Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 86 страниц)

Kapitel 2. Тот же день, около полудня. Берлин, Принц-Альбрехтштрассе, 8.

Зала с приспущенными шторами терялась вдали в полумраке. Шаги на мраморном полу клацали с отзвоном, пугая позолоченных ангелочков, нарисованных высоко на потолке вместе с голубыми и изумрудными облаками.

Мюллер чуть отодвинул тяжёлую штору. На мрамор легла косая призма белого света. За окном сияла прозрачная берлинская зима.

При дневном свете стало заметно, что вид у Мюллера неважный. Набрякшие веки, тени под глазами, нижняя губа капризно оттопырена... Впрочем, Власов не обманывался. Он знал, что в таком состоянии шеф способен проработать тридцать часов, подгоняя валящихся с ног молодых подчиненных.

– Dobri' den, dorogoi, – произнес Мюллер, продолжая стоять вполоборота к окну.

Фридрих в который раз подумал, что рачительная природа, вложив в черепную коробку шефа недюжинный запас ума и хитрости, изрядно сэкономила на чувстве юмора и тактичности. Впрочем, Мюллер крайне редко напоминал Власову о его русских корнях. И если уж шеф принялся тяжеловесно шутить на эту тему, значит, его настроение и впрямь хуже некуда. Вероятно, самым мудрым было бы не обращать внимания и перейти сразу к делу, но любая неграмотность резала ухо Власову почти физически, и он не сдержался:

– Извините, шеф, но русские так не говорят. "Дорогой" – это форма вежливости, принятая в личной переписке, и употребляемая только вместе с именем. В других случаях это слово означает "требующий больших денежных затрат". Моё жалованье пока что не даёт оснований...

Шеф вдруг издал смешок – если это ржавое поскрипывание можно было назвать смехом.

– Если вы имеете в виду счет за керосин, то вы сами хотели, чтобы я прилетел как можно скорее, – Власов чувствовал, как нарастает его раздражение. – На винтовой тяге я был бы сейчас еще...

– Простите старика, Фридрих, – отсмеялся Мюллер. – Просто я только что с совещания. Эти ослы собираются в очередной раз урезать нам финансирование. Скоро они придут соскребать с потолка позолоту, – он показал взглядом на ангелочков.

– Если бы, – вздохнул Власов. – Каждый раз, когда я смотрю на это...

– Как в итальянской церкви? Да, очень похоже. У меня дурной вкус, я это знаю. Но я терпеть не могу то самодовольное уродство, которое у нас называют "дойчским стилем"... Ничего, Фридрих, рано или поздно это безобразие ликвидируют. И вместо него здесь будут три кабинета, обшитых дубовыми панелями. Когда они найдут деньги на реконструкцию здания. Надеюсь, я до этого не доживу.

– Все так серьёзно? – вежливо поинтересовался Власов.

– Серьёзней некуда, – подтвердил Мюллер. – Они и в самом деле решили, что нам пора ужиматься.

Слово "они" шеф сопроводил характерным движением головы в сторону письменного стола, над которым висел чёрный портрет. Вообще-то руководителю его ранга полагалось бы иметь над столом все три, но Мюллер понимал всю деликатность своего положения: выставленные напоказ изображения предшественников нынешнего Райхспрезидента могли бы, чего доброго, восприниматься как выражение каких-то политических симпатий. Что, по мнению Мюллера, было бы совершенно некстати.

– Похоже, – продолжал скрипеть шеф, – мы слишком хорошо работаем. Или полвека гегемонии в Европе чересчур размягчающе действуют на некоторые мозги. Или что у них там наложено вместо мозгов.

– Или их слишком мало интересует Райхсраум, – подхватил Власов. – Сейчас вошло в моду любить Фатерлянд в его, так сказать, естественных границах.

– И вы о политике! Помилосердствуйте, Фридрих, я и так уже весь пропитан желчью. Давайте всё же о наших делах, – Мюллер, наконец, полностью повернулся к нему. – Вы знали Руди Вебера?

