Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 73 (всего у книги 86 страниц)

– Что он сделал с женщиной? – осведомился Фридрих. Не то чтобы ему хотелось услышать подробности, но уж лучше знать, чем воображать.

– Экспертиза покажет, – ответил криповец. – Но, предварительно – в физическом смысле почти ничего. Несколько ушибов мягкий тканей, следы от наручников – не более. Судя по всему, она умерла от сердечного приступа.

– Может быть, диабетическая кома? – предположил Власов.

– Нет, об этом он знал и колол ей инсулин, пока она была ему нужна... Я так думаю, то, что он сделал с ее ребенком, он сделал у нее на глазах.

– Там накопитель, – Власов кивнл в сторону кообки, которую уже аккуратно упаковывали в пленку. – Полагаю, со всеми подробностями.

Вспомнилось, что Спаде еще и педераст. Впрочем, кажется, все-таки не педофил... В любом случае, ощущение, что вляпался в дерьмо, только усилилось. Фридрих подумал, что первое, что он сделает, вернувшись к себе в Трубниковский – это примет душ.

Kapitel 54. Тот же день, поздний вечер. Москва, Трубниковский переулок, 30 – Староконюшенный переулок, 39.

Какой длинный день, думал Фридрих, вновь сидя над своей схемой. Длинный и скверный. Впрочем, тут же поправился он, если Зайна все-таки возьмут – день, наоборот, замечательный. Что-то Хайнц не звонит. Неужели опять сорвалось? Позвонить ему, что ли? Нет, не стоит: Власов по собственному опыту знал, как это раздражает, когда под руку спрашивают о недоделанном деле.

А его собственное дело оставалось безнадежно недоделанным. Схема украсилась множеством стрелочек и надписей, гипотез он мог придумать множество – но что толку, если он не знал, какая из них верна и как в этом убедиться? Похоже, его подвела чрезмерная склонность аналитика к далеко уводящим логическим рассуждениям вместо того, чтобы опираться на факты, на простые материальные улики. Правда, улик в деле Вебера после работы русских "органов" ему досталось немного. По сути, только две кассеты, одна из которых пустая, а вторая – с короткой записью звонка...

Без особой надежды Власов решил снова проанализировать эту запись. Особого смысла в этом не было – это уже делали эксперты Управления и не нашли ничего интересного, а Фридрих, как всегда, ценил мнение профессионалов выше самоуверенных потуг дилетанта. Но все-таки – бывает, что профессионал, в силу привычки, не замечает то, что бросается в глаза человеку с незамыленным взглядом. Шансов мало, но...

Он запустил программу работы со звуком, загрузил с береха Управления ту самую запись, уже отцифрованную экспертами с максимальной точностью. Полюбовался графиком, похожим на след от лихорадочно пляшущего самописца сейсмографа во время землетрясения. Прослушал еще раз, удалил реплики полицейского, которые уж точно ничего не могли дать, оставил один высокий голос. Нет, разумеется, со слуха он ничего интересного не заметит – надо анализировать график. Как? Программа предоставляла достаточно возможностей. Ну, например, выделить гармоники, построить огибающие... Некоторое время по экрану ползла полоска с процентами, затем выделились цветом построенные кривые. А теперь добавим еще разложение по частотам... На удивление чистые графики получаются, однако. В том смысле, что все частоты и гармоники относятся к человеческой речи. А ведь звонок был из уличного автомата – почему не слышно звуков улицы? Неужели эксперты проглядели такую очевидную вещь? Однако, не успела радость открытия охватить Власова, как он тут же одернул себя. Это же не Европа, это Россия! А в этой стране с ее жутким климатом телефонные кабинки не такие, как в Фатерлянде. Здесь они полностью закрытые, что обеспечивает вполне приличную звукоизоляцию. Он ведь даже видел ту самую будку, из которой был сделан звонок... В целом, из общей картины выделяется лишь хиленькая полоска монотонных колебаний вдоль временнОй оси. В ней уж точно нет ничего человеческого, это, очевидно, помеха, внесенная как качеством телефонной передачи, так и магнитофоном. Тем не менее, Фридрих выделил и увеличил эту полоску и проделал операцию с построением гармоник уже над ней. Хмм... на фоне общего гудения, характерного для помех, выделяются четкие пики. Власов велел программе отфильтровать все, кроме них, и прослушал результат, на порядок усилив громкость. Довольно быстрые высокие щелчки. Период вполне похож на вращение маленькой кассеты. Значит, магнитофон? Власов вернулся к исходной записи и восстановил столь поспешно отброшенные начало и конец со словами дежурного – и даже короткие гудки в конце. Если все дело в полицейском магнитофоне, помеха везде одинаковая...

