Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 86 страниц)

– Ты мне надерзил. Дерзость – обывательское понимание смелости. Ты посмел назвать меня убийцей, – сказал, наконец, Зайн.

В полумраке его силуэт казался чёрным.

– Я этого не говорил... но ты прав, я это имел в виду, – собрался, наконец, с духом Борисов. – Мы все были убийцами. И убивали. В том числе и юде. Таких же юде, как мы.

– Не таких, как мы. Плохих юде, они сотрудничали с хазерами, с дойчскими свиньями. Которые сделали с нами... – он выразительно замолчал.

– Которые что? – Аркадий почему-то почувствовал себя увереннее: по крайней мере, он больше не чувствовал пустоты в мышцах. – Только не отвечай мне – "ты сам знаешь, что они с нами сделали". Когда меня вербовали, я повёлся именно на такие фразы. Нет, не на фразы – на интонацию. Как будто с нами сделали что-то такое, чего нельзя назвать словами. Таким тоном говорят об изнасиловании. Или о каком-то стыдном увечье, – он запоздало прикусил язык. – Но ведь это же обычная манипуляция, Зайн, это психологическая игра. Вся пропаганда визенталевцев основана на манипуляциях нашими комплексами... на злоупотреблении чувствами... и не всегда благородными, – он перевёл дух.

– Продолжай, не бойся, – поощрил его Зайн. – Это даже по-своему любопытно.

– Вот-вот, я об этом и говорю. Эта самая интонация, – Аркадий понимал, что говорит лишнее, но не мог остановиться: несожжённый адреналин требовал выхода. – Это твоё "по-своему любопытно". Ты подразумевал что-то вроде – "мне, судье, интересно послушать, как именно преступник попытается выгородить себя – при том, что его вина доказана и не подлежит обсуждению". Но я не преступник. Я давно перестал им быть. Я не принимаю твоих обвинений. И если тебе что-то нужно от меня... по этим делам, то имей в виду: я вне игры.

– О, сколько пафоса, – тёмный силуэт чуть сдвинулся, закрыв плечом одну свечу. – В игре ты давно никому не нужен, не обольщайся.

– Кто бы говорил о пафосе, – огрызнулся Борисов, неожиданно ощутив нечто, отдалённо напоминающее прилив мужества. – Старые шлюхи тоже любят поговорить о девической чести...

Из темноты протянулась рука и ударила Аркадия по лицу – хлёстко и больно.

– Не забывайся, – процедил Зайн.

Как ни странно, Аркадию стало не так страшно: до того нелепой была эта неожиданная пощёчина.

– Действительно, королевский довод, – сказал он, повысив голос, – дойчи вот тоже любили такие аргументы.

– Так значит, ты всё-таки ненавидишь хазеров? С-с-с, – Зайн презрительно выпустил воздух сквозь зубы, – а я уж думал, что ты видишь в них братьев по человечеству, или как там хрюкал этот болтун, израильский президентишко...

– Профессор Мартин Бубер, – машинально ответил Борисов. – Сегодня, кстати, ему исполнилось бы сто тринадцать лет.

– Вот как. Значит, в той стране сейчас национальный праздник? Очень забавно.

– Да. Нам, кстати, разрешали его отмечать. Наравне с религиозными праздниками. Хорошо кормили и не допрашивали. А на следующий день приезжали люди из "Агаф Модиин". И всё начиналось сначала.

– И ты им всё рассказал, – это был не вопрос.

– Конечно. Всё, что знал. И всё, о чём думал или догадывался. Если я что-то забывал, они помогали мне вспомнить.

– Я имел дело с АМАН, – в голосе Зайна послышалось нечто вроде уважения, – они неплохо работают. Хотя, конечно, редкостные ублюдки. Как и вся та страна. Клетка для юде, сделанная по дойчским чертежам. Которую сами же юде защищают с пеной у рта. Республика Израиль против Центра Визенталя – это какой-то апофеоз подлости и ренегатства.

– Просто они считают, что у юде от деятельности визенталевцев только одни неприятности. И они в чём-то правы, не так ли?

