Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 86 страниц)

– Между прочим, этот ваш процесс, – Варвара Станиславовна, оторвавшись от пирожного, решила вдруг встрять в идущую у нее над головой дискуссию, – там тоже те еще перегибания палки были. Ну Сталина, Берию, Кагановича, Молотова и иже с ними, конечно, надо было повесить, тут никто не спорит. Кровавые выродки, убийцы миллионов, это все конечно. Но генералов-то за что? За что повесили Жукова? Он же просто исполнял свой воинский долг.

Власов вздохнул. С этим предрассудком у людей, плохо знакомых с историей, ему уже доводилось сталкиваться.

– Немногие из большевистских главарей заслуживали этого в большей степени, чем Жуков, – сказал он. – Его патологическая жестокость превосходила все мыслимые пределы даже для такой структуры, как Красная армия, где на жестокости, насилии и унижении держалось все. В Красной армии не то что крыть подчиненных матом – это само собой, на ином языке там просто не изъяснялись – а, как говорят по-русски, бить их по мордам считалось в порядке вещей. И не простых солдат или даже младших офицеров – хотя в Вермахте и за такое полагался трибунал – а генералов с большими звездами. Те, впрочем, тоже в долгу не оставались, обходясь тем же образом уже с собственными подчиненными, и так до самого низа... Так вот даже в такой армии грубость и садизм Жукова были чем-то запредельным. Это отмечают практически все, кому выпало несчастье служить с ним вместе или, тем более, под его началом. Но если бы дело ограничивалось только мордобитием! Бил Жуков главным образом генералов. Офицеров – редко. Их он предпочитал расстреливать. По любому поводу и без такового. В поражающих воображение количествах. Солдат, пытавшихся отступить в безнадежном положении, расстреливали целыми батальонами. Но Жуков додумался и до большего. Как раз когда он подвизался в этих краях, он отправил командующим армиями Ленинградского фронта и Балтийского флота шифрограмму номер 4976, – память на числа у Фридриха была хорошая, – согласно которой расстрелу подлежали не только все советские солдаты, попавшие в плен – после того, разумеется, как советская власть до них доберется – но и все их семьи. Такое было чересчур круто даже для сталинской империи, и Маленков приказ отменил. Не от доброты душевной, конечно – а просто потому, что этот приказ, вопреки жуковским представлениям, только подрывал оставшуюся боеспособность армии еще сильнее. Летчики, разведчики и все прочие, кому по долгу службы полагались рейды на вражескую территорию, стали любой ценой уклоняться от таких заданий: не так страшно, что убьют, страшнее в плен попасть... Собственно, расстрелы, мат и мордобой – это весь арсенал жуковских средств управления войсками. Как полководец Жуков был совершенно бездарен, являя собой полную противоположность картинке, которую рисовал сталинский агитпроп. Он провалил практически все операции, которые разрабатывал и которыми командовал лично – на самом деле лично, а не по официальным реляциям. О да, разумеется – мы знаем, что первой причиной разгрома Красной армии летом сорок первого было то, что она готовилась напасть, а наш упреждающий удар заставил ее действовать в обороне. Но даже в таких условиях Жуков имел ошеломляющее превосходство в силах. Так, против восьмисот танков нашей Первой танковой группы у него было восемь тысяч с лишним. Включая сотни новейших Т-34 и КВ, равных которым на тот момент не было ни одного во всем Панцерваффе. Один советский мехкорпус превосходил по своей мощи всю Первую танковую группу. И вот Жуков умудрился за пять дней под Дубно и Ровно угробить подчистую шесть таких мехкорпусов и изрядно обескровить еще несколько. Советский Западный фронт рухнул, красные потеряли четыре армии. О нет, конечно, – усмехнулся Власов, – за такие вещи не вешают. Всего лишь расстреливают. Свои. За те поражения большевики расстреляли много кого, вплоть до начальника ветеринарной лаборатории и директора Военторга. Один лишь Жуков каким-то чудесным образом оказался ни при чем. Он