А вот и нет. На гудках никаких щелчков не было.

Как могли эксперты пропустить это? А вот так, очевидно, и пропустили. Гудки отбросили сразу, а помеха – она и есть помеха, что ее анализировать. Скорее их насторожило бы отсутствие помех, свидетельствующее об искусственной подчистке – а то и о синтезе – записи...

Возможен еще вариант неких щелчков на линии. Но скорее всего это никакая не помеха, а реальный звук, записавшийся вместе с голосом. Что это может быть за звук? Мог ли он звучать в телефонной будке?

Фридрих закрыл глаза и постарался представить эту русскую будку и себя в роли звонящего. Какой-нибудь отбойный молоток, доносящийся даже сквозь дверь? Да, в Москве дорожные работы бывают и зимой, но вроде бы в том районе ничего такого не было. Да и не похоже ни по частоте, ни по высоте... Что еще? Тиканье часов на руке звонящего? Тоже не похоже по характеру звука, да и не запишется оно, если только не уткнуть микрофон прямо в часы – а тогда будет не слишком удобно говорить, да и зачем это делать?

Власов еще сильнее увеличил масштаб, присматриваясь к графику. Теперь стало заметно, что щелчки не столь однородны, как показалось поначалу. Они различались и по интервалам, и по высоте, и по амплитуде. Фридрих не мог сказать, есть ли какая-то закономерность в этих вариациях. Во всяком случае, если таковая и была, то нетривиальная. Но если щелчки – результат работы некоего механизма (а едва ли их могло производить нечто живое), то этот механизм, похоже, основательно разболтан. "Если бы это был мотор самолета, не хотел бы я на нем лететь", – подумал Власов.

Мотор? Предположим, голос записан в машине, а в телефонной будке лишь проиграли запись в трубку. Пока оставим в стороне вопрос "зачем"... На звук мотора это все-таки не похоже, но, допустим, езда по брусчатке? Вполне объясняло бы все неровности... Но, пожалуй, в машине шум мотора бы все-таки записался. А здесь – Фридрих усилил остальную часть помехи, послушал чисто "электрический" шум – ничего похожего нет.

Проигранная запись. Запись, которую уж точно не стал бы делать случайный свидетель – значит, убийца... Но ведь эксперты утверждают, что голос принадлежит подростку и не был изменен! Мог ли пятнадцатилетний мальчишка убить резидента РСХА? Бред... Правда, в Африке Власову доводилось видеть четырнадцатилетних туземцев, не умевших читать и писать, но прекрасно умевших пользоваться американскими штурмовыми винтовками. Точнее, доводилось видеть их трупы. И трупы убитых ими дойчских солдат. Но нечто подобное в московском антураже – нет, слишком невероятно, особенно учитывая, как умер Вебер... Может, убийца просто попросил какого-то мальчишку произнести в микрофон определенные фразы? Подозрительные фразы, надо сказать... Но это можно представить, например, как кинопробы. "Мальчик, хочешь сняться в кино? Прочитай с выражением вот это. Если ты нам подойдешь, мы тебе позвоним..." Побежит ли подросток после этого в полицию, даже когда не дождется вожделенного звонка? Нет, конечно. В официальной русской прессе об убийстве Вебера не было ни строчки, и иначе и быть не могло. Так что вполне вариант, особенно если убийство готовилось заранее.

