Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 74 страниц)

– Ты подьячий Деревнин? – спросил высокий худой парень, истинный жердяй.

– Я, чего надобно? – нелюбезно отвечал Деревнин, сверявший переписанные разгильдяем Гераськой столбцы со своим черновиком и уже в который раз бормотавший беззвучно: «Батогов тебе, сучьему сыну…»

– У вас тут и лба перекрестить не на что, – нагло заявил парень.

– Вон образа.

Образов в Земском приказе было довольно на всякий лоб – Спаса Всемилостивого, четыре Богородичных, Николай Чудотворец, и все обложены серебром. Многие служащие приносили с собой серебряные складни, сам Деревнин приспособил складень над тем местом, где обыкновенно сидел за столом, крытым красным сукном, на толстеньком бараньем тюфячке поверх широкой скамьи.

Парень, не подойдя к красному углу, как полагалось бы такому сварливому богомольцу, а глядя на лики издали, забубнил:

– Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы православным христианам на супротивные даруя и Твое охраняя крестом Твоим жительство.

– Аминь… – буркнул Деревнин, погруженный в сверку.

Парень постоял, помолчал, да и вдругорядь принялся читать акафист Кресту.

Тут лишь в голове у подьячего что-то забрезжило.

– Ты от Хотетовского, что ли?

– От него. Велел на словах передать важное…

Деревнин оторвался от сверки и вытянул шею, подставляя парню ухо.

– Никто из наших никаких иноков не подсылал, это точно, а вот инокиню сегодня отправили разведать. Хозяйка наша ловких инокинь прикармливает, из тех, что с кружкой по улицам ходят, на обитель собирают. Инокиня хитра, с другого боку зашла. Сосед боярина – князь Сицкий. Она туда на двор пришла, там ее знают и привечают. И вот что ей бабы сказали – явилось-де, что боярыня Троекурова не пропала, а сбежала. Был у нее полюбовник, боярский приказчик Васька. Вот с ним. И Васькиного скарба недосчитались, и боярынин ларец сгинул, а там чего только не было. Про все про то инокиня прямо хозяину и донесла.

– Ахти мне… – прошептал Деревнин. – Как же они ушли-то?

– Неведомо, а только Троекуров сидит у себя, пьет, людям со двора выходить запретил. А бабы-то уж наловчились сквозь забор переговариваться.

– Та-ак… вот ведь сучья дочь…

– Наши-то – как мешком из-за угла стукнутые, сам хозяйку изругал – ты кого-де воспитала, зазорную девку, шлюху подзаборную, что с рогожкой под мышкой питухов у кружала зазывает, а не боярыню! Хозяйка плачет, все Пронские тоже дома заперлись – срам-то какой!..

Похоже, что жердяй испытывал от этого срама истинное наслаждение и говорил чуть громче, чем надобно. Деревнин не сразу сообразил, что Пронские – братья беглой боярыни Троекуровой.

– Передай, что я проверю, уж больно на вранье смахивает, – сказал Деревнин. – Ступай, мне недосуг.

Жердяй, несколько обидевшись, ушел. А подьячий задумался. Лучше всех могла бы знать про сердечные дела боярыни девка Лукерья, которую приютил Хотетовский. Но даже коли знает – ведь не выдаст, потому что она свою боярыню любит.

Поразмыслив, Деревнин решил, что не такое уж это вранье. Молодая женка при старом муже, дитя – одно-единственное. Не стало дитяти – и что ее может удержать?

И, сдается, дитя – не от венчанного мужа. По крайней мере, хорошо бы, чтобы это явилось при дальнейшем розыске. Тогда Троекуров, скорее всего, не захочет искать убийцу, потому что в глубине души будет ему даже благодарен, такова злобная и несовершенная природа человеческая…

Задумавшись о несовершенстве человеческой природы, он понемногу добрался и до Стеньки. Следовало отыскать беглеца, пока его отсутствие не стало слишком заметным, и вразумить. То-то смеются сейчас стрельцы над бешеным ярыжкой, который, кидая через веревку мешок с гречей, пытался понять, куда полетит и где упадет тело убиенного младенца…

Тут две мысли Деревнина, из коих каждая сперва развивалась сама по себе, слились воедино. Итог же был таков: коли младенца, как убежден Стенька, не через забор в сад перебросили, а скинули сверху, из терема, то убийцей ведь может оказаться сам боярин Троекуров! Он понял, что дитя – от неведомого молодца, впал в ярость, сам с ним расправился, а боярыня, боясь того же и для себя, сбежала…

Складно? Складно. Боярин-то знает, где в своем дому можно тело спрятать.