продолжал командовать Генеральным штабом. В итоге новый Западный фронт, созданный из стратегических резервов к началу июля, ждала та же участь, теперь уже под Смоленском. Еще минус четыре армии. За это, правда, Сталин Жукова со штаба снял. Поставил командовать Резервным фронтом. В этом качестве Жуков полтора месяца штурмовал хорошо укрепленные германские позиции под Ельней. Положил впустую огромное количество своих солдат. Гудериан тем временем, оставив на укреплениях лишь небольшое прикрытие, спокойно ушел брать на пару с фон Кляйстом Киев. Под Киевом в котел попали шесть советских армий, это было самое большое окружение в истории войн. 665000 пленных. Затем Гудериан вернулся. Теперь в окружение попал и обескровленный бессмысленными жуковскими штурмами Резервный фронт – откуда сам Жуков заблаговременно унес ноги... Всего за первые пять месяцев войны красные потеряли примерно 20500 танков, 20000 орудий, 17900 самолетов – для сравнения, во всех воздушых флотах Люфтваффе на Восточном фронте по состоянию на 22 июня не набиралось и 2300 самолетов, из них только 1761 боеготовый. Четыре миллиона красноармейцев попало в плен – вдвое больше, чем общая численность всех боевых частей Вермахта на том же ТВД. Затем, во время контрнаступления в начале сорок второго – контрнаступления, в котором не было никакой его личной заслуги – Жуков умудрился загнать в окружение под Вязьмой и полностью погубить еще три армии и два отдельных корпуса, это не считая прочих потерь Западного и Калининского фронтов... Ну и так далее в том же духе, вплоть до окончательного разгрома. В общем, преуспел Жуков только в трех вещах: в присваивании себе чужих заслуг, в перекладывании на других своей вины и в заваливании противника трупами собственных солдат. Опять-таки, в поражающих воображение количествах. К примеру, советские потери подо Ржевом, где Жуков тупо губил людей чуть ли не весь сорок второй год, доходили до 26:1 – причем и эти жертвы оказались напрасными, эти операции тоже закончились полным крахом жуковских планов. Военными психиатрами описаны случаи, когда германские пулеметчики в прямом смысле сходили с ума, глядя, как растут перед их позициями кучи тел красноармейцев, которых, во исполнение жуковского приказа, батальон за батальоном тупо гнали в лоб на доты без всякого прикрытия. "Разминирование" минных полей собственной пехотой – это тоже Жуков, хотя, справедливости ради, не только он. Победы, которые за ним все-таки числятся, были одержаны именно такими способами – если это можно назвать победами... Русский писатель Виктор Астафьев, воевавший на стороне красных, впоследствии назвал Жукова величайшим после Сталина браконьером русского народа. Ах, да – я еще четвертую вещь забыл: феерических масштабов мародерство. Жуковская дача была захвачена настолько быстро, что челядь ничего не успела растащить, существует полная опись имущества, сделанная следственной комиссией – это документ на множество страниц, целая книга... Чего там только не было, от бриллиантов и картин старых мастеров до женского нижнего белья и модельной обуви! И один только маленький штрих: книжные шкафы были сплошь заставлены дорогими изданиями на иностранных языках, ни одного из которых Жуков не знал. Все это было награблено Красной армией в Прибалтике, Польше и Суоми... воображаю, что было бы, продвинься она в Европу дальше! Вообще страшно представить себе, что еще сотворил бы Жуков, если бы коммуняки выиграли войну. Зная этого субъекта, можно предположить что угодно – вплоть до испытания ядерного оружия на собственных солдатах... Ну а еще, разумеется, Жуков был пьяницей и развратником выдающихся масштабов, но это уже так, обычные для красных генералов бытовые мелочи.

– А вот кстати, – подхватил вдруг Гельман, – знаете ли вы, господа, каким образом такой тип, как Жуков, поднялся наверх? В мемуарах Рокоссовского – они, кстати, изданы и у нас, и на Западе, Рокоссовского Петербургский трибунал оправдал – там есть такое место... я наизусть, конечно, не помню, но смысл такой...

