Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 74 страниц)

– Сказано ж – навпереймы!

Деревнин – тот вообще лишился дара речи.

– На конь! – заорал Данилка, очень довольный, что можно убраться подальше от ямы, в которой лежал кладознатец.

– Вы ступайте, ступайте! – торопливо сказал Бык. – Я его закопаю, дерниной прикрою да и пойду себе…

– Точно ли? – спросил Тимофей, а Семейка уже, подхватив фонарь, бежал туда, где были привязаны кони, и Данилка, с подсаадачником в левой руке и пистолью в правой – за ним следом.

Семейка умел прыгать в седло, едва касаясь левой рученькой конской холки. У Данилки так еще не получалось. Несколько раз товарищ показывал, приговаривая:

– Ты правой ногой-то махни, свет, вверх ее кинь, она и тулово за собой потащит!

Данилка исправно проделывал все, что велено, однако ему не удавалось даже плюхнуться брюхом на конскую спину, ухватка не давалась, хоть тресни!

Так велико было возбуждение, что наконец-то Семейкина наука дала себя знать. Может, потому, что основательно ухватиться за седельные луки, когда в руках оружие, невозможно.

Данилка и сам не понял, как оно получилось: с разворотом, с махом ноги, он подскочил, опираясь о луку седла, и шлепнулся чуть боком, и выровнялся, а времени ловить ногами стремена уже не осталось – Семейка, держа фонарь чуть ли не перед конскими ушами, поскакал лесной тропой к Троицкой дороге.

– Стойте, черти! – раздалось сзади. – Кого имать-то?!

– У Желвака спроси! – не оборачиваясь, отвечал Тимофею Семейка.

Намет тем и хорош, что плавный. Данилка, крепко держась коленями за Головановы бока, даже не пытался добраться до стремян – это означало бы задержку в погоне!

Разумеется, Семейка вырвался вперед, сзади уже скакал Тимофей, а Деревнин, ничего в этой стремительной суете не уразумевший, остался охранять Быка и котел с жемчугом.

А на Троицкой дороге гремели копыта – приближались те, кого следовало перехватить!

Конюхи выскочили на дорогу и едва нос к носу не столкнулись с Гвоздем. Если бы они всего лишь на миг задержались, то и сшиб бы Семейка лесного налетчика, смял бы копытами своего бахмата.

Но Гвоздь увидел свет фонаря и успел натянуть поводья!

Его конь вскинулся, едва не опрокинувшись на спину, развернулся на пятачке и понесся назад.

– За мной! – орал Гвоздь, и его товарищ-налетчик тоже исхитрился удержать и повернуть коня, упустив при этом повод заводного. Тот, бедолага, не понял, что творится, и как скакал, так и продолжал, заступив тем самым дорогу конюхам и невольно облегчив бегство налетчикам.

Семейка проскочил по обочине и кинулся в погоню. Данилка на скаку кое-как засунул за пояс подсаадачник и несся следом, держа над головой на манер чекана оснащенную бердышом пистоль.

Семейка бросил фонарь и догонял ближнего к нему всадника. Тот обернулся, все понял и выхватил засапожник. Конюх знал это движение и этот хват – острием назад, чтобы бить себе за спину или вбок, резко распрямляя руку. Он придержал бахмата и дождался Данилки.

– Заходим разом! – приказал Семейка.

С одной стороны дороги лес кончился, стало чуть светлее. Данилка и Семейка разом послали коней вперед и разом же почти поравнялись с налетчиком. Тот, снова обернувшись, оценил противников. Тот, что скакал, кошкой сжавшись на седле, и тот, что держал над головой топор не топор, а что-то похожее, были неравноценны. Данилка догонял слева – налетчик переложил засапожник в левую руку. Теперь его жизнь висела на волоске: либо он попадает под топор, и тогда служи панихиду, либо уворачивается, и тогда сам всаживает клык засапожника в живот врагу.

Семейка ударил бахмата плетью и почти поравнялся с налетчиком. Конь и наездник вытянулись в струнку, Семейка, рассчитав до вершка, схватил налетчика за правую ногу и резко рванул назад и вверх. Нога вылетела из стремени, но Гвоздев приятель успел ухватиться за конскую шею и не рухнул – сполз под копыта. И тут же Данилка ахнул со всей дури по опустевшему седлу.

