Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 74 страниц)

Сердитый, как медведь, которому бросили утыканную гвоздями деревяшку, Данилка ворвался к Федосьице.

– Тише, крестника разбудишь! – совершенно не удивившись и не испугавшись, сказала она. – Садись. Настасьица велела, когда явишься, покормить.

– А где сама? – оставаясь стоять, сурово спросил Данилка.

Федосья подняла голову от бадейки, в которой пеленки стирала, и с подозрением на Данилку уставилась.

– Ты выпил, что ли?

Как и всегда в минуты волнения, парень покачивался, да так, что порой за него страшновато делалось.

– Нет, я не пил. А куда Настасья ту женку подевала, которую вчера с собой привезла?

– А об этом ты у нее и спрашивай, свет. Мне она о своих делах не докладывает, – отрубила Федосья. – Так будешь есть?

– Не буду.

– Тогда сиди и не мешай.

Федосья вернулась к своей стирке.

В дверь поскреблись, потом образовалась щелка.

– Федосьица? Это я, Маринка! Взойти можно?

Появилась незнакомая Данилке девка, с лукошком вроде того, которое имел для конской подкормки дед Акишев.

– Я печеной рябины принесла, с медом, тебе полезно. Еще тут рябиновые почки. Бабушка велела отвар делать и рот полоскать, чтобы после родов зубы были крепки. Еще каши гречневой горшочек, я за ним потом забегу. Еще сальце…

Данилка сообразил – зазорные девки выручают подругу, которая временно не может зарабатывать. Но ему было не до умиления по этому поводу. Пока разгружали лукошко, он взял да и вышел.

Через двор, у Феклицы, он тоже Настасьи не нашел. Оставались Авдотьица, великанский рост которой внушал ему неосознанное уважение, и вдова Марьица Мяскова, которая славилась как тонкопряха, но порой подрабатывала и зазорным промыслом.

Дом Авдотьицы ему указали сразу.

Хотя девка и была похожа на перерядившегося кулачного бойца не из слабеньких, однако в домишке у нее было на редкость уютно – и занавески, и полавочники, и скатерка, и половички – все имелось. Вот только занавески оказались задернуты – мало ли кто исхитрится заглянуть! – и в комнатке горела лучина.

Данилка постучал, она отворила, и тут же он, отпихнув Авдотьицу, ворвался. Потому что за ней увидел сидящую на лавке Настасью.

Та встала ему навстречу.

– Выспался? – спросила. – Ну, заходи, коли сыскал…

Ее безмятежность настолько поразила Данилку, что он даже засомневался – не ошибся ли? Мало ли на Москве красивых чернобровых девок? А в этом деле с душегреей могло оказаться запутанным превеликое множество народу…

Пока он недоумевал, Настасья подошла к столу и закрыла лежавший там молитвослов.

– Хорошо, что пришел, – сказала, – а я вот молиться пробовала, да что-то не идет к небесам моя молитва…

– Я про душегрею хотел сказать и про ту бабу… – начал было Данилка.

– Погоди ты со своей душегреей! Навязла она у меня в зубах! – с непонятной злобой отвечала Настасья.

– Да ты послушай, Настасьица…

– И слышать не хочу. Не до душегрей мне. Тебе-то хорошо толковать – у тебя ручки-то чисты… А мне – грех замаливать.

Данилка разинул рот. И точно ведь – двух человек бешеная девка на тот свет отправила.

– Чем это ты их? – не к месту и некстати спросил он.

– Летучим кистенем, – буркнула Настасья. – Мы, девки, не имеем, кто бы оборонил, самим приходится. Мало ли дерьма к нам на Неглинку заносит…

– Вот уж точно, – согласилась Авдотьица. – Я-то и кулаком управлюсь, а вон Феклице недавно глаз подбили.

– Он на ремешке? – сообразил парень.

– На ремешке.

Настасья ответила так хмуро, что Данилка наконец-то догадался – девке неохота толковать о кистенях, и скажи он еще хоть словечко – обложит матерно. И тут же парень вспомнил, зачем сюда явился.

– Ты чего ту бабу увезла? – решительно спросил он.

– Какую еще бабу? – Настасья выглядела удивленной, однако не столько обвинением, сколько странной осведомленностью вопрошавшего.

