Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 74 страниц)

– И точно! – воскликнул Стенька!

– Так что не напрасно она, твоя девка-то, сбежала. Она, видать, умница, шуму не хотела. А вечером, вот увидишь, в потемках к нашему крылечку и прибежит! Но, Степа, ты не слишком ей сапожника-то навязывай. Ей, поди, не чеботы – ей больше ты сам нужен…

– А с Натальицей моей как же быть?

– А что – Натальица?

– А коли я после вечерни домой не приду, так она меня и вовсе больше на порог не пустит.

– Ко мне ночевать приходи.

– Да коли я домой ночевать не явлюсь…

– Ладно, хватит, недосуг мне тебя с женой мирить. Сам потом разберешься. За государево дело можно и пострадать…

– Так и страдаю!..

Чтобы вознаградить себя за неприятности, Стенька, вернувшись на торг, съел большой пирог с капустой и с яйцами. Вечером же, в условленное время, встал у крыльца Земского приказа.

Народ, ворча, разбредался прочь. Ждали до последнего – все хотели перед Масленицей успеть подать челобитные, потому что на Масленицу приказным будет не до бумаг. Вся Москва как примется пить да блинами закусывать, да гулять буйно, да носиться из конца в конец на санях, украсив дуги лисьими и прочими хвостами, да биться на льду, да ходить в гости ко всей родне, насилу доползая до дому к заутрене, – так только и смотри, чтобы поменьше смертоубийства, так только и приглядывай, чтобы блины пекли с бережением, не доводя дела до пожара! Все решеточные сторожа, все ярыжки и приставы на ногах, и сами подьячие город объезжают, не так чтобы больно трезвые, на Масленицу выпить сам Бог велел, однако способные высмотреть безобразие.

Наконец даже те, кто упрямо торчал со своими кляузами до последнего, поплелись прочь. Тогда лишь дверь приказа приотворилась и выглянул самый молодой из подьячих, Аникей Давыдов. Он вгляделся в человека, подпиравшего сбоку крыльцо, и обратился к нему хоть уважительно, однако с явственным неудовольствием:

– Ступай себе, мил человек, подобру-поздорову! Приказ закрыт, свечи уж тушим!

– Я это, – подал голос Стенька.

– Деревнина, что ли, ждешь?

– Я по дельцу тут стою.

– Ну, Бог в помощь.

Давыдов и ярыжка Елизарий, державший повыше небольшой, со слюдяными окошками, фонарь быстро сбежали со ступеней, и одновременно из темноты появилась Авдотьица.

– А вот и я, Степан Иванович! – сказала она Стеньке. – Не замешкала! Вечерню отстояла в Успенском – да и к тебе!

– Дельце, говоришь? – Аникей весело оглядел девку. – Ну, опять же – Бог в помощь!

– А я уж думал – не придешь, – проводив Давыдова с Елизарием долгим взглядом, буркнул Стенька.

Чувствовал он себя довольно неловко. До сих пор ему никогда не приходилось уславливаться с девками о встречах.

На свою беду, Стенька уродился красавцем – пепельно-русые кудри, как у ангела на иконе, длинные темные брови, глаза почти черные и такого разреза, что, когда Стенька приходил в восторг (это случалось по нескольку раз на дню, особенно если судьба приказывала: беги, лови, держи, хватай!) – эти глаза делались изумительно круглыми и только что из орбит не выскакивали. Как только соседки сообразили, что сокол-то и вырос, и оперился, так девки принялись краснеть и стесняться, зато молодые женки, а особенно вдовы, так взялись делить того сокола, что мать об одном мечтала – поскорее сынка женить, пока из-за него еще на улице дуры не дерутся. И не опомнился парень, как поставили под венец с красивой невестой и велели жить с ней дружно. Вот и вышло, что настоящих отношений молодца с девкой Стенька, дожив до немалых лет, попросту не знал.