Конь с запутавшимся в передних ногах всадником полетел кубарем. Чтобы не рухнуть, Семейка придержал бахмата. Голован же оказался сообразительнее Данилки – шарахнулся в высокие придорожные кусты по собственной воле.

– Да скачи же! Уйдет! – крикнул Семейка, потому что у Данилки-то как раз была возможность промчаться обочиной и продолжить погоню. Но парень растерялся. Вместо того чтобы позволить Головану, не теряя скорости, спокойненько проломиться сквозь кусты, он натянул поводья.

Гвоздь меж тем оказался на развилке.

Троицкая дорога была пряма, как стрела, если не свернуть, то его могли преспокойно гнать чуть ли не до самой Москвы. А там – городские ворота, стража, там те, с кем Гвоздю встречаться не с руки.

Налетчик повернул коня и помчался в сторону Тайнинского. В двадцати саженях от развилки он опять повернул, въехал в лес, спешился и пошел первой подвернувшейся тропой назад, разумно рассудив, что такого решения от него никто не ожидает…

– Да вылезешь ты оттуда?! – крикнул Семейка.

Данилка наконец дал волю Головану, и тот вынес его на дорогу. Тут же парень подтолкнул Бахмата каблуками, и бахмат вновь пошел наметом. Семейка с той же стороны объехал пытающегося встать коня и, даже не взглянув на неподвижно лежащего налетчика, поскакал следом.

Когда подъехал Тимофей, конь уже утвердился на ногах и тряс головой, пытаясь высвободить поводья. Но они были придавлены к утоптанной земле неживым телом. Падая с коня, налетчик проскользнул рукой в петлю повода, да на эту же руку и рухнул…

Данилка, держа над головой пистоль, исправно проскочил развилку и не сразу сообразил, что копыта Гвоздева коня перестали стучать. Когда Семейка нагнал его, он уже разворачивал Голована.

– Что, упустили, свет? – спросил Семейка.

– Упустили, черти?! – с тем подъехал и Тимофей.

– Черта с два его ночью в лесу поймаешь, – отвечал Семейка, ни на кого не взваливая вину за неудачу.

– Да чтоб он сдох без покаяния! – грянул Тимофей.

– Эй! Сюда! – зазвенело за деревьями. Голос был женский, сочный, певучий.

– Кто там орет?! – осведомился Тимофей, а Данилка уже знал и устремился на звук.

– Богдан Желвак! – отвечала незримая девка.

– Желвак?! А что с тобой такое поделалось, коли ты по-бабьи заверещал?!

В лесной чащобе грянул хохот. И сразу же Семейка, Данилка и Тимофей услышали, как по тропе бежит к ним человек. Через миг увидели сквозь листву факел. Еще чуть-чуть – и появился юный скоморох Филатка.

– Признали, нет? – спросил он, подняв факел так, чтобы конные могли разглядеть лицо.

– Признали! – бодро отвечал Данилка. – Как вы про Желвака-то прознали?

– Ты спроси, как он про нас прознал!

Филатка повел конных на поляну, являвшую вид ратного поля после побоища. Лежал, опираясь на локоть, Третьяк, а Лучка придерживал его за лоб – после удара, на время лишившего сознания, скомороха мутило. В трех шагах раскинулось тело того налетчика, которого приколол медвежьим ножом Богдан. Сам Богдан сидел рядом и растирал ногу, а рядом стояла, не зная, как помочь, Настасья.

– Жива, кума? – кинулся к ней Данилка.

– Твоими молитвами! – огрызнулась она. – Кабы не этот молодец, пропали бы мы все четверо!

– А где Томила?

– А Томила в «Ленивке» пьет. Не пошел с нами Томила! – Вдруг Настасья улыбнулась так, что в глазах у Данилки сразу же встал образ волчьей оскаленной пасти. – Ничего! Господь все видит! Господь предателей-то не любит, куманек! Самого предали – и этого греха он не прощает!

Семейка соскочил и сразу оказался на корточках возле Желвака.

– Что с ногой-то?

– Зашиб, – без голоса отвечал Богдаш.

– Не поломал? – Семейка прощупал сквозь порты колено и голень, в двух местах Богдаш зарычал, но это действительно был лишь нехороший ушиб.

– На коня влезть сможешь?

Богдаш пожал широкими плечами.

