Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 86 страниц)

– Микки! Ох, извините, пожалуйста, – смущенно обернулась к нему фрау Галле.

– За что? – искренне удивился Фридрих. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что он, в некотором роде, тоже русский. – Ничего, я понимаю, о ком он.

В этот момент слева донеслось урчание мотора, и, расплескивая шинами полужидкую бурую грязь, к крыльцу подъехал белый "мерседес", уже зарекомендовавший себя презрением к запрещающим знакам.

"Никогда не недооценивай противника", – обреченно подумал Власов.

Из машины выглянул тот самый американский парень, которому уже пришлось откапывать диктофон из сугроба. Уроки истории его явно не учили; впрочем, на Власова он косился все-таки с опаской.

– Фрау Галли, Майк Рональдс, Общественное радио Нью-Йорка. Мы могли бы подвезти вас.

Франциска нерешительно оглянулась на Фридриха.

– Хорошо, – неожиданно согласился тот, – но только до моей машины. За это время вы как раз успеете сказать, что с вас сняты все обвинения.

Кроме Майка, в машине был только водитель, так что троица спокойно разместилась на заднем сиденье. Рональдс вновь покосился на Власова, но ничего не сказал. Фрау Галле тем временем, не дожидаясь вопросов, сообщила то, что "порекомендовал" Фридрих, и добавила: "Прошу меня извинить, я очень устала. Я не готова сейчас отвечать подробно." Майк тут же сунул ей свою визитку и добился обещания позвонить, как только фрау Галле сможет дать интервью. Франциска рассеянно опустила карточку в карман пальто. Машина к этому моменту, как ни старался водитель еле ползти, все же добралась до забора, где дожидался хозяина "BMW", и Фридрих, небрежно бросив "Danke" (хотя английский он знал неплохо), первым открыл дверцу "мерседеса".

– Надеюсь, вы знаете, где переночевать? – осведомился Власов, садясь за руль. Приглашать своих пассажиров к себе домой он, разумеется, не собирался.

– У меня был забронирован номер в гостинице "Берлин", – неуверенно произнесла Франциска. На сей раз она уселась на заднее сиденье, вместе с Микки. – Но, может быть, лучше сразу поехать в аэропорт...

– В аэропорт? Вы хотите сказать, что уже сделали все, что хотели, в России?

– Ну... с учетом всего, что случилось...

– Не думал, что несгибаемого борца с режимом могут так изменить два дня даже не в камере, а в тюремной больнице, – язвительно заметил Власов. – Заключенные, знаете ли, мечтают туда попасть. К тому же не забывайте – наркотик вам подсунули еще в Райхе. Так что вряд ли там для вас сейчас безопаснее, чем здесь.

– Я... я не понимаю, во что вы меня втягиваете.

– Хотел бы я сам понимать, из чего пытаюсь вас вытянуть, – в тон ей ответил Фридрих. – Ничего, будет о чем написать в вашу "Либерализирунг". Я отвезу вас в "Берлин". Я имею в виду гостиницу, конечно. Думаю, ваш номер еще свободен – наплыв туристов будет только на Масленичной неделе.

Он выдвинул панель навигатора и набрал название гостиницы. Через пять секунд приборчик торжествующе пискнул и высветил на экране красную линию оптимального марштрута и расчёт времени. В одном месте пульсировал красный сгусток: дорожная полиция сообщала о пробке. Власов на всякий случай нажал ещё пару клавиш, просматривая объезды, и решил ехать напрямик.

– Все-таки, вы можете объяснить, кто вы? – снова подала голос журналистка.

– Ах, да... Я еще не дал вам свою визитную карточку, – Фридрих сунул руку в правый карман, где лежал его "джентльменский набор" документов для представительства, и протянул назад пластиковый прямоугольник, провозглашавший его, Власова, торговым представителем концерна "Мессершмит".

Kapitel 15. Тот же день, поздний вечер. Москва, улица Гудериана, 1, корпус 2.