– Брось, я сейчас с Варварки. Ты приезжала ко двору князей Обнорских и увезла ту бабу, у которой мы давеча отняли мешок с душегреей. На что она тебе?

– А я ее до времени припрятать решила, – снова озаряясь безмятежностью, отвечала Настасья. – Это не твое, куманек, дело.

– Как это – не мое? Ты же знаешь, что мне все нужно, что с той душегреей связано!

– Мне, куманек, нужнее. Да и нельзя ей было там оставаться. Она столько знала, что удивительно, как и до утра дожила.

– Да если я это дело не разведаю – Родька ж под батоги пойдет! Того гляди, и головы лишится!

– Сколько я про того Родьку от тебя слыхала, ему, питуху, батоги только на пользу пойдут, – возразила Настасья. – И не допекай меня, попрошу вон Авдотьицу – и выведет за белые ручки.

– Где баба? – не менее хмуро, чем сама Настасья, спросил Данилка. – Ты ее где-то на Неглинке спрятала! А она мне нужна!

– Говорят же тебе – мне она нужнее! Мое дело похуже твоего будет. Ты-то по шее схлопочешь от конюхов – и они на том успокоятся. А я… а мне…

Она словно бы замялась.

– Что – тебе?

– Не суйся, куманек, куда не след. Ты мне поверь – баба в нужный час заговорит. Она такое знает, что лучше ее до поры под замком держать. И тогда правда про твоего Родьку выплывет.

– Ты что, знаешь правду? – обомлел Данилка.

– А ежели и знаю? – Тут Настасья словно бы вспомнила про Авдотьицу и повернулась к ней. – Вишь ты, какая у нас веселая беседушка получается!

– Расскажи ему, Настасьица, – посоветовала девка. – Куманек тебе неотвязный попался. Расскажи, свет! Не может быть, чтобы не понял!

– Что это я должен понять? – спросил Данилка вроде и спокойно, однако невольно в голосе прозвучало возмущение.

– А то и понять! Ты ж не только Феденьке крестный богоданный, ты и Настасьице кум богоданный. Коли ты за нее не вступишься – больше некому!

– Да что ты городишь! – воскликнула Настасья.

Слова подружки привели ее в ярость. Меньше всего она сейчас была похожа на женщину, которая нуждается в чьей-то защите.

– Что надо, то и горожу! – невозмутимо отвечала Авдотьица. – Послушайся доброго совета – расскажи! То, о чем мы ночью толковали! Расскажи, свет! А я мешать не стану, я к Федосьице пойду, по хозяйству помогу.

И, преспокойно накинув шубейку на плечи, вышла.

– Гляди ты, все за меня решила… – произнесла Настасья. – В последний раз прошу, куманек, – отвяжись! Не хочу я обо всем этом вдругорядь вспоминать!

– Я хочу знать, как это все промеж собой увязано – и Устинья, и та сваха, Федора Тимофеевна, и та девка с посохом, и баба, которую ты от князей Обнорских увезла, – сказал Данилка. – Больше мне знать ни к чему. А это – надобно! Ты ж сказала – правду знаешь!

– Куманек, ты не выпил ли с утра? – вдруг забеспокоилась Настасья.

– Нет, не выпил, повадка у меня такая. И на конюшнях ругали, а отделаться не могу. Ну так будешь ты говорить?

– Да не могу я тебе только половинку рассказать, я ж сама во все это дело замешалась, – призналась наконец Настасья. – Иначе я-то половину скажу, а ты на меня руками махать примешься, мол, ополоумела кума, бредит наяву.

– Не примусь, – пообещал Данилка.

– Как ты полагаешь, с чего бы мне уж давно все ясно стало? Ты тот двор, где тебя Гвоздь опоить пытался, впервые увидел, а я за ним давненько присматриваю. Нехороший это двор, куманек, и люди там живут недобрые. Тебя вот из проулочка завели да в подклете покормили, а коли с улицы – так там и ворота знатные, и терема многоглавые, сам видел. И все в этом дворе так – спереди резные наличники да распрекрасные крылечки, образа в каждой горнице, а сзади – мерзость!

Вдруг Настасья вскочила, шагнула к Данилке и положила ему руки на плечи.