– Вдвоем усадим, – пообещал Озорной, соскакивая наземь. – Держи под уздцы, Данила. Сейчас мы его под мышки, он здоровой ногой в стремя…

– Там же у нас тележка есть! – вспомнил Данилка. – Этот аспид меня на тележке привез! Там она и осталась!

Тут Семейка с Озорным переглянулись и молча вскочили на коней.

– А что? – не понял Данилка.

– А то! Козла в огород пустили! – рявкнул Озорной и шлепнул коня плетью, не сильно, а чтобы понял необходимость сразу взять в намет.

Семейка поскакал следом.

Конюхи угадали – Деревнин, расставшись с Быком, закинул котел в тележку и поспешал не к Москве, а совсем в иную сторону, к Пушкину.

– С дороги сбился, свет? – полюбопытствовал Семейка, обогнав тележку и поставив своего бахмата поперек пути.

– Заворачивай оглобли, сучий сын, выблядок! – приказал не любивший тонкого обхождения Тимофей.

Делать нечего – подьячий покорился…

– Вот ведь приказные крючки, крапивное семя, ироды и страдники, прости Господи, – ворчал Озорной, сопровождая тележку. – Вот только недогляди за ними!..

Завести лошадь с телегой узкой тропой на поляну не удалось, и крепкий Тимофей на плечах вынес товарища к дороге. Лучка с Филаткой, не зная, как еще проявить благодарность, наломали на обочине веток, уложили в тележку, прикрыли епанчой Деревнина – и получилось довольно удобное ложе, куда с большим бережением и взгромоздили Желвака.

Данилке Озорной велел возвращаться к харе и забрать двух оставленных коней – того, что был под Деревниным, и другого, заводного, которого подьячий привел для Стеньки.

Парню очень не хотелось глядеть на свежую могилу.

– Ничего, свет, Бык наверняка дерном все прикрыл – ты и места-то не найдешь, – сказал, догадавшись, Семейка.

Светало.

Данилка нашел нужное место, въехал в лес и какое-то время таращился на деревья, пока не увидел медвежью харю. Она тупо глядела в просвет между стволами – на могилу кладознатца.

– Ну, довольна? – спросил Данилка.

Пока еще руки не были заняты поводьями двух заводных коней, он, как Семейка, с седла залез на дерево. Правда, ему было труднее – он прихватил с собой деревнинскую пистоль. И, примерившись, принялася срубать с дерева приколоченную харю.

Видать, она и впрямь торчала тут со шведского времени – в три удара парень избавил дерево от этого сомнительного украшения.

Прыгать сверху в седло, как Семейка, он побоялся – еще отобьешь себе, чего доброго, наиважнейшее. Но дал себе слово, что и эту науку освоит.

Когда он с конями вернулся, скоморохи прощались с конюхами. Были у них какие-то надежные люди в Ростокине – туда они и собрались, там и решат, как быть дальше. Может быть, даже, не заходя в столицу, двинутся к Ярославлю или иному городу, к той же Вологде, во всяком случае – на север…

– Больше с кладознатцами-то не связывайтесь, – поучал Тимофей. – А то вдругорядь вас выручать придется.

– Да какой из Гвоздя кладознатец! – воскликнула Настасья. – И не за кладом мы шли! Мы его самого заместо клада закопать хотели!

– Рыла свинья тупорыла, белорыла, весь двор перерыла, вырыла с полрыла! – вдруг звонко зачастил Третьяк, а Филатка ответил ему еще звонче, еще бойчее:

– Свинья тупорыла, весь двор перерыла, вырыла полурыло, до норы не дорыла!

– Бр-р! – невольно встряхнулся Данилка, а Тимофей махнул рукой – чего, мол, со скоморохов возьмешь: святое дело, кладоискательство, и то извратили, обсмеяли…

– Ну, прощайся, свет, с кумой, – сказал Семейка.

Данилка соскочил с Голована.

Настасья подошла совсем близко – казалось, еще шаг, и к его груди припадет. Остановилась, поглядела в глаза, губы чуть приоткрылись…

И у него тоже!..

– Знаешь что, Данилка? – сказала Настасья. – Тебе усы поскорее отрастить нужно. Вот те крест – нужно!

– Сам знаю, – буркнул парень.

Усы с бородой расти пока что не желали, и будь он хоть малость попригожее лицом – на конюшнях задразнили бы красной девицей.

– Ничего ты не знаешь! Ты рожу свою последний раз когда видел?

