Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 86 страниц)

– Я сейчас скопирую запись, – сказал Хайнц и завозился с рехнером. – У тебя хватит памяти в целленхёрере? Тут есть подходящий разъём, – он вытащил длинный провод.

Власов подключил целленхёрер к рехнеру. Эберлинг тем временем потыкался световым карандашом в платтендаты, нашёл нужный и слил его в память аппаратика. Видеозапись оказалась "тяжёлой": на маленьком экранчике появилась надись – "42 процента памяти заполнено".

– Что странно? – машинально спросил Фридрих. – Мы же знаем, что за нами приглядывают.

– Понимаешь, в чём дело... – Хайнц зачем-то понизил голос. – В "Калачах" безопасники, конечно, работают. Но у нас с ними что-то вроде соглашения: они не лезут в наши дела без особой надобности. К тому же я их всех знаю в лицо. А вот этот тип – новенький. И неплохо работает. Пристроился у стойки и занял неплохую позицию для обзора. Я бы его, может, и пропустил, если бы не та девица. Она так на тебя смотрела, что он просто не мог этого не заметить. И стал присматриваться к ней тоже. А вот это уже было ошибкой: тут он себя выдал. Наблюдение за двумя объектами демаскирует.

Власов понимающе кивнул.

– При этом местные его не гоняют, – продолжал Эберлинг. – Хотя они же не дураки, и понимать должны... Причём выпасал он именно тебя... я почти уверен в этом. Надеюсь, он не засёк это место, – озабоченно добавил он. – У тёти Агнессы могут быть неприятности.

– Кстати, где мы? – наконец, спросил Власов. – И кто эта женщина?

– Смешная история, – Хайнц улыбнулся. – Даже не знаю, как бы это тебе сказать... В общем, она – сестра моей бывшая тёщи. Никогда бы не подумал, что мы встретимся в Москве. Бывает же такое.

Фридрих покопался в памяти. В отличие от него самого, Эберлингу был не чужд обычный мужской интерес к противоположному полу – хотя работа для него всегда была важнее. К тому же Хайнц невысоко ставил семейные ценности и бравировал убеждённым холостячеством. Власов, правда, знал из разговоров в Управлении, что Эберлинг когда-то в молодости был женат, но никогда не интересовался этим обстоятельством: мало ли какие глупости делают люди под влиянием гормонов.

Хайнц, видимо, угадал ход его мыслей.

– Однажды я сделал глупость, – несколько смущённо признался он. – Её дед был тогда большой шишкой в авиации. Я думал, это мне поможет...

Из дальнейшего рассказа Власов понял, что Эберлинг в молодости попытался было жениться – отнюдь не по любви, просто это была его пследняя попытка начать лётную карьеру. Тем не менее, получить пропуск в небо он так и не сумел и быстро избавился от брачного ярма, не оправдавшего ожиданий. Однако, расставшись с женой, он умудрился сохранить неплохие отношения с бывшей роднёй. Поэтому, когда он столкнулся с давно забытой знакомой, ему не потребовалось особых усилий, чтобы растопить её сердце. Тем более, что она отчаянно скучала в Москве. Её перевёз сюда супруг, зануда и скряга, зарегистрировавший здесь кампаниию по продаже лекарственных препаратов и ради экономии средств посадивший супругу на место охранника – а по сути, консьержки – в новооткрываемое представительство. Обаятельному Хайнцу не составило большого труда найти общий язык с "тётей Агнессой": та была рада помочь и не задавала лишних вопросов. Фактически, он завербовал лично для себя агента – очень мелкого, но всё же не лишнего.

– Здесь удобно, – закончил Хайнц. – Никто не знает, что я имею сюда доступ. Даже ДГБ. Они, может быть, и проверяли это место – да только искать им тут нечего. Самая обычная контора.

– Так вот почему тебе так нравятся эти "Калачи"? Есть где скрыться в случае чего?