– Не спрашивал бы ты меня об этом, куманек! Поверил бы на слово! Не забивал бы себе голову всякой пакостью! Не могу я говорить об этом… Не могу! Давай, может, завтра я все тебе расскажу?..

Но тут и Данилка ухватился за Настасью.

– Завтра? А почему не сейчас?

Столько нетерпения явил он в голосе, что Настасья невесело улыбнулась. Так и стояли они, словно бы в обнимку, кум да кума, да только не любовь была между ними, а четыре смерти неведомо ради чего…

И Настасья-то не впервые ощущала тяжесть крепких мужских рук, а Данилка как раз впервые ухватился за девку и вдруг осознал это, но от растерянности, которую нельзя было обнаружить, закаменел.

– Дело это, куманек, такое, что большие люди замешаны, – наконец сказала Настасья. – Если мы эту кучу дерьма по-глупому расковыряем – знаешь, как завоняет?

– Ну так что ж? У нас на конюшне тоже, чай, не гуляфной водой побрызгано..

Она постояла, подумала, опустив глаза, да вдруг подняла, и Данилка увидел в них странный блеск.

– Никому не рассказывала, а тебе расскажу. Других кумовьев у меня нет, а ты – будешь знать. Хочешь – суди, не хочешь – не суди!..

Данилка даже испугался.

Отродясь он не слыхивал бабьих слезных исповедей, но почуял, что дело неладно. В Настасьином голосе явственно слезы вскипели.

– Давай-ка сядем лучше, давай сядем на лавку, – сказал он, и подтолкнул Настасью, и усадил, и сам сел рядом, достойно сел, на целую пядь от Настасьи, освободившись тем самым от неожиданного и чересчур его встревожившего объятия.

Но Настасья тоже вроде бы села чинно, а вдруг оказалось, что она привалилась тут же к Данилкиному боку тесненько, и тогда он понял: есть у девки за душой что-то страшноватое и очень нехорошее.

– Слушай, Данилушка… – зашептала Настасья. – Я не век зазорной девкой была! Были у меня отец-мать, милые братцы и сестрицы! Росла, как цветик в саду огороженном! Ветерок на меня дохнуть не смел! Ты не гляди, что я личиком почернела! Солнышко на мое личико глянуть не смело, мамушки и в торговые ряды за белилами не посылали – без белил я была беленькая! Вот теперь страшна сделалась, черна!..

– Да Господь с тобой! – возразил Данилка, осознавая, что свалятся они оба с лавки, коли сейчас Настасью не обнять.

– Нет, Данилушка, не уговаривай. Подурнела! – с отчаянием в голосе молвила девка. – И то – годы мои миновали. Девка до двадцати только лет красуется, а потом каждый годок красу крадет. Кабы теперь родила! Сжалился бы надо мной Господь, вернул бы красы хоть малость! Вон на Федосьицу взгляни! Как твоего крестничка, Феденьку, родила, так и похорошела!

– Да Господь с тобой! – повторил Данилка.

Сейчас, когда слабенький свет от лучины являл ему лицо Настасьицы в умопомрачительной близости от его собственного лица, он был не в состоянии связно объяснить девке, что она при всей своей смуглоте краше ясного дня. А мог лишь одно – обнять…

– Слушай меня, свет… Не уберегли меня, ушла я из дому, жила я с княжичем, Данилушка, грешна – жила! Обманом он меня из дому увел!

Тут Данилка и вовсе дара речи лишился.

Девок на Москве берегли. Не так чтобы пуще глазу, но и лишней воли не давали, в одиночку из дому не выпускали. К подружкам ехать – с мамушкой, в церковь Божию – хоть с кем-то из комнатных баб. О том, что здесь можно девицу со двора свести, он пока не слыхивал.