– Неприятности? О, это было бы славно, если бы у юде были какие-нибудь неприятности, – Зайн едва заметно позевнул. – Может быть, это их расшевелило бы. Но пока что всё всех устраивает. Даже то, что их вышвырнули, как шелудивых щенков, из домов, и бросили мордой в песок.

– Пафос, пафос! Мы были депортированы из Германии. Не в первый раз, кстати. Нас всё время откуда-нибудь выгоняют. Существует версия, что наша история началась с депортации. Ты читал фройдовскую книгу про Исход?

– Не люблю Фройда, – табурет под Зайном тихо скрипнул, как бы соглашаясь с сидящим. – Ранние его труды были забавны. Но под старость он начал забываться.

– Я тоже не люблю Фройда, но именно эта книжка показалась мне интересной. Красива сама идея – Исход из Египта не был бегством, юде не хотели уходить, их заставили убраться египтяне, желая избавиться от ненужных ртов. Моше был просто руководителем переселенцев, чем-то вроде начальника группы. Или пересыльного лагеря. Когда переселение закончилось, то есть когда он увёл юде достаточно далеко от границ Египта, он вернулся к себе на родину – отсюда и представление о том, что он неожиданно исчез... Чушь, конечно, но в этом что-то есть. Во всяком случае, дойчи поступили с нами как фройдовский Моисей – не просто выгнали, а дали землю, на которой мы смогли поселиться. Между прочим, ту самую землю, о возвращении в которую мы каждый год просили Творца. "В будущем году в Иерусалиме". Не кажется ли тебе, что они просто исполнили нашу настоятельную просьбу? В конце концов, мы молили об этом Бога почти два тысячелетия. Возможно, ему надоело слушать наши завывания?..

– В пересыльных лагерях погибло сто семьдесят тысяч юде, – скрипнул зубами Зайн. – Об этом ты, наверное, забыл. За давностью лет.

– Во-первых, пятьдесят две тысячи – это цифра, которую признают в той стране. Имперцы вообще настаивают на сорока.

– Разумеется, им важно открутить счётчик назад. Чтобы сказать, что ничего страшного не произошло. Подумаешь, не сто семьдесят, а сорок тысяч юде. Кто считает юде, кому нужны юде?

– Вот и нам не надо подкручивать цифирки на счётчике, нас и так слишком часто в этом обвиняют. И во-вторых, во время войны тех же дойчей погибло куда больше. Не говоря уже о прочих европейских народах.

– Какая разница, сколько погибло гоев в их глупой гойской войне? Нам, юде, и дела не было до их нелепых стычек. Во время войны мы пережили ужас, унижение, страдания... смерть... ты у нас теперь не любишь пафоса, он оскорбляет твоё эстетическое чувство, но смерть юде для тебя всё-таки что-то должна значить? – осведомился Зайн. – А ведь мы хотели просто жить.

– То есть мы, юде, хотели пользоваться всеми благами европейской цивилизации, не претерпевая при этом её бед и неприятностей, – заключил Борисов. – Но так не бывает. Хорошо ещё, что нам об этом вовремя напомнили. И к тому же юде не просто жили в Германии. Они, честно говоря, прибрали к рукам Веймарскую республику. Когда финансы, пресса, медицина, даже промышленность принадлежит только одному народу, не слишком хорошо относящемуся к коренному населению – это как называется?

– Противно слушать от старого боевого товарища зады имперской пропаганды. Но даже если так – ну и что? Да, мы были лучше, умнее, расторопнее всех этих свинюшек, всех этих пруссачков и швабов. Поэтому мы были наверху. Да, мы их презирали, и совершенно справедливо. Мы ставили их на место, и хазеркам это не нравилось. Но мы всё-таки никого не убивали и не выселяли.

– Почему же не убивали? Мы взяли себе их кошелёк, и они остались без кошелька. Это тоже убийство, потому что без кошелька всё равно смерть. За это они нас ненавидели. В конце концов к власти пришли те, кто пообещал дойчам вернуть их кошелёк. И исполнил это обещание. Всё очень понятно.