Но что это все-таки за звук? Капли из недозакрытого крана? Хороший пример неидеальной монотонности, но тоже не похоже – по характеру затухания звук скорее тугой, металлический, чем мягкий "плюх" разбивающейся капли – да и при такой частоте скорее лилось бы струйкой, чем капало... Пленочная кинокамера? Вентилятор? Власов представлял себе различные технические устройства, пока не пришел к выводу, что пусть не по тембру, но по ритмическому рисунку звуки все-таки ближе всего к тиканью. Хотя тикать так громко, чтобы записаться, даже когда микрофон не направлен на них специально, могут только большие часы...

И он вспомнил, где не так давно видел такие. Разумеется – напольные часы в человеческий рост в кабинете Вебера.

Власов никогда не слышал, как тикает этот монстр, но звук наверняка разносится по всему кабинету. И попал бы в любую сделанную там запись. Вот только с этими высокими, быстрыми, не вполне равномерными щелчками он не ассоциируется. Такие часы должны звучать куда более степенно и солидно... Да и не мог убийца записать постороннего мальчишку прямо на месте преступления!

Объяснение напрашивается. Запись понадобилась для того, чтобы до неузнаваемости преобразовать голос программой. А вместе с голосом преобразовалось и тиканье. На которое убийца просто не обратил внимания – известная особенность человеческой психики, перестающей реагировать на монотонный раздражитель...

Но ведь эксперты Управления утверждают, что запись не подвергалась рехнеробработке!

Однако эксперты – тоже люди и судят в пределах собственной компетентности. Они исходят из особенностей известных им программ обработки звука. А что, если на рехнере Вебера стояла некая новая, уникальная программа? И потому-то этот рехнер и исчез...

А на следующей день в Теплом Стане умер некий специалист по программам обработки звука. Кажется, на этот раз все действительно сходится.

Оставался последний штрих – записать, как на самом деле звучат часы в кабинете Вебера. Тогда можно рассчитать обратное преобразование и услышать истинный голос убийцы.

Разумеется, далеко не факт, что этот голос что-то скажет Власову. Или всем экспертам Управления, куда он немедленно отправит запись. Или Никонову, если тому все-таки можно доверять – что тоже далеко не факт... И все же это будет почти то же самое, что заполучить отпечатки пальцев.

22:12. Неважно. В 22:17 Власов уже шагал по улице со своим нотицблоком знакомым маршрутом к Староконюшенному переулку.

Погода сделалась окончательно мерзкой, было холодно и скользко. С неба, правда, ничего не сыпалось, хотя его уже основательно затянуло. У помойки опять рылся пес, не то другой, не то тот же самый – правда, на сей раз он не стал прерывать свое занятие, чтобы облаять прохожего. Новый Арбат, впрочем, выглядел непривычно: движение там было по-прежнему перекрыто, и по проезжей части все еще фланировали гуляющие, заметно, впрочем, поредевшие к этому часу – зато теперь среди них попадались явно нетрезвые (обогнав одну такую компанию, Власов с особым отвращением услышал пьяную дойчскую речь), а полиции поблизости видно не было; сияющие свастики и прочая праздничная иллюминация отражалась в витринах уже закрытых магазинов и успевшей образоваться на тротуарах наледи. Но, когда Фридрих нырнул в Серебряный переулок, его вновь охватило ощущение дежа вю. Те же торговцы сувенирами на Старом Арбате (по случаю наплыва туристов они, похоже, готовы были нести свою вахту круглосуточно), даже та же самая девка в папахе на месте (а впрочем, куда ей с него деваться) – правда, на сей раз Власов хотя бы не заметил никакой большевистской символики: в Дни арийского единства спросом пользовался другой товар. Тот же темный и мрачный Староконюшенный, те же мертвенно-голые торсы атлантов на московском морозе... Квартира номер 6 тоже по-прежнему оставалась опечатанной.

"Позвонить, что ли, Хайнцу и спросить, не собирается ли он снова сюда наведаться, – с усмешкой подумал Власов, аккуратно открывая дверь. – Впрочем, в прошлый раз в это время он был уже здесь." Но полоска с печатью не была отклеена.