– Слушай, Данилушка, вдругорядь не соберусь… А сейчас оно прямо само на волю просится, – Настасья быстро вздохнула и задышала частенько, как если бы надумала зарыдать. – Женишься, детки пойдут, доченьку тебе жена родит – никуда без матери не пускай! А лучше – без родной бабушки! Девки – глупые, доверчивые, от хитрых женок упастись не умеют! Я помолиться шла, со мной только Аксиньица была, ровесница моя. И как только нас вдвоем за ворота выпустили? И нам бы площадку перед церковкой перебежать, зажмурясь! А мы, две дурочки, чинно шли, на людей глядели, вот нас и приметили. После возвращаемся, а к нам бабка жмется. Внученьки, говорит, разумницы, красавицы, пособите на ту сторону перейти, скользко! Нам бы ответить – кто тебя, бабка, до паперти довел, тот пусть и обратно на себе тащит! Да не в грубости росли, вежливому обхождению обе были навычны. Повели мы ее, а она так нас сладко нахваливает! И доплелась она с нами до самых наших ворот. И узнала, где я живу, каких родителей дочь…

Тут Настасья, видно, совсем уж собралась признаться, какого она роду-племени, да передумала. И лишь вздохом выдала свою тоску по семье, свой стыд неизбывный…

– А была она, Данилушка, князей Обнорских мама. Еще старого князя вынянчила, а княжич у нее заместо родного внука был, и всякую его блажь она исполняла. Хитрая была старуха Егоровна… да… Обвела она меня, Данилушка, вокруг пальчика, а было ей в те поры куда за семьдесят, а мне-то шел восемнадцатый… И подстерегла она нас с Аксиньицей вдругорядь. И потом уже иду я улицей, справа от меня Аксиньица, а эта гадюка подлая слева пристроилась и на ушко мне шепчет: Настасьица, красавица, велено мне словечко передать, полюбилась ты сердцу молодецкому! Я так и встала, а она опять шепчет: Настасьица, умница, обернись – его увидишь! И не вынесла я искушения – обернулась! А он следом на коне едет! Я и обмерла. Ведь был он тогда, Данилушка, как солнышко ясное хорош! Кафтан на нем малиновый с золотным кружевом, сапожки сафьяновые, конь разукрашен – царевич из сказки! Очи – соколиные!..

Видать, растравила себе душу воспоминаниями Настасья – замолчала и отвернулась. Данилка изогнулся, заглядывая в лицо, – не плачет ли? Нет, не плачет, глаза сухи…

– Настасьица… – когда молчание затянулось, напомнил о себе Данилка.

– Да, вот так он ехал за мной и ждал, пока обернусь. И глядит он на меня, улыбается, словно говорит: моей будешь! Я насилу с собой совладала. Все девки о женихах мечтают, а такой красоты никому и во сне не привидится. Потом стала я понемногу с этой гадюкой Егоровной сговариваться… Она в церкви перед образами слово дала – хочет княжич на мне повенчаться. И он тут же – смотрит из дальнего угла, усмехается… Потом я в сад вышла, он в переулке к забору подошел, словечком перемолвились. И увел он меня, дуру! Спрятал в высоком тереме, и там я с ним жила. На рождество Ивана Крестителя я из дому ушла, а на великомученицу Катерину беда и стряслась. Я его возьми да и спроси: Саввушка, когда ж повенчаемся? Вот уж пост наступил, потом – Рождество, Святки, а зимний мясоед, говорят, будет короток, Великий пост начнется рано, а ты родителям еще, поди, и словом не обмолвился? А он мне в ответ и рассмеялся. Дура ты, говорит, дура, нешто на таких дурах венчаются? Живем – и ладно, поживем еще. Как я оземь не грянулась, до сих пор не понимаю… А ведь уже дитя носила… Как раз сказать ему хотела…

– У тебя ребеночек есть? – снова ни к селу ни к городу спросил Данилка. Но она не обиделась.

– Есть, Данилушка. В богаделенке при Моисеевском монастыре растет. Но ты меня не кори! – Настасья даже отшатнулась от парня. – Лучше моей доченьке не знать, не ведать, какова ее мать стала! Родилась доченька в один годок с царевной Марфой Алексеевной, только моя-то малость постарше будет, я ее в Успенье Анны-праведницы родила, а государыня Марья Ильинишна свою – на семьдесят апостолов. А вскоре после того моровое поветрие случилось, за патриаршие грехи. Мы из Москвы успели уйти, меня купец увез казанский, я с ним тогда сошлась. И Анюте моей матушки-черницы сказали – твои, мол, сирота, родители от чумы скончались. И точно – хуже чумы мне моя жизнь, а тому Савве не только что чумы – огненной печи было бы мало!