Вопреки гордому названию, «Берлин» производил не слишком приятное впечатление. Откровенно говоря, это была типичная «коробка», лишённая каких бы то ни было архитектурных достоинств. Власов навскидку отнёс отель к категории однозвёздочных, хотя проспекты в фойе утверждали, что ему присвоены целых две звезды.

Внутри здание оказалось чуть получше, чем снаружи. Во всяком случае, зеркальное фойе, хоть и выглядело безвкусно, но и сильного раздражения не вызывало.

Процедура регистрации оказалась неожиданно простой. Франциске даже не пришлось предъявлять документы. Когда она назвала своё имя и номер комнаты, служащий понажимал на клавиши рехнера, посмотрел на экран, после чего без лишних слов вручил ей ключи. Зато Власова он наградил долгим пристальным взглядом. Фридрих сделал вид, что ничего не заметил, и погрузился в изучение проспекта.

Все номера были двухместные, классом от стандартного до люкс, мало чем отличающиеся друг от друга. Цены оказались неожиданно кусачие для такого заведения – самый дешёвый номер стоил 60 марок в сутки ("с завтраком", заботливо сообщал проспект), дорогие – в районе ста двадцати (в этом случае постояльцу предлагался, помимо всего прочего, неограниченный доступ в REIN). Существовал также особый тариф "eine Nacht", "на одну ночь", подешевле, от 48 марок – вероятно, из-за отсутствия завтрака.

Закончив с формальностями, госпожа Галле выразила желание что-нибудь перекусить, и, не дожидаясь Власова, направилась в глубину фойе, где заманчиво мерцала оранжевая стрелка с надписью "Restaurant".

Власов последовал было за ней, но заметил, что служащий с регистрации подаёт ему какие-то знаки.

Фридрих вернулся к стойке и осведомился, в чём дело.

– Простите за беспокойство, – человечек угодливо наклонил голову, – но если вы остаётесь, вы должны зарегистрироваться. Таковы правила, – развёл он руками.

В этот момент входная дверь позади рывком распахнулась – в отличие от более фешенебельных заведений, "Берлин" не был оснащен автоматическими дверями на фотоэлементах – и в зеркалах отразились двое: высокий мужчина в кожаной куртке и женщина в зелёном пальто с огромным меховым воротником. Власову показалось, что женщина не очень твёрдо стоит на ногах.

– Нет, я не собираюсь здесь задерживаться, – сухо ответил Власов.

– В таком случае вы имеете право находиться здесь только до двух часов ночи. Может быть, вы всё-таки зарегистрируетесь? Мы не спрашиваем документов. Просто назовите фамилию, – служащий выразительно подмигнул.

Тем временем вошедшая парочка добралась до стойки. Мужчина, деликатно поддерживая свою спутницу под локоть, поинтересовался, есть ли свободная комната для супругов Курц.

Нетрезвая дамочка хихикнула.

Служащий склонился к рехнеру, быстро пощёлкал клавишами, и обнаружил "прекрасную комнату в северном крыле", всего за сто марок за ночь. Мужчину это не устроило, и очень скоро отыскалась почти столь же прекрасная комната за семьдесят две марки.

Дама, слегка согревшись, высунула накрашенную мордочку из жиденького меха. Фридрих посмотрел на неё и решил, что номер обойдётся господину Курцу (или кто он там на самом деле) в любом случае дороже, чем эта потрёпанная бабёнка с написанной на лице профессией. После чего развернулся и отправился искать фрау Галле.

Ресторанный зал был полупустым. Фрау Галле сидела за крайним столиком возле самой двери и вяло ковырялась вилкой в тарелке, посматривая, как Микки поедает огромную порцию мороженого. Микки делал страшные рожи и закатывал глаза, слизывая с ложечки белые потёки.

Власов снял куртку, повесил её на спинку стула и сел.

– Кто снял вам номер в этой гостинице? – начал он. – Это не очень хорошее место.

– Мои друзья из газеты, – Франциска продолжала сосредоточенно наблюдать за гримасами Микки. – Тут говорят на дойче и не спрашивают документов.