А сейчас ему этих знаний недоставало. Вроде бы и ради сапожника Иевки Татаринова пришла к крыльцу Земского приказа Авдотьица, вроде бы другого дела между ней и земским ярыжкой не намечалось, но это было по видимости так. Стенька прекрасно знал, что девка связана с конюхами, и все, что она творит, может оказаться на пользу Приказу тайных дел. Он полагал также, что ей прекрасно известна его причастность к делу о деревянной грамоте. А в таких обстоятельствах игра идет тонкая – кто кого перемудрит. И если бы Стенька спрятал свое любопытство под заигрываниями, если бы умел увязаться за Авдотьицей, как обычно увязывается на улице молодец за пригожей девкой (искусство, досконально известное треклятому Богдану Желваку, так не бежать же к нему учиться, как к отцу Кондрату!), то было бы ему докопаться до истины гораздо легче. Да и меньше возможностей самому проболтаться…

А так приходилось ломать голову, как обойтись без похода в Стрелецкую слободу, но одновременно зацепить Авдотьицу, не упустить, привязаться к ней, за всеми ее шашнями и плутнями проследить!

Но, как оказалось, Авдотьица имела примерно такое же намерение.

– А я уж как торопилась! – воскликнула девка. – Ты-то на морозе стоишь, мне тебя жалко было – словами не передать! Да я-то со службы уйти не могла, народу в Успенский понабилось – не протиснуться, а я ведь впереди встала. Прости дуру, молодец!

– Да ладно уж! – ошарашенный этим внезапным покаянием, сказал Стенька. – Ну так как же? Как сговаривались, что ли?

– Ох, и не знаю, право, молодец… Стыдно мне перед тобой! Ждать заставила, а сама…

– Да что – сама?

– Да не могу я! Беда у меня стряслась… Нельзя мне по торгу ходить, рот раззявив!..

– Деньги, что ли, на торгу пропали? Кошелек вытащили? – догадался ярыжка. – Сразу кричать надо было! И я там ходил, и другие! Да и люди бы помогли вора схватить!

– Да хуже того… и сказать-то неловко… – Она потупилась. – Сама я, дура, виновата – протратилась! Прости, Христа ради! Не на что мне теперь чеботы заказывать!

– Все, что было, что ли, истратила?

– Не все, а полтины точно недостанет.

Знал бы Стенька, что имеет дело с зазорной девкой, навычной таким нехитрым враньем у мужиков деньги выманивать, то и не полез бы за пазуху. Но ему так хотелось сейчас привязать к себе Авдотьицу и через нее вызнать новые затеи Приказа тайных дел, что он и кровной полтины не пожалел.

– Да ладно тебе, прибереги деньги-то! – оттолкнула его руку Авдотьица. – Не ты мне, а я тебе должна. Пойдем-ка отсюда…

И повела его прочь – через опустевшую Красную площадь по Никольской.

– Ты куда это собралась?

– А к крестной тебя веду, горячих щей с говядиной похлебать! Она меня звала.

– Так меня-то не звала!

– Крестная у богатых купцов на поварне служит, ей что одну миску налить, что две – там никто и не заметит. Дворни с полсотни человек служит – станут они из-за миски щей мелочиться!

– А кто таковы?

– Да Калашниковы.

Стенька вспомнил, что как раз сегодня Авдотьица забегала на калашниковский склад и вынесла оттуда преогромный сверток. Вроде бы это обстоятельство начало проясняться. Как он и полагал, вся ее беготня, скорее всего, не имела ничего общего с Приказом тайных дел. Но ярыжка хотел в этом убедиться.

– Ну, уж Калашниковых я, поди, не объем. Их и стрелецкий полк не объест!

Девка рассмеялась, и Стенька подумал, что кабы не рост – совсем бы хорошая девка была, не злая, вежество соблюдающая… не то, что иные, да с их подруженьками злокозненными вместе…

И точно – оказался ярыжка на купеческой поварне за длинным столом, где кормили челядь. Авдотьица пошепталась с кем-то – и ему не только щей налили, но и мозговую косточку в миску сунули, и хлеба ломоть – во всю ковригу, и для начала стопку хлебного вина, как положено гостю с мороза, поднесли, и кваса ковшик поставили, и пирог сбоку положили. После такого ужина не то что куда-то бежать, а, пожалуй, сытого брюха до постели не дотащишь, так и уснешь за столом.

Авдотьица тоже поела, но дважды вставала и выходила с кем-то переговорить. Наконец, когда Стенька откинулся, опираясь лопатками о стену, и всем видом показал, что давно уж его таким ужином не кормили, она, словно бы ласкаясь к молодцу, подсела рядом.

– Ну, Степан Ивановач, коли зла на меня не держишь, так пойдем!