– Ну-у, не только поэтому... – протянул Эберлинг. – В "Калачах" и в самом деле неплохо кормят. Опять же, хреновуха на корочках... Да-да, я помню, что ты собрался писать на меня рапорт, – он коротко и зло хохотнул. – Так или иначе, за тобой ходят. И, сдаётся мне, здесь не обошлось без твоих новых друзей с площади Освобождения.

Kapitel 29. Тот же день, около полуночи. Москва, улица Бутырский Вал, д. 8а, кв. 23.

Микки не спалось. Он лежал в кровати и отчаянно пытался заснуть.

Рядом похрапывала мать, от неё скучно пахло усталостью и несвежим дыханием. Микки знал, что матери не везёт. Тот высокий мужчина куда-то пропал, а друзья матери перестали ей помогать. Микки ничем не мог ей помочь.

Спать не хотелось. Правда, на ночь тётя Берта снова принесла ему чай. Но он уже научился после старухиного сонного чая бежать в туалет и там засовывать два пальца в рот, чтобы избавиться от зелья.

Хорошо, что тётя Берта не слышала этих звуков. Если старуха догадалась бы, что он не спит, она бы его наказала. Микки не знал, как именно, но точно знал – она сделала бы ему больно. Она была из тех, кто умеет делать больно.

Для Микки все люди делились на две породы: те, которые боялись наказывать Микки, и те, кому нравилось наказывать Микки. Микки презирал первых и ненавидел вторых.

Самым презираемым существом в мире Микки была мать. Мама Фри.

Самым ненавистным – отец. Папа Жорж.

Ещё были те, которым было всё равно. Как тому большому мужчине, которого мама называла Власовым и который теперь ездит с мамой. Микки знал, что большму мужчине он, Микки, безразличен. Совсем безразличен. Мужчина делал ему больно. Однако, Микки чувствовал: ему это не нравится, а просто всё равно. Ему было нужно, чтобы Микки не мешал, вот и всё. Как и старухе. Ей было нужно, чтобы Микки не путался у неё под ногами. Она кормила Микки и не обижала его, если он ей не мешал. Но он чувствовал: если старухе он будет не нужен, она от него избавится. Может быть, даже отравит – если ей за это ничего не будет. Или просто выгонит на улицу, и он снова попадёт в ЦВИНП.

Но большой мужчина и старуха появились в его жизни недавно. Большую её часть занимали мама Фри и папа Жорж.

Правда, в последнее время Жорж появлялся в доме нечасто. Как правило, когда у мамы заводились какие-то деньги. Микки знал, что такое деньги. Это самая лучшая вещь на свете: на них можно поменять всё что угодно. Вот только убить папу за них было всё-таки нельзя. В Райхе нельзя было никого убить за деньги. Микки надеялся, что когда-нибудь он вырастет, выздоровеет, заработает очень много денег и он уедет в какую-нибудь хорошую страну. Где можно будет заплатить какому-нибудь дядьке, он убьёт папу и Микки станет навсегда свободным.

Но пока у Микки не было денег. К тому же он был слабый и больной: у него было что-то нехорошее с головой. Врачи говорили маме, что дело можно поправить, если попробовать новые лекарства из лаборатории доктора Менгеле. Он сказал врачу, что хочет попробовать, но мама накричала на него и не разрешила. Потом он устроил ей дома истерику, мама немножко поплакала, а потом сказала ему, что эти лекарства рискованные и ему может стать от них ещё хуже. Тогда его будут лечить ещё более сильными средствами, и так пока он не поправится или не умрёт. Потому что фашистское государство разрешает такие опыты над больными и что это бесчеловечно.

Мама очень не любила фашистское государство. Она воевала с ним в газете. Она так и говорила – "я воюю с ними в газете". За это она и получала деньги. Правда, денег всегда не хватало.