Фридрих удивился – он никогда бы не подумал, что Гельман читает военно-историческую литературу. Впрочем, ему тут же пришло в голову, что галерейщик, скорее всего, читал не сами мемуары, а какую-нибудь статью с цитатами из них.

– В тридцатом году Жуков служил у Рокоссовского в подчинении, командовал полком... то есть нет, не полком – бригадой, – продолжал Гельман. – Развалил там все, что можно, затерроризировал подчиненных, ну, в общем, все, о чем сейчас господин Власов говорил. На него, понятно, жаловались – тогда еще на него можно было жаловаться – командованию, то есть Рокоссовскому. И что сделал Рокоссовский, чтобы убрать Жукова из бригады? Отправил его наверх, на повышение! Вот в этом-то и состоит русский стиль руководства!

– Рокоссовский, вообще-то, поляк, – заметил Михаил.

– Это неважно, – отмахнулся Гельман. – У себя в Польше он бы, наверное, командовал по-другому. Но, оказавшись в русской системе, он был просто вынужден действовать так, ему не оставили другого выхода! И дальнейшая карьера Жукова это доказывает. Скажете, его и дальше поляки продвигали? Просто в русском коллективе – не только при большевиках, вообще – когда выдвигают людей на руководящие должности, выдвигается не лучший работник, а худший. Посылая его наверх, коллектив таким образом избавляется от него. Это происходит потому, что все прекрасно знают: начальник никогда не производит ничего полезного, он только вредит работе. И это в большинстве случаев справедливо, если начальник русский. Назначить русского начальником над сколько-нибудь значительным проектом – всё равно что глухого посадить за рояль...

– То ли дело вы, – не удержался Михаил.

– Миша, – сердито тявкнула Варвара Станиславовна, отчаянно сражавшаяся с расплывающимся кусочком пирожного на блюдечке, – я извиняюсь, конечно, но тут люди беседуют, а вы своими репликами...

– Да чем я могу помешать такому красноречивому оратору, как Мюрат Александрович? Я ведь ничтожное русское быдло, неспособное быть даже хорошим рабом... – голос молодого человека стал особенно резким и противным. Власов невольно вспомнил: очень похожий голос был у преподавателя расовой биологии в лётном училище. Будущие пилоты откровенно манкировали идеологическими предметами, считая более важным то, что относилось к их непосредственным обязанностям. К тому же занятия проводились по утрам, когда очень хотелось спать. Преподаватель, прошедший ту же школу, всё это прекрасно понимал – и намеренно форсировал тембр, чтобы слова ввинчивались шурупом в ухо сонным курсантам.

– Невозможно общаться в такой обстановке! – пожаловался Гельман, обращаясь к Власову. – Вы заметили, что этот тип вас всё время перебивает?

– Меня? – удивился Фридрих.

– Ну да, – искренне возмутился Гельман, – мешает разговаривать... Типичное, – Гельман сделал паузу между словами, – хамство.

Власов подумал, что у него есть более важные дела, нежели выслушивать любимые теории говорливого галерейщика. Он вновь посмотрел в сторону Фрау, но та по-прежнему вовсю занималась светским общением. Но зачем-то же она его пригласила? И почему-то передала приглашение именно через Гельмана?

– Да, о чём я... – Гельман окинул стол в поисках какой-нибудь еды или выпивки, но вокруг была только грязная пустая посуда. Михаил, поймав взгляд галерейщика, жестом подозвал курсировавшего по залу официанта и молча указал ему на стоявший перед Гельманом пустой бокал (на дне которого, как машинально отметил Власов, остались винные опивки). Фридрих оценил оказанную галерейщику услугу – одновременно вежливую и обидную. Официант, профессионально склонившись, наполнил бокал бурой жидкостью из графина – судя по цвету, это был бренди или коньяк.