– С чего бы я на тебя зло держать стану?

– Из-за меня же твоя женка переполох устроила! Что ж тебя на такой голосистой да костлявенькой женили? Дородной девки мать не нашла?

Стенька изумился – никто бы не догадался назвать его Наталью костлявой! И сообразил, что Авдотьица приняла за Стеньки жену шумную Домну Патрикееву. Та действительно усохла в замужестве. Сколько одежек на себя ни накручивай, а коли мяса на костях нет, так от проницательного взора этой беды не скроешь.

– Моя – другая была, – объяснил он. – Ох, и достанется мне от нее – домой возвращаться неохота.

– А ты ее обмани!

– А как?

– А ты заявись домой попозже, пусть ее побеспокоится, пусть всякого передумает, и что на тебя лихие люди напали, и что лежишь под забором с проломленной головой! Увидит тебя наконец – так обрадуется, что и про меня забудет!

С таким восторгом изложила Авдотьица Стеньке этот замысел, что он чуть было не купился. Однако вспомнил, что Наталья на него уже не первый день из-за ловушки дуется, и помотал головой: мол, не получится…

– А ты уж мне поверь! Вот сейчас проводишь меня, а пока до дому добежишь – она семьдесят семь дум передумает и ума наберется!

Вот так и вышло, что Стенька отправился провожать Авдотьицу – непонятно зачем, если посмотреть разумно, потому что рослая девка не то что в защите нуждалась, а и сама бы могла земского ярыжку от лихих людей одним лишь кулаком оборонить. Но он шел в надежде, что зимняя пустынная улица как раз к деревянной грамоте приведет…

Оказались они на Ильинке. И более того – когда сделали крюк, Стенька узнал местность. Он полгода назад уже носился тут как угорелый, выслеживая ватагу скоморохов, которых пригласил потешить свое семейство именитый купец Белянин. К задворкам купеческих владений и привела провожальщика Авдотьица. А ведь именно белянинской мамке передала она в Варварской церкви тот сверток…

Великие вавилоны принялись тут громоздиться в Стенькиной голове! Он понял, что купец как-то связан с грамотой, может, даже у него в доме она и хранится! Он понял также, что ловкие конюхи через Авдотьицу поклонились той мамке чем-то ценным, судя по тому, что с калашниковского склада вынесено, – дорогим тонким сукном. И теперь, возможно, затевается выемка грамоты!

– Так ты тут, что ли, живешь? – спросил он Авдотьицу, радуясь, что девка не знает, как он докопался до белянинской мамки.

– Тут и живу. Да только, веришь ли, домой идти неохота.

– Ругать, что ли, будут?

– Да уж изругают… Не задался у меня денек – деньги протратила, к тому твоему сапожнику не попала…

– Ну, деньги-то – дело наживное.

Неподалеку раздался свист.

Стенькино сердце возрадовалось – начиналось ДЕЛО!

– Напрасно тут балуются, – сказал он. – Стрелецкий караул как раз прибежит – достанется свистуну. Знаешь, кто так по ночам-то пересвистывается?

– А воры, – уверенно отвечала Авдотьица. – Только ведь воры-то разные бывают! Одни кошельки крадут, другие скотину со двора сводят, а третьи… Ох!.. Укрой меня, укрой…

Девка развернула Стеньку спиной к углу, образованному улицей с переулком, и присела, словно бы спрятавшись за ним.

– Да что ты?! – зашипел на нее земский ярыжка. – С ума съехала?..

– Стой так, стой так…

И ведь не просто в молодца вцепилась – повисла на нем, не давая повернуться. Длилось это примерно столько, чтобы «Отче наш» прочитать.

Стенька отчаянно прислушивался, но даже шагов не услышал. И чего девка вдруг испугалась, понять не мог. Зато снова раздался свист.

– Ахти мне… – прошептала Авдотьица. – Пропала моя головушка…

Скрип шагов раздался-таки! И это был весьма уверенный скрип. Несколько человек приближались, никого не боясь, не крадучись вдоль заборов, а по самой середине улицы. Тут уж Стенька, сбив резким ударом девичьи руки, вцепившиеся в борта тулупа, развернулся навстречу тем людям. И это оказались четверо стрельцов – обычный ночной стрелецкий караул с факелом, задача которого – спешить, коли кто на помощь позовет, и не допускать явных безобразий.