Микки боялся фашистского государства, но не понимал, что этот такое. Он иногда просил маму рассказать ему об этом. Мама говорила, что ему пока рано об этом думать, и что это очень плохая вещь. В конце концов Микки решил, что государство – это такая огромная страшная гусеница с железными клешнями, лезвиями и иголками, и она любит делать всем больно. Он спросил у мамы, и она сказала, что он умница. Когда он осмелился спросить то же самое у папы, тот расхохотался и сказал Микки, что он маленький идиотик.

Папа тоже не любил государство. Ещё он не любил работать. Он никогда не приносил денег, а только брал их у мамы. Ещё папа делал с мамой то, что он называл "развлечься". Тогда он оставлял Микки в комнате и уходил с мамой в другую. Там они возились, а потом мама кричала. Микки знал, почему: папа делал ей больно.

Микки он тоже делал больно, когда тот попадал в папины руки.

Папа Жорж, когда жил с мамой Фри, любил наказывать сына за всякие провинности, даже за самые мелкие. Он давал ему подзатыльники, бил по голове линейкой, а потом по пальцам. Отец всегда старался причинить ему как можно больше боли. Боли и страха.

Когда папа перестал жить у мамы, Микки сначала обрадовался. Но он приходил каждую неделю и брал с собой Микки. Он говорил маме, что имеет право обращаться со своим сыном как хочет, потому что это его сын. Мама с этим соглашалась. Она никогда не могла переспорить папу, хотя иногда пыталась. Тогда папа терял терпение и бил её по лицу. Когда он бил маму по лицу, получался какой-то глупый смешной звук. Микки нравился этот звук. Ему нравилось, когда бьют не его.

Каждую неделю, в субботу или воскресенье, папа приходил к маме. Иногда он ходил с ней в комнату "поразвлечься", иногда просто долго разговаривал о каких-то вещах. Микки заметил, что папа всегда старается довести маму до слёз. Если это ему удавалось, он становился добрее и Микки доставалось меньше. Поэтому Микки, когда папа разговаривал с мамой, каждый раз просил Боженьку, чтобы мама заплакала.

Кто такой Боженька, Микки точно не знал. Когда он был совсем маленький, про него ему рассказывала мама. Боженька был волшебным. Что такое "волшебный", Микки тоже не очень-то понимал. Кажется, это было что-то хорошее. Ещё Боженька мог всё. Даже, наверное, он мог сделать так, чтобы папа бил только маму, а не Микки. Но фашисты выгнали Боженьку из Германии. То есть, всегда поправлялась мама, не выгнали, а лишили каких-то там прав и притеснили. Наверное, они его били по щекам. Но Боженька был взрослый, поэтому он обиделся на фашистов и уехал в Америку, и теперь делает волшебные вещи для американцев и других свободных людей. Но если Боженьку очень попросить, он может услышать, потому что немножечко его здесь всё-таки осталось. Ведь Боженька добрый, не мог же он уйти насовсем.

А вот папа в Боженьку не верил и говорил, что это сказки. Хотя называл себя "католиком" и носил на шее крестик. Микки догадывался, что папа делает это нарочно, чтобы кому-то сделать больно, но вот только непонятно кому. Наверное, фашистам.

Когда папа заканчивал разбираться с мамой, он брал Микки и шёл с ним "гулять". На самом деле они просто шли через парк в новую папину квартиру. Она была плохая. Хуже, чем у них с мамой, ведь у папы почти совсем не было денег. К тому же в квартире всегда было ужасно грязно: папа не любил делать уборку, а мамы теперь у него не было.

Всё начиналось с того, что папа ставил Микки в угол, а сам ложился на продавленный диван и начинал говорить. Говорил он в основном про то, что Микки – плохой, глупый, уродливый мальчишка, который зря появился на свет и которому лучше было бы сдохнуть, чтобы не огорчать маму и папу. Ещё он говорил, что Микки должны были убить врачи сразу после рождения, но глупая мама этому помешала. Он говорил ещё много разных вещей, Микки понимал не всё. Так или иначе, папа старался довести его до слёз. Если Микки плакал хорошо и вовремя, он мог сменить гнев на милость. Если Микки почему-то не мог заплакать, папа поднимался с дивана и наказывал его за то, что он невнимательно слушал отца.