– Ну что значит – знал... – Власов собрался с мыслями. – Мне, конечно, известно, что это наш человек в Москве, и что информацию оттуда я получаю в основном через него. Но лично общаться нам практически не доводилось. Так, виделись пару раз в Управлении... – на самом деле, разумеется, от Власова не укрылось прошедшее время. Шеф уже начал отвечать на его вопросы. Итак, Рудольф Вебер, во-первых, мёртв, и, во-вторых, умер не такой смертью, какая полагается уважающему себя агенту Главного Управления Имперской Безопасности.

Мюллер молчал, давая подчиненному проявить подобающую сообразительность.

– Как и когда? – спросил Фридрих, не найдя лучшей формулировки.

– Тело нашли еще вчера, в 16:40 по московскому времени. Но к нам информация поступила только сегодня утром. Естественно, всякие следы, если они были, уже затоптала русская полиция, она это умеет... Официальное заключение о причине смерти – передозировка наркотика. Какая-то новомодная синтетическая дрянь.

– Глупо! – возмущенно фыркнул Власов. – Топорная работа. Кто поверит, что офицер РСХА с безупречным послужным списком...

Мюллер молчал, и Фридрих осекся.

– Вы думаете, это русская контрразведка? Делают нам толстый намек? – предпринял он еще одну попытку.

– Джентльменское соглашение не убивать агентов друг друга выполняют даже скунсы, – скривился шеф. – А русские, как-никак, пока еще считаются нашими союзниками.

– Вот именно – пока еще считаются, – пробормотал Власов. – Хотя – слишком вызывающе... Тогда что же? Кто-то подставляет русских? Хочет столкнуть нас лбами? Скунсов я бы тоже не списывал со счетов. Хотя это было бы слишком просто. Но если допустить, что кто-то хочет подставить заодно и их... – Мюллер по-прежнему хранил скептическое молчание, и Фридрих спросил напрямик: – Не думаете же вы, что Вебер и в самом деле мог сам подсесть на иглу?

– Не знаю, мой мальчик. Если бы я знал, разве бы я стал портить вам отпуск? Мы можем строить какие угодно гипотезы, но это Россия. О которой сами русские любят говорить, что умом ее не понять.

– Образцовая глупость, которую любят повторять те, кто не желает отвечать за свои действия. И написал это человек, большую часть жизни проживший в Дойчлянде...

– Не кипятитесь, мой мальчик! Я не собирался задевать ваши славянские чувства...

– У меня их нет. Я отношусь к России как...

– Я вызвал вас сюда не для того, чтобы узнать о вашем отношении к России! – неожиданно рявкнул Мюллер.

Власов решил, что благоразумнее будет промолчать. Когда Мюллер выходил из роли ворчливого старика, с ним лучше было не препираться.

– Так или иначе, мы имеем труп в Москве, – прежним брюзгливым тоном продолжил шеф. – И как раз тогда, когда нам меньше всего нужны проколы на Востоке.

– Кто у нас там остался?

– По этой теме – в основном мелкая шушера. Есть несколько приличных оперативников, но они заняты по своим направлениям. Вебер был центром большой сети, действовавшей относительно автономно. Сейчас его место временно занял некто Ханс Лемке. Но, по правде говоря, он не внушает мне никакого оптимизма. Мы пришлем ему замену, но сначала следует убедиться, что второй наш человек не попадет в ту же ловушку, что и первый.

Фридрих понял, куда клонит шеф, и тот не замедлил подтвердить его опасения:

– Так что, мой мальчик, в порядке компенсации за сорванный отпуск, предлагаю вам совершить путешествие на Восток. На землю предков.

– Но... я всё-таки аналитик, а не оперативник, – неуверенно возразил Власов. – К тому же вы знаете мою специализацию В Варшаву или Прагу я поехал бы хоть сейчас. В Софию – тоже. Но Москву я знаю только по документам. Как и Россию в целом.