Авдотьица закрыла лицо руками.

– Что, девка, с женихом застали? – спросил старший и сделал знак, чтобы факел поднесли поближе к Стенькиной роже. – Гляди ты, ярыга!

– А ведь я тебя знаю! – воскликнул стрелец-факелоносец. – Тебя Степаном зовут! А я – Давыд Потапов, не признал? Ивана Нараманского полка!

– Узнаешь вас, как же, в тулупах-то! – отвечал Стенька.

Будь дело летом – он по цвету одежды безошибочно определил бы принадлежность к любому полку. Ивана Нараманского полк носил платье вишневое с черными петлицами и светло-синим подбоем, шапки имел малиновые, а сапоги, как большинство полков, – желтые.

– А ты, девка, чьих же? – спросил старший, пожилой уже стрелец, усмехаясь тому, как Авдотьица прятала в рукавицах лицо.

– Я – белянинская…

– Выманил красавицу? Так я и думал, что тут молодцы с девками шалят! – Факелоносец был рад, что вместо воров обнаружил человека совсем невинного, к тому же давнего знакомца, служилого человека.

– Пошли, ребята! – приказал старший.

– Бог в помощь! – напутствовал Стенька.

– И тебе!

Стрельцы ушли. Авдотьица, отведя от левого глаза край рукавицы, следила за ними, пока не скрылись за углом.

– Слава те Господи, пронесло… – прошептала она.

– Так ты стрельцов, что ли, испугалась?

– Дядька у меня тут служит, сердитый – страсть! Он с соседским ключником сдружился, с Поликарпычем. Как досуг, так и бежит в гости через улицу. Оттуда-то нас с тобой и видно!

Авдотьица указала на верхушку соседского крыльца, что виднелась над забором, и на темные окна справа и слева от нее.

– Так что ж ты на видном месте стала? Могли же в переулок войти!

По тому, как девка промедлила с ответом, Стенька догадался – с переулком-то дело неладно. И следующее озарение посетило его – уж не от конюхов ли, что таятся в том переулке, отводила она подозрения стрелецкого караула?

Решительно отпихнув девку, он устремился туда сам – и обнаружил полнейшее отсутствие кого бы то ни было. Не то что конюха – ни пса, ни кота, ни даже вороны, пусть дохлой!

Он встал в пень, соображая. Пусть даже Авдотьица помогла конюхам проникнуть на белянинский двор, но почему псы не залаяли? Кобели-то у именитого купца должны быть знатные!

Творилось что-то невразумительное.

– Да что ж тебя в сугробы-то понесло? – с такими словами Авдотьица нагнала Стеньку.

– Мудришь ты, девка, да не перемудри! – огрызнулся он.

Сейчас до боли недоставало факела или фонаря – поискать следов. Конюхи ночью могли и верхом выехать – как тогда. Значит, копыта отпечатались. Или, на худой конец, сапоги…

– Да не мудрю я вовсе! Я к тебе всей душой, а ты?..

Стенька подумал еще.

Коли конюхи затеяли выемку делать у купца, так на дворе бы шумно было. Да и не пошли бы они этим заниматься вчетвером туда, где дворни несколько десятков человек. Однако что-то они, подлецы, этой ночью предприняли, а в особенности – подлец Данилка Менжиков, литва треклятая! Больно было нужно государю тащить на Москву белорусский полон! Мало, что ли, этих шляхтичей голозадых сюда приплелось, когда ученых монахов из тех литовских краев зазывать стали? Едет монах с возом книг, как будто и один, а через полгода глядь: уже и родня перебралась, уже и поселилась, уже и ремеслом промышляет! И словом себя именуют «мещане», что означает всего-навсего – посадские людишки, потому что «местом» эти нехристи посад называют… А все государев любимец боярин Ртищев! Вся Москва знает – это ему без ученых монахов жизнь не мила!

Пошевелив губами, чтобы изругать Данилку Менжикова матерно, но беззвучно, Стенька повернулся к Авдотьице.

– Да и я к тебе всей душой, – сказал хмуро.

– А коли так – давай завтра к твоему куму пойдем! Я денег займу, да и тебе за услугу заплачу.

– А где ты меня завтра сыщешь? Я – человек подневольный, куда пошлют, туда и побежал!

