Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 86 страниц)

– В самом деле, сообщите по сети... – согласился он. – Кстати говоря, – Власову пришла в голову одна мысль, – у вас в допо, наверное, ведётся архив сводок по происшествиям?

– Два года назад поставили электронную систему, – с гордостью заявил Владимир, – теперь не хуже, чем в Берлине.

– Туда попадают всё происшествия? В том числе и такие, к которым у вас, как вы выразились, особое отношение?

– Точно не знаю, – развёл руками Владимир. – Это надо выяснять у информационщиков, наверное... Нет, не знаю.

Власову подумалось, что в досье по делу Вебера у него полностью отсутствует информация о каких-либо транспортных происшествиях, связанных с машиной покойника. А ведь такую информацию наверняка у русских запрашивали: Мюллер в таких вопросах очень аккуратен, его люди – тоже. Но, возможно, произошла накладка из-за двойной бухгалтерии с номерными знаками? Надо будет провентилировать этот вопрос: мало ли что.

– Этот список номеров машин, к которым особое отношение... его можно посмотреть?

– Извините, нельзя, – вежливо, но твёрдо сказал фельдфебель.

– Хорошо, – вздохнул Власов, понимая, однако, правоту Кормера, – скажите только, часто ли меняется этот список.

– Его нам каждый день выдают, перед дежурством, – объяснил полицейский. – Всего около тридцати номеров. Бывает и больше. Есть ещё всякие спецномера, на которых власть ездит. Этих мы вообще стараемся не видеть и не слышать, разве только что-нибудь серьёзное... подозрительное...

– Кстати, а почему вы решили, что мы чем-то подозрительны?

– Ну как... Я на лица смотрю, – подумав, ответил полицейский. – У вас, например, такое лицо было, что вы стрелять собираетесь. Я таких лиц навидался. На прошлой работе.

Власов задумчиво кивнул, не спрашивая, что это за "прошлая работа" была у молодого фельдфебеля.

На противоположной стороне улицы, около неподвижного "вольво", уже возился целый полицейский наряд. Рядом стояли синяя полицейская "сука" и грязно-белый фургончик "скорой".

– Мне всё-таки хотелось бы знать, что произошло, – Власов решил выяснить ситуацию до конца, – это может иметь отношение к нашим делам. Не могли бы вы?..

– Ага... Понимаю, – улыбнулся Кормер. – Подождите здесь, я поговорю с ребятами. – Он пошёл к переходу, чтобы перебраться на ту сторону.

Фридрих тем временем вспомнил о хлопке, который слышал, и принялся осматривать левый борт "BMW" на предмет повреждений. Он уже успел заметить, что серьезных вмятин нет, но ездить с царапиной тоже совершенно не хотелось; помимо эстетических соображений, это еще и совершенно не нужная особая примета. Потеря времени в автосервисе, однако, тоже была решительно некстати... К счастью, полоска на крыле, бросившаяся в глаза Власову, оказалась всего лишь грязью; "вольво" зацепил лишь зеркало, которое и захлопнулось с тем самым звуком. Стекло было цело, но зеркало слегка перекосилось и не желало разворачиваться обратно по нажатию кнопки на приборной панели; Фридрих слегка покачал его, и оно с сухим щелчком встало на место. Маленькая царапинка на пластиковой окантовке все же просматривалась, но это ерунда. Стало быть, все же обойдемся без автомеханика...

– Свинья в мундире, – проворчал Лемке. Фридрих неудоменно повернулся к нему.

– Извините, – смутился маленький опер, – не люблю местную полицию.

– Вот как? "Человек, не способный и не желающий доверять, чтить и любить каждого чиновника, полицейского, школьного учителя – такой человек не способен любить Фатерлянд, доверять Партии, чтить идеалы национал-социализма" – процитировал Власов хрестоматийную фразу Дитля.

– Вы их просто не знаете, – обиделся Лемке. – Особенно дорожников. С ними договориться невозможно.

– Что значит "договориться"? – поинтересовался Фридрих.

