Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 86 страниц)

Новости у Власова, конечно, были, но не из разряда тех, какими он собирался делиться с Никоновым. Фридрих покачал головой. Майор бросил на него недоверчивый взгляд, говоривший, что уже одно пребывание Власова в Бурге свидетельствует об обратном, но промолчал. Полминуты спустя он зарулил в очередной проходной двор и остановил машину.

– Пройдете через ту подворотню и увидите свой автомобиль, – напутствовал он Власова, который догадывался об этом и сам, ибо, по пилотской привычке, отслеживал все изменения курса. – Я позвоню вам, как только будут какие-нибудь новости. А вы, соответственно, сразу связывайтесь со мной, если вновь проклюнется Спаде.

– До вас бывает трудно дозвониться, – заметил Фридрих.

– А, это... Лично осматривал потенциальное место действия, – туманно пояснил Никонов, – Там такие перекрытия, что... Но все, что хотел, я уже посмотрел. Ну, удачи вам, Фридрих Андреевич.

– Вам также, – ответил Власов, с отвращением выбираясь из теплого салона на мороз. Петербургский холод особенно мерзок, мороз в нем сочетается с сыростью...

– Фридрих Андреевич! – окликнул его вдруг Никонов.

– Да?

– Вы извините, я задам вам очень глупый вопрос, но положение обязывает предусматривать любые... Вы ведь не собираетесь делать ничего неразумного из-за той женщины и ее ребенка?

Фридрих сперва уставился на него в изумлении, а потом рассмеялся от неожиданности.

– Можете быть спокойны. Уж на это у меня цинизма хватит.

Kapitel 45. 12 сентября 1953 года, день (по берлинскому времени), околоземное пространство, борт космоплана «Норд» – 2 февраля 1991 года, ночь, Берлин, остров Шваненвердер, Инзельштрассе 20/22 (резиденция Райхспрезидента) .

В кабине стояла тишина. Деликатное гудение вентилятора, еле различимый скрип самописцев да тиканье часов – вот и все звуки.

По ту сторону многослойного стекла кабины тоже было тихо: там молчал Вельтраум. Мировое Пространство. Его Величество Космос.

Едва-едва, словно отсчитывая минуты, а не километры, ползла по циферблату стрелка указателя скорости.

– Сорок километров в час, – констатировал хауптман Нойман. – Как на вертолете.

– Скажи ещё – как на стоянке в ветреный день, – в тон ему отозвался майор Шук и начал осторожно отдавать штурвал от себя. В первые секунды ничего не происходило, затем звезды плавно поплыли вверх. "Норд" медленно и неохотно, но все же опускал нос. – Если не знать, что на самом деле это двадцать пять тысяч.

На высоте в сто тридцать километров воздух чрезвычайно разрежен, и все-таки он есть. И его сопротивления, как и было рассчитано, хватало, чтобы постепенно, виток за витком, уменьшать чудовищную скорость "Норда" и радиус его орбиты. До тех пор, пока космоплан, поначалу слабо и неуверенно, не сможет опереться на него крыльями, ощутить рулевыми поверхностями. Так, как обычный самолет ощутил бы при нормальном атмосферном давлении встречный поток на скорости 40 км/ч. Еще слишком мало, чтобы держаться, но уже достаточно, чтобы машина начала слушаться рулей.

Собственно, кроме как на рули, полагаться больше было не на что. Тишина в кабине объяснялась просто: самые мощные в мире реактивные двигатели молчали. Баки, вмещавшие девяносто шесть тонн топлива, были пусты.

Топливо – одна из главных проблем в космических полетах.

Стартовый комплекс был выстроен в Камеруне, вблизи экватора, где космоплан получает наибольшую фору за счет линейной скорости вращения Земли. Ракетный ускоритель разгонял уложенный на платформу "Норд" по трехкилометровой эстакаде (одиннадцать секунд вдавливающей в кресла пятикратной перегрузки и мыслей о том, что будет, если колеса не выдержат невероятной частоты вращения) и отстыковывался; собственные двигатели космоплана начинали работать уже в воздухе, на скорости почти в две тысячи километров в час. Но, несмотря на все эти ухищрения, горючего хватало лишь на то, чтобы вывести "Норд" на орбиту. Дальше десятитонный космический самолет превращался в планер.