Некоторое время они перебирали возможности. Стеньке не хотелось упускать лукавую девку. Он надеялся, что вдвоем с Деревниным разгадает ее хитрости, которые на самом деле – хитрости Приказа тайных дел. И, как ни был сердит, смирился.

Условившись, что он предупредит товарищей-ярыжек, чтобы она могла у любого спросить о нем и получить правдивый ответ, они расстались.

И, кажется, не так уж далеко отошел Стенька, и сразу же, завернув за угол, высунулся оттуда, чтобы понять – неужто она и впрямь на белянинский двор пойдет? А девка и пропала!

Словно ее корова языком слизнула!

Плюнув на всех девок и баб разом, Стенька отправился ночевать на двор к Деревнину.

* * *

Прибыв в Хамовники, Данила отпустил извозчика и пошел неторопливо. Однако всякий миг он был готов взять ноги в руки, а встречных оглядывал очень внимательно. И в каждый переулок метал острый взор – нет ли чего необходимого?..

Он еще не знал, как вызовет Соплю, как обратится к нему. Кое-что они с Семейкой заготовили полезного – то вранье, к примеру, которым Данила мог объяснить свою внезапную любовь к кулачному бою, а также объяснение на случай, если кто-то встречал его в Кремле у Аргамачьих конюшен. Причем ведь и враньем особым их выдумка не была, а просто возможным продолжением вчерашнего боя с Желваком…

Разумеется, он не помнил, в котором месте едва не сбил конем Соплю, и потому прошагал лишнее, прежде чем набрел на нужный ему забор. И то – догадался об удаче, лишь услышав показавшийся знакомым голос. Данила, старательно отворачиваясь, прошел мимо мужика в большом тулупе с поднятым воротником, но прозвучавшие слова оказались настолько любопытны, что он повернулся лицом к противоположному забору и распахнул полы шубейки, как бы собираясь справить малую нужду.

– А ты не сомневайся! – уговаривал знакомый голос длинную щель в заборе. – Жить будешь, свет, как у Христа за пазухой! Ни в чем тебе отказа не будет!

Из-за высокого забора что-то пробубнили.

– Так не кто-нибудь, сам Трещала! А Трещала-то чей внук – помнишь? И что он от деда в наследство получил – знаешь? Трещала так научит, как никто не научит! С Трещалой такие деньги наживешь, как тебе и не снилось!

Диковинное имя «Трещала» и обрадовало Данилу более всего – его упоминал Сопля, стало быть, не девка за тем забором, которую сманивают бежать из отчего дома, а мужик, имеющий прямое отношение к кулачным боям. Вот только для чего вести такие речи через щель в заборе, Данила еще не понимал. Но скоро до него дошло.

Прервав на полуслове соблазнительные речи, мужик в тулупе кинулся прочь от забора на другую сторону улицы и встал рядом с Данилой, повернувшись к переговорной щели спиной и как бы занятый тем же самым делом.

– А что, морозец вроде поутих, – обратился он к парню, всем видом показывая тем, кто вздумал бы смотреть на них, что вот шли два приятеля по делу, остановились нужду справить, сейчас дальше побредут.

– Поутих, брат Томила.

От такого ответа скоморох онемел.

– А ты кто таков?! – опомнившись, воскликнул он.

– А не признал?

– Данила, что ли?

– Он самый, – и парень сразу решил брать быка за рога. – Мне тебя, Томилушка, Бог послал. Ты всех кулачных бойцов, поди, знаешь. Тут где-то Сопля живет – не скажешь, в котором дворе?

– А на что тебе Сопля? – удивился скоморох.

– Говорили мы с ним, – не вдаваясь в подробности, объяснил Данила, – он учиться кулачному бою звал. Сказывал – в Хамовниках его искать. Вот я и надумал…

– А на что тебе?

– Да надобно.

– Обидел, что ли, кто? – догадался скоморох.

– Да надобно, и все тут.

– Обидели, выходит. Я тебя знаю, норов у тебя гордый, посчитаться хочешь. А что, на конюшнях у вас поучить некому?

– То-то и оно…

Данила не то чтобы не умел врать – он медлил, и только он уж собирался приступить к вранью, но не понадобилось.

– С Богдашкой Желваком, что ли, не поладил?