– А чего на нее глядеть?

– Да уж… – Настасья прищурилась, и Данилка понял, что сейчас будет сказано ехидное словечко. – На твою рожу и санникам, поди, глядеть опасно – с перепугу биться начнут, оглобли поломают. А вот отрастишь усы…

– Да сдались тебе мои усы!

– …и девки тебя любить будут!

Она усмехнулась.

– Нужны мне больно эти девки… – соврал Данилка.

– Постыдился бы! – явно намекая на Федосьицу, упрекнула она. – У тебя, куманек, рожа кривовата. А коли отрастить усы да по-умному их подстричь, то они эту кривизну уберут.

– Это как – кривовата?

Данилка и впрямь гляделся в зеркало или в воду так редко, что от раза до раза успевал забыть собственный образ.

– Малость набекрень, – объяснила Настасья. – Ну, недосуг мне с тобой. Еще раз – за помощь благодарствую! Прощай, куманек! Гляди, когда вернусь – чтоб усы были!

Она отступила и, пятясь, глядела ему в глаза, и вдруг зачастила пронзительным скоморошьим говорком:

– Вейся, усок, завивайся, усок! То не беда, что редка борода: был бы ус кольцом – обнялась бы с молодцом!

– Да будет тебе! Разгулялась! – с беспокойством молвил Третьяк. – Спасибо вам, люди добрые! Лучка, Филатка, кланяйтесь, да и поедем себе подобру-поздорову!

– Делом бы лучше занялись… – Озорной громко вздохнул, понимая, что скоморохи неисправимы, и с высоты конского седла перекрестил ватагу.

В Москву въехали на рассвете. Деревнин звал было к себе, но Озорной так на него глянул – подьячий все понял.

Семейка предложил одно местечко – кто-то из его дальних родственников зерном торговал, так по летнему времени амбары пустыми стояли. Поехали туда, забрались незаметно в амбар, завели туда лошадей и тележку с лежащим Желваком и наконец-то по-настоящему сняли крышку с котла.

– Опись составить надобно, – строго сказал Деревнин. – И, с ней сверяясь, делить.

– Опись – это всегда полезно, – шепотом согласился Богдан.

Колену малость полегчало – всю дорогу Желвак растирал его до жара.

– Заодно и поглядим, что Бог послал! – согласился Озорной.

Чернильница у Деревнина, как всегда, болталась на поясе, он так к ней привык, что, наверно, только в бане и расставался. Перо и бумагу подьячий тоже с собой всегда имел. За писца посадили Семейку. Подстелили епанчу и начали…

– Ну, благословясь! – Деревнин сунул руку в котел и стал вытаскивать, что попадалось. – Крест золотой с мощами, на нем три бирюзы, да два червца, да два жемчуга. Далее – в коробочке серебряной… Погоди…

Он принялся считать перстни, а конюхи зачарованно на них глядели.

– Тридцать один перстень с алмазами, а иные с яхонтами и с бирюзами. Да две запоны золотые, в одной, погоди…

Он поднес запону поближе к глазам.

– Мужик с бабой, что ли? Пиши – два человека, а в другой – птица, и обе с жемчугом… Еще – пуговицы жемчужные бурмицкие…

– Сколько? – спросил писец.

– Пиши – мешок, – подьячий выложил на епанчу мешочек фунта на полтора. – Рукавки замшевые, подложены горностаем, по запястьям шито золотом с шелками, по узору низано жемчугом…

– С боярина какого, поди, сняли, – заметил Богдан. Вроде и горло у него стало отпускать.

– Часики… – Деревнин внимательно разглядел находку. – У них гайтан и кисть серебряные, ворворка жемчужная.

– На шее, что ли, носить? – удивился Данилка.

– Сдается, что так. Ну, как в сказке – три пуда жемчуга! Все это добро до обеда не счесть…

Деревнин потянул за край и вытащил что-то вроде куска белой бугорчатой ткани.

– Ожерелье жемчужное! Пиши – в два вершка шириной, низано в рефид, четыре пуговицы золотые… Или золоченые? Не разобрать. Еще ожерелье, еще… И с изумрудами! Ворворки жемчужные – с девичьих косников или с боярских стульев, не понять…

– Откуда у инокинь дорогие косники? – спросил Данилка. – Им же не подобает.

– Им-то не подобает, да тот, кто их порешил, мог в котел и другой своей добычи подсыпать, – объяснил подьячий.