Да и нескладно. Для чего ему такие сложности? Коли хотел бы погубить младенца – бросил бы в колодец. А так – где-то в доме несколько дней тело держал, потом почему-то в сад скинул. Несуразица и околесица.

Посланный за Стенькой Филька вернулся и доложил – на торгу поджигатель не обнаружен, где обретается – неведомо. Деревнин рассердился и велел Фильке вечером, как приказные пойдут по домам, отправляться к Стенькиному местожительству и там его караулить. Когда же явится, то, трезв или пьян, гнать в тычки к Деревнину.

Вечером, незадолго до того, как запирать приказ, явился парнишка лет семнадцати, похожий на переодетую боярышню – личико гладкое, волосики светлые, золотистые, ровными кудрями лежат, носик пряменький, тонкий. Только слишком четко очерченный подбородок свидетельствовал о принадлежности к мужскому полу, да еще улыбка – ни у одной боярышни рот до ушей не разъезжается.

Одет он был простенько, но даже самая разнаряженная боярыня или княгиня залюбовалась бы, глядя, как он идет в своем киндячном буром кафтанишке, ловко охватившем тонкий гибкий стан.

Деревнин не был ни княгиней, ни боярыней, ни даже купчихой. За день перед ним столько рож и станов мелькало, что вся Москва уж делалась на одно лицо.

– Чего надобно? – спросил он, когда красавчик, поклонясь, осведомился, точно ли с подьячим Деревниным беседует.

– По дельцу меня прислали к твоей милости.

– По какому дельцу?

– Видеть твою милость желают.

– Кто желает?

– Некая особа, – значительно произнес красавчик и возвел к закопченному потолку ясные голубые очи.

– А вот велю приставам тебя отсюда выставить в тычки, – хмуро пообещал Деревнин. – Или говори прямо, или убирайся к монаху на хрен.

Красавчик нагнулся прямо к деревнинскому уху.

– Хозяйка моя зовет, – прошептал он. – По тому самому дельцу…

Гаврила Михайлович был отменный семьянин, уже и внуков нажил, не по годам ему было пускаться в любовные приключения. Кое-какие грехи у него по этой части имелись, и один, как ни странно, совсем недавний.

Деревнин с семьей был зван на свадьбу. Родственник, подьячий Разрядного приказа Клепиков, женил сына. Пошли пешком, благо идти недалеко, всем семейством – впереди Гаврила Михайлович плечом к плечу с нарядной, отчаянно нарумяненной и набеленной супругой, за ними две пары – оба сына с женами. Народу набралось много, после венчания все чинно сели за стол – мужчины напротив женщин, угощение было знатное, а уж немецких и гишпанских вин хозяева выставили столько, что хоть в них купайся. Непривычный к таким напиткам и не знающий, что иные смешивать не стоит, Деревнин все перепробовал и сильно захмелел. Тут-то и заметил он, что ему подмигивает одна гостья.

Супруга тоже немало выпила, громко хохотала в кругу ровесниц, и Деревнин встал из-за стола – как если бы собрался по нужде. Гостья, видать, была близкой родственницей новоявленной свекрови – знала в доме все закоулки. Гаврила Михайлович оказался с ней в каком-то чулане и ахнуть не успел, как был вовлечен во грех. Для свадьбы это считалось делом хоть и нехорошим, но обыкновенным: где пьют, там и любятся. На то она и свадьба, чтобы жены от пьяных мужей улизнули да побаловались хоть малость.

Когда красавчик помянул хозяйку, Деревнин ужаснулся – этого еще недоставало. Такие подвиги не должны иметь продолжений!

– Пошел ты прочь, и с хозяйкой своей вместе… – прошипел он.

– Так по дельцу же! – возмутился красавчик.

– По какому еще дельцу?