Данила кивнул.

– Девку не поделили?

И на это парень утвердительно хмыкнул. Томила, сам того не ведая, излагал несложную выдумку Семейки.

– И что, крепко тебе от него досталось?

– Что досталось, то и мое, – для убедительности Данила сквозь шубейку потер шею и плечо.

– Ишь ты! – Томила поглядел на собеседника уважительно. – А пойдем-ка прочь отсюда.

– А к Сопле?

– Да ну его, Соплю! Что с него проку? Думаешь, Сопля с Одинцом учат? Им лишь бы стенку собрать кое-как да на лед выпустить, а там хоть трава не расти!

– На льду? – уточнил Данила.

Скоморох расхохотался и, подхватив его под локоток, тащил все дальше и дальше от забора, за которым звучали невнятные, но сердитые голоса.

– Ты, сокол, в кулачном бое ничего пока не смыслишь, так и спроси у тех, кто смыслит, какова цена Одинцу и какова – Трещале. И тебе все скажут – Трещалу сам старый Трещала учил и мастерство ему передал, да и еще кое-что перед тем, как помереть. И Трещала учить мастер! Одинец-то научит в стенке стоять боком да и скажет – денежки плати! А Трещала настоящему бою выучит. Он Трещале родной внук! Трещала его так учил, что теперь к Трещале боярские-то сынки учиться просятся, и кабы Трещала не помер…

Данила помотал головой – запутался в Трещалах! Дед и внук, стало быть, а помер, очевидно, все-таки дед.

Продолжая ругать неведомого Одинца с Соплей, а Трещалу – хвалить, Томила увлекал слушателя все дальше и дальше от ставшего вдруг для него опасным места.

– Какой смысл учить бойцов только для стенки? – исхитрился спросить Данила. – Все равно же потом каждый сам себе найдет противника, его и лупит! Вот где знание нужно!

– Красиво же, когда стенка! – неожиданно ответил скоморох. – И полезно!

– Полезно?! – Данила ушам не поверил.

– Ну как опять к нам поляки или какие-нибудь немцы пожалуют? А у нас и ополчение сразу готово! Никого ничему учить не нужно – все парни, все взрослые мужики знают, как строй держать. Гляди…

Томила прямо посреди улицы встал в стойку стеночного бойца: левым боком к противнику, левая нога выставлена вперед, чтобы принять на себя вес при решительном броске, левая рука перед собой, присогнута, защищает голову и грудь, правая же держит сжатый кулак чуть повыше плеча. Потом оскалился, словно бы увидев незримого Даниле врага, да и нанес удар правой по дуге, сверху вниз, прямо во вражью голову!

– Ежели дурак попадется, то и нос ему стесать можно! – объяснил он. – Теперь же представь, что в левой у меня щит, а в правой – сулица. И стоит такая стена щитов, а над ней торчком – сто сулиц с острыми наконечниками! Вот что такое ополчение. Оно не мастерством, а строем сильно. Другое – на все ополчение пищалей не напасешься. Что у ратника? Да то, что дома прихватил, – вилы, топор, да хоть бабий ухват! А против него что? А конный с саблей! Вот строй примет конного на вилы да и расступится, чтобы коня пропустить! Там, сзади, уж найдется, кому его ловить! А строй тут же и сомкнется! И этому учиться надобно!

Рассказывая и показывая руками расхождение и смыкание строя, Томила разгорячился, орать принялся, да так, что добрые люди оборачивались. Но никто не одернул крикуна, мужики так и вовсе одобрительно улыбались: боец!

– Эх, скорее бы Масленица! – крикнул один, подходя и что есть силы шлепнув скомороха по плечу. А затем, как ни в чем не бывало, пошагал дальше.

– Знакомец, что ли? – удивился Данила.

– Нас, бойцов ведомых, вся Москва знает, мы – наперечет! – похвалился Томила. – Возьмем сейчас извозчика, сразу тебя к Трещале и отвезу по давней дружбе.

– На кладбище, что ли?

– Какое тебе кладбище?! – Скоморох не сразу оценил шутку, но как понял – зычно расхохотался. – Просто деда вся Москва звала просто – Трещала, а ко внуку нужно же было что-то добавить, чтобы отличить. Стали молодым Трещалой звать, а как дед помер – он и сделался Трещалой без всякого «молодого». Дед-то знаешь сколько прожил? Годов с восемьдесят! И бит-перебит, и нос сломан, и ребра – сколько раз, а до таких лет дожил!