– Ах да, конспирация. За вами наверняка следит русская полиция. Кроме того, целая свора западных репортёров ищет вас по всей Москве. Не кажется ли вам, что прятаться уже поздно? Тем более здесь? Если у кого-нибудь из этих кретинов хватит ума сложить два и два, они прежде всего обшарят все подобные места в городе...

– Я же не знала, что так получится, – вздохнула фрау Галле. – У меня конфиденциальное дело... а тут такое...

– Хочу ещё мороженного! – потребовал мальчик. – Хочу персикового!

– Миленький, тебе больше нельзя, ты простудишь горлышко, – закудахтала фрау Галле.

Микки забрался на стул с ногами и демонстративно уткнулся в остатки своей порции.

– Я всё ещё никак не поверю, что это было на самом деле, – пожаловалась Франциска. – Как будто я попала в плохой фильм. Представляете, вот я пошла в туалет, вот взяла шприц, а потом что-то происходит – и я лежу под капельницей, а мне говорят, что я нахожусь в больнице... В тюремной больнице, – она жирно подчеркнула голосом предпоследнее слово.

– Представляю, – пожал плечами Власов.

– И я не знаю, где мой ребёнок! И мне никто ничего не объясняет! – продолжала накручивать себя журналистка. – А потом меня начинают допрашивать!.. И... и... они меня осматривали! – выдавила она из себя.

Фридрих вздохнул.

– Вы прекрасно знаете, по какому обвинению вы были задержаны. Личный осмотр – стандартная процедура, применяемая к наркокурьерам.

– Но я же не наркокурьер! – возмутилась фрау Галле. – И к тому же они мне лазили в... в... – она покраснела. – Это нарушение неприкосновенности личности. Этого я им никогда не прощу, – зло добавила она.

– Думаю, что им это безразлично, – пожал плечами Власов. – Они делали то, что велит им инструкция. К тому же в лондонском или нью-йоркском аэропорту...

– Я считаю, что такие вещи должны быть запрещены! – заявила госпожа Галле. – Это моё убеждение.

– У вас очень много убеждений, – усмехнулся Власов. – Увы, убеждения – плохой материал для построения правильных выводов. Если бы у меня было столько убеждений, меня бы уволили с работы.

– Вы имеете в виду, с вашей настоящей работы? – журналистка перешла к нападению. – Вы же не думаете, что я поверила вашей дурацкой визитке?

– Увы, у меня нет для вас другой визитки, – усмехнулся Фридрих, – с черепом и костями, или с чем там ещё, по вашему убеждению, ходят зловещие сотрудники ненавидимых вами ведомств. Впрочем, у меня есть знакомые из этих структур. Это в высшей степени приличные люди...

– Мороженого! – снова заканючил Микки. – Хочу мороженного! Персикового!

– Не знаю, зачем вы здесь, – нахмурился Власов, – но я не понимаю, зачем вы потащили с собой ребёнка... да ещё такого неуправляемого ребёнка, – он выделил голосом предпоследнее слово. – Мне кажется, вы собирались совершить что-то не вполне законное. Или, по крайней мере, опасное. Что ж, рисковать собой – ваше право. Но зачем же таскать с собой детей, да ещё дурно воспитанных? – Власов покосился на мальчика, который тем временем, увлечённо сопя, тыкал ложечкой в раскисшие остатки своей порции, пытаясь построить из них что-то вроде горки.

– Это не ваше дело, – фрау Галле произнесла это без уверенности в голосе. – Микки, прекрати баловаться с едой!

Микки отвлёкся от мороженого и сделал какое-то движение. Фридрих понял, что он пытается пнуть мать под столом.

Не добившись результата, мальчик схватился руками за стул и опустился пониже, чтобы уж наверняка дотянуться ботиночком до колен матери.

Власов взял его за плечо и развернул к себе. Микки тут же съёжился и притих: видимо, память о пощёчине не стёрло даже время, проведённое в ЦВИНПe.

