Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 86 страниц)

Не дома?

– Домчимся мигом, – сказал водитель, как видно, все же чувствуя свою вину за задержку и надеясь на чаевые. – Сейчас машин немного. Это летом в воскресенье вечером все дороги забиты, не проедешь. Нынче жить-то все хорошо стали, машины, дачи у каждого второго, а дороги остались, как при немц... при дойчах, то есть, – шофер бросил в зеркало короткий опасливый взгляд на собеседника.

– Разве при дойчах были плохие дороги? – усмехнулся Власов.

– Нет, я ж не то хотел сказать, – смешался таксист. – Дойчи нам много чего построили, и дороги тоже... прямой автобан на Берлин, только он к северу отсюда, кольцевая опять же... Только тогда в Москве четыре миллиона жило, а сейчас восемь. И машины тогда были, дай бог, у одного из двадцати. Хорошо хоть, дойчи с запасом строили, а то бы нынче совсем труба.

– Кто же мешает городским властям теперь строить хорошие дороги?

– То-то и оно, что хорошие! – с жаром подхватил водитель; как видно, тема задела его за живое. – Хорошую ж дорогу по правилам строить надо! Чтоб если сказано – такой-то состав, при такой-то температуре, чтоб так все и было, и ни бугорка, ни ямки. А у нас? Там в раствор песку сыпанут, да еще и премию за экономию получат. Здесь асфальт зимой положат прямо на снег. Разворуют все, что можно... Какие ж тут автобаны? Для автобанов порядок нужен! Вот при дойчах порядок был, а нынче... – он тяжело вздохнул.

– Если вы так любите порядок, почему выбрасываете мусор в окно? – осадил его Власов.

– Так я о чём и говорю: порядка настоящего нет! – воскликнул шофер. – При дойчах-то я бы ни в жисть так не сделал. Сразу бы за жо... ох, простите... за одно место сразу взяли бы. А теперь что... – он опять вздохнул, как бы приглашая пассажира присоединиться к его скорби.

– Но всё-таки, – не отставал Фридрих, – кто вам мешает не мусорить? Вам лично?

Таксист задумался.

– Вот ведь какая штука, – в конце концов сказал он, – когда знаешь, что нельзя, тогда и самому не хочется. А когда можно... как-то распускаешься, что-ли... Не, не знаю, как сказать. Я человек маленький. Вот... одно скажу: был бы порядок, я бы его чувствовал. И от этого самого ощущения... ну, как-то иначе ведёшь себя, что-ли. Подтягиваешься как-то. А так...

Водитель ненадого замолчал, затем, должно быть, взгляд его скользнул по фотографии Гагарина.

– Или вот возьмем тезку моего, – таксист кивнул на портрет. – Ведь по-глупому погиб, на ровном месте. Вроде и международная комиссия трассу принимала, и машины тоже... Да только у нас пыль в глаза пускать научены. Своих проверяльщиков дурим, не то что международных, – в этой фразе, произнесенной осуждающим тоном, Власову в то же время послышалась какая-то тайная гордость.

– Мы с ним ровесники почти, – добавил таксист без особой связи с предыдущим. – Я с тридцать шестого, он с тридцать четвертого. Говорят, он в детстве летчиком хотел стать. А я так думаю, хорошо, что в гонщики пошел. От летчика в мирное время стране какая слава? А убиться что так, что этак можно, тут не подгадаешь...

Фридрих вновь усмехнулся, но не стал спорить. Время, когда весь мир внимал громким авиационным рекордам, действительно прошло – а в России у летчиков в особенности не было шансов. Смоленский мирный договор, хотя и не запрещал формально России иметь военную авиацию, обставлял ее таким множеством условий и ограничений, что многим пилотам не то что бывшей Красной Армии, но и РОА пришлось расстаться с небом, а ведущие конструкторские бюро переключились с самолетов на автомобили. Не на машины для массового потребителя, конечно. Тут у хилого российского автопрома не было никаких шансов выстоять против германских концернов, наводнивших страну своей продукцией. Но в специальных областях русские показали, на что способны. Гоночные "МиГи", начиная с гагаринского и кончая болидом нынешнего чемпиона Михаила Сапожникова, доставили немало горьких минут пилотам "МакЛарена" и "Феррари", а полицейские бронеавтомобили Сухого (в России, с ее вечной неприязнью к полиции, их именовали не иначе как "суками") охотно закупали спецслужбы многих стран – включая, разумеется, Райх.