– Да. Но по документам вы знаете её лучше, чем те ослы, которые там живут годами. Не будем скромничать. На сегодняшний момент вы – мой лучший специалист по этому вопросу. К тому же вы засиделись за бумажной работой, мой мальчик. Пора бы вам немного размяться. Для того, чтобы понять, что происходит, мне нужен как раз аналитик. И нужен именно на месте. Оперативники будут в вашем подчинении. Знаете, я вам даже завидую: постоите на проспекте своего имени.

– Моего отца, – холодно уточнил Фридрих, не расположенный к шуткам на эту тему.

– Да, но все-таки... В честь Мюллеров назван разве что Большой Мюллеровский Словарь, да и к тому моя семья не имеет никакого отношения... Ладно, это все лирика. Полагаю, вам интересно, что думаю об этом деле я?

Власов чуть подался вперёд. Обычно шеф избегал раньше времени излагать свои гипотезы, чтобы не оказывать давления на подчиненных. Но, как видно, на сей раз у него имелись достаточно важные соображения.

– Мы до сих пор исходили из стандартной схемы соотношения сил, – начал Мюллер. – То есть уделяли основное внимание подполью. Бородатым боевикам в сапогах и с автоматами: ubei nemtsa и всё такое прочее. Легалов же и сочувствующих мы рассматривали главным образом как безобидных болтунов, способных в худшем случае устроить пикет возле посольства. У нас теперь хватает собственных либеральных демагогов, чтобы заниматься еще и русскими, не так ли?

Власов кивнул.

– Есть, конечно, среди них и люди посерьезнее, – продолжал разглагольствовать Мюллер, – такие часто служат политическим прикрытием экстремистским группировкам – от коммунистов до визенталевцев. Но, если уж на то пошло, такие обычно работают больше на себя, чем на своих клиентов. У нас есть сведения, что несколько этих ловкачей умудрились получить от того же ЦСВ очень приличные суммы. Вот только пошли эти деньги не на борьбу с Райхом, а на приобретение недвижимости во Франции... Бедные злые юде были очень недовольны, – Мюллер ехидно осклабился.

– Не такие уж они и бедные, – заметил Власов. – Сколько миллиардов осталось у Симона?

– Не будем считать деньги в чужом кармане, мой мальчик, тем более в кармане юде: это грязное место. Возблагодарим судьбу, что хотя бы о них мы можем не думать. По крайней мере, сейчас... Итак, русские легалы – это просто бульон, на котором растет разнообразная плесень. И свою задачу мы всегда видели в том, чтобы эту плесень регулярно соскребать... но никогда не занимались самим бульоном. Между тем, он может оказаться интересен сам по себе. Что вы на это скажете?

Фридрих пожал плечами.

– Полагаю, ничего интересного там нет. Легальная оппозиция, за которой не стоит личный интерес обывателя, не имеет шансов. А русский обыватель заинтересован в дойчах и знает это. Он, конечно, недоволен sasil'em, и может повозмущаться на эту тему... за кружкой байришского пива. Но при этом сам он никогда не пойдёт служить в полицию, и своему сыну не посоветует туда идти: на это есть дойчи. И едва ли наймёт на работу бухгалтера с русской фамилией. Если он от кого и хотел бы избавиться, так это от юде.

– Как вы думаете, почему? Из-за воспоминаний о большевизме? – неожиданно поинтересовался шеф.

– Ну, – Власов чуть призадумался, – Петербургский процесс проходят в средней школе, и русские знают, что отнюдь не все большевики были юде... Нет, дело не в большевизме. Историческое чувство русских не простирается столь далеко в прошлое. Всё банальнее. Считается, что юде хитры, корыстны, мутят воду, и к тому же любят выдавать себя за дойчей, чтобы получше устроиться. А ещё они составляют половину российского журналистского корпуса. Левую половину, разумеется. Так что все публичные разговоры про российские национальные интересы ведут в основном они. Русских это раздражает.

– Понимаю. Двуглавых орлов никто не любит, – вздохнул шеф. – И, конечно, пользоваться сходством фамилий – это нечестно с их стороны. Но не пользоваться им было бы очень глупо... В такой ситуации лучше уж слыть двуглавым, чем быть безголовым... Хорошо, я понял вашу точку зрения. Я представлял себе дело примерно так же. До сегодняшнего утра.