Теперь, когда плотности воздуха хватило, чтобы перевести космоплан в пологое пикирование, скорость росла быстрее. На самом деле истинная скорость, конечно, уменьшалась – "Норд" продолжал тормозить об атмосферу; росла приборная скорость, отражающая сопротивление воздуха. Но именно она и определяет аэродинамику.

Далеко внизу, заляпанное белыми кляксами облаков, проплывало атлантическое побережье США; можно было различить серое пятно смога над Нью-Йорком. В тридцатые доктор Зэнгер разрабатывал свой "Зильберфогель", впоследствии ставший прототипом "Норда", именно для орбитальных бомбардировок Америки. Во время войны проект был приостановлен – нужды фронта требовали более проверенных решений. Да и особого смысла в том, чтобы неприцельно сбросить с высоты в десятки километров единственную бомбу, не было. Тогда еще не было, в доядерную эпоху... Впрочем, теперь Райх покорял космос исключительно "во имя мира и прогресса". Вместо бомбового отсека на "Норде" была увеличена емкость топливных баков. Все это не мешало, конечно, напичкать космоплан шпионской аппаратурой и посадить в пилотские кресла экспертов Люфтваффе, чей совместный боевой счет в небе Второй мировой перевалил за двести пятьдесят побед.

Шук нажал кнопку радиосвязи.

– Гнездо – Норд. Произвел сход с орбиты. Машина управляема, параметры в норме.

– Понял вас, Норд, – отозвался Центр управления в Трауэне. – Продолжайте снижение.

– Норд на прямой, механизация выпущена, к посадке готов, – дурашливо произнес Нойман, имитируя обычный доклад на глиссаде. – Полосу не наблюдаю – до нее восемь тысяч километров... – кнопку он при этом не нажимал: в Трауэне не очень ценили юмор на рабочем месте.

– Еще каких-нибудь сорок минут – и мы дома, – подбодрил его командир.

Приборная скорость доросла уже до ста пятидесяти, и Шук начал поднимать нос, уменьшая угол снижения. Если войти в плотные слои слишком круто, "Норд" попросту сгорит. В лучшем случае – рухнет в Атлантический океан. Слишком полого тоже нежелательно: они перемахнут базу, и садиться придется в Польше, а то и в России. Формально, конечно, дружественная территория простирается ныне аж до Владивостока, но диверсии и саботаж на восточных землях случаются даже теперь, через десять лет после Смоленского мира. Да и аэродромы там... "Норду", с его массой и посадочной скоростью под триста, никак не подойдет километровая полоска крошащегося асфальта.

Теперь оба пилота то и дело бросали взгляды на экран "вертикальной ситуации". Зеленая точка медленно ползла по разграфленному полю вдоль жирной расчетной кривой. Кривая отражала не траекторию космоплана, а его суммарную энергию, потенциальную и кинетическую – единственное "топливо" тяжелого планера. Пока что точка шла чуть выше кривой – хорошо, небольшой запас не повредит.

– Норд – Гнездо.

– Ответил Норд, – откликнулся Шук.

– Норд, дополнение по метео: с запада идет заряд, дождь с градом и шквалистый ветер. Но вы успеваете.

– Понял, – подтвердил по-уставному командир и, не удержавшись, добавил: – Обещали же "ясно" до конца недели!

– Вы же знаете этих синоптиков, майор, – руководитель тоже позволил себе неформальный тон. – Их обещания всегда сбываются, вопрос лишь в том, когда именно. Ничего, у вас хороший запас по времени.

– Да аже если б его и не было – и не в такую погоду сажали... – проворчал Шук. "Но не такую машину. И не без двигателей", – добавил он мысленно.

– Поэтому вас и выбрали для этой миссии. Райх верит в вас.

– Служу Фатерлянду. ("Интересно, они уже сообщили о нашем полете? Или будут ждать до последнего? Чтобы, если мы вдруг гробанемся, сделать вид, что никакого полёта не было...")