Наказывал он его по-разному. Самым лёгким наказанием был угол и подзатыльники. Подзатыльники, правда, бывали разные: иногда папа бил его по голове с такой силой, что Микки мотало по комнате, а в голове становилось совсем пусто. "Я отшибу тебе остатки мозгов!" – кричал папа и бил ещё сильнее. Но всё-таки он боялся оставить какие-нибудь следы или довести дело до вызова врача, поэтому всё-таки сдерживался. Только один раз он разошёлся так, что Микки треснулся головой о косяк двери и потерял сознание. Папа тогда испугался. Микки тех пор научился быстро изображать, что ему плохо. Тогда наказание заканчивалось раньше. Правда, тут нужно было не перестараться: если Микки начинал дёргаться и закатывать глаза после первого же папиного удара, папа мог заподозрить обман и впасть в настоящую ярость.

Самым страшным было задыхание. Папа делал это не часто – только когда бывал в очень плохом настроении. Он брал Микки за лицо и зажимал ему ладонью нос и рот. Он делал это очень ловко: не оставалось ни единой щёлочки. Потом папа ждал, пока у Микки не начнутся судороги, и только тогда отпускал.

В первый раз, когда папа сделал это, Микки от ужаса укусил отца за ладонь. За это папа положил его на кровать, заткнул рот носком, снял с него сандалетки и носочки и бил по пяткам деревянной указкой. Это было так больно, так что Микки прокусил этот носок насквозь.

К порке папа не прибегал. Только однажды, когда Микки пытался стащить у папы из кармана деньги и был пойман, папа выпорол его ремнём с железной пряжкой. Тогда вся попа у Микки была в синих кровоподтёках и он не мог сидеть. Но это было один раз: папа старался не оставлять следов на теле. "Этому меня научили на родине" – говорил он.

Не то чтобы мама совсем не жалела и не защищала Микки. Она много раз говорила папе, что она будет жаловаться на него за издевательство над ребёнком. Микки подслушивал их разговоры и запомнил эту фразу – "издевательство над ребёнком". Мама не говорила, кому она пожалуется. Наверное, фашистскому государству. Микки очень хотел бы, чтобы государство узнало про папу. Если государство такое сильное и страшное, оно, наверное, могло бы взять папу и сделать ему так больно, что он навсегда оставил бы в покое Микки. Но папа говорил маме какие-то непонятные слова и бил её по щекам, и мама не шла к государству, а только плакала.

Микки знал от папы, что мама очень глупая и слабая, поэтому она будет всю жизнь плакать. Он, Микки, тоже глупый и слабый, и он тоже всегда будет плакать. А вот папа Жорж не плакал вообще. Он только смеялся и делал больно.

Зато Микки научился делать больно маме. Не так, как делал папа, а по-своему. Он мог изводить её часами, требуя то одно, то другое, портя её вещи или просто мешаясь. Особенно ему нравилось реветь и писаться в штанишки. Это особенно пугало маму – после этого она сажала Микки рядом с собой и говорила, что если он не научится делать пи-пи и ка-ка только в унитазик, а не в штанишки, над ним будут смеяться в школе, когда он когда-нибудь пойдёт учиться.

Микки умел контролировать мочевой пузырь и кишечник. Он писался нарочно. Учиться он не хотел – он уже знал, что это совсем неинтересно. Микки решил пойти учиться когда-нибудь потом, когда вырастет и станет сильным. Тогда он сможет сам мучить других. Особенно маму. Ему очень хотелось делать ей больно, не так, как сейчас, а как папа, и чтобы она громко кричала. Однажды он воткнул в кресло иголку, и мама на неё села. Микки чуть не зашёлся в истерике от смеха – так глупо она держалась за задницу и орала как резаная. Потом она рассказала про это папе. Папа смеялся, а мама ещё громче плакала, даже немножечко подвывала, как собачка, и Микки это ужасно нравилось. Но в тот же день папа отвёл Микки к себе домой и заставил сесть на иголку.