– Гхм... ну так... вот... – Гельман поднял бокал и быстро выпил. – Так я про русских... Хорошо, не будем использовать термины, содержащие... эээ... определенные коннотации, а сформулируем просто, что русские не годятся для эффективного управления ни в качестве... ээ... субъекта, ни в качестве объекта... – Фридрих невольно подумал, что под влиянием выпитого из Гельмана поперли формулировочки в лихачевском стиле. – Но, как говорится – прошу заметить, это не я придумал, это пословица – лучше лев во главе стада баранов, чем баран во главе стада львов... или стаи? Ну, вы меня поняли... Короче говоря, если русскими управляют способные представители других народов, определенные результаты все-таки достижимы, с издержками, но достижимы. Начиная от призвания варягов, через пресловутое "немецкое засилье"...

Власов поморщился: он никак не мог привыкнуть к тому, что это слово произносится вслух и без смущения.

– ...и даже через так называемое "иудейско-инородческое иго"...

– Так оно и называется, – опять вклинился Михаил.

Старушка Варвара Станиславовна, попивающая кофеёк из крохотной чашечки, сыграла лицом крайнее негодование, но промолчала, ограничившись тем, что бросила на тарелку ложечку. Ложечка возмущённо звякнула.

– Заметьте, к такому выводу приходили все честные русские люди, – заявил Гельман. – Например, ранние славянофилы, изучая историю русского народа, пришли к тому, что русский народ полностью лишён государственности, то есть способности к самоуправлению и свободе. Из этого они делали вывод, что монархия, которую они остро осознавали как инородческую, является единственным спасением русского народа. Другим спасением они считали глубокую религиозность, то есть, с управленческой точки зрения – способность выносить и терпеть очень плохое управление... Вот послушайте... – он почесал нос и нараспев, как бы обозначая голосом цитату, продекламировал: – "Русский народ государствовать не хочет. Он хочет оставить для себя свою неполитическую, свою внутреннюю общественную жизнь, свои обычаи, свой быт – жизнь мирную духа. Не ища свободы политической, он ищет свободы нравственной, свободы духа, свободы общественной – народной жизни внутри себя". Это, между прочим, из "Записки о внутреннем состоянии России", поданной в 1855 году Аксаковым взошедшему на престол императору Александру Второму...

– На этот раз правильно, – заметил Михаил.

– Вы, Миша, впервые услышали эту цитату от меня! – не удержался Гельман. – И не вам...

– Не спорю, от вас, – ответил Михаил. – Но точный текст вы заучили, скажем так, не сразу. На прошлой конференции, во всяком случае...

– Да, куда вас опять не позвали, – Гельман выделил слово "опять".

– Наверное, я был недостоин столь высокой чести, – пожал плечами Михаил. – Ничего, выступим на следующей... У меня как раз готова небольшая статья, её и зачитаю.

– О величии русского народа? – Галерейщик постарался вложить в голос столько иронии, что фраза расползлась, как мокрая бумага. Фридрих понял, что его собеседник сильно пьян. Впрочем, и неудивительно – после стольких-то возлияний...

– Нет, не об этом. О причинах распада Райхсраума, – серьёзно ответил рыжий.

– Именно так? – Власов с удивлением взглянул на молодого человека. – Вы уверены, что Райхсраум распадётся?

– В общем-то да, – не смущаясь, заявил Михаил. – Правую руку на отсечение не дам, но это очень вероятно. Если хотите, могу показать черновой вариант... Да, кстати. Раз уж Мюрат Александрович не потрудился меня представить... Меня зовут Михаил Харитонов. Студент. Русский.

– Можно проще – русский студент, – усмехнулся Власов.

– Я имел в виду как раз противоположное, – не совсем понятно ответил Михаил, и тут же пояснил: – Русский студент – это такой типаж из Достоевского. Вот уж на кого...