– По известному… Звать велела, сказала, чтобы без подьячего Деревнина не возвращался. Ему-де то дельце известно, и он придет.

– Знать ничего не знаю. Ступай отсюда подобру-поздорову, – громко сказал Деревнин.

Его упорство имело причиной не только страх или отвращение к блудному греху. Он вспомнил лицо женщины, которая заманила его в чулан. Дожив до пятидесяти годов, имея дома жену и двух невесток, а также несколько комнатных женщин, Гаврила Михайлович уже понимал многие их затеи и ухватки. Длинные, до бровей, жемчужные поднизи и рясны помогали скрыть морщины, белила и румяна делали все лица одинаково лишенными возраста. Прелюбодеица была едва ль не его ровесницей – и попадать вновь в эти объятия подьячий решительно не желал.

– Так и передать, что подьячий-де идти не желает? – переспросил упорный красавчик.

– Да что ж мне, метлой тебя отсюда выметать?!

Красавчик отошел от стола, протиснулся меж посетителями и скрылся за дверью.

Как оказалось, он успел куда-то сбегать и вернулся как раз к тому времени, как подьячие, закончив дневные дела, поочередно выходили на крыльцо и перед тем, как спуститься, окидывали взглядом опустевшую Красную площадь.

– Ты тут еще? – возмутился Деревнин.

– Так хозяйка без вашей милости приходить не велит! – отвечал красавчик, но в голосе была какая-то непонятная насмешка.

Деревнин решил не обращать внимания на это безобразие, сошел с крыльца и двинулся к Никольской. Идти до дому было недалеко, брать извозчика от Земского приказа до Охотного ряда – нелепица. Красавчик пошел с ним рядом, делая кому-то знаки рукой.

Деревнин сердито повернулся к нему и даже замахнулся, но тут случилось неожиданное.

Перед ним вдруг встала молодая женщина такой красоты, что он забыл о своем драчливом намерении, а лишь смотрел в ее темные глаза под ровными, красиво изогнутыми, от природы черными бровями.

– Не идешь, стало быть, на зов? – спросила эта женщина. – А дельце-то как раз твое! Стоять с тобой на углу не стану, мне то неприлично, а ты за мной следом ступай.

Не все москвички знали тайну этой плавной походки. Не все умели плыть лебедем, так, чтобы казалось, будто девица стоит смирно, вовсе не перебирая ногами, а некая сила несет ее над землей. Та, что уверенно позвала за собой Деревнина, тайной владела, и он пошел следом, как очарованный. За ним поспешил юный красавчик, глядя на хозяйку с восхищением.

Она шла, чуть наклонив голову, избегая мужских взглядов, сложив на груди руки, чтобы все видели шитые цветными шелками зарукавья и пышные складки белых рукавов. Синяя однорядка была так скроена, чтобы в меру облегать ее стан, не вызывая притом упреков в нескромности. Длинные рукава однорядки были откинуты назад и связаны узлом. Узел этот приходился куда как ниже пояса, но шелковая кисть косника висела, почти не колыхаясь, еще ниже узла – такую прекрасную черную косу отрастила красавица.

Деревнин шел да шел, сам себе не веря – неужто он этой молодице приглянулся? Прошел всю Никольскую, вышел на Лубянку, наконец свернул вслед за ней в Варсонофьевский переулок. Даже малость запыхался – он редко ходил пешком, а необходимую хорошему стряпчему дородность уже нажил. Там, в Варсонофьевском, его нагнал красавчик.

– Погоди-ка, – шепнул он. – Хозяйка через сад войдет, а мы – с крыльца…

Деревнин не понял, к чему такие сложности, однако послушался. Он перешел неширокий двор, поднялся на крыльцо, красавчик отворил дверь и впустил его в сени. Там встретила комнатная женщина, поклонилась и повела дальше – в пустую горницу. Деревнин встревоженно оглядывался по сторонам. Господи, куда ж это его занесло?! Дом был небогатый, обставлен на старый лад, пол покрыт рогожей, вдоль стен стояли неширокие лавки, тоже крытые рогожками, а не суконными расшитыми полавочниками, которым полагалось бы свисать до пола. Хорошо хоть, на узком длинном столе была скатерть, хотя и грубого полотна.