– Это просто маленький кусачий зверёк, – говорил он потом маме. – Если его не наказывать, он ни черта не понимает. Ты родила неполноценного уродца, Фри, и сама это знаешь. Надо было тогда довести дело до конца.

Папа никогда не называл маму Франциской. Он всегда говорил – Фри. Это было какое-то английское слово, оно означало свободу. Свобода – это было то, чего не было в фашистском государстве. Микки считал это слово глупым: в его мире оно ничего не значило.

– Ты должна была тогда отдать его врачам, Фри, – любил говорить папа, – в этом вопросе я вполне солидарен с фашистами. Они, конечно, свиньи, как и все дойчи, но в своих свиных делах они разбираются. От этого выродка надо было избавиться любым способом...

После таких разговоров мама плакала особенно долго. Она боялась папу Жоржа. Другие мамы на её месте пожаловались бы на него государству, но мама воевала в газете с фашистским государством и поэтому не могла ему же и жаловаться: тогда бы её выгнали с работы, а ничего другого, кроме как воевать в газете с государством, она не умела. Поэтому папа мог делать с ней и с Микки всё что угодно.

Иногда Микки пытался поговорить с мамой насчёт папы. Мама тогда тоже начинала реветь, а потом объясняла Микки, что папа на самом деле хороший, просто у него была неудачная жизнь.

Про папину родину Микки знал. Папа родился во Франции. Мама говорила, что Франция – очень хорошая страна, но папе там жилось очень плохо, потому что его много обижали в детстве из-за неправильного происхождения. И ещё у него было много неудач в жизни, поэтому он стал злым. И что в глубине души он совсем не такой. Микки не очень понимал, что такое "глубина души", но чувствовал, что у папы там ничего хорошего нет. Но мама в это верила. Мама вообще верила во всякие глупости.

А вот папа никогда не говорил про маму, что она хорошая. Он называл её глупой дойчской коровой и ещё всякими словами. И говорил, что он, папа, познакомил маму с какими-то людьми, у которых она сейчас работает, а поэтому она обязана ему всем.

Маме он говорил то же самое.

– Ты обязана мне всем, – повторял он во время их обычных разговоров. – Я тебя вытащил из грязной лужи, Фри, и дал тебе кое-какие уроки настоящей жизни. Я даже согласился жениться на тебе, безмозглая тварь. Но ты захотела ребёнка...

Мама иногда пыталась спорить. Однажды она сказала папе, что он, Жорж, непорядочный человек.

Микки, подслушивающий под дверью, думал, что отец рассердится и побьёт маму. Но он только усмехнулся и сказал:

– Да, Фри, на этот раз ты права, глупая корова. Я не принадлежу к так называемым порядочным людям и горжусь этим.

В другой раз мама сказала Жоржу, что он сам хотел ребёнка. На это Жорж нешуточно рассердился и ударил её.

– Лживая сука! Ты врёшь мне в глаза, лживая сука! – кричал он. – Ты обманула меня, ты не пила таблетки! А потом поставила меня перед фактом! Ты хоть подумала, на кой свободному человеку сдался ребёнок? У тебя бараньи мозги. Ты годишься только на одно, но даже этого ты не умеешь делать... И после этого ты решила повесить на меня эту обузу! Как ты смела не выпить таблетку, как?

– Я тысячу раз объясняла тебе, Жорж! Я думала, что это безопасный день! – отбивалась мама. – Мне вредно пить эти таблетки! У меня диабет, мне противопоказана эта химия! Я хотела поберечь себя!

– Хорошо же ты себя сберегла, да и меня заодно! – орал Жорж. – Ты повесила на нас обузу, от которой нам теперь не отделаться до конца дней. Дети – самая отвратительная повинность, наложенная государством на человека. Особенно фашистским государством. Теперь мы прикованы к нему чугунной цепью... Как ты могла не выпить таблетку!