– Мы никого не убивали, – повторил Зайн. – Не говоря уже об унижении. "Хрустальная ночь". Жёлтые звёзды. Запрет на смешанные браки. Лишение гражданских прав. Погромы...

– Ну, положим, запрет на смешанные браки – наше собственное изобретение. Помнишь, почему нельзя пить вино, сделанное гоями? А почему юде нельзя есть в гойском доме? Талмудическое объяснение таково: чтобы избежать сближения между гоями и юде. Совместные трапезы и особенно выпивка сближают, и это может привести ко взаимной симпатии, а то и к смешанным бракам...

– За что я не люблю свой народ, так это за придирки к словам, – отрезал Зайн. – Сравнивать запрет на вино и трапезу с нацистскими законами – это просто смешно.

– Но, тем не менее, мы начали обособляться первыми. Что касается убийств – когда мы были сильным народом, мы тоже убивали. Мы вырезали целые народы и радовались этому. Наша история началась с этого. Учи Тору, Зайн. Причём я этого не стыжусь, совсем нет. Это жизнь: кто сильнее, тот и прав. Но именно поэтому я считаю, что с нами поступили ещё не самым худшим образом.

– Не худшим? Сто семьдесят тысяч... хорошо, пятьдесят или сорок тысяч юде, если тебе так важна эта деталь, – поправился Зайн. – Они погибли в пересыльных лагерях. В основном – старики, женщины и дети. Самые слабые. И неизвестно сколько ещё умерло в той стране, в песках. Они скрывают данные. Но тогда, в сороковые, там погибло очень много наших. Республика Израиль стоит на юдских костях, Аркадий. И ты это прекрасно знаешь.

– А в отряде Моше погибли все, рождённые в Египте, – парировал Борисов, – что тоже очень прискорбно... Но дело ведь совсем не в этом. Мне почему-то кажется, что Визенталь предпочёл бы, чтобы погибло не пятьдесят и даже не сто семьдесят тысяч, а миллион семьсот. Чтобы иметь право ненавидеть дойчей в десять раз сильнее.

– Ха! Ты не так уж неправ, – Зайн потянулся за бутылкой. Стекло блеснуло в свете свечей, на мгновение отбросив отсвет на пальцы Зайна – длинные, тонкие, с глубокими лунками. У Зайна всегда были красивые руки.

– Не знаю насчёт старика Визе, а я лично и в самом деле хотел бы, чтобы юде погибло больше. Миллион, два миллиона... пусть даже пять миллионов, – горлышко бутылки глухо стукнулось о стопку, булькнула водка. – Будешь?

– Нет, я пас, – отгородился ладонью Борисов. – Ты хоть понимаешь, что несёшь? Ты пришёл ко мне поговорить о страданиях нашего народа?

– Ах, как это было бы славно: пять миллионов убитых юде... – Зайн не слушал, – пять миллионов восхитительно мёртвых юде, и чтобы их убили дойчи, убили собственными руками, чтобы это было доказано, чтобы ничего нельзя было списать на обстоятельства! И чтобы весь мир знал об этом! Вот тогда у нас было бы настоящее право на месть! И настоящее желание мстить! Чтобы каждый юде знал: дойчи – прирождённые убийцы, преступники, кровожадные ублюдки. И хотел бы только одного: убивать, убивать, убивать дойчей, этих псов, убивать везде, убивать их самих, их самок, их щенков, травить их как крыс, преследовать, ловить, истязать, мочиться на их могилы...

Аркадия скрутило от отвращения.

– Вот сейчас, слушая тебя, я понимаю юдофобов, – сказал он, поправляя съехавшие очки.

Зайн тихо рассмеялся.