– Как какая-нибудь дрянь, так непременно с запада, – Ноймана не покидало шутливое настроение. – Кстати, очень может быть. Американцы что-нибудь взорвали, а у нас погода портится.

– Американцы больше не проводят ядерных испытаний во Франции, – напомнил Шук. – Им, конечно, очень хотелось бы, чтобы радиоактивную дрянь и дальше сдувало в нашу сторону, но лягушатники уж больно настойчиво возражали.

Скорость перевалила за триста и продолжала быстро расти. Шук все круче задирал нос, наваливалась перегрузка. "Норд" продолжал снижаться, но шкала вариометра все быстрее крутилась вверх. В черном небе над горизонтом начала проступать синева, но космонавты не успели порадоваться ей: вариометр перескочил через ноль, и с сорокакилометровой высоты космоплан начал вновь уходить в Вельтраум.

Собственно, именно так, рикошетя от плотных слоев атмосферы, словно плоский камушек – от водной глади, и должен был облететь Землю "Зильберфогель": на разгон до первой космической и выход на полноценную орбиту ему не хватало тяги и топлива. Но, когда после войны работы по проекту были возобновлены, Райхспрезидент распорядился делать полноценный орбитальный космоплан, "а не французскую лягушку". Говорят, доктор Зэнгер тогда, позабыв про всякую осторожность, буквально на каждом углу брызгал ядом в адрес "тех, кто воображает, что может командовать наукой, как солдатами на плацу". Дитль на это якобы сказал: "пусть говорят что хотят, пока они делают то, что нужно". И ведь сделали же! Для "Норда" эти "лягушачьи прыжки" были вынужденной мерой на посадочной траектории: термозащита не выдержала бы непрерывного торможения в плотных слоях. Даже и сейчас, когда "Норд" вновь взмывал над планетой, чувствовалось, что в кабине потеплело.

Вертикальную скорость удалось погасить лишь на девяностокилометровой высоте; с вершины гигантской параболы космоплан вновь заскользил к Земле.

– Высоковато выровнялись, – заметил Нойман, глядя на зеленую точку, уползшую влево от идущей вниз кривой. Сколько раз они отрабатывали этот спуск на тренажерах. Целая комната размером с гимнастический зал, заставленная гудящими шкафами – рехнерами Цузе – обсчитывала параметры полета, и все же любая модель проще реальности. В особенности модель того, что еще никому и никогда не доводилось проделывать на практике.

– Ничего, в следующий раз подзадержимся в нижней точке, – ответил Шук.

И вновь невесомость сменялась перегрузкой по мере того, как космоплан буравил плотные слои. Плотные, конечно, лишь для его скоростей – для обычных самолетов это был бы почти вакуум. Человек здесь, в сорока километрах над Землей, погиб бы практически мгновенно...

420, 500, 580, 650 – теперь стрелка указателя скорости уже не казалась минутной. Теперь и секундной было бы за ней не угнаться. В кабине становилось жарко. Под комбинезоном противно потек пот. Нойман открыл было рот, но Шук уже начал плавно выбирать штурвал на себя. Космоплан устремился вверх, а зеленая точка почти отвесно скользила вниз – сила трения пропорциональна квадрату приборной скорости, поэтому на больших скоростях торможение происходит очень быстро. Но, когда точка пересекла кривую, "Норд" уже подходил к вершине параболы, на сей раз заметно более пологой. Внизу полуденное солнце весело плескалось в водах Атлантики, и уже видно было впереди побережье Эспаньи.

– Вписались, – удовлетворенно констатировал Шук.

– Без запаса, – заметил Нойман.

– В случае чего приберем тормоз.

И снова вниз, вниз, к земле – еще одна "лягушачья" горка, и потом уже сплошной спуск до самой базы, до скрытого в лесах у административной границы Польши аэродрома Зеглернест, выстроенного специально ради этого проекта; в отряде между собой "гнездо стрижа" называли "гнездом Зэнгера". Это был сугубо внутренний жаргон – посторонним не положено знать фамилию Главного Конструктора...