– А что изменилось? Вебер убит. Допустим, его убили русские. Тогда, очевидно, это сделали нелегалы. При чём тут все эти разговоры о плесени и бульоне?

– При том, мой мальчик, что заказчиком убийства мог быть кто-то из руководства одной из оппозиционных российских организаций. Легальных.

– Но какой здесь возможен мотив? Даже оставляя в стороне их трескотню об исключительно законных методах, мы, как вы только что отметили, не слишком мешали им жить. И в их же интересах, чтобы так было и дальше... Или вы знаете что-то ещё?

Мюллер замолчал. Посмотрел зачем-то на Чёрный портрет. Власов невольно скосил глаза туда же. Райхспрезидент Вальтер Шук – в скафандре без шлема на фоне звёздного неба -улыбался широко и открыто, как и положено улыбаться честному дойчу

– В том-то и дело, что видимый мотив не просматривается, – наконец, заговорил шеф. – Мы вынуждены вступить в игру, не зная правил и не видя других игроков. И должны быть готовы к дальнейшим неожиданностям.

Власов ненадолго задумался, систематизируя услышанное.

– Итак, – резюмировал он. – Во-первых, вы говорите об убийстве, и говорите уверенно. В таком случае, я буду исходить в своих действиях из того, что этот факт установлен. Хотя, разумеется, я проверю и все остальные версии, это мой долг... Во-вторых, вы не стали бы выдвигать гипотезу просто по принципу плохого детектива – "у кого самое прочное алиби, тот и преступник". В то же время, вы не называете ни источник информации, ни конкретных подозреваемых. Значит, вы сомневаетесь в вашем источнике и хотите, чтобы я пришел к тем же выводам независимо – если, конечно, они верны. В-третьих, наше непосредственное начальство к нам сейчас не слишком благосклонно, и лучше всего не ставить его в известность, пока у нас не будет результата. А это значит, в свою очередь, что дело нужно раскрыть как можно скорее. Я ничего не упустил?

Мюллер кивнул.

– Всё правильно. Но дело обстоит ещё сложнее. Вам придётся взаимодействовать с русскими спецслужбами. Я думаю, что им можно доверять... в известных пределах. Для них вы должны твёрдо придерживаться той версии, что нас интересует подполье и только подполье. Осторожнее с Лемке. Скользкий тип, хотя неплохой оперативник. Чрезмерно озабочен юдским вопросом. И недолюбливает русских: на войне у него погиб отец...

– Я буду по возможности щадить чувства господина Лемке, – холодно произнес Фридрих. – В частности, не напоминать ему о том, что русские тоже погибали на этой войне, причём с обеих сторон...

Мюллер удовлетворенно шевельнул уголком рта.

– Я хорошо знаю своих сотрудников, Фридрих. Уверен, вы приложите все усилия, чтобы отнестись к Лемке объективно, не примешивая к этому личную неприязнь. Имейте только в виду – вами лично он восхищается. Он специально просил меня о возможности поработать с Власовым.

– Значит, вы удовлетворили его просьбу? – с иронией спросил Фридрих, отходя от окна.

– Не так. Я воспользовался возможностью послать в Москву единственного агента, который, как мне кажется, способен что-то понять в этой истории... Если я прав, то пирамида перевернулась. Сейчас именно легальная оппозиция стала заказчиком, а нелегалы перешли на положение обслуги. Но если и так – на русских легалах ниточка вряд ли заканчивается. За этим что-то кроется. Что-то или кто-то... Ладно, не буду вас больше смущать. Идите. Документы, деньги и инструкции получите в стандартном порядке. Полетите рейсом "Люфтханзы", легенда обычная – сотрудник совместного предприятия, поиск деловых партнеров... И не забудьте: даже если вы найдёте убийцу, не торопитесь с окончательными выводами. Мы не знаем, кто здесь игроки, а кто фишки.