– Вы сами-то в Москву по делам? – с истинно русской бесцеремонностью спросил водитель.

– Да, – не стал спорить Фридрих.

– Ну, ясно, для туристов не сезон сейчас. Туристы на Масленичной неделе будут, а в нынешнюю слякоть кому охота... Что вы не москвич – это сразу видно, у меня на приезжих глаз наметанный. Да только не могу признать, откуда вы. Вроде на дойча похожи, но по-русски больно хорошо говорите... только слишком, ну, чисто, что ли. Будто по книге. Наши так не говорят. Не из эмигрантов, случаем?

– Из эмигрантов, – вновь согласился Власов.

– А-а, – голос водителя наполнился уважением. – Дворянин, наверно?

Фридрих усмехнулся. Воспитанная на душещипательных безграмотных романсах убежденность в том, что Белая гвардия состояла исключительно из князей и графов, была одним из самых стойких русских мифов, который не смогло пошатнуть даже возвращение многих белоэмигрантов после свержения большевизма. Но в данном случае развенчивать миф было ни к чему.

– Барон, – честно ответил Фридрих.

– Вот оно как! – воскликнул таксист. -Ну, с прибытием вас на Родину, господин барон. Вы извините, коли что не так, сами понимаете, не каждый день баронов возим... А... – он почему-то понизил голос, – там вы где живете?

Власов подумал, не укоротить ли наконец это назойливое любопытство, но решил, что откровенность и на этот раз ему не повредит, а словоохотливость таксиста еще может оказаться полезной.

– У меня квартира в Берлине, и дом в Висбадене, материнское наследство.

– А, в Германии, значит, – в голосе водителя сквозило разочарование, и Фридрих вдруг понял, что значило это выделенное голосом "там". Америка, Франция, Атлантический блок. В общем-то, таксист, при всей своей простоватости, предположил вполне логично. Раскол в Белом движении, впервые оформившийся еще в 1918 – тогда это был раскол между сторонниками Антанты и Германии – продолжал тлеть и в эмиграции, а в годы Второй мировой обострился до предела. Многие белые, включая даже некоторых прославленных генералов, предпочли поддержать большевиков в борьбе против "исторического врага, посягающего на суверенитет России". Нашлись и те, которые не ограничились словесной поддержкой и сражались на стороне Красной Армии – когда дела большевиков пошли совсем кисло, те готовы были принять помощь хоть от черта. После Петербургского процесса многих из этих бывших белых – тех, конечно, кого удалось поймать – повесили либо отправили на каторгу за измену и соучастие в преступлениях коммунизма. Естественно, что их единомышленники предпочли остаться по другую сторону линии фронта – фронта новой, холодной войны; те же белоэмигранты, что поддержали Германию – сразу или хотя бы после победы над большевизмом – в первые же послевоенные годы практически все вернулись на родину. Многие бросили ради этого налаженную за двадцать лет жизнь на Западе. Хотя еще больше было тех, кому и бросать-то было нечего, кроме разве что такой же работы таксиста...

– А вы предпочли бы, чтобы я прилетел из США? – спросил Власов напрямую.

– Ну, почему сразу из США, – смутился таксист. – Много всяких стран есть... вот, говорят, и в Южной Африке наши люди живут...

Фридрих недоверчиво усмехнулся.

– Вы же так уважаете дойчей и дойчский порядок. Не думаете же вы, что в атлантистских странах его больше?