– ...вы очень похожи, Михаил, – встрял Гельман. Похоже, он взял себя в руки. – Вот кстати. Русская литература. Как я уже говорил, замечательная вещь. Но она вся посвящена этой самой теме. Подробно и детально описывает именно эту неспособность русских управлять хоть чем-нибудь, включая собственную жизнь. Идеальный русский – это Обломов. Обычно фигуру Обломова воспринимают как символ обычной лени, неги, ничегонеделания. Это не так. Обломов является совершенно иным типом, а именно, человеком, не способным ни к какой внутренней организации, не говоря уже о внешней. Это, конечно, крайний случай – но организационная бездарность русских является практически тотальной... Именно поэтому русскими всегда управляли, управляют и будут управлять инородцы, – Гельман повысил голос, так что на него даже стали оглядываться от соседних столиков. Похоже, он набрался уже так основательно, что не контролировал себя. – Дойчи, юде, даже кавказцы, то есть любые народы, способные к управленческой деятельности. Когда же русские берутся за задачи управления сами, то... – он громко икнул. Кажется, это сбило его с мысли; он дотронулся до опустошенного бокала и вновь стал беспомощно озираться. – Мне нужно...

– Кажется, вам уже хватит, – заметил Власов, полагая, что Гельман опять ищет спиртное.

Тот посморел на Фридриха в упор. Глаза галерейщика были мутные, больные.

– Н-нет... – пробормотал он, справляясь с языком, вдруг отказавшимся повиноваться. – Нужно в... Пожалуйста, – отчётливо сказал он, – проводите меня.

Фридрих вздохнул. Ему было понятно, куда нужно Мюрату. Но ему не хотелось помогать неприятному человеку. Хотя... – решил он, – может быть, тот всё-таки хочет что-то сказать ему? Правда, в таком состоянии... Или это спектакль? Хотя нет, насколько Власов разбирался в людях – Гельман и в самом деле был не в форме.

– Хорошо, – принял он решение. – Давайте, только быстро. Где это? Куда идти? – на всякий случай уточнил он.

Гельман понял и вяло махнул рукой по направлению к двери.

Слегка поддерживаемый Власовым под локоть, Гельман дошёл своими ногами до двери, сам прошёл коридорчиком. Прежде чем скрыться за дверью туалета, он повернулся к Фридриху и сказал ему почти трезвым голосом:

– Подождите. Нам надо поговорить. Сейчас... буду в порядке.

Власов понял и кивнул.

Гельман отсутствовал минуты три. Потом вышел, вытирая лицо – видимо, умывался. Глаза у него уже были не мутные.

– Извините, – сказал он почти что нормальным голосом. – У меня был тяжёлый день, и я слегка увлёкся. – Фридрих Андреевич, у меня к вам разговор. Серьёзный. Раньше я этого сделать не мог, а времени очень мало. Меня буквально обложили. Как и вас, – многозначительно добавил он.

Фридих внимательно посмотрел на Гельмана. Судя по всему, тот принял какое-то средство против опьянения, причём сильнодействующее. Насколько было известно Власову, такие препараты плохо влияли на здоровье, и регулярное применение их не рекомендовалось. К тому же пить, чтобы потом вытрезвляться – странно. Значит, Мюрат набрался сознательно – так, чтобы все это видели. В том числе и те, кто может отличить игру в пьяного от настоящего опьянения. Калиновский или Фрау? Сейчас это неважно. Гельман хочет поговорить с ним, с Власовым – причём так, чтобы... не заметили или не помешали? Скорее всё же второе...

– Я тут... погуляю ещё немного, – продолжал Гельман. – Выходите минут через десять, хорошо?

– Хорошо, – сказал Власов, понимая ситуацию.

Когда он вернулся, то обнаружил, что Варвара Станиславовна и Михаил, вновь усевшийся на стул, оживлённо беседуют на повышенных тонах. Алексей с деловитым видом воздавал должное маслянистым грибочкам, а Инга потягивала красное вино из высокого узкого бокала – столь крохотыми глотками, что казалось, будто она не пьет, а лишь смачивает верхнюю губу – и с иронией глядела на спорящих.