– Я немного подыграл тебе, а ты купился, – снисходительно сказал он. – Ведь это ты сам предположил, что мне бы хотелось чего-то в этом стиле. Дружочек, ты не знаешь, и никогда не узнаешь, что я на самом деле думаю о нашем милом народе... и как я его презираю, если уж на то пошло. Но дойчи – о, их я и в самом деле ненавижу. На самом деле я ненавижу весь этот мир, всю эту так называемую цивилизацию. Я не могу её уничтожить, но, по крайней мере, я могу держать её в страхе. Я могу ей мстить. За то, что она не оставляет места мне. И таким, как я.

– Так, может быть, цивилизация в чём-то права? – осведомился Борисов. Он совсем перестал бояться – ну разве только где-то в животе остался неприятный сжатый комок. – Без тебя было бы спокойнее.

– Для себя – да, она права, – Зайн ухмыльнулся, – она и в самом деле соответствует убогим мечтам среднего обывателя. Она потакает его тупости, пошлости, убожеству, его мерзкому желанию прожить как можно дольше, да ещё и наплодить себе подобных уродцев. Это есть везде. Но только дойчи имели наглость объявить обывателя сверхчеловеком! Помнишь, как хрюкал главный хазерюга, этот их вожак, в той речи? Я это место наизусть помню. "Германский человек", – Зайн перешёл на дойч и добавил в голос издевательской писклявости, видимо, подражая высокому голосу райхспрезидента, – "по природе своей есть господин, и никогда не раб. Из этого ощущения господства проистекают наши национальные добродетели, составляющие предмет зависти других народов", – там ещё было какое-то хрю-хрю-хрю... не помню точно... А, вот: "Недаром иностранцы, посещающие Германию, замечают в самом незначительном чиновнике, в рабочем, в самой простой домохозяйке, необычайное достоинство, ответственность за своё дело, суровую требовательность к себе" – нет, ну каково! свиньи, свиньи... – "мужество в преодолении трудностей, стремление к совершенству"... хрю-хрю... "всё опирались на главное – на тот дух господства, который живёт в груди каждого дойча! Он – господин по своей природе: даже на самом скромном месте, им занимаемом, он господствует, а не рабствует!" Уфф, какая же всё-таки мерзость, – закончил он по-русски. – Ницше, небось, вращался в гробу, как пропеллер. Он-то знал, что из себя представляют его милые сородичи. Знаешь, что он писал? "Бедный Вагнер – куда он попал? Добро бы еще к свиньям, а то – к дойчам!" Вот это я понимаю... Атлантисты хотя бы уважают силу духа. Они убили Че Гевару, но признали его героем. Они всё же помнят слова Юлиуса Эволы: лучше быть преступником, чем бюргером. Я скажу больше: стать бюргером – это и есть единственное и главное преступление, которое может совершить человек. Дойчи – нация бюргеров, и тем самым они – нация престуников...

– Зайн, только не вешай мне на уши эти несвежие макароны, – махнул рукой Аркадий. – В конце концов, мы-то с тобой знаем, за что именно ты ненавидишь дойчей. Прости, конечно, что я напоминаю тебе об этом, но...

– Да, и за это тоже, – Зайн скрипнул зубами. – Лучше бы тот ублюдок меня убил. Он очень сильно ошибся, не убив меня тогда. Есть вещи, за которые мстят всему племени. Вырезают до десятого колена и разбивают головы младенцев о камень.

– Мы с тобой уже говорили об этом, помнишь? Скорее всего, тот патрульный не хотел стрелять ... э-э... в это место. Он действовал по инструкции. Первый выстрел в воздух, второй – по ногам. Возможно, он плохо прицелился. И к тому же, если уж ты собрался грабить армейский склад, жаловаться на риск глупо.

– А меня не интересует, куда он целился, – зарычал Зайн. – Он лишил меня высшего наслаждения в этой жизни. Не говоря уже о потомстве. Это хуже, чем убийство. Он убил мой род, этот маленький дойчский ублюдок. Убил его во мне, в моём теле. У меня нет и не будет сына, которому я мог бы передать... – Зайн запнулся, – передать всё.

– Представляю, что бы ты передал детям, и какой из тебя вышел бы славный папаша, – брякнул Борисов и тут же получил ещё одну пощёчину.