– Да нет, не в том дело! – заторопился таксист. – Мы же знаем, что там у них творится. Что ж мы, газет не читаем... Безработица, преступность, негры с арабами. Только... вы понимаете... в Райхе нам все знакомо. Фильмы смотрим дойческие, музыку слушаем дойческую... – Власов брезгливо дёрнул щекой, услышав жирное плебейское "е" в середине слова, – на их машинах ездим, пиво и то ихнее пьем. Сами туда много мотаемся, по делам и так... Я-то, правда, ни разу не был, а дочка моя аж дважды, первый раз еще в школе, экскурсия с классом была, а второй – в свадебное путешествие. А Америка... только по газетам, да по фернику когда покажут, как там малолетка какой полшколы пострелял. Вы понимаете, это как на готикфильм сходить. Сам в такой жути жить не захочешь, а посмотреть любопытно.

– По-моему, российские власти предоставляют более чем достаточно возможностей для утоления любопытства, – с неудовольствием заметил Власов. – Достаточно спуститься в подземку.

– Да там половина товаров – на самом деле китайские, – презрительно фыркнул таксист. – Только написано, что маде ин УСА. Хотя настоящая Америка тоже есть. Вот, к примеру, консервы мясные классные, мы их с мужиками всегда покупаем. Название такое мудреное, вроде словно бы даже и неприличное... "Педегрее Пал", вот.

– Это собачья еда.

– Ну, не скажите, – обиделся шофер. – Очень даже недурные консервы, особенно под водочку.

– Я не говорю, дурные или недурные, – терпеливо пояснил Фридрих. – Просто это специальная еда, предназначенная для собак. Там еще на этикетке пес должен быть. Нету пса? Ну что ж, это вполне в духе янки. Специальная упаковка для России. И ведь не придерешься. Формально они пишут, что это за товар – естественно, по-английски. А что нет картинки, так просто маркетинговые исследования показали, что банки без пса в России продаются лучше. А для чего их потребитель использует, это продавца не касается. Атлантистская система в действии.

– Нехорошо так шутить над старым человеком, – укоризненно заметил таксист. – Мы, конечно, по заграницам не ездим, но тоже кое-что... Нет, правда? Неужто впрямь собачья жрачка?

– Уверяю вас. Когда в следующий раз повезете иностранца, спросите у него.

– А я-то думал, чего они дешевые такие, – посетовал таксист. -Ну, жулье! Но ведь сами-то они это не едят? – добавил он после паузы.

– Нет, разумеется.

– Ну вот я и говорю – любопытно узнать, как они на самом деле живут... Или вот памятник наш, к примеру – он больше ихней Статуи Свободы или как?

Машина уже катила по проспекту Освободителей, и впереди справа, над Поклонной горой, вздымался в свете прожекторов памятник Воину-Освободителю – исполинский солдат Вермахта, разрубающий тевтонским мечом пятиконечную звезду. Левой рукой солдат прижимал к груди спасенную русскую девочку.

– Ну, чтобы узнать это, не обязательно ехать в Америку, – усмехнулся Фридрих. – Это есть в любом туристическом справочнике. Высота статуи Воина-Освободителя – 48 метров, что на 2 метра выше Статуи Свободы в Нью-Йорке, правда, без учета пьедестала. Но в данном случае пьедесталом служит вся Поклонная гора.

– С Коляныча пиво, – радостно засмеялся водитель. – Он вчера в столовке доказывал, что Статуя Свободы – самая большая в мире. Тоже американец выискался... Да только неправда это, – добавил вдруг таксист другим, серьезным тоном.

– Что неправда?

– Я ж хоть и пацан был, а помню. Не было никакого германского солдата-освободителя. Москву одни русские брали. Немцы, дойчи то есть – извините, с детства привычка – они уже потом пришли.