Данилка молчал. Ярость Настасьи ошеломила его. Он и понимал, что за такой грех женщина не прощает, и дико было ему узнавать, какие невзгоды прячет языкастая девка, в придачу не чужая, а его же собственная кума…

– Жалеешь? – вдруг спросила Настасьица.

Он не знал, что отвечать.

– Хорошо хоть не врешь… И то – с ума ты съехал, что ли, зазорную девку жалеть? А теперь слушай, свет.

Настасьица сделалась строга, жестка, яростна, но тихой и ледяной яростью.

– Слушай, говорю! Я такое сказывать буду, что ушам не поверишь. Однако коли хочешь клубочек размотать и догадаться, кому та баба, Устинья, и та сваха помешали…

– Хочу, а то как же.

– Упрям ты, куманек, за это и люблю. Я твое упрямство сразу разглядела. Слушай же! Тебе первому открою. Как поняла я, что Савва на мне венчаться не собирается, да как дитя во мне расти принялось, всполошилась я. Ну, думаю, есть у меня разлучница! То любил-тешил-миловал, а то вдруг я ему – дура! И стала я вокруг княжьего двора петли вить. Девки-то дворовые меня в лицо не знали. То с одной, то с другой словечком перемолвлюсь, и все к тому клоню – не собирается ли Савва Протасьевич жениться да не высватал ли ему Протасий Тихонович боярышню? И узнаю я, что за Арину-то Протасьевну, за княжну, уж сватались, и сам князь вроде не против был, однако Савва Протасьевич как белены объелся – не хочет отдавать сестрицу, да и только!

Тут Настасьица нехорошо засмеялась.

– Девка у них есть, Анисья. Говорят, с лица не воду пить, да только на ту Анисью поглядишь – дня два есть не захочешь. Угревата лицом и страшна, аки сатанаил, прости Господи…

– Аки кто? – недослышал Данилка.

– Как смертный грех! Все рыло в прыщах и нос едва ли не свиной щетиной порос, – столь безжалостно описав бедную девку, Настасьица продолжала: – Вот я и подумала: редко бывает, чтобы такая уродина была дурочкой незлобивой, по глазам видать – умна и завистлива! Я к ней. А я как с Саввой жила, и наряжалась, и украшалась, и знала я одну старушку, она мне притирания носила. Взяла я у той старушки траву чистотел и еще иных трав она добавила, отвела я Анисью в сторонку и говорю – возьми, свет, настаивай да и умывайся на утренней и вечерней зорях. Она – гордая: сколько с нее за снадобье возьму, спросила. Я ей: на свадьбу позовешь, тем и сочтемся! Но она в доброту мою не поверила – и правильно сделала…

Настасья поправила лучину в светце, щелчком сбила обугленный конец.

– Я, куманек, недобрая. Слово держу – это да, а разжалобить меня трудно. И не пытайся! Денег в долг и под залог не дам. А коли кто полюбится – так подарю!

Данилка решительно отодвинулся. Слыхивал он о бабах и о вдовах, которые платят полюбовникам. Но такое дело было не по нему. Ведра с водой по обледенелой крутизне ради спасения жизни таскать было не унизительно, а вот брать от бабы деньги за блудную радость ему претило.

– Да что ты дергаешься! Ты мне кум! А куму с кумой – не велено, вот и у батьки Ефимия спроси! Слушай дальше, – велела Настасьица. – Догадалась та Анисья, вокруг кого я петли вью. И говорит мне как-то – ты, девка, там поищи, где никто искать сроду не догадается. Вроде ни к селу ни к городу говорит, однако ж я смышленая. А сама-то там искала – спрашиваю. Искала, говорит, и нашла, да что с находкой делать – ума не приложу. На тот свет раньше времени неохота. А встречались мы с той Анисьей потаенно, я вроде как другим девкам на продажу всякий швейный приклад по малой цене приносила, и с ней потом словечком перемолвлюсь. Тут я ей возьми да и брякни: видать, обидели тебя тут, девушка, так давай начистоту: коли находкой поделишься, я и за тебя, и за себя посчитаюсь! Не удержалась. А что, коли бы и Анисья со мной играла, как я с ней? Но уберегла меня матушка Пресвятая Богородица. И знаешь ли, что обнаружилось?