– Сядь как следует и не смей беспокоить взрослых! – рявкнул Власов. Мальчик замер, но, едва его отпустили, схватил ложку с растаявшим мороженным, сжал её в кулачке и начал оттягивать её пальцем, целясь в лицо матери.

– Если ты это сделаешь, я тебя ударю, – предупредил его Фридрих. Микки с силой швырнул ложку об стол (она, зазвенев, отскочила и упала на пол), с хлюпаньем засосал в рот раскисшее мороженное из креманки и плюнул им в центр стола. Белые брызги разлетелись во все стороны. Несколько капель попало на лицо Власова.

Фридрих достал из кармана пакет с перчатками и натянул тонкую резину на руку.

Ребенок по-обезьяньи оскалил зубки, готовясь укусить.

Испуганная женщина вскочила, ухватила Микки за руку и потащила к выходу.

Мальчик сначала шёл сам, но на полпути – то есть на приличном расстоянии от Власова – внезапно повис на материнской руке. Фрау Галле от неожиданности выпустила его ручонку, и Микки повалился на спину, суча в воздухе ножками и мерзко вереща.

Когда фрау Галле кинулась его поднимать, он заехал ей ботиночком по голове. Фридрих, внимательно наблюдавший за сценой, понял, что тот сделал это нарочно.

Появился охранник – здоровенный бритоголовый тип, типичный вышибала.

– Ваш? – спросил он по-русски, показывая пальцем на заходящегося в истерике мальчишку. Франциска, не понимая вопроса, машинально завертела головой.

– Es ist Ihr Kind? – повторил охранник на скверном дойче, и, не дождавшись ответа, рывком поднял Микки с пола, ухватил за ухо и потащил к двери. Мальчик, уже не пытаясь вновь повалиться, быстро засеменил – видимо, уху, крепко зажатому двумя пальцами, было очень некомфортно. Госпожа Галле кинулась следом, крича что-то неразборчивое.

Их не было довольно долго. За это время Власов успел сходить умыться, подробно изучить меню (оно оказалось именно таким, каким он и ожидал: средние цены на еду, очень высокие на крепкие алкогольные напитки, и запредельные на шампанское, коктейли и ликёры), заказать себе овощной салат и даже съесть его. Он не сомневался, что фрау Галле рано или поздно вернётся.

Когда Франциска вновь подошла к столику, на её скуле красовалась свежая царапина, кое-как замазанная йодом. Сначала Власов решил, что это след от ботиночка, но потом понял, что гадёныш пустил в ход ногти.

– Я заставила его выпить таблетку для сна, – в её голосе прозвучало нечто вроде раскаяния. – Иногда он не может заснуть сам. Приходится ему... помогать.

Фридрих внимательно посмотрел на женщину.

– Вы хотя бы отдаёте себе отчёт в том, что ваш ребёнок нездоров? – резко спросил он. – Сначала я думал, что его поведение – результат вашего воспитания. Точнее, отсутствия такового. Но, похоже, дело не только в этом. Гипердинамический синдром, дефицит внимания, импульсивность, склонность к асоциальному поведению... Что у него с учёбой, кстати?

Над столом повисло красноречивое молчание.

– Вы обращались к психиатрам? Или это что-то наследственное? – наобум спросил Власов, и понял, что наступил на больное место: такой яростью внезапно полыхнули глаза Франциски.

Тем не менее, Фридрих не собирался отступать.

– Значит, всё-таки наследственность. В таком случае, в страданиях ребёнка виноват кто-то из родителей, или оба сразу... – он вспомнил сцену в туалете и характерные словечки. – Вы когда-нибудь употребляли наркотики? Я имею в виду – систематически?

Госпожа Галле попыталась было что-то сказать, и вдруг разрыдалась – шумно, неаппетитно, со всхлипами и стонами.

Официант, как раз руливший к их столику (видимо, в надежде на дополнительный заказ), ловко изменил траекторию движения и сделал вид, что ничего не заметил.

Наконец, журналистка справилась со своими чувствами, и, вытащив из сумки зеркальце и косметичку, занялась восстановительными работами на лице.