– Видать, те налетчики обет дали – брать лишь жемчуг! – догадался Богдан. – А что? Не так уж и глупо.

– А тут уж чуть ли не россыпью, – заглянув в котел, заметил Семейка. – Доставай, Гаврила Михайлович!

Деревнин вынул полоску шириной в вершок, снизанную шахматным порядком.

– Что это? – спросил Данилка.

– А это уж спорки пошли. Которое – запястье от станового кафтана, которая сетка – с ворворки спорок, и прочее… – Деревнин стал раскапывать жемчужные залежи да вдруг дернулся, сунул палец в рот и отсосал капельку крови. – Тьфу, будь ты неладна!

– Кусается? – развеселился Богдан.

– Да там занозки, какими бабы убрусы на голове закалывают! Все с жемчужными головками!

– Переперки, что ли?

– Да не все ли тебе равно? Моя Марковна их занозками зовет, дочка – переперками, мало ли что эти бабы еще вздумают!

– Ты это Игнашке Серебрянику скажи, – посоветовал Богдан. – Человек в год окладу семь рублей жалованья получает да кормовых по шесть денег на день и пишется в Серебряной палате переперщиком, он их сотнями мастерит. Знаешь, сколько верховым боярыням и прочему бабью этого добра надобно?

– Да что вы все про баб? – возмутился Данилка. – Давайте дальше котел разбирать!

Деревнин потянул и достал странное – вроде и широкое ожерелье, да кривое, и с одного краю большая дорогая серьга подвешена.

– Порвалось, что ли? – удивился он.

Но кончиков нитей, с которых ссыпался бы крупный жемчуг, не обнаружилось.

– Что за диковина? – Желвак тоже внимательно разглядел находку.

– Нехристи вы! – сказал дотоле молчавший Тимофей, забрал у Богдана странноватое ожерелье и благоговейно приложился к нему устами. – Все еще не догадались?

Конюхи и Деревнин принялись переглядываться и пожимать плечами.

– Обетная работа это, я такие в обителях видывал, – объяснил Озорной. – На иных образах оклады из золота и серебра с припаянными каменьями, а иным женки из жемчуга нижут и прикрепляют. Это Матушки-Богородицы нимб!

– Что же серьга одна?

– А на иконе голова Матушкина вот так, бочком, повернута, одно ушко лишь и видно. Вот и нимб так снизали, чтобы намалеванный прикрыть.

– И то верно…

С кладом возились, пока в животах не забурчало. Опись вышла знатная – на двенадцати листах.

– Ну так что же, делим? – Подьячий только что слюни не ронял. – Кто самый младший – бери для почину!

И указал на кучу жемчуга, раскинувшуюся посреди епанчи.

Данилка выбрал перстенек с белой финифтью и лазоревым яхонтом.

– Что так-то? – спросил Деревнин. – Этот перстень рублей в шесть, хоть бы другой взял – вон, с червчатым яхонтом и чернью, а то хочешь – запону золотую возьми.

– Да мне этот полюбился… – Парень смотрел на самоцветы в недоумении. Он понимал великую цену клада и в то же время словно ангел-хранитель удерживал его руки.

– Ты, Богдан, прости, не знаю, как по батюшке?

Желвак приподнялся на локте.

– А так по батюшке, что как пошлю я тебя сейчас по матушке, что…

– Ты что, Богдаш? Ты что, свет? – перебил его Семейка. – Он же не со зла!

– Знаю я – не со зла…

Тимофей, который все это время усердно думал, вдруг сгреб края епанчи и сделал большой узел с ушами.

– Этот жемчуг кровью полит, счастья он никому не принесет, – сказал он. – Коли делить, так вам свои доли – в ближайший храм отнести и заказать молебны всем во здравие. А коли изволите мне мою долю выдать, я ее к Троице-Сергию свезу, пусть будет за меня вкладом.

Семейка и Богдаш тревожно переглянулись. Уже не впервые Озорной собирался надеть на буйную голову клобук.

– Нет, – сказал Богдан, и сказал твердо. – Делить мы ничего не станем, а все разом в Божий храм отдадим. Пусть там тот жемчуг от крови очищается.

– Можно и так, – согласился Семейка.

– Быть по сему! – подтвердил Данилка.

И сразу на душе полегчало!