– Ну что значит... Вот в Софии, если что-то мелкое нарушил, ну так, случайно – всегда можно дать двадцатку, и они отстанут. Ну, если что-то серьёзное, тогда нет, а так – пожалуйста... А здесь...

Власов изумлённо уставился на Лемке.

– Вы хотите сказать, – переспросил он, не веря ушам, – вам не нравится, что полицейские не берут взяток от правонарушителей?

– Я имел в виду не это, – заюлил Лемке, – ну просто, ну как бы это объяснить... Вот в Софии... А тут...

– А в Берлине, – Власову хотелось ясности, – вы хотели бы, чтобы наши полицейские брали взятки? Помнится, мне рассказывали, что во времена Хитлера за это расстреливали. Теперь – всего лишь сажают. Взяткодатель и взаткополучатель должны сидеть в тюрьме. Вы не согласны?

– Ну это же в Берлине! – искренне возмутился опереулок – Одно дело Берлин! А то Москва! Мы же понимаем разницу, где люди живут, а где кто... Я вот не знал. Так они меня чуть в тюрьму не упекли. Хорошо, что господин Вебер похлопотал...

Власову стало всё понятно – и противно. Очевидно, Лемке, начинавший свою карьеру в Болгарии (где дойчская община была немногочисленной, и в правоохранительных органах, как и в прочих структурах, безраздельно властвовали местные), попытался "вмазать" московскому доповцу. Несчастный недоумок, похоже, не знал, что в московской дорожной полиции служили почти исключительно дойчи, своей неподкупностью она могла соперничать с военврачами Люфтваффе, а попытка дачи взятку рассматривалась любым постовым как тяжёлое личное оскорбление, где-то на уровне плевка в лицо. Плевать же в лицо полицейскому является чисым самоубийством в любом уголке мира, тем более в Райхсрауме... Скорее всего, Веберу пришлось напрячь все свои связи, чтобы вытащить Лемке из переделки. Интересно, кстати, почему после такого прокола Ханса не отозвали немедленно? Доложил ли, кстати, Вебер об инциденте?

– А ещё свои называются, – обиженно бубнил тем временем Лемке. – Вот если русский полицейский встретится, его хоть в чём-то убедить можно. Мол, то-сё, не видел, не слышал, простите дурака. Если нарушение какое-нибудь мелкое, может и отстать. А если фольк – ничего не слушает, выписывает квитанцию, и всё. Особенно если берлинский акцент слышит.

Фридрих внимательно посмотрел на собеседника.

– Лемке, вам не доводилось в Москве слышать слова "немчура"? В свой адрес?

Губы Лемке дрогнули, но он заставил себя смолчать. Однако на невыразительной физиономии вспыхнул предательский румянец. "Как от пощёчины", подумалось Власову.

– И ещё одно. Дальше машину поведу я. Вы плохой водитель.

Подошёл Кормер. Лицо его было серьёзным, даже печальным.

– Нам разрешили посмотреть... Похоже, человек из настоящих. Был, – добавил он с грустью.

Власов оставил Лемке в машине (оперативник, надув щёки, молча загрузился в салон и притулился на правом сиденье) и пошёл за фельдфебелем.

"Вольво" стоял возле магазинной витрины, от которой его отделяло каких-нибудь десять сантиметров. На земле, в окружении полицейских и врачей, лежали носилки, накрытые прорезиненной простынёй.

Кормер откинул простыню, давая возможность Фридриху увидеть тело водителя.

На носилках лежал старик в мундире Люфтваффе. Благородное лицо с седой гривой волос казалось спокойным, даже отрешённым. Глаза старика были открыты, но зрачки уже подёрнулись характерной пеленой. На груди сияли боевые ордена. Взгляд Власова упёрся в Рыцарский Крест с Дубовыми Листьями.

– Врачи говорят – сердце не выдержало, – с той же грустью в голосе произнёс фельдфебель. – Ехал, наверное, на ветеранский праздник, друзей повидать. Костюм надел... И тут прихватило посреди дороги. Он уже был почти мёртвый. Но всё-таки успел как-то вырулить и затормозить. Видите, где он остановился? Ещё чуть-чуть, и въехал бы в витрину. Вот же воля была у человека! Настоящий дойч...