– Откуда мне знать? – буркнул Данилка, которого вовсе девичьи тайны не волновали, а слушал он Настасью лишь потому, что говорила настойчиво и увернуться было никак невозможно.

– Да, куманек, знать этого никто не мог, потому что человеку богобоязливому, вот как мы с тобой… – Она помолчала, усмехнулась, но упреков, каких бы заслуживала зазорная девка, в любое время готовая лечь с первым встречным, не услышала. – … ему такая мерзость и на ум не взойдет. Все еще не понял?..

Ярость была на лице Настасьицы, когда не задала она этот невинный вопрос, а скорее уж прорычала.

– Не-е!.. – Данилка помотал головой.

– Никогда не слыхивал, что и между братом с сестрой блуд бывает?

– Да Господь с тобой! – сердито возразил Данилка.

Долгий и малопонятный рассказ Настасьи вылился в откровенную чушь, и парень не знал, как же теперь завершить странную беседу.

Настасья встала, подошла к образам, встала перед ликами глаза в глаза и широко перекрестилась.

– Крест еще могу поцеловать, – сказала она. – А теперь слушай да примечай!

Девка встала перед Данилкой, словно закаменев, и он явственно ощутил холод, как от промерзшего валуна.

– Коли та Аринка с братом жила, стало быть, уж порченая. И замуж ее отдавать придется не за равного, а такого дурака поискать, что наутро после свадьбы и не пикнет. Уж знает ли князь Протасий Тихонович или не знает – дело десятое. Довольно того, что Савва Протасьевич знает. А он горяч! К кому привяжется – целиком завладеть норовит! Так и со мной было. Да только со мной он баловался, а сестру, видать, любит… Теперь же что получается? Нельзя ее чересчур долго в девках держать – или в обитель, или под венец, ей же лет немало, двадцать два или двадцать три уже. Иначе подозрительно – нет ли какого изъяна? Бывает, что и глухонемые девки рождаются, и кривобокие, и такие, что нога вихляется, ступить на нее невозможно. Вот ежели со стороны смотреть – какого беса князь дочку замуж не отдает? В обитель решил отдать – так самое время! А не отдает – значит, невеста с изъяном, и такого жениха ищут, чтобы ее род для него все телесные немощи перевесил. А теперь подумай – ведь всякий, кто к Аринке посвататься вздумает, прежде захочет узнать, в чем там закавыка!

– Захочет, – согласился Данилка.

– А Гвоздь-то – княжича Обнорского верный слуга. Вот и разумей, с чего его ночью сваху Тимофеевну убивать понесло! Проведала, видать, что-то сваха.

– Так то – сваха! А Устинья?

– Про Устинью точно тебе не скажу. Но судя по тому, что свахи Тимофеевны девка к Устиньиному двору прибегала, было между ними сговорено, что Устинья, как разведает, явится и доложит. Должно быть, сваха ее не дождалась и девку послала поглядеть, не стряслось ли чего. Кабы ты девку не спугнул, она бы по Конюшенной слободе пошла, кого-нибудь из баб бы спросила – мол, куда Устинья-то подевалась. А ты сдуру за ней погнался, вот она и не узнала, что Устинью мертвую нашли. А кабы узнала – тетку бы свою предупредила! И они бы к кому-нибудь из родни перебрались. Что – складно выходит?

– Так это я, что ли, сваху загубил? – только и понял Данилка.

– Что ты дергаешься? Все равно бы тот княжич до нее добрался… Вот что там было. А теперь послушай, я тебя научу. Сегодня же придется тебе, куманек, в Земский приказ идти. Взять под мышку душегрею, взять с собой кого-то из старших, пойти к толковому подьячему, и тихонько ему сказать – мол, государево слово и дело!

– При чем же тут государь? – удивился Данилка.

– А при том, что большой человек в это дело замешался, государева родня, хоть и дальняя! Слушай дальше. Тебя заберут в такую комнату, где ты сможешь все рассказать, а писец запишет. И ты скажешь, как есть – мол, пришел Родька Анофриев на конюшни пьяный, и ты его перед подьячим Бухвостовым выгораживать не стал, а потом обнаружилось, что того Родьку в убийстве тещи обвиняют, и конюхи на тебя взъелись – мол, ты его, Родьку, под плети подвел. Запомнил?