Квартира встретила Фридриха все той же нежилой тишиной и темнотой. Скорее всего, с тех пор здесь так больше никто и не бывал. Власов прошел в кабинет, задернул светонепроницаемые шторы и зажег свет. Мелькнула дурацкая мысль, что сейчас он увидит сидящего в кресле мертвеца, а то и живого человека, который внимательно на него смотрит и целится из пистолета – но кресло, конечно, оставалось таким же пустым, как и в тот момент, когда санитары вынесли труп.

Власов отыскал розетку в стене поближе к часам, не желая разряжать аккумулятор, передвинул туда кресло, уже не боясь оставлять следы своего присутствия, и подключил нотицблок. Затем открыл высокую застекленную дверцу часов, потянул за цепь, поднимая цилиндрическую латунную гирю, похожую на эталон чего-то-там из Палаты мер и весов, и толкнул маятник.

Клик. Клак. Клик. Клак. Звук часов оказался именно таким, как он и представлял – громким, отчетливым и лишенным всяких намеков на неравномерность. Ни по тону, ни по частоте он не походил на то, что Власов слышал из динамика своего рехнера.

Фридрих сел в кресло мертвеца и положил нотицблок на колени. Он подогнал стрелочку к пиктограмме с микрофоном, а через минуту остановил запись. Программа звукового анализа нарисовала замечательно четкий график. Выровнять масштаб – дело нескольких секунд... а теперь задача посложнее: построить функцию преобразования. В аналитическом виде это потребовало бы довольно навороченной аппроксимации, но, к счастью, его задача проще – всего лишь вычислить коэффиценты пересчета в каждой точке. Хорошо, что в последней версии программы появилась соответствующая функция. Не такая совершенная, как в гипотетической разработке Кокорева – после его преобразования экспертиза нашла бы следы обработки, неестественный для человеческого голоса характер некоторых гармоник, определенные сглаживания и т.п. – но для его цели сгодится...

Полоска с процентами доползла до конца. Так, корректирующая функция готова. Осталось применить ее к исходной записи.

Словно оттягивая момент развязки, для начала Власов выделил и послушал одну лишь тикающую составляющую. Теперь на слух она звучала неотличимо от часов, тикавших у Фридриха над ухом, только, естественно, в исходной записи была гораздо тише.

Затем он, наоборот, отфильтровал все помехи, оставив один голос – и включил воспроизведение.

– Тут... тут это, труп, – раздалось в комнате. – В квартире. В кресле. Староконюшенный переулок...

Но это больше не был голос подростка. И даже не был голос человека, чьим родным языком был русский.

Это был голос, знакомый Фридриху Власову очень хорошо.

Голос Хайнца Эберлинга.

Kapitel 55. Ночь с 16 на 17 февраля. Москва, Трубниковский переулок, 30.

Теперь оставалось только ждать.

Фридрих положил "стечкин" на стол перед собой, вытащил обойму, проверил спусковой механизм, вогнал обойму обратно.

Еще раз спросил себя, правильно ли он делает, что ждет Эберлинга для разговора тет-а-тет вместо того, чтобы немедленно доложить в Управление и предоставить прочее имперскому правосудию. На худой конец, можно было бы позаботиться о собственном прикрытии силами Лемке и других оперативников, но он не делает даже этого. Потому что нельзя обеспечить эффективное прикрытие, не объяснив прикрывающим, от кого исходит опасность – в особенности если это офицер их собственной службы.