Это Фридрих, разумеется, знал. Его отцу стоило в свое время большого труда добиться права единолично занять город. Против поначалу было и Верховное командование Вермахта, и сам Дитль. Но Власову удалось убедить Канариса, а тот, в свою очередь, убедил Гудериана и Роммеля. Аргумент был простой – только если РОА сама освободит Москву, дойчи будут восприниматься русским народом как союзники, а не как оккупанты. Поначалу генерал Власов вообще не хотел, чтобы "нога немецкого солдата ступала в столицу России". Но потом вынужден был согласиться и на совместный Парад Победы, и на размещение ограниченного контингента. Именно с этого контингента, выполнявшего в основном охранные функции, пошла традиция службы этнических дойчей в русской полиции, сохранившаяся и после вывода основной массы войск.

– Дело не в том, кто первый вошел в Москву, – дипломатично заметил Фридрих. – Дело в том, что без помощи германской армии Россия не была бы освобождена от большевистского ига.

– Так-то оно так, – покивал таксист, – а все ж обидно, что посередь Москвы – памятник чужеземному солдату.

– Но ведь при дойчах был порядок?

– Был. Это они молодцы, без них бы мы...

– Ну так что же вы видите неправильного в памятнике?

– Я ж не говорю, что неправильно. Я говорю, что – обидно.

Kapitel 5. Тот же день, поздний вечер. Москва, Трубниковский переулок, 30 – Староконюшенный переулок, 39.

Таксист довез его до середины Трубниковского переулка. На счетчике было 7.23, и Фридрих протянул купюру в десять марок – не желая новых задержек, он не стал менять деньги в аэропорту, зная, что при фиксированном курсе 1:1 легко сможет сделать это в городе. Таксист, похоже, счел валюту Райха хорошим знаком и широко улыбнулся «господину барону».

– Нельзя ли поскорее, я спешу, – одернул его Власов.

Таксист все понял и разом поскучнел. Судя по лицу, его мнение о русских эмигрантах упало, словно акции Уолл-Стрита в день взятия Москвы.

– Извините, – пробурчал он, отсчитывая 2 рубля 77 копеек, – я думал, это на чай.

– Мне кажется, вы и так пьете слишком много чая, любезный, – мстительно ответил Власов, ссыпая мелочь в кошелек. Он терпеть не мог чаевых, находя нелепой и даже безнравственной идею приплачивать работнику за то, что тот всего лишь исполняет свои обязанности. Если его жалование недостаточно – пусть решает эту проблему с работодателем, а не с клиентом. Этак и честные граждане начнут клянчить денег у полиции – на том основании, что не совершают преступлений.

Выйдя на улицу (даже мотор отъезжающего "Опеля" взвыл как-то обиженно), Фридрих оглянулся по сторонам и решительно нырнул в арку вытянувшейся вдоль переулка старой двухъярусной семиэтажки. Власову нужен был дом 30, строение 3 – по сути, совершенно отдельнное здание, стоявшее во дворе и имевшее, однако, тот же номер, что и соседние. От кого-то в Управлении Фридрих слышал шутку, что система нумерации московских домов разработана специально для того, чтобы сбивать с толку иностранных шпионов. В самом деле, трудно было придумать какое-то иное рациональное объяснение ситуации, когда целый квартал может иметь один домовой номер, причем отдельные здания могут именоваться корпусами, строениями или владениями, обозначаться цифрами или буквами и вообще находиться, по существу, на другой улице и чуть ли не в соседнем районе.

Дом 30, строение 3, долго искать не пришлось – он находился почти сразу же за аркой, также вознося в хмурое московское небо семь этажей старинной постройки. Над высокими окнами первого этажа в свете одинокого фонаря унылые львиные морды грызли свои каменные цепи; сбоку прилепилась ограненная мутным серым стеклом шахта лифта, сооруженная много позже самого здания. Чудом не поскользнувшись на раскатанной детьми ледяной полоске, Фридрих остановился у входа, вставил в прорезь под домофоном выданный в Управлении плоский ключ и вошел в тускло освещенный, пахнувший сырой затхлостью подъезд. Высокая тяжелая дверь глухо бухнула за его спиной.