Власов рассеянно кивнул. Ему доводилось слышать истории о смертельно раненых летчиках, успевавших посадить самолет в буквальном смысле на последнем дыхании. Сейчас он, однако, внимательно смотрел на породистое лицо старика. Оно почему-то казалось ему смутно знакомым – очень, очень смутно. Во всяком случае, он никогда не видел этого человека живьём. Разве что на фотографиях...

– У него были с собой документы? – на всякий случай спросил Власов.

– Да, ветеранское удостоверение. У него фамилия такая, знаете, из старых... Зайн...

Кормер помялся, вспоминая, потом закончил фразу:

– ...Зайн-Витгенштайн, кажется. Если хотите, сейчас посмотрю точно.

Он сделал шаг к работающей бригаде, но Власов его удержал.

– Кажется, я знаю, кто это... Хайнрих цу Зайн-Витгенштайн, не так ли?

Молодой полицейский растерянно кивнул.

– Когда-то я мечтал с ним познакомиться... Это легенда Люфтваффе. Никогда бы не подумал, что увижусь с ним... таким вот образом.

Полицейский открыл было рот, явно желая что-то спросить, но наткнулся на взгляд Власова, и опустил глаза.

Фридрих молча постоял у носилок, потом так же молча отправился назад.

Настроение было напрочь испорчено.

Этот человек был когда-то одним из его кумиров. Потомок древнего рода, князь Хайнрих цу Зайн-Витгенштайн поступил на службу в Люфтваффе в далёком тридцать пятом. В качестве пилота бомбардировщика "Юнкерс 88" он совершил около 150 боевых вылетов в Битве за Британию. В августе сорок первого князь переквалифицировался в ночные истребители, дослужился до командира эскадрильи, а впоследствии до командира знаменитого Сотого гешвадера ночных истребителей. За время войны он сбил восемьдесят три самолёта, в том числе однажды – три за пятнадцать минут. Сбитый в сорок четвёртом над Нормандией, майор Зайн-Витгенштайн попал в плен к французам и выжил буквально чудом. Когда в январе сорок пятого атлантистов снова вышибли за Ла-Манш, князь, еле живой, был освобожден, но признан врачами негодным к летной работе. До конца войны и несколько лет после преподавал в одном из лучших училищ Люфтваффе. В 1947 он написал "Тактику воздушного боя", сразу же признанную классическим учебником по предмету. Последующая отставка и многолетнее затворничество, завершившееся эмиграцией в Россию, на таком фоне выглядела странно. Ходили слухи о каком-то "открытом письме", который князь то ли написал, то ли подписал. Попытки поговорить на эту тему с кем-нибудь из знающих людей обычно начинались и заканчивались словами "это всё политика, и не наше дело в неё лезть" – и пальцем, устремлённым в потолок.

Уже на новом месте работы Власов узнал причину столь прискорбного завершения звёздной карьеры. Увы, была она не только политической, но и личной. Зайн-Витгенштайн, гениальный пилот и прекрасный офицер, недолюбливал Адольфа Хитлера, но терпеть не мог и Эдварда Дитля. Причины такого отношения были малопонятны: похоже, корни уходили в загадочные обстоятельства августа-сентября 1941 года. Где-то проскакивала малодостоверная байка, что райхсмаршал Гёринг – который, собственно, и выдвинул Эдварда Дитля в качестве удобной временной фигуры, за что впоследствии поплатился – якобы хотел продвинуть наверх и Зайн-Витгенштайна, но Дитль почему-то воспротивился... Как бы то ни было, Зайн-Витгенштайн после войны удалился от дел. Известно, что решения Второго чрезвычайного съезда и Обновление он воспринял в штыки, несмотря даже на своё невысокое мнение о Хитлере. Своё недовольство он выразил в открытом письме Райхспрезиденту, получившем известное распространение в военных кругах. Письмо было крайне оскорбительного содержания и содержало прямые обвинения Райхспрезидента в предательстве национал-социалистических идеалов. Заканчивалось оно угрозой эмигрировать из Дойчлянда в любую страну, "где ещё жив дух нации и чтят традиции национал-социализма в его неискажённом виде". Дитль ответил на это сухой запиской, где предлагал герою в кратчайший срок приискать себе подходящее место проживания – в пределах Райхсраума, "если вы всё ещё считаете себя дойчем", или вне его, "если, как утверждают многие, вы уже духовно сроднились с теми, чьи истребители некогда вызывали у вас совсем иные чувства". Этот обмен любезностями завершился демонстративным прошением о российском гражданстве – князь намеревался жить как можно дальше от Берлина. Впрочем, он всё-таки предпочёл Москву Владивостоку...