– ...ничего убедительного! – кипятился молодой человек, явно не понимая, что говорит со старухой. – Это самая обыкновенная демагогия, я тоже так могу...

– Я уж как-нибудь сама разберусь, кто тут убедительно... а кто чего! – не желала уступать старуха.

Завидев возвращающегося Фридриха, она обрадовалась.

– Пожалуйста, – сказала она, демонстративно обращаясь именно к Власову, – объясните этому молодому человеку, как нужно разговаривать со старшими, – старуха сердито вонзила ложечку в остатки пирожного.

– Так же, как и со всеми прочими людьми, – пожал плечами Власов. – За исключением тем, в которых старшие по возрасту люди более компетентны. С поправкой на личную заинтересованность и эффект свидетеля.

– Я имею в виду уважение! – возмутилась старуха.

– Уважение к чему? – не удержался Михаил. – К тому, что один человек появился на свет раньше другого?

– Хотя бы, – сказала Варвара Станиславовна неожиданно спокойно. – Потому что я видела всё то, что видели вы – а вы не видели того, что видела я.

Власов напрягся: высказанная мысль была великовата для глупой старухи. Варвара Станиславовна оказалась не так проста, как казалась.

Михаил, похоже, тоже почувствовал что-то подобное. Он промолчал и уткнулся в тарелку.

По залу вновь двинулись официанты, на сей раз разнося чай и вазочки с каким-то чёрным вареньем. Власов посмотрел на него с опаской и решил не пробовать. Зато старуха притянула вазочку к себе поближе – видимо, намереваясь полакомиться.

– Простите великодушно, – пробебекало над столом, – Варвара Станиславна, позвольте вас буквально на минуточку...

Это был Калиновский. Фридрих прищурился: внимание Льва Фредериковича казалась ему несколько назойливым.

Но Варвара Станиславовна отнеслась к этому иначе. Пробормотав под нос нечто вроде извинений перед присутствующими – во всяком случае, Власов её понял так – она встала и быстро пошла за своим провожатым. Фридрих немного подумал – держать чашку с горячим чаем на весу было неудобно – и сел на свободный стул слева. В этот момент некий седой мужчина – в штатском, но с алой ленточкой Железного Креста в петлице – подошел к Инге и Алексею и поприветствовал их на дойче; они ответили и отошли вместе с ним к соседнему столику. Фридриха не приглашали, и он решил не навязываться.

Михаил тут же пересел поближе, заняв место старухи.

– Как же они все достали, – вздохнул молодой человек . – Вы из Берлина? – спросил он Власова, явно ожидая подтверждения.

Фридрих кивнул. Он ещё не решил, стоит ли общаться с рыжим юнцом.

– Я так и понял. Значит, очередной смотрящий из Управления?

Власов внимательно посмотрел на собеседника. Парень был явно неглуп, но, похоже, диковат. Интересно, как он попал в это общество?

– Вообще-то, – Власов решил поставить молодого человека на место, – вы сказали лишнее. За подобные слова принято отвечать.

– Я всего лишь задал вопрос, – Михаил глянул исподлобья, упираясь. – И я не вижу ничего плохого в работе на Управление. Нормальная спецслужба, а не это наше ДГБ.

– А чем вам не нравится ДГБ? – поинтересовался Власов.

– Уроды, – искренне сказал молодой человек. – Занимаются в основном интригами, а не делом. Зачем им понадобился этот Гельман? Он же их водит за нос.

– Вы считаете, что он работает на ДГБ? – задал Фридрих риторический вопрос.

– Да это все знают, – Михаил изобразил что-то вроде презрительной гримасы. – На бобковскую контору шестерит. Хотя тут, – он чуть обернулся, – каждый второй на кого-нибудь работает.