Предназначенная ему квартира находилась на самом верху, на седьмом, но Фридрих двинулся вверх пешком. Во-первых, это помогает поддерживать форму. Эту привычку Власов приобрел после аварии, еще в госпитале, когда, стискивая зубы от боли в ноге, из принципа раз за разом штурмовал лестничные пролеты. Во-вторых, он не доверял лифтам. Они иногда имеют обыкновение застревать, особенно в таких вот старых зданиях. Неисправный самолет покинуть куда проще, чем неисправный лифт...

Прежде, чем отпереть дверь, Фридрих опустился на корточки и, достав из кармана пальчиковый фонарик, посветил на дверную щель в нескольких сантиметрах от пола. Засеребрившийся волосок подтвердил, что с тех пор, как квартиру в последний раз покинул представитель Управления, в нее не входил никто посторонний.

Тем не менее, открыв дверь, Фридрих быстро обежал прихожую лучом фонаря, прежде чем шагнуть внутрь и зажечь свет. Все как будто было в порядке. Впрочем, предстояла еще одна проверка. Сняв куртку и переобувшись в домашние туфли, Власов прошел в кабинет и, присев в обитое черной кожей кресло, открыл нотицблок.

Клавиши все еще хранили липкие следы пальцев Микки. Фридрих поморщился, вскрыл полиэтиленовый пакетик и достал оттуда приятно пахнущую, чуть влажную бархатистую салфетку. Тщательно протерев клавиатуру и корпус рехнера, он сходил вымыть руки.

Теперь можно было ввести пароль и запустить программу сканирования. Он снял пластмассовую крышку, на обычных нотицблоках закрывающую отсек с батарейками, и вытянул из гнезда антенну с овальной петлей на конце. На жаргоне Управления это устройство именовалось "пылесосом". Фридрих неторопливо обошел квартиру, старательно водя антенной вдоль стен и мебели. Чисто; во всяком случае, активных жучков в квартире нет. Власов вернулся в кабинет, поставил раскрытый нотицблок на стол и вновь опустился в кресло.

В углу экрана, ритмично мигая двоеточием, светились цифры 20:08. Со времени обнаружения тела Вебера прошло почти 28 часов; со времени смерти... с официальными заключениями медэкспертов, как российских, так и дойчских, Фридриху еще предстояло ознакомиться. Но это утром. Пока же... пока о его прибытии никто не знает, и Власов чувствовал, что это обстоятельство следует использовать. Действовать, не поставив в известность своих, рискованно; возможно, именно такая тактика погубила Вебера. С другой стороны, Фридрих помнил слова Мюллера – "мы не знаем, кто здесь игроки, а кто фишки". Раз уж дело дошло до убийства агента РСХА, нельзя исключать утечки информации и от своих. Конечно, если к делу каким-то боком причастны русские спецслужбы, из аэропорта уже сообщили, кому надо, но... даже в этом случае пока еще есть шанс. Эти несколько часов предполагаемой форы следует использовать, в первую очередь, для осмотра квартиры Вебера. Разумеется, там уже побывали и русские полицейские, и, почти наверняка, кто-нибудь из местных агентов Управления. Тем не менее, что-то могло укрыться от внимания как коллег, так и, возможно, соперников. И, как гласит русская поговорка, лучше один раз увидеть, чем сто раз прочитать отчет.

Фридрих вывел на экран карту Москвы, переключил язык на русский, ввел в окне запроса адрес – "Староконюшенный 39". Программа услужливо сменила масштаб на крупный и показала путь. Так, здесь недалеко. Вверх по Новому Арбату, затем по переулку с красивым названием Серебряный до Арбата Старого и уже оттуда – в искомый переулок.

Власов закрыл нотицблок – его он собирался взять с собой – и сунул в карман пару резиновых перчаток. Этим, однако, экипировка не исчерпывалась; открыв своим ключом ящик стола, он достал оттуда пару компактных устройств, которые могли бы вызвать ненужные вопросы у службы контроля в аэропорту, а из аптечки на кухне принес два пластиковых флакона – судя по надписям, в одном находились безобидные глазные капли, в другом – аэрозоль от простуды. Дольше всего он раздумывал над оружием (второй ящик). Черный "стечкин" местного производства так и просился лечь в руку, но, чтобы получить разрешение на ношение, надо дать знать русским о своем прибытии. На крайний случай у него было с собой липовое, но Фридрих не любил фальшивых документов, да и его шеф не раз говорил, что "90% работы хороший разведчик делает легальными средствами".