Как бы то ни было, весь этот туго завязанный клубок обид всё-таки не довёл старого упрямца до настоящего предательства. Гордый аристократ никогда не принимал никакого участия в антигерманской деятельности – хотя, судя по документам, с которыми Власову довелось работать, попытки использовать князя в политических играх были. Впрочем, когда Шук вернул ему райхсгражданство, Зайн-Витгенштайн не стал публично отказываться, но и никак на это не отреагировал...

И вот теперь, наконец, всё кончилось. Сердечным приступом за рулём на кривой московской улице.

Хорошо хоть, никто не пострадал. Старый лётчик всё-таки сумел вовремя затормозить.

До Тверской доехали в молчании – если не считать кратких указаний Лемке. Тот, похоже, уже переварил обиду, нанесённую начальством: что-то, а чувство субординации у маленького опера было развито в достаточной степени.

Власову разговаривать не хотелось.

Сперва он задумался о совпадениях. Суеверный Лемке наверняка усмотрел бы в двух встречах со стариками, каждый из которых был известен как "Зайн" – пусть даже у одного из них это была гнусная кличка, а у другого часть почтенной аристократической фамилии – какую-нибудь плохую примету. Власов презирал дешёвую мистику; впрочем, и без всяких примет в обеих встречах не было ровным счетом ничего хорошего...

В этих мрачных размышлениях он чуть было не проскочил поворот: выручили рефлексы, намертво вбитые еще в училище. Даже в гуще воздушного боя пилот не должен терять ориентацию.

На Тверскую они выезжали из какого-то переулка, намертво закупоренного нетерпеливо гудящими автомобилями. Между ними ходили доповцы, собиравшие деньги за проезд по историческому центру. Власов отдал десятку, получив в обмен белый прямоугольник с изображением Кремля и датой. Пропуск крепился на лобовое стекло и давал право на езду по Центру в течении суток.

Наконец, он дождался своей очереди и выехал на идеально ровный асфальт Тверской. И при первом же взгляде по сторонам понял, что очутился в каком-то другом городе. Даже в другом времени, отстоящем от уже знакомой ему Москвы образца 1991 года как минимум на эпоху.

В принципе, он был готов к чему-то подобному – хотя бы потому, что неплохо знал историю этого странного места, начиная с "Декрета о свободной торговле", наспех сочинённого временным российским правительством, и кончая фундаментальным "Уложением об особом статусе Центрального Округа г. Москвы" от 11 августа 1973 года. Он хорошо помнил старые чёрно-белые фотографии: бесконечные, на всю улицу, ряды детей и старух, пытающихся хоть что-нибудь продать. Где-то среди них стояла высокая иссохшая женщина с пачкой рукописных листков в руке: знаменитая русская поэтесса, петербурженка Анна Ахматова, еле-еле выбравшаяся из эвакуации в Москву, к друзьям-писателям. На Тверской она пыталась продавать свои стихи. Листочек со стихами стоил две картофелины, и их иногда покупали. Это помогло Ахматовой дожить до первого тома "Carmina", до премии Гёте, второго тома "Carmina", Нобелевской премии за поэму "Тихий Дон", Ахматовского Дома в Переделкино, всемирной славы и памятника в Царском Селе. Не так давно один из этих рукописных листочков с автографом знаменитого стихотворения "Я целую немецкие руки..." был выставлен на Сотбисе. Листочек выкупил Ахматовский Музей. Фридрих даже знал, что восьмистишие Ахматовой – единственный текст из русской школьной хрестоматии, в котором можно найти слово "немец", пусть даже в виде прилагательного; в прозаической классике все подобные слова были тщательным образом исправлены.