Впрочем, "горка" предстояла ответственная. Не только потому, что от нее, как и от предыдущих, зависела жизнь космонавтов и судьба проекта – это уж само собой. Но и потому, что пролегала она над Францией. А значит, пройти следовало как можно ниже – не настолько, чтобы вызвать беспокойство атлантистских ПВО (бессильную злобу – сколько угодно), но и не так, чтобы полученные снимки пришлось разглядывать под микроскопом. Небо над большей частью Франции было безоблачным, снимки обещали получиться отличные. "Над всей Эспаньей безоблачное небо", – вспомнилось Шуку. Кстати, это и в самом деле было так.

Атлантисткая пропаганда утверждает, будто эта фраза стала сигналом для восстания фалангистов. На самом деле это, разумеется, чушь: фраза была обычной метеосводкой, звучащей в эфире солнечной Эспаньи раз триста в году. С тем же успехом "сигналом к путчу" можно считать фразу "В Мадриде восемь часов утра". Интересно, почему атлантисты, так кичащиеся своим "свободным демократическим мышлением", столь охотно верят во всякую чепуху? Или они думают, что иметь право "свободно мыслить" важнее, чем пользоваться им?..

Так, лишние мысли из головы вон. Приборная скорость растет, истинная падает. Еще немного продержаться на высоте в тридцать километров, откуда такой славный вид, не уходить вверх, но и не потерять слишком много скорости... Шук притопил рукоятку воздушного тормоза и передвинул ее в крайнее верхнее положение. Однако стрелка, показывающая положение тормоза, осталась внизу.

– Командир, мы уже под кривой! – обеспокоено крикнул Нойман, глядя на зеленую точку. – Убирай тормоз!

– Знаю! Не убирается! Давай свой! – Все управление дублировано, и есть надежда, что отказ в самом пульте, а не дальше...

– Дерьмо! То же самое! – Нойман потянул штурвал на себя. – Уходим!

– Подожди, – Шук удержал штурвал на месте. – Пройдем еще немного. У нас задание.

– Какое задание?! Не дотянем! Хочешь сесть под Парижем?

– Спокойно, хауптман! Еще раз вместе.

Они синхронно передернули каждый свою рукоятку – вниз, пауза, снова вверх. Безрезультатно. Зеленая точка пикировала вниз, отмечая стремительную потерю кинетической энергии.

– Пошли вверх, не дотянем!

– Пошли. С перегрузкой четыре, – Шук надеялся, что перегрузка заставит опуститься непослушный тормозной щиток, который сейчас, по идее, ничто не должно удерживать поднятым.

– Понял! – они взяли штурвалы на себя, на сей раз куда энергичнее, чем раньше. "Норд" вздыбился, как норовистая лошадь, тяжесть вдавила в кресла. Стрелка тормоза дернулась, но неуверенно.

– Пятерку! – крикнул майор. Еще одно движение на себя – и стрелка рывком стала на место. Но "Норд" мчался вперед с тангажом шестьдесят градусов – чуть ли не плашмя, тормозя собственным брюхом эффективнее, чем любым щитком. Пилоты плавно отдали штурвалы от себя, переводя машину в спокойный набор.

– Чуть на петлю не ушли, – выдохнул Нойман. По его лицу над кислородной маской катился пот. Возможно, не только из-за жары в кабине.

– На такой скорости петля не получится, – проворчал Шук. – Просто кувырнулись бы через хвост и покатились с небес кубарем.

– Сам знаю... Что делать будем? До Зэнгернеста теперь точно не долетим.

– Вижу, – майор неприязненно изучал зеленую точку. Сейчас она двигалась почти горизонтально – "Норд" опять набирал высоту в разреженном воздухе, и кинетическая энергия превращалась в потенциальную без больших потерь – но ясно было, что с расчетной кривой ей уже не встретиться. Уже и скорость была не та, и высота, и воздух не такой разреженный... – Значит, сядем на запасной, только и всего, – он нажал кнопку: – Гнездо – Норд. У нас отказ воздушного тормоза. Нам удалось его убрать, но мы потеряли скорость. Рассчитываю недолет примерно... сто пятьдесят километров. Жду указаний.