С другой стороны, Власова не покидало интуитивное ощущение опасности. И уж конечно, вызвано оно было не угрозой встретиться в этот поздний час с московской шпаной – мастером рукопашного боя Фридрих не был, тем более после аварии, но аэрозольного баллончика на такой случай вполне бы хватило.

Он попытался проанализировать причины своего беспокойства. В интуиции ведь нет ничего мистического, это просто результат неосознанной обработки ранее полученной информации... Ну, если не считать самой причины его нахождения в Москве, то во-первых, конечно, странная и неприятная история с Галле. История, которой, вероятно, еще предстоит заняться. Зрелище, открывшееся ему в туалете, вновь возникло перед его мысленным взором; Фридрих скривился и даже тряхнул головой, силясь его отогнать. Во-вторых... определенно было "во-вторых"... таксист? Нет, не таксист сам по себе, но что-то, с ним связанное... что-то, царапнувшее Фридриха еще до всех этих разговоров о порядке и национальной гордости великороссов... Старик, вспомнил Власов. Старик в темном пальто, севший в соседнюю машину. Ведь это был тот самый, кавалер Железного креста, получавший билет в пятом окошке. Но тогда он был в инвалидной коляске, а в московское такси садился сам... Но, может быть, это не он, просто похож? Фридрих оба раза видел старика мельком и не присматривался... но теперь, прокручивая эти моменты в памяти, он все больше убеждался, что это был один и тот же человек. Разве что на улице его орден был скрыт запахнутым воротником пальто.

Так, дальше, куда он поехал? Возможно ли, что он сел на хвост такси Власова? От стоянки машина старика отъехала первой, это точно. Но это еще ничего не значит... Фридрих встал, погасил свет и, подойдя к окну, чуть раздвинул светонепроницаемые шторы. Двор, озаренный светом единственного фонаря, был пуст. Из подворотни неспешно протрусила одинокая собака и принялась деловито рыться возле мусорных ящиков. Насколько ему было известно, московские власти, довольно успешно справляющиеся с большинством обычных городских проблем, никогда не могли извести бездомных собак. И не смогут, подумал он – пока жильцы будут бросать мусор не в ящик, а мимо. И пока сердобольные московские старушки не перестанут специально подкармливать этих грязных и агрессивных животных.

Ладно, одернул себя Фридрих. Собаки – это не его проблема. Если что, аэрозоль сработает и против них.

И старик, скорее всего, тоже не его проблема: и возраст не тот для шпионских игр, и, главное, шпион избегает привлекать к себе внимание, а инвалидная коляска этому не слишком способствует. Скорее, это просто старый мошенник, путешествующий по поддельной справке об инвалидности и поддельному наградному свидетельству.

А вот провокации – или даже просто глупой случайности – со стороны московской полиции исключать нельзя, и лучше не попадаться ей с неоформленным должным образом оружием. И, кстати, с таким, как у него, нотицблоком: пожалуй что, пока будет лучше все же оставить его здесь.

Фридрих решительно закрыл и запер второй ящик, затем оделся и вышел.

С неба по-прежнему сыпалась колкая ледяная крупа. Пес все еще рылся возле помойки. Когда Фридрих проходил мимо, он понял голову и злобно залаял, выхаркивая облака гнилого пара.

Власов пожалел, что не может его пристрелить. Он никогда не понимал людей, заявляющих, что они "любят собак" – собак вообще. Собаки, как и люди, бывают не вообще, а конкретные и очень разные. Есть те, что достойны симпатии, есть верные друзья и надежные помощники – но есть и испорченные твари, заслуживающие в лучшем случае пинка. А то и пули.

Он вышел на Новый Арбат, заранее готовый к неприятному зрелищу.