Найдя взглядом образ Богородицы в киоте, Деревнин перекрестился. Он не знал, чего ждать. Чернокосая красавица – явно не девка с Неглинки, не выскочит в одной рубахе распояской. Вдруг сделалось стыдно – на него Богородица глядит, а он о скоромном размышляет! Да еще на трезвую голову! Ладно бы после нескольких кубков романеи или хорошего ставленого меда…

Скрипнула половица – Деревнин обернулся.

Вошли чинной поступью четыре женщины, все разом поклонились. Когда же выпрямились, Деревнин сильно удивился – первая из них была в годах, лицо имела строгое, вид ее вовсе не располагал к шалостям. Заманившей его сюда красавицы среди них не обнаружилось.

– А ведь ты меня, батюшка мой, не признал, – сказала старшая из женщин. – Ты у нас по делу недавно бывал, мы – Хотетовские. Сядь, сделай милость.

Деревнин чуть не сел мимо лавки. Менее всего он ожидал, чтобы смиренная и безмолвная жена Хотетовского вызвала его на свидание! Да и вела себя при этом так же уверенно, как муженек, бывший воевода.

Две женщины стали накрывать угощение на углу стола, одна была одета попроще, другая – побогаче.

– Домой к нам гостей звать нельзя, мой Родион Яковлевич гневен. Так я тебя, батюшка Гаврила Михайлович, к куме позвала. От дома близко, кума моя Марья всегда помочь готова. Коли что – ты это знай.

Деревнин молчал. Кума Марья – та из женщин у стола, что помоложе и понаряднее, – поклонилась ему.

– Спасибо, светы мои, а теперь ступайте, – вроде и ласково сказала Анна Семеновна Хотетовская, однако ж это было повеление, и женщины послушались беспрекословно.

Деревнин насупился – окончательно понял, что ее смирение было показным. А он-то грешным делом позавидовал тогда Хотетовскому – ишь, женка не перечит, слово мужа для нее святыня! А эта женка тайно в дом к куме гостей заманивает!

Вышли из горницы две женщины, остались Хотетовская и еще одна, одетая по-девичьи, чье лицо было прикрыто фатой. Но Деревнин и так понял – любимая комнатная девка беглой боярыни Троекуровой Лукерья.

А чернокосая обольстительница куда-то пропала…

– Для чего же ты меня, матушка моя, позвала? Да еще этак вот?.. – спросил подьячий.

– Хотела тебя тайно от мужа видеть. К нему теперь – не подступись, поверил злым языкам. А я доподлинно знаю, что Агафьюшка с полюбовником не бежала… Лукерья, не реви, слезами делу не поможешь!

Девка, всхлипнув, отвернулась к стене.

– Откуда ж ты это можешь знать?

– Я много чего знаю, да молчу. При муже говорить о таких делах невместно, да уши-то у меня есть, мхом не заросли, – грубовато отвечала Анна Семеновна. – И есть добрые люди, что тоже до правды докопаться хотят…

– Кто же та добрая душа?

– Девка, что тебя сюда привела, не простого роду-племени. Она сказала мне такое, о чем немногие знают. И потому я ей поверила.

– И что же она сказала?

– Когда дитя из троекуровских хором пропало, ты, Гаврила Михайлович, уж верно, прознал, что Троекуров был во вражде с князьями Обнорскими. И что по розыску вышло?

– Там и розыск не надобен. Обнорские в опалу угодили, всех раскидали по дальним обителям, грехи замаливать. Они на Москве еще не скоро появятся – если их в дальних краях не сгноят.

– Ох, батька мой, тех грехов и целой обителью не замолить.

– Что ж то были за грехи? – забеспокоившись, спросил Деревнин. Вспомнилось, как о давней вражде толковал старец Акила. Неужто был прав?

– Слух был пущен, будто государь гневом на них опалился за чернокнижие, только позорить древний род не пожелал. А мне иное известно. Княжич Савва с сестрой своей сошелся и блудно жил. А старый князь не умел его унять. За то Обнорских, не подымая шума, и покарали.

– Откуда ты, матушка, это можешь знать?