Командир отпустил кнопку и приготовился слушать. Сейчас ему сообщат вектор на аэродром и условия подхода. Но радио молчало.

– Гнездо, Гнездо, контроль связи... Клаус, попробуй ты. Отдал управление.

– Принял.

Шук, следуя инструкции, проверил разъем шлемофона. Естественно, тот оказался ни при чем. Нойман меж тем тщетно вызывал Трауэн и Зеглернест. Майор снова взял управление.

– Попробуй на аварийной частоте.

Глухо.

– Так, – произнес Шук, – все удовольствия сразу. Хорошо хоть радионавигация работает.

Радиокомпасы, действительно, исправно показывали направление на заданные маяки. Нойман уже достал из кармана на колене карту и разворачивал ее а своей стороне пульта. Затем в его руках появились циркуль и линейка.

– Где-то досюда, – он очертил дугу, не достававшую до Берлина. – Плюс-минус, в зависимости от ветра и разворотов.

Шук посмотрел, не забывая бросать быстрые взгляды на приборы. На карте, помимо прочего, обозначены были аэродромы с подходящим типом покрытия и длиной полосы, а также все их радиочастоты.

– На военные с отказом радиосвязи лучше не лезть, – решил майор. – Тем более на таком чуде, которое никто никогда не видел.

– Не может быть, чтобы им о нас не доложили, – возразил хауптман. – Нас ведут радары, и вообще...

– Всегда может найтись инициативный идиот, который сначала стреляет, а потом смотрит, в кого попал.

– Даже идиот сначала обязан поднять истребители. Не будут же они атаковать самолет со свастикой!

– Корпус обгорел, свастику могут не увидеть... Короче, идем на Ляйпциг-Халле. Полосы по три шестьсот, бетон, и расстояние подходящее – лишних вензелей нарезать не придется, – он снова вдавил радиокнопку: – Гнездо – Норд. Пересекаю границу Райха. Отказ радиосвязи. Принял решение садиться в Ляйпциг-Халле. Рассчитываю подход на... – он бросил взгляд на часы, – двадцать второй минуте.

"В случае отказа радиосвязи пилот должен... следовать на запасной аэродром, продолжая докладывать о своих действиях органам управления воздушным движением." Очень разумное правило, актуальное и для учебного биплана, и для ракетного самолёта. Ибо, если не слышишь ты, это еще не значит, что не слышат тебя.

– А погодка-то не очень, – заметил Нойман, с неудовольствием глядя на затянутую облаками землю. – Не то что во Франции.

– Взялся же откуда-то этот дождь с градом... – ответил Шук и тут же мысленно обругал себя, что не подумал об этом раньше. До того, как они потеряли скорость, о движущемся с запада фронте можно было не волноваться – они должны были пройти высоко над ним и сесть до его прихода. Но теперь, похоже, у них роскошный шанс вляпаться в самое... это самое. Впрочем, дергаться все равно смысла нет. Можно бы попытаться отвернуть к югу, но они не знают, как далеко простирается фронт.

Шук, не сверяясь с картой – нужные значения он давно заучил наизусть – переключил частоту.

– Ляйпциг-Халле-подход – Норд. Космо... (Здесь следовало назвать тип воздушного судна, и майор на секунду запнулся. Космоплан? Если о них еще не сообщили по радио, гражданский диспетчер сочтет идиотской шуткой.) ...э... экспериметальный самолет. Планирую с нулевым остатком топлива и отказом радиосвязи. Рассчитываю посадку с прямой на полосе восемь.

Рыхлые белые облака сменились набрякшими тучами. Сверху, подсвеченные солнцем, они выглядели не так угрюмо, как с земли, но все равно симпатий не вызывали. И похоже, что космоплан и впрямь планировал в самый центр этой гадости. Но выбора не было – до другого аэродрома отсюда уже не дотянуть. Только бы внизу слышали. Или поняли по радарной картинке. Радиопеленг выведет на полосу и сквозь тучи, но он ничего не скажет о самолетах на полосе...