Дальнейшая история улицы была не столь трогательна и героична, но чрезвычайно успешна. Очень скоро толпы нищих старух исчезли, зато открылись двери первых магазинов. Продуктовые довольно скоро сменились ювелирными. "Сердце московской торговли", освобождённое от всех видов налогообложения, в сочетании с соблазнительной близостью туристической Мекки – Кремля и прилегающего к нему музейного комплекса – с тех пор билось ровно и мощно. Здесь торговали – день за днём, год за годом, десятилетие за десятилетием. Магазины, торговые ряды, меняльные конторы, палатки и прилавки открывались и закрывались, в беспощадной конкуренции уступая место более успешным: на Тверской выживали те, кто умел выжать с каждого квадратного метра торговой площади максимальное количество денег. То же касалось офисов: иметь хотя бы клетушку на Тверской (и соответствующий почтовый адрес на визитке) было невероятно престижным. Что бы ни делалось в Москве и в России, на Тверской шелестел рублёвый дождь. Впрочем, согласно московскому Уложению, здесь можно было предлагать в качестве платы любую валюту, лишь бы её согласился брать продавец... Сама же Тверская, с её блеском, роскошью и сомнительными нравами, была излюбленным местом действия дешёвых детективных романов с «русской» спецификой.

Все эти знания, однако, не заменяли личного впечатления от улицы-прилавка.

Здания невероятных форм и расцветок сияли рекламными щитами. Воздух пронизывали разноцветные лучи прожекторов, в свете которых вспыхивали растяжки, плакаты, связки летучих шаров с логотипами фирм и компаний. Дорогие машины намертво забивали расчерченный асфальт стоянок. По широким тротуарам валила пёстрая толпа – люди шли покупать. Кто коробку конфет, кто швейцарские часы, кто новый автомобиль.

Фридрих решил затормозить и как следует осмотреться. Он перестроился в правый ряд и стал высматривать свободное место на какой-либо стоянке. Но даже огромное асфальтовое поле возле киноцентра "Германия" (Власов знал из сводок, что это здание давало приют ещё и универсальному магазину, казино, знаменитому на всю Москву ломбарду, не менее известному массажному салону, а также ещё ряду весьма сомнительных, но очень прибыльных заведений) было намертво забито. В конце концов, уже почти проехав всю улицу, он нашёл свободное местечко возле мраморной громады "Минска".

Выйдя из машины, он с неудовольствием убедился, что за время поездки погода успела подпортиться: понизу задул противный холодный ветерок, норовящий забраться под куртку и выгрызть немножечко тепла. Лемке, одетый повнушительней, тоже поёжился и засунул руки в карманы.

Власов решил, что для начала нужно купить себе хорошие тёплые перчатки.

Он не успел сделать и дюжины шагов, как на глаза попалась узенькая золотая вывеска: "Accessories", украшенная изображениями очков, ножниц и тому подобных вещиц. Фридрих решил, что здесь может найтись то, что ему нужно, и потянул дверь на себя.

Лемке предпочёл остаться на улице.

Внутри было тепло, но не жарко. В воздухе висел аромат дорогого мужского одеколона и каких-то благовоний. С потолка сиял золотистый свет, расточаемый хрустальной люстрой экстравагантной формы. Стены были зеркальные, и бесконечный ряд отражений раздвигал крохотное пространство в бесконечную даль.

Несколько хорошо одетых господ со скучающим видом стояли перед маленькими зеркальными витринками, оформленными в виде вертикальных вертящихся столбиков, на которых были разложены кошельки, визитницы, мужские маникюрные наборы, ещё какие-то стильные приспособления для неизвестных целей. Никакого прилавка не было, продавцов тоже не было видно. Зато в углу стоял в небрежной позе, опираясь на массивную трость, высокий юноша в дорогом сером костюме. В петельке у него была зелёная гвоздика, чуть ниже висела на крохотном золотом зажимчике табличка с надписью "Алекс".