Фридрих не знал сострадания к врагам и предателям, не собирался щадить чувства изменника, предлагая, по гуманной имперской традиции, преступившему закон и честь офицеру пистолет с одним патроном вместо позора официального расследования. И прежняя дружба не имела тут никакого значения. Если Эберлинг виновен, он должен получить по полной. Но... несмотря на бесспорность доказательств, он не мог избавиться от этого "если". Не мог поверить, что Хайнц Эберлинг, которого он знал с четырнадцати лет, предал Райх и Управление. Хотя как знать, синонимичны ли теперь два последние понятия. И уместно ли говорить не то что о Райхе, но и об Управлении как о едином целом. Во всяком случае, такая гипотеза выглядела куда вероятнее идеи, что внешние враги, кем бы они ни были – от ЦРУ до главарей русских криминальных группировок – могли завербовать Хайнца с помощью денег, женщин и прочей атрибутики из бульварных романов, не говоря уже об атлантистской пропаганде. Куда вероятнее, что Хайнц оказался пешкой в игре своих, что он исполнял приказ, исходящий с неких немаленьких высот... но и это не сходилось со всем, что Фридрих о нем знал. Эберлинг не стал бы пешкой – во всяком случае, нерассуждающей пешкой, послушно исполняющей явно незаконный и, весьма вероятно, вредящий интересам Райха приказ. По крайней мере, тот Эберлинг, которого знал Власов. Неужели этот образ был лживым, и Фридрих не заметил фальши за много лет? Но теперь он должен разобраться, что двигало Хайнцем – прежде, чем примет какие-либо решения. Он понимал, что, вполне вероятно, такое же желание разобраться самому, никому ни о чем не докладывая, погубило Вебера. И все же не мог поступить иначе. Может быть, все же существует какое-то объяснение, снимающее обвинение с Хайнца? Впервые в жизни Власов шел на столь прямое и грубое нарушение должностных инструкций. Но он должен понять...

Звонок в дверь прозвучал в ночной тишине неожиданно резко – во всяком случае, Фридриху так показалось. С неудовольствием отметив учащение собственного пульса, он нажал кнопку пульта. Разумеется, это был Эберлинг; на экране фернзеера он выглядел, как обычно, рук в карманах не держал и вообще не проявлял беспокойства. Из телефонного разговора он узнал лишь, что друг желает сообщить ему нечто важное и срочное – но для изменника и этого достаточно, чтобы насторожиться... Впрочем, он не мог не знать, что за ним наблюдают.

Фридрих взял "стечкин", еще раз проверил, снят ли предохранитель, и пошел открывать.

Надо отдать Хайнцу должное – даже в самый первый миг, увидев наставленный на него ствол, он не выказал испуга. Его брови лишь удивленно поползли вверх, а губы раздвинулись в улыбке:

– Фридрих? Что это за карна...

– Карнавал закончился, Хайнц, – жестко перебил Власов, делая от двери шаг назад. – Он заряжен, и я выстрелю при малейшем твоем неосторожном движении. Ты убил Вебера, но со мной у тебя тот же трюк не пройдет. Подними руки. Медленно.

– По-моему, ты перетрудился, – заявил Эберлинг все еще самоуверенным тоном. – Не знаю, откуда ты взял всю эту чушь, но я... хорошо, хорошо, я подниму руки, но...

– Мы теряем время, – вновь оборвал его Власов. – Я уже сказал, я знаю, что ты сделал. И единственная причина, по которой ты говоришь сейчас со мной, а не с имперскими следователями, состоит в том, что я хочу узнать – почему.

– Ладно, – согласился вдруг Хайнц. – Я все тебе расскажу. Но обещай не предпринимать никаких действий, пока не дослушаешь до конца.

– Согласен. Но не надейся усыпить мою бдительность. Мое донесение уже лежит на берехе Управления, пока что в моем личном разделе. Я еще могу его удалить. Но если по каким-либо причинам я этого не сделаю, оно будет разослано автоматически. Захват или уничтожение моего рехнера тебе не помогут.

– Я не собираюсь играть в Джеймса Бонда, – невесело усмехнулся Эберлинг. Руки он держал на уровне головы, полусогнутые пальцы были вяло расслаблены, плечи ссутулились. Во всем облике читалась не готовность к борьбе, а прорвавшаяся наконец бесконечная усталость. – Может быть, мы все же куда-нибудь присядем?

– Ладно, – кивнул Фридрих, отступая в глубь прихожей. – Иди на кухню. И помни, я не шучу насчет пистолета.