Запаса высоты и скорости еще хватало, чтобы пройти над аэродромом, оценивая обстановку и демонстрируя себя, развернуться и сесть обратным курсом. Но все это имело смысл лишь в ясную погоду. Шук заложил несколько виражей, сбрасывая скорость и высоту, и направил "Норд" в серую муть. Началась болтанка. Стекла кабины покрылись россыпью мелких капель.

– Четыреста, – докладывал высоту Нойман. – Триста пятьдесят. Триста.

"Норд" шел вниз под углом двадцать пять градусов. Штатный заход – отсутствие тяги можно компенсировать лишь крутой глиссадой. Но пикировать навстречу земле при нулевой видимости – не самое приятное занятие. Где же этот чертов нижний край?

– Двести. Сто пятьдесят...

Они вынырнули из туч на ста десяти метрах. Резкий порыв ветра пихнул их в сторону, и Шук довернул нос. Теперь он видел, что блестящая под дождем полоса свободна (кто из гражданских летает в такую погоду?) и что он впишется. Майор перевел кран шасси на "выпущено".

Но вместо подтверждающего доклада "шасси вышли" второй пилот вдруг закричал другое:

– Командир, индейцы! Пара "Мустангов", пять часов!

Только этого и не хватало для полного счастья! На посадке самолет наиболее уязвим. А тем более – самолет с неработающим двигателем и без вооружения... Где же зенитные пулеметы, черт их побери? Неужели на этом аэродроме нет ПВО?!

При этом Шук понимал, что никаких американских истребителей здесь быть не может, война давно кончилась... Но ведь вот же они, заходят сзади-справа! Уже рядом, уже можно различить полуголую девку, намалеванную на носу ведущего... Шука всегда поражала американская способность превращать в пошлость все – войну, подвиг, смерть... и у оснований крыльев перемигиваются огоньки – это бьют пулеметы, и светящиеся трассы проносятся над кабиной, и деваться некуда, нельзя даже нырнуть вниз, потому что там уже земля, и не хватает, мучительно не хватает одной минуты, чтобы сесть, затормозить и выскочить – ну может же быть такое чудо, что в течение минуты он не попадет? нет, конечно, не может, три очереди вспарывают правую плоскость, и по тому, как начинает вращаться горизонт, майор понимает, что крыло оторвано, и сейчас будет удар...

Первый космонавт планеты Земля, генерал-оберст Люфтваффе, Райхспрезидент Вальтер Шук пришел в себя. В полной темноте, с отчаянно колотящимся сердцем. Шея и затылок были мокрые, в ногах запуталось одеяло. Часы на прикроватном столике светились, показывая пять без одиннадцати.

"Госпиталь? Я в госпитале? Нет, конечно, нет. Я в своей резиденции. Война кончилась сорок пять лет назад. Сейчас девяносто первый год... Опять этот дурацкий сон..."

На самом деле, сон был на удивление реальным, включая перегрузки. Тот, кто знаком с ними в жизни, способен ощутить их и во сне. Не так сильно, как настоящие – столь же приглушенными выглядят обычно приснившаяся боль или холод – но вполне узнаваемо. Отличался только финал. Никаких "Мустангов", конечно, не было. Их действительно нагнали два истребителя – причем еще раньше, когда "Норд" снизился до пятнадцати километров – но это были родные "мессершмиты". Покачали крыльями в знак приветствия и проводили до самого аэродрома. Как потом выяснилось, на передачу связь действительно работала. При посадке, правда, всё-таки случилась своя неприятность: перепутались стропы тормозного парашюта, и он так и не раскрылся, болтаясь сзади бесполезной тряпкой, пока космоплан скользил по мокрой полосе. Шук попробовал снова выпустить воздушный тормоз, и тот, как ни странно, вышел, но все же этого было недостаточно. И тогда он крикнул Нойману: "Открой дверь!" "Ты что, прыгать собрался?" – не понял Клаус. "Это тормоз, кретин!" – рявкнул он в ответ, с натугой распахивая навстречу воздушному потоку дверь со своей стороны. Насколько способны две двери кабины, открытые и поставленные на фиксатор, уменьшить скорость десятитонной махины? Наверное, не так, чтобы очень сильно, но все же способны. С полосы они, правда, все-таки съехали, но в забор ткнулись очень мягко, не повредив ни его, ни себя.