– Крепкий был дед, – одобрил Данила.

– Ты о нем в «Ленивке» порасспроси! Я пока по дельцу переговорю, ты с мужиками потолкуй, они про старого Трещалу расскажут!

– Так мы в «Ленивку», что ли, идем?

– Да дельце у меня там. Вчера один человек говорил – ищут меня по дельцу-то. А может, важное окажется. Это, Данилушка, ненадолго.

– В «Ленивку» не пойду, – сурово сказал Данила. – Я тебя в ином месте обожду.

– Со мной там бояться нечего! Погоди!.. – Должно быть, чересчур много упрямства выказал Данила, вот скоморох и догадался. – Уж не с нашими ли ты повздорил? Им-то порой на месте не сидится, погулять выходят. Не у Больших ли конюшен ты с ними сцепился?

– Нет, не у конюшен.

Уговорить Данилу не удалось – скоморох побежал в «Ленивку» один, Данила же условился с ним так – покончит со своим дельцем, пусть идет к Большим конюшням, которые и впрямь неподалеку, даже никуда сворачивать не приходится. Не караулить же его на морозе…

Данилу конюхи приняли как родного. Хотя Аргамачьи и недалеко, а все не каждую седмицу туда выберешься. Расспросили о деде Акишеве, о товарищах. На Больших вовсю готовились к Масленице: государь с государыней, со старшими и младшими царевнами и с царевичами кататься пожелают, лучших возников надобно будет запрягать, самых крутобоких и долгогривых. Их заранее и пырейным корнем подкармливать стали, чтобы шкуры лоснились. А на весь государев поезд сколько возников надобно – Данила знает? Вот то-то! Полсотни, а то и более. Бывает, и сотню, и полторы требует Конюшенный приказ, но это коли государь, со всем двором опричь хором, в богомольный поход подымается.

Не успели, кажется, и словом перемолвиться, – явился Томила. Был он сердит, но злость прошла скоро. И когда они вдвоем вышли на Пречистенку, скоморох уже усмехался какой-то своей мысли.

– Вот ведь бесова девка, сатанинское отродье… – бормотал он, но не злобно, а даже с некоторым восхищением. – Эй! Стой!

Увидев извозчика, готового взять седоков, Данила растерялся. Ему на самом деле вовсе незачем было удаляться от того места, где пропало мертвое тело, а вслед за телом, возможно, и Авдотьица.

– Да погоди ты! Я уж с Соплей уговорился! – пустился он в бесстыжее вранье. – Позабыл только, в которые ворота стучать! Он мне растолковал, а я и забыл!

– И что же? В Хамовники возвращаться? Столько уж отшагали! Сдался тебе тот Сопля! Про таких знаешь как говорят? Толст кулак, да плечо узко! Не ерепенься, поедем со мной, свет! Не томи молодца! – Он мотнул головой в сторону извозчичьих санок. – А я тебе такого про Соплю понарасскажу – впредь, его увидав, плеваться начнешь! Я ведь его давно знаю, и все его проказы! Он ведь бойцов-то не только на Масленицу собирает…

Томила вдруг с вопля перешел на шепот.

– А когда же?

– Они у него всегда наготове, понял?.. – шепнул скоморох чуть ли не в самое ухо. – Кого поучить, коли деньги плочены… а кого и вовсе… Непременно тебе надобно в такое дерьмо вляпаться?

Принимать решение нужно было быстро. И Данила сделал это, рассудив, что избавиться от Томилы нетрудно, а вот как примет Сопля – еще бабушка надвое сказала. И, может, от скомороха удастся разузнать все, что нужно, с меньшей опасностью, чем на дворе, где собрали бойцов до поры загадочный Одинец и Сопля.

– Ну так поехали к твоему Трещале!

– Спасибо скажешь, свет! Садись!

– Куда везти-то? – спросил извозчик.

– К Денежному двору!

– Без ряды не поеду.

Томила сцепился торговаться. При этом он время от времени озирался, словно опасаясь погони. Данила же недоумевал – о том, что есть на Москве Денежный двор, он слыхивал, самому там бывать не приходилось, и далеко ли это место, и в которой стороне – он понятия не имел.