– Да что ж вы святее патриарха быть задумали? – удивился Деревнин. – Ну, пожертвуйте на храм половину! А половину-то поделим меж собой!

– Это он к тому клонит, что свою долю получить желает, – догадался Желвак. – Что, светы, оплатим подьячему его труды?

– Он этой ночью такое сотворил, что сто грехов с него спадут, – одобрил убийство кладознатца Семейка.

– Коли рука у него подымется взять церковное добро, из-за которого невинные люди погибали, пусть берет, сколько зачерпнется, – таково было мнение Тимофея.

– И церковь-то за услуги платит, – напомнил Гаврила Михайлович.

– Бери, свет, сколько возьмется, – подтолкнул его к узлу Семейка, – да помни, это тебе и за помощь, и за то, чтобы язык за зубами держал.

– Я себе не враг!

И точно – Деревнин меньше всего хотел, чтобы о его похождениях с конюхами, скоморохами и, прости Господи, чуть ли не налетчиками стало известно в приказе. Завистников много – тот же Колесников, проведав, что товарищ разжился дорогим жемчугом, мог донести дьяку да и такого от себя сочинить, что Деревнин рад будет отдать жемчуг да и своего кровного добра в придачу немало, лишь бы избавиться от неприятностей.

Подьячий сунул руку в узел, захватил полной горстью, потянул – вытащил дорогие часы, с луковицу величиной, на серебряном гайтане и с жемчужной кистью-ворворкой, оправленной в серебро, и при часах – широкое жемчужное ожерелье с золотыми пуговицами. Больше – не получилось. Но и этого за услугу было немало.

– А теперь ступай себе с Богом, подьячий, – прямо сказал Озорной.

– Да ярыжке тому передай – еще раз встречу, не обрадуется! – добавил Данилка.

– Уймись, свет! Кабы не тот ярыжка, Гаврила-то Михайлович с нами бы не поехал и про вторую медвежью харю мы бы не узнали. А теперь одно с одним увязалось, – вступился за Стеньку Семейка.

Деревнин сунул свое добро за пазуху, привесил обратно к поясу чернильницу, сел на коня и взял повод заводного.

– Нарветесь вы когда-нибудь, конюхи, – сказал на прощание. – Не век Башмакову вас защищать!

С тем и выехал из амбара.

* * *

Тащиться за кладом при всем честном народе не хотелось, темнело по летнему времени поздно, и потому и Стенька, и отец Кондрат, и даже Кузьма, которого, как человека надежного, пригласили ехать третьим и посадили править телегой, извелись, дожидаясь ночи.

Телегу с лошадью звонарь заблаговременно вывел из слободы и укрыл в рощице, да и сам там остался дожидаться, пока батюшка с земским ярыжкой прибегут.

Первым прибыл нетерпеливый отец Кондрат.

– Лопаты взял ли? Мешки? Фонарь?

– Все как велено.

– Прими – это баклажка со святой водицей.

Тут же появился Стенька с теми же вопросами. Сели в телегу, и отец Кондрат произнес торжественно и внятно:

– Ну, Господи благослови!

По дороге совещались – как лучше брать клад. Поскольку взять очень уж хотелось, решили, что Панкратьева родня – люди простые неученые, вряд ли клали сокровища с хитрыми заклятьями. В этом деле знатоком, как ни странно, оказался Кузьма.

– А то еще клад на дурака кладут – только дураку и дастся в руки…

– Утешил! – возмутился Стенька.

– А то еще на грешника кладут, или на девку, или на бабу. Или, скажем, есть возвратные клады. Ты можешь из него денег сколько нужно на время взять, разжиться, а потом взятое вернуть.

– А коли не верну?

– Он сам заберет, и с надбавкой. А то еще всякие заговоренные клады есть…

За такими разговорами и доехали до Ендовы, перекрестились на храм, и Стенька показал, куда поворачивать.

– И где же твой овин? – спросил, не умеряя голоса, отец Кондрат. Был он в таком нетерпении, что, кажется, голыми руками готов землю рыть.

– Потише, батюшка! – разом одернули его Стенька с Кузьмой.

– Овин нам ни к чему, я на опушке другую примету оставил, – сказал Стенька. – Нарочно с собой лоскутья брал. Зажигай, Кузьма, фонарь-то.

Неподалеку от рощицы достали из телеги весь землекопный снаряд, и отец Кондрат заблаговременно заткнул за пояс полы рясы.