– Мне это неинтересно, – Власов зевнул, прикидывая, не заждался ли его галерейщик. Решил, что стоит ещё немного подождать – до возвращения Калиновского. Не хотелось бы сталкиваться с ним в коридоре... – Кстати, – вспомнил он, – вы что-то говорили насчёт своей статьи.

– Ну да, – обрадовался молодой человек. – Для следующего сборника. Думаю, на конференции прочту. Если дадут слово, конечно. Гельман постарается, чтобы меня не было.

Власов не стал выяснять, что это за конференция и в чём причина конфликта Михаила с Гельманом.

Михаил тем временем выудил из-под стола рыжий портфель, извлёк оттуда, не глядя, мятые листы бумаги и начал раскладывать их на столе, между тарелок и рюмок. Один лист въехал уголком в вазочку с вареньем. Тот вытащил бумажку из липкого, но она была уже испорчена. Молодой человек беспомощно посмотрел на неё, явно не зная, как быть и куда девать проклятое варенье.

Фридриху взял салфетку и протянул ему. Михаил, наградив Власова благодарным взглядом, осторожно взял салфеткой грязное место, оторвал, скомкал.

– Тут у меня вариант, – принялся объяснять он, перекладывая бумажки, – который в сборник... Только я сам читать буду, иначе вы не поймёте.

– Почему? – удивился Власов. – Я прекрасно понимаю по-русски. Если, конечно, это нормальный русский язык.

– Вот именно, – Михаил скривился. – Поэтому я предлагаю черновой. В сборник пойдёт вот что, – он протянул Фридриху тот самый листок с оторванным углом. – Посмотрите. Тут начало.

Власов, морщась – света от единственной люстры явно не хватало, – приблизил бумажку к глазам.

"Ещё к вопросу о потенциальных смыслотрассах перекомпоновки вмещающего континуума немецкоориентированных общностей", – прочёл он вслух название. – "Согласно данным когнитивной психологии, социумически заданный мыслеобразный ряд, индуцируемый категороморфемой заданного-пребывания-в-покое, в отличие от катастрофического по смыслонаполнению образа насильственной или естественной трансформации, обладает свойствами коллективного аттрактора. Сколько-нибудь продолжительное подкрепление этого категороморфемного ряда эмпирическими интенциями вызывает к жизни архетип вечносущего эона, каковой образ фреймирует экзистенциальный опыт индивида..."

– Нет, это не по-русски, – Власов отдал листок.

– Я же говорю, – пожал плечами молодой человек. – Мне тоже этот птичий язык во где сидит. Но по-другому не напечатают, только в этих сборниках и только таким... способом, – Михаил не нашёл лучшего слова.

– А оппозиционная пресса? То же "Свободное слово"? – поинтересовался Фридрих. – Насколько мне известно, они регулярно публикуют обращения вашего лидера?

– А, эти... Их только голодовки интересуют. Серьёзная политическая аналитика им нахрен не нужна. – Михаил махнул рукой куда-то в сторону. – Хотите с переводом? Ну, на нормальный язык?

Не дожидаясь согласия, он согнулся над листком.

– О возможных причинах распада Райхсраума, – начал он, запинаясь и подбирая слова. – Как известно, обыватели боятся перемен и верят в стабильность существующего порядка. Если же он и в самом деле оказывается стабильным, его довольно скоро начинают считать вечным. Это в полной мере относится и к политике, особенно международной. В частности, обыватель некритически принимает своё время за конец истории. Это особенно применимо к нынешней политической ситуации. Двухполюсное устройство мира, разделённого между двумя блоками, американским и германским, неспособными уничтожить друг друга, представляется чрезвычайно стабильным. Эта стабильность основана на устойчивости тех социальных систем, на которые опираются блоки – то есть рыночного капитализма и национал-социализма. Обе эти системы хорошо изучены, все их достоинства и недостатки известны наперечёт. Практически исчерпывающий список дан в классическом американском учебнике политологии Бурдьё и Лумана... – Михаил чуть запнулся, – здесь я пропущу, тут цитаты, неинтересно... а, вот... – он взял следующий листок. Просмотрел его наискосок, потом долго шевелил губами, видимо, подбирая выражения.