Kapitel 3. Тот же день, ближе к вечеру. Берлин, международный аэропорт Шонефельд – борт «Люфтханза LH3723».

– Проше пана, – улыбнулась полными губами полячка-остарбайтерша в синей униформе, подавая Фридриху выездной лист. – Иди к пятому окошку, там пусто, – тихо шепнула она ему по-русски, возвращая паспорт.

Фридрих поморщился: он вообще не любил фамильярности, и особенно этого славянского братания, в последнее десятилетие ставшего распространённым. Он отказывался понимать, почему его фамилия вызывает дружелюбные улыбки у магазинных барышень, гостиничной прислуги, носильщиков и чистильщиков сапог. Ему становилось неловко, когда щекастая украинка-ладенфройляйн из варшавской колбасной лавки норовила подложить "пану Власову" лишний виток кровяной колбасы, или когда в Праге в ресторане "У калеха" хозяин лично подносил ему гуся с кнедликами, игнорируя других посетителей, которые пришли раньше. Однажды в каком-то дешёвом баре, куда его занесло по служебной надобности, он с удовольствием разбил физиономию пьяному сербу, который пытался в его присутствии сказать какую-то гадость о "nemtsah".

Тем не менее, Власов хорошо знал первую заповедь своей профессии – "лишних преимуществ не бывает, используй любое преимущество, которое у тебя есть" – и имел немало поводов убедиться в её справедливости. Сейчас он торопился, и поэтому сделал то, чего ему не хотелось: любезно улыбнулся в ответ, быстро заполнил лист прямо на стойке и поспешил к пятому окошку.

Как он и опасался, полячка предложила нечто сомнительное: в пятом окошке обслуживали инвалидов разряда G. Когда Фридрих подошёл к окошку, от него как раз отъезжал старик в блестящей инвалидной коляске, с железным крестом на шее. Власов повернул было назад, но девушка в окошке энергично кивнула, приглашая его сдать документы. Как и следовало ожидать, она тоже была полячкой. Интересно, подумал Фридрих, звонила ли ей та девица с паспортного контроля? Решил, что всё-таки нет. Невидимая постороннему глазу сеть отношений, которая опутывает любое крупное предприятие, будь то аэропорт, вокзал, или универсальный магазин, обычно работает тихо и бесшумно, но очень эффективно.

Таможенный контроль он тоже прошёл быстро – правда, тут сыграло роль почти полное отсутствие багажа. В его чемоданчике лежали только гигиенические принадлежности, перемена белья, разношенные домашние туфли из берлинской квартиры, пара книжек в мягких обложках, да ещё пакет с одноразовыми пластиковыми перчатками и фильтр для воды. Интереса проверяющих эти вещи не вызвали. Единственным предметом, хоть как-то заинтересовавшим местных орднунгсхютеров, был его нотицблок – да и то, скорее, из-за понятного пиетета к дорогой модной игрушке. Через десять минут он покинул здание аэропорта, а ещё через десять уже стоял в автобусе, везущем его к самолёту.

Беспородная тупорылая туша гражданского лайнера вызвала во Власове новый приступ раздражения. Он вообще недолюбливал лайнеры и линейных пилотов, полагая, что бодрым голосом приветствовать пассажиров и скучать весь полет возле автопилота можно и за куда меньшие деньги – но особенно ненавидел американские "Боинги". Он не мог понять, по какой причине величайшей авиационной державе мира приходится закупать подобное барахло, к тому же у стратегического противника. Газетные отмазки относительно дороговизны отечественных машин и прочие "рыночные соображения" его не устраивала: по роду занятий он слишком хорошо знал, что всякие рыночные соображения кончаются у порога крупных корпораций, связанных с правительственными заказами. Экспансия "Боингов" ему категорически не нравилась. Дойчи слишком быстро забыли времена, когда старшие братья этих "Боингов", "летающие крепости" и "либерэйторы", стирали ковровыми бомбардировками города Фатерлянда. И если бы не своевременная победа на восточном фронте и не бурное развитие реактивной авиации Райха, которой скунсам тогда нечего было противопоставить... Пару раз он говорил об этом с Мюллером, и неизменно слышал в ответ про какие-то "большие интересы". Когда же Фридрих позволил себе заметить, что само это словечко – "интересы" – более соответствует семитскому, нежели германскому, стилю мышления, Мюллер устроил ему разнос. Из чего Власов заключил, что шеф всё прекрасно видит и понимает, но сделать ничего не может.