– Когда был розыск, комнатные девки и бабы многое рассказали, и за то иных, постригши в инокини, оставили жить на Москве. Отыскать их несложно. Да я не о бабах, я об ином. Княжич, Савва Обнорский, завел себе таких приспешников, что от них вся Стромынка стоном стонала. Атаманом ватаги налетчиков сделался… Ты, батюшка мой, спроси в Разбойном приказе дела о стромынских налетчиках. Что-то дадут, что-то утаят.

– Отчего вдруг утаят? – Деревнин был вконец ошарашен всем происходящим.

– А оттого, что делили Стромынку две ватаги – Обнорского и атамана Юрашки Белого. И Обнорский, тайно вступив в сговор с Разбойным приказом, выследил Юрашку и выдал его ватагу посланным стрельцам. И за то Разбойный приказ его не трогал, государю-то о поимке доложили, похвалу государеву получили, чего им еще надобно?

Тут уж можно было только вытаращиться на женщину, приоткрыв от изумления рот. Дело было даже не в сведениях, а в том, как жена Хотетовского их преподносила – уверенно и даже несколько насмешливо. Отродясь Деревнин не слышал, чтоб бабы так говаривали. А при муже-то какова – смиренница, воды не замутит!..

С большим трудом до него доходило, что жена воеводы, поставленного государем в небольшом городке-остроге, не может быть иной – она, коли любит мужа, должна на людях внушать почтение к нему, сама же – знать все, что происходит в городишке, и знать не по-бабьи…

– Бог с ним, с Разбойным приказом, – наконец выговорил подьячий. – Ты мне лучше, матушка, растолкуй, как ты догадалась, что твоя племянница не сбежала с приказчиком. Только не толкуй вдругорядь, что ты ее не так воспитывала, чтобы от мужа бегать!

Анна Семеновна тихо засмеялась.

– Я-то ее так воспитывала, чтобы себе цену знала и на все наветы умела ответить. Коли баба за себя не постоит – на родню надежды мало. А она у нас тихоня, скромница, не смогла себя защитить. Она бы живая из мужнего дома не ушла… да ты не о том спрашивал, батюшка, и я тебе отвечу. Савва Обнорский, из дальней обители бежав, в Москве объявился, и то, что в дому Троекуровых сотворилось, – его рук дело!

– Почем ты знаешь?

– А знаю! Он вокруг троекуровского двора крутился, подручных своих подсылал. Что он затеял – не знаю, а статочно – троекуровский род извести под корень. Может, и в дворне у него уж свой человек завелся. Как завелся в Разбойном приказе…

Деревнин хотел было возразить, но вдруг вспомнил Стеньку с его мешком гречи. Коли треклятый ярыжка прав, то получается складно: в троекуровский дом попал загадочный молодой инок, и на следующее утро дитя сбросили в сад из окна терема или, что вернее, с высокого гульбища. Хотелось бы еще додуматься, где дитя было до того, пропало ведь за несколько дней до страшной находки.

– Поди сюда, Лукерья! – позвал он девку. – Ну-ка, говори, не брал ли боярин в дворню нового человека?

Лукерья подошла, опустив голову, да и рухнула перед подьячим на колени.

– Батюшка Гаврила Михайлович! Новых людей давно уж не было, да только разве ж я все знаю?! Одно знаю – не виновата моя голубушка Агафья Андреевна, а ее злые люди оговорили да извели!

– Будет тебе причитать! Так уж сразу и извели! – прикрикнул на девку Деревнин. – Как это ты можешь про новых людей в дворне не знать? Ты ж в троекуровском тереме, поди, с детских лет живешь!

– Ты, батюшка мой, девку не пугай, – вступилась Анна Семеновна. – Я за нее отвечу. Она при Агафьюшке жила, а Агафьюшкины комнатные девки и бабы с другими бабами не ладили – теми, что за обеими боярышнями ходят. Они и жили в разных теремах. И коли к боярышням бабу-бахарку, или инокиню, что духовные стихи поет, или хоть мастерицу, которая редкие и красивые швы знает, приводили, Лукерьюшке то неведомо. А сам знаешь, когда инокиня или бахарка придут, то дня два-три в дому проживут. И может статься, что таким путем пробралась в троекуровский дом измена… Нетрудно, батька мой, с зазорной девки, что с налетчиками валяется, румяна смыть да клобучок монашкин на нее надеть!