Кухню он выбрал для того, чтобы посадить Эберлинга через стол от себя, спиной к окну – классическая позиция для допроса. Табурет, конечно, не привинчен, ну да ничего. Вскочить и поднять его Хайнц все равно не успеет.

– Я могу опустить руки? – осведомился Эберлинг.

– Да. Положи их на стол перед собой и держи ровно, – сам Власов сделал почти то же самое, с той разницей, что в его руке по-прежнему был "стечкин".

Эберлинг подчинился, с усмешкой поглядел на оружие.

– Я не предатель, – сказал он, – и ты это знаешь.

– Я знаю, что ты убил имперского резидента, – мрачно ответил Власов.

– Я не хотел, – не стал отпираться Хайнц. – Я был вынужден. Ты знаешь, как это иногда бывает. Райх стоит на порядке, да. Но он стоит и на целесообразности. Иногда высшие интересы государства требуют нарушить закон, этим же государством установленный. Мы ведь не атлантисты с их догмами типа "демократия – это процедура", заставляющими их отпускать даже явных преступников, если не соблюдена какая-то дурацкая формальность...

– Вебер не был преступником, – мрачно перебил Власов. Маловероятную обратную гипотезу он уже рассматривал и отверг. Даже если предположить, что, при всем своем безупречном досье, Вебер оказался предателем, и что, по неведомым соображением, покарать его решили максимально тихо, оставив в полном неведении даже ближайших коллег – все равно исполнять такое поручение послали бы не Эберлинга. Не та специализация. – Он был патриотом Райха.

– Иногда приходится убивать и патриотов, – пожал плечами Хайнц. – В нашей истории такое уже бывало, не так ли? Сначала Хитлер убил Рёма и компанию. Потом триумвиры убили Хитлера и компанию...

– Последнее, положим, недоказано, – заметил Фридрих.

– Да брось, ты же взрослый человек, работающий в очень серьезной организации. Неужели ты веришь в эту сказочку из школьных учебников про сговор высших чинов СС и остатков штурмовиков? Я мог бы рассказать тебе кое-что интересное на эту тему, благо соприкасался с ней совсем недавно... но это сейчас неважно. А важно то, что Райх стоит на краю гибели. И я пытаюсь ее предотвратить.

– В самом деле?

– Я отлично понимаю твой скепсис. И понимаю, как мои слова звучат со стороны. Не то неумелая ложь, не то бред сумасшедшего, да? Поверь, это был бы не худший вариант. Но все-таки вспомни триумвиров. Тогда, в августе сорок первого, большинству тоже казалось, что дела обстоят превосходным образом. Мы контролировали практически всю Европу и успешно развивали наступление на Востоке – по крайней мере, внешне казалось, что оно развивается успешно. Высадка в Британии, правда, сорвалась, но все верили, что это временная заминка – вот возьмем через пару месяцев Москву, и тогда... Тогда на человека, заявившего, что Хитлер ведет страну к катастрофе, тоже посмотрели бы, как на безумца и изменника. С соответствующими последствиями. Но, к счастью, такие люди нашлись. То есть они, конечно, ничего не заявляли вслух. Они просто понимали, что хитлеровская национальная политика – это самоубийственное превращение естественных союзников во врагов, а полководческий гений фюрера – миф. Этих людей звали Роммель, Гудериан и Канарис. И они сделали то, что должны были сделать. Пожертвовали фюрером, чтобы спасти Райх...

– Погоди, к чему это ты ведешь? Уж не к покушению ли на Райхспрезидента?

– Нет, теперь дело не в этом. Конечно, Шук допустил страшную ошибку, согласившись на этот референдум. Но отыгрывать назад уже поздно. Это значило бы продемонстрировать всем наш страх и нашу слабость. Да и, в конце концов, референдум лишь обнажил проблему, которая все равно никуда бы не делась. Гнойник уже прорывался, и прорвался бы снова. А если даже и нет, тем хуже – гной продолжал бы отравлять организм изнутри...