Действительность оказалась именно такой, какой он и ожидал. Огромные уродливые здания по обе стороны запруженного машинами пространства, аляповато подсвеченные и украшенные какими-то мигающими разноцветными полосками, напоминали внутренности громоздкого технического устройства – скорее всего, древнего релейного рехнера. Насколько Власову было известно, идиотский проект был результатом деятельности всё того же "конструктивного крыла" ПНВ – во времена своего недолгого торжества они успели-таки реализовать ряд градостроительных планов, призванных приблизить облик Москвы к обожаемым ими американским городам. Разумеется, в том виде, в котором они сами представляли американские города. Как выяснилось – уже в ходе партийного расследования – архитекторы, в кратчайшие сроки слепившие проект, вдохновлялись даже не столько великими западными мегаполисами, Нью-Йорком или Лондоном, а латиноамериканскими столицами, Сантъяго и Гаваной... В любом случае, смотреть на это безобразие не хотелось.

Серебряный переулок, оказавшийся на самом деле грязно-желтым, начинался крутой узкой лестницей, зажатой между стеклянными громадами новоарбатских торговых рядов; Фридрих едва не прошел мимо, приняв ее за спуск в какое-то подсобное помещение.

Минуту спустя он был уже на Старом Арбате.

Улица производила странноватое впечатление. Гроздья круглых белобрюхих фонарей, расталкивая завесу мокрой темноты, заливали все вокруг ярким, но каким-то мертвенным светом. Второй ряд освещения создавался рекламными вывесками, бегучими и подмаргивающими огоньками и прочими завлекалочками. Кое-где из светящейся неоном надписи выпадала погасшая секция или целая буква, но это, похоже, никого не волновало.

Несмотря на позднее время и скверную погоду, людей было довольно много. Правда, основной контингент составляли не поредевшие в эту пору гуляющие, а уличные торговцы, упорно мерзнущие возле своих квадратных "полевых шатров", натыканных чуть ли не через каждые десять метров. Стены-витрины этих хлипких сооружений были сплошь уставлены рядами матрешек, расписанными "под хохлому" подносами, дешевыми иконками, живописными вариациями на тему кустодиевских красавиц и прочими "русскими сувенирами" для непритязательного иностранного туриста.

Арбат, цитадель русской пошлости и кича... А ведь когда-то, открывая здесь пешеходную зону, московские власти хотели превратить Арбат в улицу художников и музыкантов, наивно полагая, что дают зеленый свет неофициальному, неподцензурному, молодому и свежему искусству. Получилось же примерно то же самое, что и с печально знаменитой московской подземкой.

Иначе, впрочем, и быть не могло. Настоящее искусство, как изысканная роза, нуждается в уходе садовника. То, что большевики были плохими садовниками, погубившими много цветов, не значит, что садовник не нужен вообще. На пустыре уличной свободы растут одни сорняки.

Некоторые торговцы пытались рекламировать свой товар даже собственным внешним видом. Власов неприязненно покосился на круглолицую девку в белых красноармейских валенках, длинной белогвардейской шинели с башлыком и пришитыми цирковыми эполетами, и высокой боярской шапке с кокардой РОА. Девка тоскливо переминалась на месте, не вынимая озябших рук из рукавов шинели. За ее спиной сквозь полиэтиленовую пленку, прикрывавшую товар от снега, маячили не только бесконечные матрешки и голомясые бабы, но также парочка красных знамен с серпом и молотом, плакат с профилем Сталина и несколько плешивых ленинских бюстов разного размера – словно слоники на каминной полке. Завидев приближающегося полицейского, торговка неторопливо, явно исполняя надоевшую формальность, завесила запрещенную коммунистическую символику трехцветным российским флагом, который, очевидно, тоже предназначался на продажу. Но, как только толстый страж порядка, постукивая себя дубинкой по колену, лениво профланировал мимо, большевистские символы вновь были выставлены напоказ.