– А что ж не запомнить? Так ведь все и было!

– А я что – врать тебя заставляю? Потом, куманек, расскажешь, что приметы той душегреи вызнал и пошел искать, где она заложена. Как догадался, что Родька ночью к той Устинье не приходил, тоже расскажешь. И дальше говори так…

Настасья задумалась, выстраивая в своей голове Данилкину речь.

– Что тебя в кружале опоить пытались – молчи. Им, подьячим, дай Бог с душегреей разобраться, лишнее приплетать ни к чему. Скажи, что тебя про душегрею выспрашивали два человека, которых ты случайно повстречал, и ты заподозрил, будто они про это дело что-то знают. И ты за ними тайно пошел, чтобы дознаться, кто таковы, и шел до ворот, а как ты на Москве человек чужой, то и не знаешь, чьи ворота. И ты там решил походить, осторожно порасспрашивать, и меня встретил… Сама, мол, к тебе подошла… И как поняла, для чего ты там околачиваешься, – догадалась, что свахе беда грозит, и вместе с тобой побежала сваху предупредить, да опоздали мы. И тогда только ты стал допытываться, как я про сваху сообразила, а я тебе про себя и рассказала. Так-то… Вроде и правда, врать не придется… Самое главное, куманек, прочее приказным знать ни к чему. А теперь ступай!

* * *

Вокруг Приказа тайных дел всякие слухи вились. Наипаче прочего – будто через тот приказ можно государю напрямую челобитную подать. И что его любимцы, тот же Афанасий Ордин-Нащокин, только таким путем с ним при нужде и сносятся.

Но тем, кто служил в приказе, мало было нужды до дурацких челобитных. Они исполняли особые, личные распоряжения государя Алексея Михайловича, и о том, что большей частью касались эти распоряжения любимой государевой забавы, соколиной охоты, никому не докладывали. Впрочем, случались такие дела, которые требовали подхода осторожного, решения быстрого, а также упрятывания в воду всех возможных и невозможных концов.

Потому дьяк Дементий Минич Башмаков и не слишком удивился, когда ему доложили, что изволит жаловать боярин Федор Михайлович Ртищев, наиближайший к государю человек.

С Ртищевым, книгочеем и умницей, была лишь та морока, что совесть свою он ставил высоко и иное разумное решение казалось ему недопустимым. Но ежели не Башмакова зовут перед светлые государевы очи, а к нему Ртищева посылают, стало быть, нужда как раз в разумном и не предназначенном для всенародного оглашения решении.

Башмаков встретил боярина стоя и поклонился ему в пояс, после чего выслал всех из горницы и предложил гостю кресло. Гость пошевелил губами, глядя на образа, сел, вздохнул и положил на крытый зеленым сукном стол свиток, в котором дьяк безошибочно опознал челобитную. Похоже, Башмаков не ошибся – опять Федору Михайловичу приходилось идти поперек совести. Но боярин еще не стар, не закостенел в дури своей (дурью дьяк именовал все то, что не на пользу государеву делу), и есть надежда, что к разумному решению он внутренне готов.

– С чем пожаловать изволил, Федор Михайлович? – напрямую спросил дьяк.

– Такое дело, Дементий Минич, что и не знаешь, с чего начать. Только что был у меня Земского приказа подьячий Деревнин. Не знаю, слыхал ли ты, что на Москве двух женок удавили непонятно для чего. Это по их приказу числится. Так вот, пришел к Деревнину некий человек, сказался Аргамачьих конюшен конюшонком, и сказал слово и дело государево. Тот его допросил наедине. И вышло по его словам, что убить тех женок приказал-де князя Обнорского сынок, Савва, и удавили их за то, что они-де проведали, будто он со своей сестрой Ариной блудно живет.

– Ого! – воскликнул Башмаков.

– Деревнин от такой новости совсем очумел. Дашь делу ход – так вся родня мигом проведает и на дыбы встанет! Однако ж и на правду уж больно похоже. Он-то, с удавленницей разбираясь, заглянул в Разбойный приказ кое о чем поспрашивать. И понял, что в Разбойном приказе что-то про все это дело знают, но говорить не хотят, кого-то, видать, покрывают. И тут Деревнин вспомнил, что года два назад купца ограбили и убили, так вроде след к Обнорским на двор привел, да они как-то вывернулись. Словом, Деревнин полагает, что Савва Обнорский к убийству обеих женок каким-то образом причастен, а дело продолжать боится.