Заметив Власова, молодой человек оторвался от стены и моментально оказался рядом с потенциальным покупателем. Фридрих, неприязненно глядя на юношу (при ближайшем рассмотрении выяснилось, что у того слегка подкрашены глаза, а лицо хранит следы крема), сухо объяснил, что ему нужны тёплые меховые перчатки для московского климата.

Юноша что-то пробормотал про ужасные московские морозы (голос у него оказался высокий и чуточку гнусавый), после чего приглашающе кивнул в сторону ближайшего освещённого столбика. Власов заглянул в стекло, и почувствовал, что у него буквально разбегаются глаза: на небольшом пространстве в хорошо продуманном порядке лежали десятки (впрочем, нет – сотни) пар перчаток и варежек – кожаных, матерчатых, тканевых, из каких-то совсем непонятных материалов, расшитых золотом, бисером, покрытых пупырышками, заклёпками, украшенные вставками из металла и камня, с разным числом пальцев или вовсе без них... Фридрих ещё раз посмотрел на это великолепие, потом на ценники (некоторые цифры были астрономическими) и попросил кожаные перчатки с натуральным мехом, под цвет куртки, на свою руку и не дороже двухсот рублей.

"Алекс" иронически улыбнулся, бросил внимательный взгляд на руки Власова, и куда-то исчез.

Отсутствовал он минуты две. За это время Власов успел ознакомиться с соседней витриной, оказавшейся неожиданно интересной. Там выставлялись ножи, начиная от игрушечных серебристых рыбок и кончая устрашающего вида тесаками – судя по всему, ручной ковки. В ножах Фридрих разбирался: не будучи коллекционером, он неплохо владел ножом как инструментом и как оружием. Разглядывая выставленные под самыми неожиданными углами лезвия, он с удивлением убедился, что ассортимент маленькой витрины примерно соответствует знаменитому "дорогому" прилавку в берлинском "Klinge" – тому, где выставлялись ножи ценой более тысячи марок. Причём некоторые цены были, как ни странно, ниже берлинских.

От созерцания острого металла его оторвало деликатное покашливание над ухом. Обернувшись, Власов обнраружил, что вместо педоватого Алекса к нему подошёл другой продавец – ярко выраженной славянской внешности, широкоплечий, в простой серой гимнастёрке и мундирного вида брюках. На гимнастёрке винтом крепилась табличка с именем "Алексей". В руках у него были прозрачные пакетики с перчатками.

– Вы уж извините, Сашу к хозяину позвали, – голос у Алексея оказался низкий и мягкий, простеленный бархатом, – так я вместо него буду. Вот, пожалуйста, перчатки. Все по вашей руке, – пакетики призывно блеснули. – Вот эти за триста девяноста (Власов невольно сделал шаг назад: к подобной цене он был совершенно не готов), вот эти за двести двадцать (Власов остановился: это, по крайней мере, укладывалось в предполагаемый им диапазон), а вот эти за пятьсот пятьдесят. Их вы и возьмёте, – уверенно сказал он. – Да вы сначала померяйте, – добавил он, ловким движением вытряхивая первую пару из пакетика, – они же для руки делаются, на взгляд тут ничего не скажешь...

Последнее соображение Власов счёл резонным, и засунул руку в первую предложенную перчатку. Пошевелил пальцами. Перчатка действительно была ему по руке, и, судя по всему, тёплой. Но, во всяком случае, четырёхсот марок это удовольствие не заслуживало. Вторая пара, подешевле, понравилась ему больше: чувствовалась добротность, мех мягко пружинил, шлифованная кожа блестела. Если бы это стоило хотя бы на полсотни дешевле, Фридрих с удовольствием купил бы подобную вещь.

Третья пара на вид мало отличалась от второй, за исключением крохотных серебряных заклёпок с неразборчивым фирменным клеймом на запястьях. Власов решил, что за них-то и просят лишние четыреста рублей и уже без всякого интереса натянул перчатку на руку.