Про таблетки Микки знал тоже. Таблетки против детей продавались в аптеках. Он часто ходил с мамой в аптеку: маме был нужен инсулин. Микки каждый раз требовал, чтобы она показала ему таблетки от детей. Он это делал не потому, что ему было интересно, а потому, что мама не любила подходить к тому прилавку: он стоял отдельно, и там ещё продавались лекарства от болезней, которые назывались "венерическими". Это были какие-то очень стыдные болезни. К тому прилавку почти никто не подходил. Но Микки было приятно, что мама стыдится, и всегда тянул её туда.

Однажды, когда Микки в очередной раз рассматривал некрасивый пузырёк с надписью "ANPITRIN-D. Antikonzeptionelles Mittel", он вдруг догадался, откуда берутся дети. Дети – это такая болезнь, что-то вроде опухоли. Люди ей заражаются друг от друга, как гриппом или там ветрянкой. У Микки однажды была ветрянка, и у него на всём теле высыпали болячки, мама мазала их зелёнкой. Поэтому Микки знал, что болезни часто передаются от человека к человеку.

Видимо, решил он, болезнь детьми – эта очень неприличная, плохая болезнь, поэтому про неё не говорят, а средства от неё продаются на том прилавке, где стыдно. Но если женщина заразилась ребёнком, что уж поделать.

Правда, от ребёнка можно было вылечиться. Это называлось "аборт", но в фашистском государстве его было делать очень сложно. Папа часто говорил, что фашисты – свиньи, потому что они не разрешили сделать аборт.

Однажды Микки подслушал обрывок разговора, из которого понял, что такое "мама травилась". Оказывается, когда мама только-только заболела, папа заставил её принять какое-то средство, которое должно было помочь против ребёнка, но ничего не получилось. Мама чуть не умерла, потому что врача было вызывать нельзя – иначе всё выплыло бы наружу и папу с мамой могли наказать. В результате плохо стало ещё и Микки. Мама потом очень переживала и считала себя виноватой перед ним. Микки это радовало – он теперь знал, что мама перед ним виновата и он имеет право её мучить.

Когда мама сказала сыну, что они поедут вместе в Россию, Микки очень испугался. Он не знал, что такое Россия и где она, но никуда не хотел ехать. Маме пришлось долго его уговаривать и объяснять, что они едут для его же пользы, и что от этой поездки они могут получить много денег. Но он, Микки, должен обязательно ехать с ней. В конце концов она пообещала ему, что, если он будет хорошо себя вести, они очень скоро смогут уехать в хорошую страну и больше никогда в жизни не увидят папу. А иначе она поедет одна, а Микки останется с папой. Это убедило мальчика в том, что лучше всё-таки ехать.

Потом мама призналась, что в Россию она отправляется из-за газеты.

Словом "газета" в маленьком мирке Микки обозначались сразу две вещи, совсем разные.

Во-первых, газеты – это были такие бумажки со словами. Видимо, в них писалось что-то такое, что было неприятно фашистскому государству – ну, какие-нибудь гадости, вроде тех, которые говорил папа. Наверное, гадал Микки, мама и её друзья думали, что фашистское государство когда-нибудь прочтёт их газету, рассердится и умрёт от злости. Микки считал, что у них ничего не получится: если фашистское государство сильное, то оно просто не станет читать газету.

Во-вторых, "газетой" были несколько комнат, в которых сидели люди и кричали друг на друга. Мама иногда брала сына "в газету" – когда его не на кого было оставить.

Раньше Микки оставляли на пани Гражину Ковальски. Пани Гражина была высокая, полная, в больших очках, смешно шепелявила и иногда говорила непонятные слова. Мама объясняла, что пани Гражина из Польши и говорит по-польски. Микки однажды спросил у пани Гражины, что такое Польша, и та сказала, что это такая провинция Райха, а когда-то она была страной, вроде России или Америки, только очень смешной и глупой, потому что в ней никогда не было порядка. Был какой-то король, но его никто не слушался. Поэтому Польша всё время попадала во всякие нехорошие истории, пока, наконец, не пришёл Райх и не навёл порядок. Зато, сказала пани Гражина, поляки очень добрые и душевные люди, а польские женщины самые красивые на свете.