На борт он поднялся со скверными предчувствиями, которые его не обманули. Несмотря на то, что народу в салоне было не так уж много, а его собственное сдвоенное место было выкуплено заранее (любопытный сосед, заглядывающий через плечо, был ему совершенно не нужен), ему не повезло с попутчиками: сразу за его сиденьем расположилась молодая фрау с ребёнком, малолетним дитём неопределённого пола, одетым в синие американские штанишки и расстегнутую оранжевую курточку, из-под которой выглядывала зеленая маечка с какой-то надписью на английском языке. Увы, ребёнок даже и не пытался вести себя прилично. Сначала он громко потребовал молочного шоколада, получил его, и немедленно перемазал им свою физиономию, платье матери и всё вокруг. Через минуту он заканючил, что ему вот прямо сейчас надо пи-пи. Мамаша засюсюкала что-то неубедительное по поводу того, что "ты сделаешь пи-пи, когда самолётик взлетит". Дитё тут же устроило истерику со слезами. Потом, как следует обрыдавшись и обсопливевшись, оно нашло себе новое занятие: колотить своими крепкими ботиночками в кресло перед собой – которое Власов как раз занимал.

Он терпел минуты три, рассчитывая, что гадёныш или уймётся сам, или мать, наконец, употребит родительскую власть. Осознав, что ни того, ни другого никто делать не собирается, Фридрих вздохнул и нажал кнопку вызова бортпроводницы.

Через минуту появилась молоденькая симпатичная фройляйн – почти без следов румян и помады на лице, с вышитым именем "Фрида" на белом шёлковом блузончике – и почтительно осведомилась, что угодно уважаемому пассажиру.

– Я требую, – нарочито громко заявил Власов, – чтобы вы либо прекратили вот это (он показал на буянящего ребёнка, который тем временем вошёл в раж, и лупил ножками по пластику кресла с удвоенной силой), – либо удалили этих пассажиров с занимаемых ими мест. Здесь невозможно находиться.

– Это наши места, и мы никуда не уйдём, – тут же возвысила голос молодая мамаша. Голос у нее оказался неожиданно высоким, визгливым, без того бархата, который, по мнению классика, должен отличать голос настоящей дойчской фрау. – Уберите руки от моего ребёнка, немедленно! – взвизгнула она, когда девушка попыталась удержать рукой молотящие ножки.

Донельзя довольный ребёнок тут же развернулся и харкнул прямо в белый блузончик.

Опешившая девушка машинально сделала шаг назад. На красивой форменной одежде висела слюна с бурым потёком хорошо разжёванной шоколадки.

– Не смейте ограничивать свободу моего сына! – на всякий случай прошипела мама.

Ребёнок скорчил рожицу и высунул длинный, грязный от шоколада, язык.

Фридрих спокойно встал, взял с багажной полки чемоданчик, достал пакет с одноразовыми перчатками. Натянул одну на правую руку. Отодвинул в сторону плачущую бортпроводницу, и хлестнул ребёнка ладонью по щеке.

Маленькая головёнка мотнулась в сторону, глазки мгновенно высохли.

Теперь стало понятно, что это всё-таки мальчик.

В наступившей тишине Власов громко и отчётливо сказал:

– Если здесь никто больше не способен привести к порядку расшалившегося мальчишку, это сделаю я. Если он ещё раз позволит себе вести себя так, как не подобает воспитанному дойчу, я ударю его ещё раз. Если у его матери будут претензии ко мне, она сможет их предъявить по завершению полёта. Пусть разбирается суд по гражданским делам... Хотя я предпочёл бы иметь дело с вашим мужем. У вас есть муж? Он дойч?