Слюдяной фонарь давал свет не слишком яркий, но достаточный, чтобы видеть дорогу под ногами. Привязав кобылу с телегой на обочине, взяв на плечи лопаты, а мешки – под мышку, кладоискатели в указанном Стенькой месте углубились в рощицу и довольно быстро отыскали пень.

– Вот он, голубчик! – Стенька готов был оглаживать пень, как дородную бабу, да и отец Кондрат, кажется, тоже. – Овин днем сквозь кусты видно. Теперь – девять шагов…

– Постой, чадо. А ты свои шаги мерил? С чего ты взял, что твой шаг – аршин? – забеспокоился отец Кондрат.

– Ну, коли хочешь, пойдем вдвоем, – предложил Стенька. – Ты своими шагами мерь, я – своими. Увидишь – одно и то же получится. Панкратьева родня-то, чай, тоже не на торгу аршин для такого дела занимала, а шагами мерила.

Он взял фонарь, встал вплотную к пню и, считая шаги, пошел. Отец Кондрат затопал следом. Последним ковылял Кузьма.

Расхождение у них вышло в пол-аршина.

– Беда невелика, – сказал отец Кондрат. – Когда яму разроем, оно и незаметно будет. Ну, с Божьей помощью!..

И принялся копать с такой прытью, что Стенька с Кузьмой переглянулись – здоров батюшка! А было ему нелегко – земля вся проросла корнями, и чтобы разрубить их, приходилось вгонять лопату сильно и резко.

– Да ты свети, сукин сын, куда следует! – бормотал отец Кондрат, решительно отбрасывая землю подальше. – И ты тоже не бездельничай!

Но Стеньку подгонять не приходилось. Он так орудовал, что кабы употребил это старанье да на чистописанье, взяли бы его писцом к самому государю!

Яма росла и углублялась.

– Да точно ли тут? – спросил Кузьма.

– Все ж дважды измерили! – огрызнулся Стенька. – Коли охота – сам перемеряй!

– А еще бывает, что клад прячется, с места на место перебегает, – заметил звонарь. – Вот как окажется, что зря землю рыли – тут-то вы меня и спросите, что не удержал.

– Да помолчишь ли ты, нехристь?! – прикрикнул батюшка.

То, что они в две лопаты произвели, уже было не ямой, а, скорее, канавой.

– Есть! – вскричал Стенька. – Вот те крест – есть!

– Закрещивай яму-то, закрещивай! – заорал Кузьма. – Вот как полезут оттуда беси!..

– А кому я святую воду держать наготове приказал? – Отец Кондрат протянул за сосудом левую руку.

– Да что ж я: одной рукой – костыль, другой – фонарь, а третьей – воду? – возмутился Кузьма. – Степа, прими фонарь, я баклажку за пазухой достану!

Но Стенька, не боясь нечистой силы, рыл и рыл, молитву, впрочем, бормотал – «Да воскреснет Бог и да расточатся врази его», самую к случаю подходящую.

Отец Кондрат, отчаявшись получить баклажку, помогал, как мог, и вдруг воскликнул:

– Свят-свят! И у меня тоже!

– Длинный, видать, сундук! – опасливо заметил Кузьма. – А ну как гроб?!

– Да пошел ты! – не сговариваясь, прикрикнули Стенька и батюшка.

– А и пойду! А и пойду! Мало ли каких вы тут покойничков понаоткопаете! Он-то там лежит, клад сторожит, дураков в гости ждет! Крышку откроете, а он лапищей – цап! И с собой! В преисподнюю!

Кузьма, решив, что с него приключений и опасностей хватит, поставил фонарь наземь, рядом с ним святую воду и заковылял к телеге.

– Да стой ты, обалдуй!

Кузьма остановился.

– Ворочайся! – приказал отец Кондрат. – Фонарь бери! Будем сундук выворачивать! Что ты стал в пень?!

– Слегу срубить надобно, – догадался Стенька. – Завести снизу – да и подковырнуть.

Но отцом Кондратом уже овладел восторг.

– Кузьма, костыль давай! Им подковырнем!

– Костылем? А как сломаете?

– Новых тебе накуплю! Давай сюда!

Отродясь ни звонарь, ни Стенька не видывали батюшку в таком состоянии. Борода – и та у него дыбом встала. Казалось, коли и впрямь сейчас из-под земли полезет нечисть, отец Кондрат схватится с ней на кулачках.