На этот раз Зайн ударил его так, что очки слетели с носа. В голове что-то зазвенело, тоненько и противно.

Зайн вытянул ногу, подгрёб очки поближе к себе и с хрустом их раздавил. Привстал, чтобы потоптаться каблуком на стёклах.

Борисов почувствовал, что ему становится смешно. Он попытался сдержаться, но ничего не мог с собой поделать: невесть как проглоченная смешинка щекотала и щекотала нёбо, всё сильнее и сильнее, и, наконец, он в голос заржал, утирая подступившие слёзы.

Всё вокруг казалось ему невероятно забавным: и темнота, и расплывчатые жёлтые пятна свечей, и поблёскивание каретки машинки, и то, что Зайн раздавил его очки.

Даже мелькнувшая у него в голове догадка показалась ему очень удачной шуткой.

– Ты свет по... погасил... хи-хи-хи... – смех мешал ему говорить, – ты... хи-хи... в... в... водку... до... добавил? – тут Аркадий почувствовал, что в носу что-то хлюпает и с шумом втянул невесть откуда подступившие сопли. Получилось так смешно, что он чуть не свалился с табуретки от хохота.

– Американский препарат, – любезно объяснил Зайн, – для допроса в полевых условиях. Называется "щекотун". Правда, у него есть кое-какие побочные эффекты, но что ж поделать...

Зайн легонько ткнул Борисова пальцем в бок. Тот зашёлся звонким, радостным смехом.

– Хорошо забирает? Погоди, сейчас будет ещё веселее...

Он поднёс прямо к лицу Аркадия длинный палец и медленно согнул его, коснувшись ногтем борисовского носа. Это показалось Борисову невероятно, феерически остроумным, и он утробно заржал. Он фыркал, давился, шмыгая носом и чихая соплями – ему было очень, очень, очень весело.

Потом перед глазами всё как-то поплыло. В ушах тоненько зазвенела кровь, и Борисов понял, что он куда-то проваливается. Клокочущий в горле смех превратился в судорогу. Аркадий попытался закричать, но не смог: лёгкие оказались пустыми.

Теперь он падал в какую-то чёрную яму. Яма всё сужалась, сжималась, и он сжимался вместе с ней, а потом стенки ямы обрушились на него, задавили, смяли, сжали в точку, и оказалось, что он лежит на полу.

"Я ударился головой" – подумал Аркадий. Мысль прокатилась, как стеклянная горошина, и выпала из головы, не оставив и следа.

"Я умираю" – это была вторая мысль. Она немного попрыгала по извилинам, и тоже выкатилась вон.

"Мне холодно" – третья мысль задержалась подольше. Ему и в самом деле было холодно. Очень холодно. Он чувствовал, как подрагивают сведённые ознобом мышцы – старые, дряблые, они всё ещё пытались согреть своего хозяина. Ноги были совсем ледяные. Борисов попытался сосредоточиться на этом, но мысли тут же расползлись, как мокрая бумага.

– Ты меня слышишь? – раздалось откуда-то сверху. Вопрос заставлял сосредоточиться – ровно настолько, чтобы ответить и снова провалиться в холодное беспамятство.

– Да, – Аркадий даже не понял, кто это сказал. В какую-то секунду он почти осознал, что говорил-то он сам – но мысли, не удержавшись вместе, раскатились на все четыре стороны.

– Я задаю вопросы. Ты отвечаешь на вопросы. Отвечаешь быстро, даёшь правильные ответы, быстро и честно... – последовала пауза, – У тебя есть одна вещь, которую ты прячешь от всех. Ты прячешь её давно, много лет. Ты понимаешь, о чём я говорю?

– Да, – ответил Аркадий, не думая: думать было невозможно. Но это не мешало отвечать.

– Что это за вещь?

– Не знаю. Это было закрыто.

– Свёрток? Упаковка?

– Да.

– Что там внутри?

– Не знаю. Наверное, книга.

– То есть ты так думаешь, что это книга? – голос жирно выделил слово "думаешь".

– Да, – сразу согласился он.