– Да будет тебе! – прекратил он торговлю. – Вскладчину заплатим. Чего время-то терять?

Для скорости понеслись по реке. Миновали Кремль и, не доезжая Яузы, Томила приказал подыматься на берег.

– Тут серебряники живут, а вот тебе примета – Троицкий храм, – объяснил он Даниле. – Коли сам будешь искать, так не ошибешься. А во-он там – Кошели, там кошельные мастера живут. Как разбогатеешь – приходи к ним покупать!

– А что – у вас разбогатею?

– А у нас молодцы не жалуются: денег девать некуда – кошелька купить не на что! – неожиданно съязвил скоморох и сам же расхохотался. – Да не бойся ты! Конечно, Трещала, коли по-настоящему учить возьмется, денег с тебя запросит. Так ведь и научит! Сможешь один на один выходить, государя тешить. И я за тебя словечко замолвлю, чтобы он поменьше взял.

– Ты-то как всему этому научился? Ты же скоморох! – сказал Данила, вылезая из саней.

– А раньше скоморохи ведомыми бойцами были, – ответил Томила и тоже выбрался на твердый снег. – Вон, сказывали, при царе Иване судебные поединки устраивали, и кому этого хотелось, тот челобитную подавал – мол, прошу поля! А коли кто был слаб, или женского полу, или стар, так бойца за себя нанимал, поединщика. И знаешь что умные люди сказывали? Будто бы коли одна баба на другую просила, то поединщиков им брать нельзя, а друг с дружкой самим сходиться! Вот как баб тогда уму-разуму учили! То-то волосья в стороны летели!

– Стой! Куда?! – заорал извозчик. – Ты меня шутками своими не корми, ты мне, как срядились, плати! А там уж и убирайся!

Томила пожал плечами – заговорить извозчику зубы не удалось.

Спровадив крикливого извозчика, скоморох и Данила вышли к нужному двору.

– И мы не хуже твоего Сопли тут устроились, – объяснил Томила. – Тоже на реку выход есть. Там учиться сподручно – ко льду привыкать. Там мы никому не мешаем. Эй! Отворяйте!

Скоморох ударил кулаком по забору.

– Ты, что ли? Ты бы еще до ночи прошатался! – донеслось оттуда.

– Заждались! – с превеликим удовлетворением молвил Томила.

Калитка отворилась, и пес налетел на шагнувшего первым скомороха, встал ему передними лапами на грудь. Скоморох потрепал кобеля по холке, так что стало ясно – давние приятели. Данилу пес обнюхал и, очевидно, зная слова «Не тронь, свои!», завилял хвостом. Был он немногим меньше того горбатого, которого Данила видел и слышал на Неглинке.

– Пошли в дом! – сказал обоим крепкий мужик в распахнутом тулупе, среднего роста, с красивой и густой бородой, не вороной, а того цвета, который бывает у темного соболя. – Может, хотя для вас встанет.

– А что, спит? – с беспокойством спросил Томила.

– Набрался вчера. А ведь Масленица-то на носу!

– Вот ведь дурак, прости Господи… – Скоморох явственно был расстроен. – Вот те и Трещала! Давай, веди к нему! И что – молодцы тоже спят?

– Как пришли из «Ленивки» – он всем еще налил. Молодцы-то просыпаются, встают…

– Сейчас всех, лба не перекрестя, кормить – и на мороз! – распорядился скоморох. – Вот ведь горе…

Мужик пошел впереди, по узкой тропке меж сугробов – к невысокому крыльцу, Томила – за ним, Данила – третьим. Оказалось, мужик крепко прихрамывал. Данила вспомнил, что толковал Семейка про необходимость многослойных онучей, и испугался – ну как всем тут ноги ломают? Решил кулачного учения избегать правдами и неправдами. Лучше пусть Богдаш – он после дедовой встряски, поди, и поумнел…

В горнице на полу спали вповалку, не разуваясь, молодцы. Из-под иного и войлочный тюфяк уполз, а он и не замечал, похрапывал, предовольный! На лавке, укрывшись тулупом, лежал еще один, и он, услышав, что дверь отворилась, сел, мутно посмотрел на вошедших, потом признал Томилу за своего, протянул: «А-а, ты…» – и рухнул спать дальше.