Закончив с нанесением краски на веки, она повернулась к Власову.

– Не думаю, что вам можно доверять, – заявила она, – но у меня нет выбора. Вы вроде бы приличный человек. Во всяком случае, вы мне кажетесь приличным человеком. Если я ошибаюсь... пусть это будет моя ошибка. Я хочу рассказать вам кое-что. При условии, что это останется между нами.

Власов сделал понимающее лицо, потом чуть наклонился к собеседнице.

– Рассказывайте, – наконец, разрешил он. – Только, пожалуйста, с начала. И ещё. Если не хотите чего-то говорить – не говорите. Но не нужно лжи.

– Это долгая история... – речь журналистки замедлилась, взгляд расфокусировался, зрачки поплыли вверх и налево. Ошибиться было невозможно: фрау Галле, вопреки его просьбе, собиралась лгать. Точнее говоря, выдать какую-то смесь из правды, лжи, передёргиваний и умолчаний, лихорадочно изобретаемую прямо сейчас.

Фридрих, впрочем, ничего иного и не ждал.

– Всё дело в том, что я взяла с собой Микки не просто так, – журналистка, наконец, собралась с мыслями. – Я здесь по двум разным причинам. Одна причина – редакционное задание. Это неинтересно. Но была и другая, личная, которая важнее. Понимаете, мне поставили такое условие, чтобы я привезла показать внука...

– Рассказывайте с начала, – повторил Власов. – Пока что я ничего не понимаю.

– Ну да, я всё путаюсь... В общем, всё началось с того, что я вышла замуж, – женщина чуть запнулась, как будто готовясь прыгнуть в холодную воду, – за француза.

Власов поднял бровь.

– Помнится, в самолёте я спрашивал вас, есть ли у вас муж и дойч ли он. Кажется, вы ответили "да" на оба вопроса? К тому же ваша фамилия...

– Он и есть дойч. В том-то всё и дело, – вздохнула фрау Галле. – Видите ли... это очень сложная ситуация. Мой муж, Жорж – сын дойчского военнопленного. От француженки. Германский офицер бежал из пересыльного лагеря... и она его прятала. Потом он, правда, снова попался... Романтическая история, – вздохнула она. – Всё-таки во Франции женщины умеют любить. Даже врагов, – со значением добавила она. – Вот чего не хватает нам, с нашей милитаристской культурой...

Фридрих решил не вступать в дискуссию на тему того, что такое любовь вообще, и в особенности в ситуациях, когда это глупое и не украшающее человека чувство вступает в противоречие с интересами Отечества. Даже если это отечество – Франция.

Он кое-что знал об этой малоприглядной стороне прошедшей войны – когда европейские державы легли под победителей в самом буквальном смысле этого слова. Особенно отличилась в этом плане la belle France (и, вопреки атлантистской пропаганде, вполне добровольно – процент изнасилований у германской армии был ничтожным, самым низким среди всех воевавших стран, и карались такие преступления расстрелом). Пик интимных отношений между дойчскими мужчинами и французскими женщинами пришёлся, разумеется, на период оккупации. Но бывали и случаи, когда француженки вступали в связи с военнопленными или беглецами из лагерей. Ни о какой романтике в таких отношениях говорить не приходилось. Однажды – ещё в первом своем полку, куда его направили сразу после училиша – Власову довелось выслушать длинный пьяный монолог старого начальника техслужбы, бывшего пилота Люфтваффе, удачно бежавшего из плена и прожившего месяц в винном погребе в Бретани. Там его прятала увядающая вдовица, скучавшая без мужчины. Он удрал из гостеприимного дома, когда случайно обнаружил в том самом погребе кое-как зарытый труп своего предшественника – видимо, чем-то не угодившего хозяйке или просто ей надоевшего. С другой стороны, дойчей в таких ситуациях больше волновало собственное выживание. Случалось и так, что беглец убивал или грабил свою случайную благодетельницу... В любом случае, рассуждать на эту тему при фрау Галле явно не стоило: грубая солдатская правда наверняка противоречила каким-нибудь её убеждениям.