– Что в книге? Это печатная книга? Рукопись? Чертежи? Карты?

– Не знаю. Он мне сказал, что это очень ценная вещь. Она стоит сотни миллионов долларов. Или ещё больше. Это огромная ценность.

Откуда-то послышался мелкий частый стук. Через несколько секунд пришла тупая боль в левой руке, и Аркадий сообразил, что это он сам бьётся об пол костяшками пальцев.

Тяжёлый ботинок наступил ему на кисть.

– Не дёргайся. Кто дал тебе эту вещь?

– Я не брал её, – ответил Борисов. – Я один раз её видел. Он мне показывал её. Она будет моей, когда в России не будет дойчей. Он мне это обещал.

– Кто показывал тебе эту вещь?

– Старик.

– Как звали старика?

– Эренбург. Илья Эренбург.

– Почему он обещал тебе эту вещь?

В голове Борисова что-то заколыхалось.

– Он был красным пропагандистом. Очень известным. Призывал убивать дойчей. Потом вёл работу в красном подполье. После разгрома подполья лёг на дно. Его искали русские и дойчи. Он хорошо прятался, но они его почти нашли. Я помог ему бежать из России. Через наш канал. За это он обещал отдать мне эту вещь.

– Очень интересно. Когда это случилось?

– В пятьдесят шестом году. Я был молодой. Я хотел... – он запнулся.

– Почему ты стал ему помогать?

– Он же юде, – Аркадий почувствовал, что в ответе чего-то не хватает, – Я думал тогда, что юде должны помогать друг другу в случае опасности... когда им угрожают гои... – он попробовал было сказать ещё что-то, чтобы всё объяснить, но голос его перебил:

– Почему ты не доложил об этом в Центр?

– Я хотел оставить эту вещь для себя.

– Почему?

– Я хотел стать когда-нибудь богатым. Иметь свой дом. Не работать. Купить всякие вещи.

– Ты был тогда щенком, но уже думал только о своей шкуре.

Аркадий промолчал: это не было вопросом.

– Где находится эта вещь?

– Эренбург оставил это в банке на бессрочное хранение. Первый Профессиональный Банк, отделение четыре "С", ячейка семнадцать – восемьсот три.

– Ты можешь взять эту вещь из банка?

– Нет.

Наступила пауза, и Аркадий опять оказался наедине с набирающим силу ознобом.

– За бессрочное хранение нужно платить, не так ли? Кто оплачивает хранение?

– Сейчас я.

– А раньше?

– Тот человек оплатил хранение на двадцать лет вперёд.

– Ах, ну да. Ты же не мог платить из тюрьмы... Да и из Аргентины это было бы затруднительно. Тебе повезло... Но сейчас тебе нужно было сделать очередной взнос?

– Да.

– Забавно... Да, ради этого можно нарушить субботу... Ладно. Так ты можешь взять эту штуку из ячейки?

– Нет.

– Почему?

– Я не знаю кода и не имею ключа к ячейке.

– Хорошо. Кто может это сделать?

– Какой-то человек. Я его не знаю, – ответил Борисов. В голове у него сгущался ледяной туман, но отвечал он по-прежнему быстро и чётко.

– Кто этот человек?

– Когда-то он помог Эренбургу бежать из-под ареста. Больше я ничего не знаю.

– Человек знает название банка и номер ячейки?

– Нет.

– Как он это узнает?

– Я приведу его туда. Мы пойдём туда вместе.

– Он знает тебя?

– Нет.

Пауза.

– Хорошо, попробуем по-другому... Как он откроет ячейку?

– Эренбург сказал, что он дал ему код и личный ключ.

– Как этот человек тебя найдёт?

– Когда в России будет демократия, он меня найдёт, – ответил Борисов.

– Почему не раньше? Почему такое условие? – поинтересовался голос.

– Эренбург ненавидел дойчей. И русских ненавидел. За то, что сдались дойчам. Он не хотел, чтобы это досталось Райху или российскому правительству.

– Что ж, понятно. Как тот человек тебя найдёт?