Молодая фрау, присмиревшая и напуганная, покосилась на Власова и поспешно закивала головой.

– В таком случае, я обязательно объясню вашему мужу, что отпускать вас с ребёнком одну, да ещё и в Москву – безрассудный поступок, – с удовольствием заключил Фридрих. – Вы не способны контролировать ни себя, ни вверенное вашему попечению дитя.

Дитя откинулось в кресле, изображая страдание; полы курточки разошлись – и Власов наконец прочёл английскую надпись на маечке: "MAKE LOVE NOT WAR".

Тем временем бортпроводница успела убежать, а когда она вернулась – уже переодетая в новое – рядом с ней стояла женщина в голубой форме воздушной полиции.

Молодая фрау почувствовала себя увереннее, и решилась нанести удар первой.

– Этот господин ударил моего ребёнка... – начала она, но женщина в форме её перебила:

– Согласно имперскому Гражданскому уложению, вы, как сопровождающее лицо, отвечаете за поведение недееспособных, оставленных на ваше попечение, как-то: детей до пятнадцати лет, домашних животных, умственно и психически неполноценных, и так далее. Сопровождаемый вами ребёнок вёл себя непристойно, а также нанёс ущерб имуществу и личному достоинству вот этой фройляйн. Мы намерены возбудить гражданское дело. Приятного путешествия.

– Я готов немедленно дать показания на предмет приложения к делу, – тут же сказал Фридрих. – Здесь мои данные, – он протянул свою официальную визитную карточку с чёрным имперским орлом.

Молодая фрау уже поняла, что ситуация складывается не в её пользу.

– Я не хочу никакого дела. Может быть, я могла бы компенсировать ущерб... – робко начала она.

Полицейская критически посмотрела на неё, потом решила сжалиться.

– У вас есть время до конца полёта. Если сумеете договориться с пострадавшими о компенсации ущерба... и если больше никаких жалоб не последует... то, возможно...

– Да, да, – женщина закивала головой. – Я... я приношу свои извинения, – она подняла глаза на бортпроводницу, – за безобразное поведение моего сына... и за своё безобразное поведение. Пожалуйста, простите нас, – было видно, что она готова заплакать.

Бортпроводница тяжело вздохнула.

– У меня нет юридических претензий к этой госпоже, – наконец, сказала она, – но постарайтесь всё-таки немножко больше следить за своим сыном!

Власов тем временем сорвал с себя перчатку, испачканную шоколадом, и аккуратно опустил её в коробку для мусора сбоку от сиденья.

– Я очень надеюсь, – всё также твёрдо сказал он, – что меня больше не побеспокоят.

Женщина и ребёнок притихли.

Через десять минут самолёт, наконец, взлетел. Было как-то странно ощущать всем телом набор высоты, сидя в пассажирском кресле. Тем не менее, когда самолёт пробил слой облаков и пассажиры стали расстёгивать ремни и подзывать бортпроводниц, развозящих ужин и аперитивы, Фридрих почувствовал себя относительно комфортно. Он открыл нотицблок (в Управлении ему вручили новенькую казённую "Тосибу"), подключил его к кресельному разъёму через блок питания, и закрыл глаза – чтобы не видеть заставку операционной системы "Ди Фенстер".

Он терпеть не мог эту графическую оболочку – рассчитанную на интеллект ниже среднего, яркую, аляповатую, громоздкую и ненадежную, как все американское. Дойчефицированная версия, пусть и свободная от некоторых раздражающих моментов типа звездно-полосатого фона, все равно не могла скрыть своего гнилого американского нутра. Единственное, на что годилась эта система – так это на то, чтобы лишний раз продемонстрировать правоту национал-социалистического учения об обусловленности технологии национальным менталитетом. Только скунсам с их наплевательским отношением к легко дающимся им ресурсам и любовью к броским дешевым эффектам могло прийти в голову создать нечто подобное – и, что хуже всего, "окна" стремительно становились мировым стандартом, в то время как дойчское программирование всё больше отставало, проигрывало в мировой гонке за потребителя. Пресловутая добросовестность неожиданно оказалась мешающим фактором: гениальные дойчские кодемайстеры были просто не способны предлагать покупателям сырые, недоделанные программы – в то время как американцы преспокойно заполоняли рынок дерьмом в красивых коробках.