Ощущения оказались странными. Меховая подпушка оказалась тоненькой, но очень плотной. При этом пальцы чувствовали себя свободно – как будто на руку была надета тонкая резина, но не липнущая к коже, а мягко охватывающая её. Фридрих побарабанил кончиками пальцев по витрине: чувствительность пальцев сохранялась. При этом руке было тепло, даже жарко.

– Особая выделка кожи, пропитка, патент, – запел Алексей, довольный произведённым впечатлением. – Держит двадцать пять градусов мороза, рука как в тёплой ванне лежит... Работа Читинской мануфактуры, небольшие партии, эксклюзив... Да вот, кстати, пожалуйста. Вы, я тут видел, ножиками интересовались. Толк понимаете, – уважительно добавил он. – А попробуйте-ка в перчаточке-то вот такой вот ножик подержать...

Власов собирался было сказать, что лезвием можно пропороть дорогую вещь, когда Алексей ловким движением открыл хрустальную стойку и достал что-то с самого низа.

Щёлкнула кнопка, и в воздухе сверкнул сине-голубой металл.

Это был "зонненбранд" – знаменитый швейцарский нож, который Фридрих намеревался когда-нибудь купить. Разумеется, в том маловероятном случае, если в его бюджете каким-то образом возникнут совершенно лишние три тысячи марок. Увы, эта игрушка с коротким двенадцатисантиметровым лезвием странной треугольной формы стоила именно столько. Или дороже. Сюда входила цена уникального сплава, ручной ковки, секретов отжига, особой формы лезвия и рукоятки – и, конечно, престиж фирмы. Парочка "зонненбрандов" с накладными ручками разных цветов обычно украшала тот самый "дорогой" прилавок. Покупали их нечасто.

Он недоверчиво взял нож, убеждаясь, что ощущает рукоять ладонью и кончиками пальцев через перчатку. Выкинул лезвие, сделал несколько осторожных движений.

– Вы, я вижу, у нас в первый раз будете, – участливо заметил Алексей, – так у нас новому клиенту полагается особое отношение... ну и скидки, конечно. Да и ножик этот будто по руке вам деланный. Хотите и ножичек и перчаточки... – он сделал крохотную, но очень выразительную паузу, – за две пятьсот? Только для вас...

Фридрих хотел было вежливо отказаться, но почему-то промолчал.

С одной стороны, тратить такие деньги на прекрасную, но не очень-то нужную вещь было нерационально. С другой стороны, он понимал, что другого шанса приобрести настоящий "зонненбранд" за такую цену у него может и не случиться. Предложение было, что ни говори, выгодным, даже соблазнительным... Слишком соблазнительным. Не подделка ли?

– Ну конечно, такой ножик обычно дороже стоит, – успокаивающе мурлыкал Алексей, глядя в лицо клиента, – но у нас с производителями свои отношения, – честное славянское лицо расцвело лукавой купеческой улыбкой. – А насчёт качества и всего такого... вы уж поверьте, в нашем деле главное порядок и дисциплина. Ordnung, то есть, und Zucht (парень выговорил эти слова со смешным русским акцентом). Так что не извольте беспокоиться, ножик самый настоящий, с сертификатом... перчаточки, кстати, тоже. У вас карточка или наличные? – осведомился он чуть другим тоном.

– Наличные. Я предпочёл бы оставить у вас марки, – сказал Фридрих, чувствуя, что просто не в силах расстаться с ножом. Кривая рукоять "зонненбранда" лежала в руке как влитая. Перчатка и в самом деле совершенно не мешала.

– Я так думаю, с разрешением на оружие у вас всё улажено, – быстро и плавно вёл разговор Алексей, одновременно ухитряясь лихо пересчитывать власовские деньги, – а что-нибудь огнестрельное вас интересует? Если что, так это вам зайти прямо тут рядышком, буквально через дом, если вниз к вокзалу идти, магазинчик хороший, вот адресок, вы загляните, не пожалеете... – в руке продавца материализовалась визитная карточка и тут же очутилась в пакетике с перчатками, – а вот здесь адрес хорошего тира, там и пристреляться можно, и с ножиком, если что, потренироваться тоже хорошо... – вторая карточка легла рядом с первой, – ну и нас не забывайте, а уж мы-то вас не забудем, – чёрный прямоугольник с белой надписью "Accessories" лёг поверх двух первых. Деньги Власова тем временем куда-то исчезли, зато откуда-то взялся выписанный от руки чек всё с той же чёрно-белой эмблемой. – Вот извольте, всё готово. Ещё что-нибудь посмотреть желаете?