– Мать Жоржа скрывала, кто его отец, – продолжала тем временем фрау Галле. – Но потом всё выяснилось... ну, вы, наверное, знаете отношение французов к оккупантам и их потомству. Их можно понять. Мы все очень виноваты перед этой страной... В общем, ему пришлось уехать. Сначала он пытался жить в Америке, а потом подал документы на райхсгражданство. Тогда всем таким, как он, давали райхсгражданство...

Власов скривил губы.

Проблема солдатских детей существовала во всех странах, подвергшихся дойчской оккупации, но только во Франции она приобрела одиозный характер. Началось это в пятидесятые, когда под сенью американских штыков у жанов и жаков пробудилось национальное самосознание, а открытие газовых месторождений его подогрело. Шестидесятые прошли под знаком "французского возрождения". Выразилось оно в основном в безудержном самовосхвалении, а также во всесветной пропаганде любой глупости или гадости, лишь бы она была придумана не слишком далеко от Парижа. Атлантистские державы охотно подыграли французским амбициям. Поэтому сочинения маркиза де Сада были признаны "классикой мировой философии и литературным шедевром", равно как и писания вора и гомосексуалиста Жана Жене. Избранные отрывки из "Кереля" вошли в школьные хрестоматии. Тогда же во французских школах были сокращены часы на изучения математики и физики, зато введены уроки национальной кулинарии: школьников учили разбираться в сортах сыра и вина. И если германское законодательство никогда не отступало от положений 175-го параграфа Гражданского кодекса, то во Франции гомосексуализм стал не просто модным, но и в высшей степени патриотичным занятием – в пику проклятым бошам... Зато детям, заподозренным в происхождении от оккупантов, приходилось туго. Достаточно было сплетни, слуха, или даже просто неправильного года рождения в сочетании с нефранцузской внешностью, чтобы заработать клеймо бошевского выблядка. Жизненных перспектив у человека с таким клеймом не было – во всяком случае, в Пятой Республике. Единственным выходом для них оставалась эмиграция – как правило, в Америку или в Райх.

Фридрих понимал также, из каких соображений Райхспрезидент подписал соглашения 1968 года. Райх открыл свои двери перед "потомством оккупантов", настоящим и мнимым – в обмен на возможность депортировать во Францию наркоманов, гомосексуалистов и прочих извращенцев. Обе страны без лишних хлопот избавлялись от тех, кого считали плохими гражданами, в обмен на тех, из кого надеялись получить граждан получше. Увы, Райх выиграл очень мало: подавляющее большинство "бывших французов" оказались довольно скверными дойчами. Они охотно пользовались социальными благами, предоставляемыми Райхом, зато их трудолюбие, нравственный облик и лояльность к новому отечеству оставляли желать лучшего. Частенько они оказывались клиентами крипо, а то и Управления. Последующее ужесточение германской иммиграционной политики было во многом связано именно с этим неудачным опытом.

– Жорж прекрасный человек, я его очень люблю, – глаза журналистки опять скосились характерным для врущего человека образом, – но в Дойчлянде ему было тяжело... Он родился в свободной стране, здесь ему всё было чуждо...

– Кажется, вы говорили, что он сначала отправился в Соединённые Штаты? – не удержался Власов.

– Да... Он там пытался заниматься предпринимательством, но что-то не заладилось с деньгами. Извините, я в этом так мало понимаю...

– Зато я понимаю. Скорее всего, ваш муж наделал долгов и бежал в Райх. Здесь у него тоже ничего не получилось. И неудивительно. Он ведь наркоман, не так ли? И подсел достаточно рано. Скорее всего, на своей прекрасной родине?

– Нет, в Америке, – журналистка закусила губу, сообразив, что сболтнула лишнее. – То есть, конечно, он не наркоман! Просто у него... ну, был такой опыт. В Штатах тогда многие занимались трансперсональной психологией, раскрытием восприятия, всё это считалось очень прогрессивным... Вот и Жорж тоже увлекался. И у него были... неприятности со здоровьем. Но он не наркоман, нет. У нас он ничего такого не употреблял.