Фридрих велел себе не вмешиваться. Он понимал, что, просто окликнув полицейского, ничего не добьется – торговка наверняка с ним делится, и для того, чтобы действительно прекратить этот бардак, нужно устроить большой скандал, в котором он, Власов, сейчас меньше всего заинтересован. Да и не в арбатских торговцах главное зло. Эти как раз начисто лишены какой-либо идеологии и продают все, что покупается; нередко в одном таком ларьке советская символика висит рядом с американской и официальной российской.

Несколько утешало одно: среди продаваемого дерьма не было ничего явно антигерманского – в отличие от той же Варшавы, где чуть ли не на каждой стене – особенно в рабочих кварталах – можно было увидеть намалёванное "109", а то и свастику в прицеле.

Впрочем, на лотке со Сталиным среди прочего барахла валялась майка с соответствующими цифрами, где единица была стилизована под молот, девятка – под причудливо изогнутый серп с вычурной рукояткой, а ноль – под чью-то физиономию. Присмотревшись, Власов понял, что это карикатура на Сергея Альфредовича: видимо, такое носила оппозиционно настроенная молодёжь. Впрочем, Фридрих знал, что летом местные неформалы, хлебающие из горла германское пиво, щеголяют в футболках, у которых с одной стороны Мао Цзедун, с другой – Рональд Рейган. Сейчас уже появились и портретики Буша, но Рейган, провозгласивший Райх "империей зла", пользовался особой популярностью у молодежи, которой главное – быть против, а чего и почему – совершенно не важно.

Но эти-то подрастут и перебесятся. Хуже то, что в Москве – не на Арбате, похожем на обсосанный леденец, а в более приличных местах – можно практически в открытую купить "Краткий курс истории ВКП(б)", книги Ленина, номера газеты "Правда", причем не довоенные раритеты, а новенькие, пахнущие свежей типографской краской. И покупают их отнюдь не только падкие до Russian exotic туристы...

Вот, наконец, и Староконюшенный. Фридрих свернул направо, сразу окунувшись в полумра после неестественно ярких арбатских фонарей. Дом номер 39, высокий и узкий, был зажат между двумя соседними зданиями. Фасад подпирала пара атлантов; смотреть на их припорошенные снегом голые торсы было смешно и неприятно. То, что хорошо для знойной Эллады, попросту нелепо во льдах России... А может, не без иронии подумал Фридрих, дело еще и в звуковой ассоциации: атлант – Атлантический блок...

Он отыскал на связке нужный ключ и отпер подъезд. На сей раз его путь лежал лишь до второго этажа. Дверь квартиры не была взломана – очевидно, Вебер (вернее, его убийца) лишь захлопнул ее на стандартный замок, не применив все имевшиеся запоры, и полиции хватило ключа, взятого в домоуправлении, чтобы попасть внутрь. Теперь квартира, разумеется, была опечатана, но Фридриха это не смущало. Он натянул резиновые перчатки и достал флакон с "глазными каплями". Несколько капель растворителя из пипетки... теперь нужно немного подождать, и можно будет, не разрывая, отлепить конец бумажной полоски от дверного косяка.

В этот момент снизу гулко хлопнула дверь. Власов замер, готовый на цыпочках взбежать вверх по лестнице, если пришедший тоже окажется любителем пеших восхождений. Но вместо этого несколько секунд спустя ожил мотор лифта. Фридрих оставался настороже, пока старый лифт медленно полз вниз, и особенно когда он, клацнув дверями, начал подниматься наверх. Однако кабина ушла высоко, этажа, как минимум, до пятого. Впрочем, если гость не застанет хозяина, он может сразу же и вернуться, и на сей раз по лестнице... Нет, кажется, обошлось. В доме вновь воцарилась тишина. Фридрих взглянул на часы и достал бритву – обыкновенную опасную бритву, которую даже московская полиция не сочтет оружием и которая, тем не менее, способна выполнять немало полезных функций. Несколькими аккуратными движениями он отслоил размокший край бумажной ленты, затем с помощью фонарика тщательно исследовал дверную щель и, не обнаружив никаких сюрпризов, вставил ключ в замок.