– Я опубликую статью в газете. Там будут особое название и четыре абзаца, которые написал сам Эренбург. Тот человек прочтёт статью, позвонит в редакцию и найдёт меня.

– Почему ты не можешь опубликовать статью сейчас? – в голосе прозвучал интерес.

– Пока Россия находится в составе Райхсраума, её нигде нельзя напечатать.

– Вот как? Где находится текст статьи?

– Нигде. Я знаю его наизусть.

– Как должна называться статья?

– "Преступления немецкого фашизма против прогрессивного человечества", – процитировал Борисов.

– Ого! Вот оно как, – в голосе прозвучало нечто вроде удовлетворения, – ну и содержание, наверное, соответствующее... Читай вслух те четыре абзаца. Громко и чётко. И медленно. Я записываю, мне нужна хорошая запись.

Борисов прочёл – громко и монотонно, делая паузы после каждой запятой.

– Да-а-а... – протянул Зайн, выслушав всё. – Давненько я такого не слыхал. Особенно хорошо про "стаю нацистских псов, одержимых безумным желанием расправы над гуманистическими идеалами". Или как там? "Люди доброй воли должны, наконец, загнать осиновый кол в могилу нацистских упырей", я правильно цитирую?

– Да, – сказал Борисов.

– Немного старомодно, но всё-таки чувствуется школа... А ты не думал пропихнуть это в эмигрантскую коммунистическую газету? Или хотя бы на радио "Либертэ"? Тот человек может ведь слушать "голоса"... Хотя нет, если ты разрешишь назвать своё имя, то быстро окажешься в тюрьме. Или, во всяком случае, на помойке.

– Да, – сказал Борисов: ему показалось, что это вопрос.

– А если не разрешишь, он тебя не найдёт. Редакция "Либертэ" не выдаёт информации об авторах кому попало. Ах да: статья должна быть подписана твоим собственным именем?

– Нет. Не обязательно.

– Ну да, это понятно. Хм, кстати... ты что-нибудь делал для "Либертэ"? Или других таких радиостанций?

– Нет. Я боюсь. Но я знаю людей, которые делают для них материалы. Иногда помогаю им.

– Ну конечно... Ты ведь должен держаться поближе к либеральным изданиям... А что, ты и вправду надеешься на демократию?

– Да. Скоро в Россию придут американцы. Будет демократия. Будет всё можно говорить и писать.

– Почему ты так думаешь?

Борисов ощутил какое-то смутное неудобство в голове: он не мог ответить, хотя вопрос был простой.

– Не знаю. Так все теперь думают, – наконец, выдавил он из себя.

– Ладно, это пока неважно... Ещё кто-нибудь об этом знает? Ты кому-нибудь говорил?

– Нет. Никому. Даже Дине.

– Этой сучке, которая тебя сдала? А в тюрьме, амановцам, ты что-нибудь говорил об этом?

– Они не спросили. Я ничего не сказал.

– Это на них похоже. Военные внимательны, но не любопытны. Это их обычная ошибка... Ты всё сказал про сверток с бумагами? Или есть ещё что-то, о чём ты умолчал? Расскажи всё.

– Не помню, – Борисов и в самом деле не помнил своих ответов.

– Ты утаил что-нибудь? Говори быстрее.

– Не знаю.

– Ага, третья стадия. Ненадолго же тебя хватило. Ладно. Сейчас мы пойдём. Я помогу тебе встать.

Руки обняли Аркадия, подняли, и он сел на пол. Потом он каким-то образом оказался на ногах. В плавающей, липкой тьме он сделал шаг, потом ещё один, и ещё один, подгоняемый короткими командами – не понимая, где он находится и что здесь делает. Он знал только, что надо идти.

Что-то застучало, зазвенело, потом снова застучало. В голове всплыло слово "машинка". Он не помнил, что оно значит, но оно было как-то связано с этим грохотом и звоном.

– Машинка, – сказал Аркадий, – статья, – это было ещё одно слово, как-то связанное с тем, первым.

– Ты что-нибудь видишь? – спросил Зайн.