– Давай без медицинских метафор. Что конкретно ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что, если все пойдет, как идет, то 12 мая мы проигрываем референдум. Я знаю, что ты скажешь – данные опросов и все такое. Но, видишь ли, всякая крупная бюрократическая машина склонна со временем принимать на веру мифы, которые сама же и порождает. Ты сам сталкивался с этим в Управлении в наиболее гротескной форме, когда деза, придуманная одним отделом, через независимый источник становилась оперативной информацией другого...

– Ты хочешь сказать, что данные опросов сфальсифицированы?

– Где-то, может, и так, но в целом все сложнее. Тут не столько сознательный обман, сколько подсознательное желание видеть то, что хочешь увидеть, и говорить то, что от тебя хотят услышать...

– В разведке от этого отучают в первую очередь.

– Именно, поэтому я и занимался этим, проверяя и перепроверяя данные социологических служб и Министерства пропаганды. И убедился, что верить их результатам нельзя. Прямые опросы неэффективны, истинную картину можно восстановить лишь по косвенным признакам – от оперативной информации внутренней агентуры до рехнермоделей, обрабатывающих данные местных голосований, а также плебисцитов в других странах с похожей политической системой... тот же референдум в Чили, в частности...

– И что в итоге?

– Большинство дойчей проголосует за сохранение Райха. Правда, не такое большинство, как ожидается. Не 70-80%, как выходит по опросам, а всего лишь около 60. При весьма умеренной явке. Если явку сделать обязательной, мы ничего не выиграем, так как это даст прирост протестного голосования.

– Но 60 – это все еще уверенная победа.

– Здесь мы подходим к главному. Я сказал "дойчей". Я не сказал "райхсграждан".

– Восточные территории?

– Именно. Польша, Чехия, Украина, Беларусь – все они проголосуют против. Включая и тех, кто поддержал Райх год назад. Они не осмелились выступить против нас открыто, но не откажут себе в удовольствии сделать это тайно. Тоже, конечно, не поголовно. Но явка будет очень высокой. В итоге среднее арифметическое по Райху будет не в нашу пользу. Ну, точнее говоря, результат выходит в районе пятидесяти процентов. Плюс-минус три. Сам понимаешь, что значит "минус".

– Твоя модель может быть неверна. И кроме того, за три месяца многое может измениться.

– Может. Но вряд ли в нашу пользу. Чем ближе референдум, тем яснее осси понимают, что это их единственный шанс на независимость. А местные чиновники уже спят и видят себя самостоятельными князьками. Посему любые мероприятия, направленные на укрепление единства Райха, на восточных территориях будут просто тихо саботироваться. Причем так, что придраться будет не к чему и найти виновных невозможно. Ты знаешь, славяне это умеют...

– Вопрос о единстве Райха не выносится на референдум. Впрочем, разумеется, если к власти придет демократическое правительство...

– Именно. Первым делом оно отпустит всех жаждущих. Во всяком случае, им уже делаются подобные авансы.

– И что дальше? Ты решил спасти Фатерлянд, вдохновившись примером твоего тезки Гудериана?

– Ты совершенно напрасно иронизируешь. Ситуация очень серьезна. Даже если моя оценка ошибочна, ты должен понимать, что ныне лежит на весах...

– Я понимаю. Мне тоже ужасно не нравится эта затея с референдумом, – нетерпеливо перебил Фридрих. – Я только не могу понять, причем тут Вебер.

– Подожди, это потом. Это, на самом деле, неважно... Важно, что выход у нас только один. Поверь мне, я долго искал лучшую альтернативу. Но ее нет. Ты правильно сказал – спасти Фатерлянд. Именно Фатерлянд. Мы должны нанести удар первыми. Сбросить балласт, тянущий нас на дно.

– Опять ты изъясняешься метафорами. Боишься произнести это вслух?

– Хорошо, я скажу прямо. Мы должны отпустить восточные территории. Еще до референдума. Их жители потеряют райхсгражданство и не смогут влиять на результаты.