– Неизученным, – наконец, сказал он, – остаётся только один вопрос: об исторической устойчивости обеих систем. Опять же, общим мнением является то, что западный капитализм подвержен кризисам, начиная от экономических и политических и кончая кризисами культуры и морали. Это соответствует самосознанию западного общества, ощущающего себя как находящееся в неустойчивом равновесии, на краю, и постоянно нуждающегося в экстренных мерах по своему спасению. На этом фоне Райх и его сателлиты выглядят блестящим примером бескризисного общества, успешно решающего проблемы чуть ли не до их появления. Это соответствует идеологии Райха, выстроенной вокруг идеи устойчивого развития. Райх не знает экономических кризисов, безработицы, социальная напряжённость сведена к минимуму, политическая жизнь контролируется из единого центра. Энергетический кризис шестидесятых практически не затронул Райхсраум, а экологических проблем, благодаря системе рационального природопользования, в Райхе не было вообще. Даже такое тяжёлое испытание, как новые информационные технологии, резко увеличивающие информационную открытость общества, – я имею в виду REIN – удалось в конечном итоге обратить на пользу режиму, причём не отступая от догматов национал-социализма, а, наоборот, опираясь на них. Тоталитарная практика контроля над сетью даже стала предметом национальной гордости...

– Что вы имеете в виду под тоталитарной практикой? – поинтересовался Власов.

– Ну, очевидно же, что вся сеть просматривается спецслужбами, – не понял Михаил. – А поскольку каждое высказывание подписано ключом автора и анонимности, как в западном Интернете, нет...

– Вы считаете это недостатком? – перебил Фридрих. – Приличные люди отвечают за свои слова, тем более дойчи. К тому же вам, наверное, не понравилось бы, если в REIN кто-то станет анонимно выкладывать клевету, порнографию и прочую мерзость, подписывать всё это чужим именем, и на него нельзя было бы даже подать в суд?

– Я не даю оценок, – раздражённо ответил Михаил. – Я не пишу о том, что мне нравится или не нравится. Если я говорю про тоталитарную практику, я имею в виду только то, что это практика тоталитарная, а не то, что она плохая. Или хорошая.

– Насколько я понимаю, тоталитарное – значит, исходящее от государства. Большую часть исков к пользователям REIN, в том числе и связанных с политикой, исходит от других пользователей REIN. Вам это известно?

– Не, ну понятно же, – начал Михаил, – что если историк опубликует у себя на штелке независимое какое-нибудь исследование, а на него подаёт в суд Союз Ветеранов, то, очевидно, за этим стоят спецслужбы...

– Вы не знаете наших ветеранов, – усмехнулся Власов. – Они дадут любым спецслужбам сто очков вперёд. Душу вынут за неправильный номер дивизии.

– Но вот была же история, когда разместили фото со зверствами дойчских войск в России, и этого человека засудили под каким-то идиотским предлогом... – начал было Михаил.

– Это вы в российских газетах вычитали? – прищурился Фридрих.

Михаил ответил взглядом исподлобья.

– Да. И я не вижу, почему в данном конкретном случае я не должен им верить.

– Потому что всё было не так. Сын одного уважаемого ветерана выложил у себя на штелке фронтовые фотографии из семейного архива. На них не было ничего такого, чего не бывает на войне. Например, сцена повешения красного комиссара. Вы можете найти то же самое в любом хорошем фотоальбоме на ту же тему. Но юноша, начитавшийся "Либерализирунг", снабдил их оскорбительными для достоинства дойчской армии подписями. Это случайно обнаружил ветеран, служивший вместе с его отцом. Попытки воззвать к памяти покойного успехом не увенчались. Тогда ветеранское общество подало в суд. Штелку убрали, юнцу пришлось заплатить штраф. Это вы называете "засудили"? И ещё сомневаетесь, что это была частная инициатива лично оскорблённых людей?