– Да что ты, батюшка? – воззвал к нему Стенька. – Да я сейчас деревце сломлю!

Оказалось, что ломать впотьмах деревья – дело безнадежное. Топора, естественно, с собой не взяли – кто же ходит по клады с топором? – а одними руками гнуть тонкий и упругий ствол – морока. Перепробовав несколько непокорных деревьев, Стенька отыскал все же одно хиленькое, сломил и приволок. Поскольку его край сундука или гроба, чего – пока непонятно, был открыт больше, то он и взял самодельную слегу, затолкал конец в нарочно подкопанную землю и, примостив середку на край ямы, навалился на другой конец.

То, что скрывалось в земле, оказалось легче, чем полагал Стенька, и выковырнулось разом. Он даже шлепнулся наземь от усердия.

– Ты чего это! – возмутился отец Кондрат, и тут до Стеньки дошло – батюшка-то еще копает, а у него уже что-то выскочило наземь.

– Их тут два… – почему-то шепотом сообщил Стенька. – Два сундука! Тебе и мне!

– А я? – возмутился Кузьма.

– Да ну тебя! – Отец Кондрат кинулся смотреть, что там высвободилось из земляного плена.

В свете фонаря все увидели на дне ямы черное, округлое, но не слишком большое. Стенька залез в яму, охватил это диво и приподнял.

– Батюшки – бочонок!

– С золотом… – без голоса прошелестел отец Кондрат и вдруг заорал что было сил: – Господи! Да коли золото – обет даю! Храм новый отстрою! Иконостас поновить велю!

Стенька с натугой поставил бочонок на край ямы и выбрался наружу.

– Вот и сподобились, – благостно произнес он.

– А я-то! – сообразив, что бочат в яме два, возопил отец Кондрат. – Степушка! Давай сюда слегу!

И второй бочонок выволокли на поверхность.

Кузьма стоял над ними с фонарем, как деревянный болван. Видать, обиделся, что не протянулось к кладоискателям из ямищи ни одной когтистой лапы.

– Золото, серебро, жемчуг! – перечислял отец Кондрат. – Камни самоцветные, кубки золотые!.. Сбивай, Степа, обручи!

– А чем?

И точно – не лопатой же…

Только это и спасло содержимое бочат от превеликой беды. Да еще Кузьма, в котором проснулись рассудок и речь.

– Да коли обруча сбить – как вы содержимое-то домой повезете? Половину по дороге растеряете! Уж лучше дома – холстину подстелить да на нее и вывалить!

Стенька и батюшка переглянулись.

– Хоть краешком бы глаза!.. – чуть не плача, произнес Стенька.

Имелся в виду его плотский, внешний, синий, в длинных ресницах глаз. А был еще и внутренний – перед ним мельтешили картины одна другой краше. Стенька видел себя в боярских санях, выстланных медвежьей шкурой, да не черной, а самой дорогой, какая только бывает, – белой! Стенька видел своего белого статного возника, в те сани впряженного, сплошь увешанного лисьими хвостами, а на хомуте – две связки соболей, крупных, мохнатых! Он и руку свою успел разглядеть, все пальцы были усажены перстнями, с яхонтами червчатыми и лазоревыми, со звездочками алмазными!

Примерно такие же картины рисовал внутренний живописец отцу Кондрату. Только на нем были ризы, до такой степени расшитые жемчугом, что итальянского бархата под ним и не разглядеть было. Возник и сани представились примерно такие же, только Стенька ехал людей посмотреть да себя показать, а батюшка Кондрат – служить в Успенском соборе в день тезоименитства государева!

– А коли затычку вытянуть? – спросил батюшка так же жалобно. – Ведь вывалится хоть какая мелочишка?..

Стенька стал искать в обсмоленном бочонке затычку и нашел. Только, чтобы мелочишка высыпалась, пришлось перевернуть бочонок – вверх-то, поди, сыпаться не станет!

Обламывая ногти, Стенька взялся, попробовал провернуть – с превеликим трудом сдвинул, а может, и не сдвинул, а показалось.

– Ну, ну?.. – шептал отец Кондрат. – Господи, благослови! Святой Никола, помоги! Святая Настасья Узоразрешительница, пособи!..

– Кузьма, у нас веревка есть? – спросил, умаявшись, Стенька.