И опять Деревнин затосковал о Стеньке. Тот видел молодого инока – вот бы сейчас описал его Лукерье, а та, глядишь, чего путного сказала бы.

– Говоришь ты, матушка, складно да ладно, – сказал он Хотетовской. – Но пока я не пойму, откуда ты про Обнорского и его ватагу вдруг узнала, веры твоим словам не будет. Мало ли что тебе наговорила та девка!

– Девки, батюшка мой, разные попадаются, – с этими словами в горницу вошла чернокосая красавица. – Тебе угодно знать, правду ли я говорю. Привести сюда княжича Обнорского, чтобы слова мои подтвердил, я не могу, не обессудь. Но сейчас скажу такое, что ты поймешь – верить мне должен.

– Ну, говори, – позволил подьячий.

– Помнишь ли, батюшка Гаврила Михайлович, как прошедшей зимой удавили тещу стряпчего конюха Родьки Анофриева и как искали ее пропавшую душегрею?

– Про то многие известны, – осторожно отвечал Деревнин.

– А что сыскал ты, батюшка мой, ту душегрею в Приказе тайных дел, на столе у дьяка в государевом имени Башмакова – многие ли известны?

Тут-то Деревнин и смутился – вспомнил все домыслы о проклятой душегрее, вспомнил, как, подстрекаемый обалдуем Стенькой, прямо в Приказе тайных дел подпорол ее, чая отыскать несуществующую кладовую роспись, нашлись же корешки, в клочок бересты обернутые…

– Кто ж ты такова, коли про это знаешь?

– Кто я такова – про то у благодетеля моего, Дементия Минича спрашивай. Коли он скажет – стало, тебе про то, Гаврила Михайлович, знать надобно. А не скажет – не обессудь. Дьяку в государевом имени виднее, кто про что знать должен.

– Тогда вот тебе иной вопрос. Коли ты знаешь, что княжич Обнорский на Москву с ватагой прибыл и козни плетет, для чего ты мне про то доносишь, а не благодетелю своему, дьяку в государевом имени Дементию Миничу Башмакову?

Девка улыбнулась. Улыбка была стремительная, сверкающая, недобрая. После чего чернокосая красавица преобразилась – брови сошлись, плечи отошли назад, чрево подалось вперед, нос задрался, лицо исполнилось высокомерия, и она едва ли не басом произнесла:

– Ведомо мне учинилось…

Деревнин ахнул – он въяве увидел перед собой старого подьячего Семена Алексеевича Протасьева, все его дородство, всю его повадку, и даже седую бороду, кажется узрел…

И тут же наваждение пропало. Перед ним опять было красивое девичье лицо, и голос сделался звонок, и слова звучали не из приказного быта, а обыкновенные:

– …что ты, батюшка Гаврила Михайлович, розыск ведешь по делу о похищении и убиении младенца Илюшеньки. Ты, стало быть, уж многое разведал и еще более разведаешь, коли по верной дорожке пойдешь. И мне разумнее потолковать с тобой, чем нестись к Башмакову в Коломенское, зная заведомо, что он тебе же все мои сведения и передаст. А ты, Гаврила Михайлович, по этой части подьячий опытный, разумеешь, что к чему…

Деревнин усмехнулся – вот теперь он все понял.

Девка не просто сообщала добытые сведения, а желала их продать. Уж какие там у нее с Башмаковым уговоры – одному Богу ведомо, а денежки, видать, сейчас понадобились. И не отвертишься – вон Хотетовская, хитрая баба, смотрит, ухмыляется и молчит. Но денежки окупятся: раскрыть дело о воровской шайке, которая на троекуровском дворе безобразничала, – это и государевой похвалы сподобиться, и Разбойному приказу нос утереть.

– Что сведения до меня донесла, за то хвалю, – сказал он. – Ловка ты, девка, да только не девичье это дело – за лесными налетчиками гоняться…

– Люди Обнорского моего жениха порешили, – вдруг помрачнев, сообщила она. – Сама чуть жива осталась. Не успокоюсь, пока княжича в могилу не сведу. Да не тихомолком, а чтоб вся Москва его бесчестье видела!