– Замечательное решение, – пистолет дрогнул в руке Фридриха. – Вот, значит, к чему эти разговоры про "вычленить главное и отбросить догматы". Вот так взять и выкинуть половину Райха. Из страха перед каким-то вшивым референдумом отказаться от результатов Второй мировой войны...

– ... за которые наши отцы проливали кровь, – докончил за него Хайнц. – Да, я прекрасно понимаю, как это звучит. И я не говорил, что это простое решение. Но ситуация такая же, как в сорок первом году. Хитлер был символом Райха, может быть, самым главным его символом. Но в практическом плане он был бесполезен, а точнее – вреден. И им пришлось пожертвовать. И едва ли кто-нибудь, кроме старых пердунов из ХНПФ, ныне жалеет об этом. Райх от Норвегии до Кавказа – это тоже очень внушительный символ. Но на практике восточные территории уже давно представляют собой сплошную головную боль. От них больше убытка, чем пользы. И в экономическом плане, и даже в политическом. Вечная мина под единство и стабильность Райха, рассадник оппозиции, повод для атлантистов клеймить нас как оккупантов... О да, конечно, на атлантистов наплевать и забыть. Если бы от восточных земель было много проку. Но на самом деле это преимущественно дотационные регионы. Производительность труда там ниже, чем в Дойчлянде. Конечно, средние зарплаты тоже ниже, но не так уж намного. Они все-таки райхсграждане, и пользуются соответствующими правами и гарантиями... Вспомни, Фридрих, ведь это уже не первый раз, когда нам приходится отказываться от территорий – просто потому, что содержать их обходится дороже, чем отпустить. За Сахару мы тоже проливали кровь. Ты лично ее проливал в Африканской войне. И что ты сказал мне после вывода войск? Что Шук прав, что нет никакого смысла и дальше поливать дойчской кровью бесплодные пески, на них все равно ничего не вырастет...

– Осси – не Африка, – не согласился Фридрих. – Свой вклад в экономику они вносят. В абсолютных цифрах – не такой уж маленький. Не забывай про кавказскую нефть, кстати.

– Кавказ останется нашим, – мотнул головой Эберлинг. – Там же почти не осталось местных, сплошные фольки... Да, конечно, получится анклав, что не очень удобно. Придется договариваться с Россией о транзите. Но это пустяки по сравнению с тем, что мы выигрываем. Смотри. Допустим, завтра осси объявляют о независимости...

– Едва ли они решатся, – усмехнулся Власов. – Они слишком хорошо запомнили прошлогодний урок.

– Сами, конечно, не решатся, – кивнул Хайнц. – Между нами говоря, сами они не решились и год назад. То есть, конечно, планы объявить суверенитет у них действительно были, но в стадии подготовки. Украинцев специально спровоцировали выступить раньше времени, а остальным ничего не оставалось, как последовать за ними... В итоге вся их затея сорвалась, и они надолго зареклись пробовать снова. Но сейчас кое-кому из их лидеров уже сделаны неофициальные намеки. Относительно условий, на которых оформленная должным образом просьба может быть удовлетворена. Они, безусловно, остаются в составе Райхсраума и отказываются от членства в каких-либо иных военно-политических блоках. На их территории остаются наши базы и все такое прочее... Да и куда им, собственно, деваться – они окружены Райхсраумом со всех сторон. Все, что они производят более-менее стоящего в экономике – начиная с украинской пшеницы и чешского пива – они все равно будут продавать нам. А кому еще? Америке? У атлантистов собственные рынки, где нет места чужакам. Задрать цены они не смогут: если не купим мы, не купит никто. Обрушить – да пускай обрушивают. Будь у нас атлантистский свободный рынок, это ударило бы по нашим собственным производителям, но у нас, к счастью, госрегулирование. Мы скупим их товар по дешевке, а на сэкономленные деньги не дадим в обиду своих работников. Зато вся их социалка разом перестает быть нашей обузой. Вероятно, их уровень жизни упадет с обретением независимости в несколько раз, но это будут уже их проблемы...