Конечно, в кинохроники этот финальный тычок не вошел. Как и волочащийся тряпкой парашют. Отныне и вовеки существует – благо западных корреспондентов в аэопорту не было – лишь один репортаж о приземлении первого космолета: "Норд" с высоко задранным носом касается основными колесами полосы, вздымая тучу брызг, свастика на обгоревшем корпусе всё-таки видна... камера провожает взглядом истребитель сопровождения, красиво проносящийся над полосой на бреющем... а затем уже спускаются по трапу улыбающиеся космонавты. Кроме участников проекта, половины из которых уже нет в живых, никто до сих пор и не знает, что изначально посадка планировалась не в гражданском аэропорту под Ляйпцигом, а на секретном военном аэродроме. Но так, как вышло, получилось даже эффектнее. С причинами неполадок, разумеется, тоже потом разобрались. Воздушный тормоз заклинило из-за перегрева, а от резкой перегрузки, поставившей его на место, отошел контакт в радиостанции. Теоретически ни того, ни другого при этих условиях не должно было произойти. Но в машине, имеющей столько сложных узлов, всегда отказывают какие-нибудь простейшие мелочи...

Кстати, не забыть бы о мелочах: уже можно принимать лекарство.

Вальтер Шук потянулся к тумбочке, где стоял наготове стакан с негазированной минеральной водой и две красные таблетки на блюдце.

Каждая такая таблетка обходится имперской казне в цену двух новеньких "Мерседесов". Укол, который ему сделают утром, ещё дороже. Фетальные препараты доктора Менгеле стоят недёшево. В основном из-за проблем с исходным матералом: аборты в Райхе делают только по медицинским показаниям, так что эмбриональные ткани приходится покупать в других странах. Сейчас, впрочем, подписано соглашение с Китаем. Коммунисты никогда не считали людей сколько-нибудь ценным ресурсом, а уж китайцы-то, всеми силами пытающиеся ограничить рождаемость... абортивный материал там стоит буквально пфеннинги. Западные газетчики и местные либералы тут же подняли вой по поводу сговора с кровавым коммунистическим режимом, торгующим человечиной. Разумеется, комья грязи полетели и в Райхспрезидента, лично нуждающегося в подобных препаратах. Тем не менее, соглашение было всё-таки подписано, и настоял на этом он, Шук. Потому что жизнь и здоровье дойчских стариков – а в перспективе и нации в целом – важнее, чем очередная порция брани со стороны идеологических противников. К тому же, дай им палец – они отгрызут руку. Следующим пунктом атаки будут законы о генетической чистоте: эту тему западники и так треплют постоянно, если нет другой.

Проклятье, – с бессильной злобой подумал он, перекидывая ноги и садясь на кровати, – проклятье, они же сами ведут точно такие же исследования, и тоже используют абортивный материал, и даже тоже не свой, а подешевле: они скупают ткани в Африке и Латинской Америке, а сами работы официально не финансируются государством. Как будто четырнадцатинедельный зародыш, проданный какой-нибудь мексиканкой или негритянкой американскому скупщику, чем-то отличается от четырнадцатинедельного зародыша, проданного китайским правительством лабораториям Менгеле. Но то, что делается с соблюдением ритуалов "свободного рынка" – нормально и не вызывает вопросов, а действия правительства Райха называются трупоедством. Ибо в первом случае это делают не правительства, а частные лица... Правда, на западные медицинские центры устраивают налёты эти... как их... пролайферы. Хотя реально они никому не нанесли никакого серьёзного ущерба – только машут плакатами и расписывают своими лозунгами стены лабораторий. Зато правительства западного блока тут как бы ни при чём. А то, что эти исследования никем не запрещаются – так это у них называется "цена свободы". Впрочем, в Англии эксперименты с тканями плода всё-таки запретили. Похоже, их специалисты по манипуляции слегка перегрели общественное мнение. Ошиблись. С кем не бывает. Ну что ж, это же не мешает лучшим британским медикам работать в Гонконге, где теперь свой парламент и своё законодательство... Кстати, лаборатории доктора на самом деле тоже частные. Государство сотрудничает с ними на контрактной основе. Не потому, конечно, что Райх чего-то там стыдится. Просто Менгеле никогда не любил чиновной опеки, становящейся порой докучливой... но тем не менее, факт налицо. И это почему-то не мешает западным пропагандистам говорить – "у них в Германии". А мы почему-то не можем убедительно ответить на это. Всё разбивается о железный довод: "в тоталитарной стране всё решает правительство и оно же отвечает за всё происходящее".