– Вот оно что…

– Слушай дальше, батюшка. Княжич Обнорский не появился бы на Москве, кабы не знал, что Разбойный приказ до него не дотянется. Статочно, тот человек, который помог ему ватагу Юрашки Белого извести, и сейчас там, в приказе, готов Обнорского при нужде выручить. И коли ты станешь по столбцам искать тех, кто сегодня на Москве – пособники Обнорского, то гляди внимательно по сторонам – кому не по душе, что ты в том старом дельце копаешься. Выследишь того человека – он тебе многое про чудеса на троекуровском дворе поведает.

– Не побрезгай принять за труды полтину, – сказал, помолчав, Деревнин. – Серебряную! Сапожки себе купишь.

Это по нынешним временам много значило – серебряная полтина была куда как весомее медной, да и надежнее – медных воровских денег уже ходило видимо-невидимо.

– К сапожкам бы чулочки беленькие, – строго сказала девка.

– Будет время – и не только чулочки, – отвечал подьячий, добывая из кошелька полтину.

Вручать деньги просто так было неприлично, следовало завернуть, а при себе, как на грех, ни клочка бумаги. И опять Деревнин вспомнил Стеньку, над чьей новоявленной привычкой таскать при себе чернильницу с пером и несколько листков бумаги за пазухой уже весь приказ потешался. Стенькина мятая бумага была бы кстати! Да только куда этот разгильдяй запропал?! Скорей бы объявился и рассказал внятно свои домыслы о выбрасывании мертвого тела из терема!

Именно в этот миг Стенька вспомнил о подьячем. Но вспомнил примерно так, как душа, покинувшая в смертный миг бренное тело, вспоминает об оставшихся на земле родственниках – умиленно, с легчайшим сожалением.

Он уже приближался к Девяти Мученикам, просветленный, как если б было ему видение. По дороге он заходил во все храмы, всюду ставил свечки, недолго молился и пребывал в состоянии истинного духовного богомольного похода. В конце концов он даже размечтался, как неведомый старец даст ему послушание – скажем, год безмолствовать, пребывая в непрестанной молитве, или тысячу поклонов отбить. В мечтах Стенька очень даже легко с послушанием справлялся, и омывал слезами свои грехи, и возвращался в Земский приказ совсем безгрешным, с сиянием вокруг чела. А там его ждали место подьячего и хорошее жалованье – и хлебное, и денежное. Может, даже двадцать рублей в год! Но, будучи подьячим и принимая от челобитчиков каждый день барашка в бумажке, он мог увеличить эту цифру до ста рублей – деньги для него невообразимые. С такими деньгами он бы уж мог глядеть на Деревнина как равный, а коли удастся дойти до полутораста рублей в год – то и свысока.

Таким вот образом, мешая духовное с плотским и небесное с земным, добрался он до храма и принялся искать старца, знающего, как молиться об усмирении начальственного гнева и восхождении по служебной лестнице.

Старца на месте не случилось, Стеньку послали на какой-то двор, где его привечали, высказав опасение – не захворал ли, лет-то ему уж много. Стенька отыскал по приметам двор, старца там не видали уж дня два, посоветовали спросить у соседей – те его зимой в подклет ночевать пускали. Стенька терпеливо побрел к соседям. И так он довольно долго слонялся меж двор, аки шпынь ненадобный. Наконец он вернулся к храму в надежде, что старец прибредет к концу службы, чтобы расходящиеся прихожане подали ему милостыньку. Служба же была долгая, не то что у отца Кондрата, который, потакая пастве, не слишком ее обременял стоянием в храме.

Поскольку Стенька искал старца довольно шумно, то и привлек к себе внимание всего здешнего прихода. Его у храма иные даже спрашивали почти по-приятельски, нашлась ли пропажа, а две бабы послали детишек на поиски. Потому Стенька даже не удивился, когда к нему подошел человек, одетый в старый черный армяк, росту высокого, с рожей худой, с носом пронзительным, в бороде неслыханной мохнатости, с седыми висками, и отозвал в сторонку.

– Старца, стало быть, ищешь? – спросил он.

– Старца, – подтвердил Стенька.

– А на что тебе?

– Сказывали, молитву сильную знает.