– Правильно боится, – отвечал Башмаков. – К тебе, стало быть, в страхе за советом явился?

– Он вот что сказал – коли государь прикажет, он это сделает. А захочет ли государь-то приказать? Вон он тут все написал.

– А что же ты, Федор Михайлович, не к государю, а ко мне с этим явился? – Башмаков показал на свиток, который оказался вовсе не челобитной.

– А то и явился, что это может быть правда, а может – и поклеп. Тот конюшонок не сам все разведал, а пересказал, чему его кто-то другой научил. Прежде чем к государю со всем этим непотребством обращаться, нужно проверить – так ли? А кому и проверять, как не тебе?

– И ты туда же! – воскликнул дьяк. – Скоро Приказом тайных дел малых детей пугать начнут! Ну, как я тебе все это проверю? Сам со свечкой в тереме той княжны встану?

– Дементий Минич! А кому другому государь велит в этом деле разобраться? Разбойный приказ сам в него каким-то образом замешался! Земского приказа подьячие побоятся до правды докапываться – все они хоть чем-то перед Богом грешны, всякого найдется в чем упрекнуть, а родня у Обнорского зловредная. Кабы кто другой, не князь, так они бы все раскопали!

– Говоришь, следы к Обнорских двору привели? Не пойман – не вор? – Башмаков встал. – И глядишь на меня, как на святые образа, с надеждой – что вот сейчас я угадаю, чего государь от нас в таком тонком деле ждет, да все и исполню?

– Нельзя к государю с одной этой кляузой идти. И не идти нельзя – потом наше молчание нам боком выйдет.

Башмаков сердито хмыкнул.

Он все понимал – Федор Михайлович ратовал за справедливость, но не представлял, каково ее вершить своими руками. И то – те ученые книжники, с которыми он дружился и ставил их за образец, те мудрые святые отцы, беспристрастно и праведно именем Божьим разрешавшие любые споры, не имели у себя под боком сварливый княжеский род и не должны были учитывать тысячи всяких придворных загогулин и выкрутасов.

– А подьячего ты, поди, с собой привел и за дверьми держишь? – неожиданно спросил дьяк.

– Привел, – подтвердил Ртищев.

Он был неглуп – по одному вопросу понял, что Дементий Башмаков берется довести до конца этот непростой розыск.

Федор Михайлович, безмерно довольный, подошел к низкой двери с полукруглым навершием, отогнул занавеску, приоткрыл створку и сделал знак рукой – сюда, мол.

Вошел Деревнин и низко поклонился Башмакову.

Башмаков возглавил Приказ тайных дел, получив при этом особое звание «дьяк в государевом имени», совсем недавно, а до того служил в Разрядном. Разрядный находился в самом Кремле, Земский – за Никольскими воротами, общих дел у Башмакова с Деревниным до сих пор не случалось, вот и вышло, что они едва ли не впервые встретились лицом к лицу.

Башмаков увидел немолодого осанистого человека с правильным и строгим лицом, можно бы даже было сказать, что с благочестивым лицом, кабы не знать, что для подьячего, стоящего перед начальством, иное иметь неприлично. Волосы и борода у этого человека были уже с препорядочной проседью, а в глазах читалось ожидание распоряжения. Словом, стоял перед Башмаковым подьячий как подьячий, но то, как он распорядился попавшими к нему сведениями о Савве Обнорском, уже говорило в его пользу. Хотел, стало быть, навести в этом запутанном деле порядок!

Деревнин же увидел перед собой человека немногим ниже себя ростом, круглолицего, светловолосого, с короткой бородкой, с ранней плешью, которую тот человек не удосужился прикрыть хотя бы скуфейкой. Прищур глаз выдавал прадеда-татарина. Взгляд был уверенный и острый. И одно то, что этот дьяк, которому легко было отговориться тем, что Приказ тайных дел создан государем совсем для иного, решил заняться малоприятным делом Саввы Обнорского, уже говорило в его пользу. Хотел, стало быть, хоть одного высокопоставленного мерзавца призвать к порядку!