– Употреблял. И вас тоже познакомил с таким опытом раскрытия восприятия, – Власов чувствовал, что надо быть пожёстче. – А может быть, и распространял?

– Нет, нет! – женщина испугалась. – Ничего такого... И меня... нет, нет. Просто в наших кругах принято интересоваться разными вещами... Вообще, почему мы об этом говорим? – госпожа Галле попыталась вернуть себе инициативу. – Кому какое дело? Вас это не касается. И концерну «Мессершмит» это тож неинтересно, – ядовито закончила она.

– Я привык к тому, что в серьёзных вопросах лишней информации не бывает – а ваш вопрос, кажется, серьёзный, – отбил Власов атаку. – Но повторюсь: не лгите, лучше умалчивайте. Я же не спрашиваю вас, каковы ваши отношения с мужем... – он сделал паузу, и не дождавшись слов собеседницы, решил задать прямой вопрос. – Ведь вы на грани развода? Или уже за гранью?

– Я его жена. Это всё, что вам нужно знать, – Франциска подняла руку, чтобы обратить на себя внимание официанта. – Просто у нас сейчас... сложный период. Наверное, мы просто устали друг от друга. А Жорж устал от Германии. Он очень тоскует по родине... Я его понимаю. Жить в чужой стране мучительно...

Официант подошёл, и фрау Галле заказала себе "Бейлис" со льдом. Власов сделал из этого вывод, что женщина волнуется.

– Простите за этот нескромный вопрос, – Власов постарался изобразить на лице сочувствие и участие, которых не испытывал, – но ведь сложности начались из-за ребёнка?

– Всё это очень глупо, – госпожа Галле поёжилась, как от холода. – Всё началось с того, что я рожала Микки, как бы это сказать... с приключениями. Ужас, как вспомню эти роды... В общем, нас выходили, но в медицинской карте понаписали всякого разного... вы же знаете этих врачей, они очень боятся ошибиться и поэтому перестраховываются. Эти ужасные законы о генетической чистоте...

– Благодаря этим ужасным законам в Райхе самый низкий уровень наследственных патологий в мире, – Фридрих даже не попытался скрыть раздражение. Из всех глупостей, провозглашаемых либералами, выступления против евгеники возмущали его больше всего. – Какой-то воинствующий самоубийственный идиотизм! Законы природы едины для всего живого. Если не выпалывать сорняки, они задушат основную культуру. То же самое верно и для человеческой популяции. У диких видов прополкой занимается естественный отбор, но у человека он фактически ликвидирован достижениями медицины, а значит, искусственным евгеническим мерам попросту нет разумной альтернативы. Если, конечно, не считать альтернативой превращение человечества в стадо полудохлых дегенератов... У нас, если я правильно помню, количество генетического шлака в тридцать раз ниже, чем в Америке. Не говоря уже о Франции. И все эти годы продолжает снижаться, а на Западе растет. Причем это с учетом соматических патологий, а олигофренов, к примеру, у нас вообще практически нет...

– Потому что их убивают! – взорвалась в ответ фрау Галле; за соседним столиком даже обернулись в ее сторону – без особого, впрочем, интереса. – Убивают детей!

– Уничтожают биологический брак, – холодно поправил Фридрих. – Отходы человеческого производства. Это не личности, не мыслящие существа, это просто уродливые куски плоти. И их, между прочим, умерщвляют легко и безболезненно. Они не чувствуют ни боли, ни даже страха, ибо не понимают, что происходит. Если уж на то пошло, коровы и свиньи заслуживают куда большей жалости, но я что-то не заметил у вас склонности к вегетарианству, – Власов выразительно посмотрел на остатки мясного рагу в ее тарелке.

– Животных мне тоже жалко, – ответила Франциска, словно бы в доказательство этих слов отодвигая от себя вилку. – Но одно дело животные, а другое – люди!