– И потому ты по всем дворам за ним охотишься? Так уж помолиться невтерпеж?

– Уж точно, что невтерпеж, – согласился Стенька, все еще пребывая в возвышенном состоянии духа.

– А того тебе на ум нейдет, что старца-то от тебя добрые люди прячут.

– Как это – прячут? – возмутился Стенька. – Нешто я ему дурное сделаю?!

– А сам посуди – бродишь в служебном кафтане, шум подымаешь. Почем знать – может, тебя из Земского приказа разведать о старце прислали? А люди-то пуганые, выдавать не хотят. Возьмут нашего старца за приставы – и поминай как звали, а он тут у нас знатный молитвенник.

– Да чем же старец виноват, чтобы его за приставы брать?!

Собеседник поднял длинный узловатый перст и сделал кистью столь весомое движение, что Стенька уставился на этот перст, как баран на новые ворота.

– Вы, приказные, уж придумаете, за что хватать и в острог сажать. Вам за то деньги платят, – строго произнес этот хмурый носатый мужик. – Шел бы ты отсюда, ярыга, не смущал добрых людей, не то… сам разумей…

Стенька безмерно огорчился. Надо же – бежал, летел, молитвы жаждал, а тут такие злоключения! И ведь могут побить, очень даже запросто, и звать на помощь бесполезно – Кремль со сторожевыми стрельцами и торг, где ходят другие земские ярыжки, далеко… как же быть-то?..

– Да вот те крест – он мне самому надобен! – воскликнул Стенька и размашисто осенился крестом. – Подьячий на меня озлился! Сдохнешь, кричит, под батогами! Со свету, кричит, сживу! Мне без старца с молитвой – хоть помирай!

В тот миг он искренне верил, что Деревнин уже нажаловался дьяку и по возвращении грешника впрямь ждут батоги. И ведать не ведал, что подьячий безмолвно и с лучшими намерениями молит Бога указать, куда сдуру забежал беспокойный ярыжка.

– Еще крестись! – потребовал сердитый мужик.

– А ты знаешь, куда его, голубчика моего, от меня спрятали? – с пламенной надеждой спросил Стенька.

Мужик поглядел на Стеньку с превеликим подозрением.

– Да вот те крест! – Стенька и в третий раз перекрестился. – Никто меня за старцем не посылал, я сам про него в Ильинской обители прознал! А меня тут со двора на двор посылают, врут, как будто приказный уж не православный человек, а нехристь персидская!

Почему Стенька вспомнил Персидское царство и тамошних бусурман – он сам бы объяснить не мог.

– Сомнительно что-то… – туманно сказал носатый мужик.

– Да ну тебя к бесям! – рассердился Стенька и пошел прочь. Ушел он, впрочем, недалеко – странный собеседник его нагнал.

– Прости, брат, уж больно твой кафтан мне не понравился!

– А что кафтан? Кафтан и снять недолго!

– Так снял бы ты его, право! А то людишки пугаются – Земского приказа боятся. Как на твои красные буквищи поглядишь – так уж сразу отойти подале охота!

– А коли сниму – отведешь к старцу? – тут же перешел в наступление Стенька.

– Мы, брат, старца бережем. А он же еще и расхворался. Стой тут, я за тобой приду.

И он действительно, уйдя, очень скоро появился. Стенька ждал его у забора, уже немного обеспокоившись тем, что вечер, скоро стемнеет, а домой добираться – морока, и Наталья разогревать ужин не станет, даст ломоть хлеба с солью и ковшик кваса – тем и будь доволен. А старец уж точно ужином не угостит – сам, поди, сухие корочки грызет.

– Пойдем, молодец, – сказал носатый мужик. – Старец-то плоховат, хворь привязалась, не отпускает. Может, и скажет чего…

Дом, куда привели Стеньку, был построен, поди, еще при царе Иване, пережил и пожары, и смуту, и новые пожары. Это была сосновая изба мерою в три сажени, кто обитал наверху – неизвестно, а в подклете действительно лежал на скамье старец. Этот подклет был настолько грязен и запущен, что даже Стенька, обычно не замечавший Натальиных стараний по наведению порядка, ужаснулся. Похоже, что тут никогда и не жили, а использовали помещение для хозяйственных нужд.