– Я не вижу ничего, – Борисов смог связать вместе четыре слова, после чего опять провалился в плавающее ничто.

Он очнулся, когда его ударили по лицу.

В руке мешалось что-то длинное и узкое. Он попытался сжать пальцы в щепоть, и та штука послушно легла между ними.

– Подпись. Поставь свою подпись. Распишись здесь, – длинное и узкое тыкнулась во что-то твёрдое и плоское.

– Не хочу, – Борисов внезапно упёрся. – Я ничего не вижу.

– Это ведомость, – объяснил ему Зайн. – Ты должен получить по ней деньги, много денег. Тебе очень нужны деньги, тебе нужно получить их немедленно. У тебя в руке перо. Распишись вот здесь.

Борисов напрягся и почти увидел перед собой разграфлённую ведомость с чёрной полоской внизу. Потом картинка пропала, зато пальцы почувствовали, что они держат что-то пишущее – то ли карандаш, то ли ручку.

Он протянул руку и наугад проскрёб кончиком по невидимому листу, постаравшись изобразить подпись.

– Ничего, сойдёт, – пробормотал Зайн и потянул Борисова за руку. Тот безвольно подчинился.

Дальше был какой-то длинный, непонятный путь неизвестно куда (чувство направления Борисова покинуло – он запомнил только, что поднимался по громыхающей железом лестнице, вызвавшей в памяти слово "чердак"), а потом ему в лицо ударил ледяной ветер, и он понял, что стоит на чём-то холодном. Ноги скользили, стоять было трудно.

Перед широко открытыми глазами Борисова плавала темнота с жёлтыми пятнами по краям. Он машинально поднёс руку к переносице – вроде бы когда-то очень давно этот жест помогал видеть.

Очки, вот как это называлось.

– Очки, – сказал он. Потом неожиданно добавил: – Он меня убьёт, – и тут же забыл об этом.

– Успокойся, – раздался голос над ухом. – Я же обещал, что не убью тебя. Ты всё сделаешь сам.

Борисов покачнулся, потом восстановил равновесие.

– Здесь я тебя отпущу. Слушай внимательно. Здесь ты будешь стоять и считать вслух до ста. Стой здесь и считай до ста. Считай медленно, вслух. Потом ты будешь свободен. Тогда ты пойдёшь вперёд. Прямо, не сворачивая, иди вперёд, не оглядывайся, не смотри под ноги. Ты пойдёшь вперёд. Ты быстро пойдёшь вперёд, там свобода, там тебе будет хорошо. Досчитай до ста и иди вперёд. Ты понял?

– Я пойду, – сказал Аркадий.

– Стой здесь и считай до ста. Скажи мне: "Прощай, Зайн".

– Прощай, Зайн, – эхом повторил Борисов.

– Прощай, Каф. Начинай считать. Скажи – "один".

– Один, – сказал Аркадий.

– Один, два, три, и так до ста. Не торопись и не сбивайся. Потом иди вперёд.

Стоять на скользком было очень неудобно, а главное – холодно и мокро. Руки моментально замёрзли до запястий, в лицо летели какие-то холодные крошки. Он сжал руки сильнее, чтобы почувствовать свои ладони – и ничего не почувствовал. Глаза тоже не помогали: Аркадий вроде бы что-то видел, но не понимал, что именно видит – вернее, тут же об этом забывал. Он помнил только, что надо считать до ста.

Сначала заминка случилась на цифре "семнадцать": в голове упорно щёлкало "восемьсот три", но какой-то другой частью ума он всё-таки понимал, что это неправильно. Потом как-то вырулил на "девятнадцать", и дальше счёт пошёл веселее. Когда он досчитал до восьмидесяти, где-то далеко внизу раздался звук, который заставил его сказать "машина". Это его сбило, и он снова начал с девятнадцати. Потом его ещё что-то отвлекло, а потом он вдруг осознал, что все числа кончились, и ему больше не надо считать, потому что он уже свободен.

Он шагнул вперёд, хватаясь руками за воздух.