– Единственное, что качественно отличает человека от животного – это разум, а его-то они как раз и лишены. Было бы куда более жестоко оставить их жить той жалкой жизнью, на какую они только и способны. Жизнью, не несущей ничего хорошего ни им самим, ни тем, кто их окружает.

– А кто вам дал право решать за них, что для них лучше?!

– А лично вы что предпочли бы – мгновенную безболезненную смерть или жизнь пускающей слюни и гадящей под себя идиотки?

Франциска поморщилась.

–По крайней мере, у меня был бы выбор, – уклонилась она от прямого ответа. – А этих несчастных никто не спрашивает.

– Насколько я знаю, либералы являются идейными сторонниками права женщин на аборт, – с усмешкой заметил Фридрих. – Не по медицинским показаниям, а просто, как говорят русские, по желанию левой задней пятки. Как в этом случае обстоят дела с правом выбора для безвинного, беззащитного эмбриона?

Журналистка смутилась и опустила глаза в свою тарелку, бессмысленно размазывая остатки соуса последним насаженным на вилку кусочком мяса – очевидно, уже совсем холодного.

– У эмбрионов не спрашивают, потому что не у кого спрашивать, – сам ответил на свой вопрос Фридрих. – Так же и здесь. Что-то решать и выбирать может только тот, кто обладает разумом. Права может иметь только личность. И законы о чистоте это учитывают. Эвтаназия применяется лишь при неизлечимой умственной неполноценности, а там, где генетические нарушения не затронули мозг, ограничиваются стерилизацией, в остальном же человек остается нормальным райхсгражданином. Евгенические законы разумны, справедливы и, между прочим, гуманны. Куда гуманнее, чем естественный отбор в природе. Природа вообще куда более кровава и жестока, чем любое человеческое изобретение. Ни один тиран не убивает всех своих подданных – а природа это делает.

– Вам легко теоретизировать! – снова применила испытанный аргумент фрау Галле. – Эвтаназия ведь может быть применена в течение всего первого года жизни...

– Пока что не все патологии можно диагностировать пренатально или сразу после рождения. В природе, замечу, и после первого года ни у кого нет никаких гарантий.

– А вы понимаете, что это такое – жить целый год под дамокловым мечом?! Ждать, что на каждом следующем врачебном осмотре... нам, правда, достался хороший доктор, он всегда меня подбадривал, говорил, что все это чистая формальность, что наши отклонения далеки от критических и выправятся с возрастом... Но Жорж всего этого не выдержал. Он вбил себе в голову, что я родила ему больного сына, что это я во всем виновата. С тех пор он стал плохо со мной обращаться, и с сыном тоже... – она взяла себя в руки. – Но я не об этом. Понимаете, у Жоржа был отец. Тот самый дойчский офицер. Так вот, оказывается, он всё ещё жив. Хотя уже совсем старый. Четыре месяца назад я получила от него письмо.

– Бумажное письмо или электронное? – невежливо перебил Власов.

– Бумажное. С варшавского почтамта. Отпечатано на машинке, – добавила она чуть погодя.

– Оно у вас с собой?

– Нет, – женщина замялась. – Он требовал, чтобы я отсылала его письма назад, вместе со своими ответами.

– Интересно... Что было в письме?

– Оно было очень странным. Он представился как отец Жоржа. Сказал, что знал о существовании сына, даже пытался разыскать его... как это он там выразился? – она прикрыла глаза, вспоминая точную фразу – "из соображений морального долга и желая искупить недостойное малодушие". Интересно, что он хотел этим сказать?

– Не торопитесь. Он представился? Он назвал своё имя? Вы проверили, существует ли такой человек вообще? Может быть, это жулик или сумасшедший.

– Да, конечно. Я проверила. Такой человек существует.

– Откуда вы знаете, что писал именно он?

– Знаю. Журналисты всё знают. У нас есть свои возможности. Это реальный человек. И, кстати, большая шишка.

– Что значит шишка?

– Ну... – женщина замялась, – он непростой человек. Генерал в отставке, или что-то вроде этого.

– Что значит "вроде этого"? Воинское звание – нечто вполне определённое.