Они делают то же самое, что и мы. Но в глазах мирового общественного мнения именно мы, дойчи – трупоеды, убийцы нерождённых. Хотя вся наша вина состоит в том, что доктор Менгеле обошёл западных коллег на повороте, и его молодильные яблочки румянее. Если бы их препараты были лучше, никто бы и не пикнул: напротив, трубили бы об успехах западной науки, вот-вот готовой подарить людям вторую молодость. Но стоит оказаться впереди нам – начинается истерика. И мы вынуждены осторожничать, лавировать, проводить контрпропагандистские мероприятия... как правило, безуспешные. Безуспешные даже здесь, у себя, в Райхе.

Заснуть снова, видимо, уже не удастся. Раньше можно было бы прибегнуть к снотворному, но доктор Менгеле предупреждал, что красные таблетки плохо совместимы со снадобьями такого рода.

Менгеле. Последний раз они разговаривали месяц назад. Вальтер задал ему вопрос – сколько он ещё протянет. Доктор – высохший от старости, но в свои восемьдесят прекрасно себя чувствующий, с ясным умом, – ответил ему в своей обычной манере: "Дорогой друг, этого не знает никто. Если вы будете аккуратно проходить курсы омоложения, то я могу гарантировать вам еще лет пятнадцать-двадцать активной жизни. Другому человеку с вашим здоровьем я дал бы даже тридцать, но вы Райхспрезидент. Такая ответственность очень... давит."

Да, именно так, доктор прав. Давит. Расплющивает. Как пятикратная перегрузка.

Как давно всё это было – чернота с проступающей синевой, молчание двигателей, стрелка указателя на приборной доске, хауптман Нойман в кресле второго пилота... В каком-то смысле второму пилоту "Норда" повезло больше, чем первому. Нойман сделал прекрасную карьеру космонавта. Десять полётов в Вельтраум. Последний – на "Хаммершлаге", первом и единственном в мире тяжёлом космоплане, оснащённом ракетами класса "космос – земля" и "космос – космос". Демонстрация возможностей "Хаммершлага" накануне голосования в американском Конгрессе по вопросу о создании национальной системы ПРО очень способствовала ослаблению напряжённости.

А Нойман получил, наконец, свою славу. Вполне заслуженную, надо сказать, ещё в том первом полёте. И впридачу к славе – Центр подготовки космонавтов. Впрочем, Центр ему отдали только после года изнурительных попыток сделать из него политическую фигуру. Вальтер сам ездил к старому другу – уговаривать... В последнем разговоре на эту тему Нойман сказал: "Прости, но я сделан из другого теста. Я не умею играть в эти игры."

Как будто он, Шук, умел играть в эти игры! Но его не спрашивали, умеет ли он в них играть и хочет ли учиться. Ему просто сообщили, что первый космонавт – это политическая фигура. А политическим фигурам следует занимаются политикой, а не летать. Хотя бы потому, что полёты чреваты незапланированными происшествиями, а незапланированное происшествие с его участием будет иметь крайне нежелательный пропагандистский эффект. "Мы понимаем ваши чувства, оберстлёйтнант" – его повысили сразу после посадки – "но Фатерлянд отныне требует от вас другого служения."