнулся кнутом.

Санки резво покатили по слежавшемуся снегу.

– Побе-е-реги-и-ись!!!

– А что ты с ним сделаешь, коли поймаем? – спросил дед Акишев.

– Перво-наперво в морду дам, чтобы не бегал. А потом отвезу к Деревнину – пусть он разбирается! Что-то твой дурень проведал и своим дурацким умом наперекось понял! Не иначе! Ох, попадись он мне! – в восторге от погони отвечал Стенька.

* * *

Денег на извозчика у Данилки, понятное дело, не было. Когда, по его соображению, санки прикатили на Неглинку, он просто-напросто соскочил – да и был таков.

Утром, добираясь от Федосьиного домишка в Кремль, он внимательно разглядел окрестности и запомнил дорогу так, как его научил один старый пан из Вильно, охотник до мозга костей и по всякой дичи.

– Ты, по лесу идя, чаще оборачивайся, хлопче, – говорил пан. – Тебе нужно дорогу запомнить такой, какой ты ее увидишь, когда обратно возвращаться станешь. Не то заплутаешь в лесу – там и останешься!

Кто еще мог увезти бабу, у которой Данилка отнял мешок с душегреей, как не Настасья? Только у нее и хватило бы наглости среди бела дня приехать в возке (с Феклицей, надо полагать, она одна и была среди подружек маленькая), вызвать ту бабу не откуда-то, а со двора князей Обнорских, и увезти.

Данилка уже сообразил, что Гвоздь привозил его и спящего Подхалюгу не к главным воротам, а к другим, которыми пользовался для каких-то своих тайных целей. А Настасья это сразу знала, и чей двор – знала, только не сказала.

Так что же она затеяла?

Она спасла ту дурищу от верной смерти, но для чего? Для чего она воровски увезла бабу, без которой Данилке никак не доказать, что Родька сидит в тюрьме понапрасну?