– Благодарю, как-нибудь потом, – сказав это, Фридрих почувствовал, что симпатичный продавец ожидал именно такого ответа.

Через минуту он уже был на улице, где его ждал перетаптывающийся с ноги на ногу Лемке.

В этот момент он, наконец, плностью осознал тот факт, что за десять минут потратил половину своих личных денег.

Хитренькие глазки Лемке следили за Фридрихом. На одутловатой физиономии читалось нечто вроде интереса – пополам с каким-то ехидным пониманием.

– Я сделал очень удачную покупку, – решил объясниться Власов, неторопливо шагая по плитке тротуара, инстинктивно отстраняясь от спешащих прохожих, – но меня немного смущает один момент. Мне продали дорогую вещь за две трети её берлинской цены. Может быть, всё-таки подделка? – он извлёк из кармана футляр с "зонненабрандом" и открыл его. Драгоценное лезвие возмущённо блеснуло, как бы отвергая любые подозрения на свой счёт.

Лемке впился глазами в нож.

– Настоящий "зонненбранд", – с неожиданной уверенностью заявил он. – Вы на заточку посмотрите, шеф. Этим лезвием бриться можно. Правда, если порежешься – не почувствуешь, пока кровь не потечёт. Всю жизнь хотел такой... – признался он.

Фридрих впервые за всё время знакомства с Лемке почувствовал нечто вроде симпатии к маленькому оперативнику – похоже, Ханс разделял с ним общее увлечение.

– Меня всё же смущает цена. Я взял нож и перчатки. Перчатки у них стоили пятьсот пятьдесят. Они действительно хороши. Берлинская цена этого ножа – три тысячи как минимум. Они предложили мне всё за две пятьсот, и я согласился.

– Тут всё без обмана, – принялся объяснять Лемке, не скрывая удовольствия от того, что наконец-то может блеснуть тонким пониманием ситуации, – но это же Тверская! У них знаете какой оборот? Им, небось, эти ножики вчера-позавчера привезли. А сегодня они уже один продали. Вот и выгода.

– В чём же она? – Фридрих наморщил лоб: он никогда не понимал странной логики мира денег.

– Ну, допустим, – принялся рассуждать Лемке, – ножик этот пошёл за две тысячи. Берут они его, скажем, за тысячу. За столько же его берут в Берлине, где он стоит три. А сколько он там лежит на прилавке? Месяца два, наверное... Значит, зарабатывают они на нём две тысячи, но за шестьдесят дней. То есть... то есть... это получается где-то по тридцать марок в день. А эти заработали на нём, скажем, тысячу марок. Только лежал он у них дня три. Ну, максимум, неделю. То есть это получается...

– Сто сорок за день, – Фридрих начал что-то понимать. – Неплохо. Но почему они уверены, что могут продать его за неделю?

– Они его за десять минут продали, – напомнил Лемке. – Это же Тверская. Продавцы тут... – он запнулся и с трудом выговорил по-русски, – ushlyie. – Это такое непереводимое русское слово, – зачем-то сообщил он Власову. – Не то чтобы обманщики, а, как бы это сказать... знают свою выгоду. И людей тоже знают. Человек только входит в ихнюю лавочку, а они уже видят, зачем он пришёл, можно ли его раскрутить на покупку, что ему нужно и сколько у него денег. И с собой, и вообще... Это у русских в крови, – добавил он раздумчиво. – Русские – слуги по природе, как и все славяне. Sclavi, рабы. Поэтому у них, кстати, театр лучший в мире. Система Станиславского. Как сказал один умный француз, "русский гений есть гений под-ра-жа-тель-ный", – последнее слово он выговорил по-русски, запинаясь на каждом слоге.