"Тосибы" Фридрих еще мог понять. Отношения Райха с Японией, конечно, складывались скверно. Страна самураев после оккупации так и осталась в орбите США, словно героиня бульварного романа, сперва изнасилованная захватчиком, а потом воспылавшая к нему бурной страстью. При этом гордые жители Страны восходящего солнца удивительно быстро простили Америке Хиросиму и Нагасаки – и в то же время до сих пор продолжают попрекать Райх тем, что он "бросил их на произвол судьбы", подписав Женевский мир. Что делать – ситуация на западном фронте тогда сложилась патовая, а с появившейся у янки атомной бомбой приходилось считаться. Японцам следовало тогда проявить больше гибкости... Но, так или иначе, Япония действительно выбилась в лидеры по части микроэлектроники – нотицблоки того же класса, выпускавшиеся в Райхе, были на полтора килограмма тяжелее и потребляли больше энергии. Однако кто закупил для Управления партию "Тосиб" именно с предустановленными "Ди Фенстер"? Похоже, ситуация с "Боингами" повторялась: даже в цитадель безопасности Райха проник дух "интересов".

Наконец, "окна" загрузились, и даже вроде бы без особых приключений. Власов ввел пароль и, тихо чертыхаясь, начал возить пальцем по упругой красной подушечке посреди белой клавиатуры, пытаясь направить экранную стрелку в нужную сторону. Некстати вспомнилась недавняя гаденькая статейка в бульварном "Шпигеле", каким-то образом пропущенная цензурой: там японская подушечка сравнивалась с клитором (хотя сами японцы, видимо, вдохновлялись своим восходящим солнцем), а популярный в Райхе световой карандаш – с мужским членом. Вся эта фройдистская пакость использовалась для косвенной рекламы новомодного американского устройства под названием "мышь". Фридрих показал статейку одному своему знакомому из политуправления, и тот потом долго рассказывал ему об американском культе мышей, и о том, что мышь символизирует американского юде – юркого, пронырливого и жуликоватого. Не разделяя свойственной идеологическим работникам юдофобской подозрительности, Фридрих всё же был вынужден согласиться с тем, что доля правды в этом есть – случайно посмотрев в кинотеатре предварявший сеанс американский цайхенфильм о мышонке Томе, который на протяжении всей ленты безнаказанно и изощренно издевался над котом Джерри. Этот прокол был уже посерьезнее статейки в "Шпигеле": во время войны "джерри" было американским прозвищем дойчских солдат и дойчей вообще. Тем не менее, политуправление прохлопало и это, и дойчские детишки в зале весело хохотали, глядя на выходки наглого мыша.

При всём том американцы, со злостью вспомнил Власов, обожают к месту и не к месту поминать пресловутый "Зелёный дом" в качестве примера промывания детских мозгов. Сам Фридрих в детстве очень любил эту передачу и с нетерпением ждал девяти часов, чтобы посмотреть очередную серию. Впоследствии, уже совсем не в нежном возрасте, ему понадобилось для служебных надобностей пересмотреть пару выпусков. Он был поражён, насколько же невинной оказалась программа. Во всяком случае, кукольный дойчский зайчик, боровшийся с американским скунсом-вонючкой и его прихвостнями, даже ни разу никого не ударил – в то время как американский мышонок только что не крутил из кота колбасу... И, конечно, Хельсинские соглашения на этот счёт красноречиво молчали.

Наконец, удалось вызвать нужную программу и переключиться в привычный "Норденкоммандор". Два синих экранчика подействовали успокаивающе. Пальцы забегали по клавишам, и Фридрих довольно быстро нашёл раздел "Nachlass". Там лежало всё оставшееся от покойного Рудольфа Вебера, включая отчёты, служебные записки, копии счетов, и прочее в том же роде.