Микки ей не верил. Пани Гражина была ничем не красивее мамы, только выше и толще. Ещё она тайком пила какую-то прозрачную жидкость с плохим запахом из бутылки, которую прятала в серванте. Жидкость называлась "выборова". После неё пани Гражина становилась весёлой и доброй и много рассказывала про свою жизнь. Она родилась в деревне и у неё была фамилия Валенса. Потом у неё был "шлюб" с каким-то рабочим с верфи. Тогда она стала пани Ковальски. Потом Гражина перебралась в Райх и стала работать прислугой, потому что больше ничему в деревне не научилась. Кончался этот разговор обычно словами "обязательно учись хорошо".

Микки знал, что ему когда-нибудь придётся пойти в школу, но старался об этом не думать. Для того, чтобы хоть что-то выучить, нужно было сосредоточить внимание на чём-то одном, а Микки не мог думать об одной и той же вещи больше пяти секунд, даже если это было очень нужно. Внимание утекало, как вода сквозь пальцы. Микки слышал от мамы, что это у него "родовая травма", а от папы – что это "Фри травилась". Так или иначе, учиться ему было очень трудно. К тому же в школе пришлось бы иметь дело с другими детьми, а этого Микки боялся ещё больше, чем папу. Он понимал, что другие дети будут его бить и обижать. Но Гражине он этого не говорил.

Однажды, выпив слишком много "выборовой", Гражина рассказала, что она вышла замуж ещё и для того, чтобы избавиться от своей фамилии: в деревене её дразнили – "Валенса, купа менса". Микки спросил, что это такое, и она ответила – "куча мяса". Микки очень смеялся и с тех пор так и звал пани Гражину – "купа менса", а она обижалась. Но кричать на Микки она боялась, потому что Микки пригрозил рассказать маме про "выборову".

Микки нравилось, что пани Гражина его боится. Однажды он даже подглядывал за ней в ванной. Но Гражина сказала, что если он ещё раз это сделает, она уйдёт.

Хотя Гражина всё равно ушла: поругалась с мамой. Мама зачем-то сказала ей, что она следит за мамой и работает на фашистское государство, и Гражина обиделась и потребовала расчёт. После этого мама стала брать Микки в газету. Микки не любил сидеть в газете и он потом обязательно устраивал маме скандалы. Мама плакала и говорила, что если её выгонят, у них не будет денег. Микки это понимал, но сидеть в газете было очень уж скучно, а других газетных людей он опасался. Чувствовалось, что они не будут терпеть его выходки. Мама несколько раз пыталась приохотить сына к чтению, но безуспешно. Микки знал буквы и даже умел их складывать в слова. Но смысл слов от него обычно ускользал.

Когда Жорж узнал от мамы, что она и Микки едут в Россию, он глубоко задумался. В этот день он даже не наказывал сына.

Папа пришёл за день до отъезжа. Не слушая жалкого верещания мамы, он взял Микки за руку и пошёл с ним гулять.

Он шёл так быстро, что Микки не поспевал за ним бежать, и тогда папа просто тащил его. Обычно в таких случаях папа приходил в ярость и обязательно наказывал его. Но на этот раз всё было по-другому. Когда они пришли к папе домой, папа не стал ни бить его, ни душить. Вместо этого он усадил Микки перед собой, называл его умным мальчиком и сказал, что ему, Микки, нужно сделать одну вещь.

– Слушай внимательно, сынок, – говорил папа, расхаживая перед сжавшимся в комок Микки. – Я дам тебе лекарство.

Мальчик упрямо помотал головой. Он не хотел никаких лекарств. В особенности он боялся уколов. Уколы ему делали, когда он был маленький. Человек, который делал уколы, назывался врач. Врач тоже делал Микки больно, но не потому, что ему нравилось. Ему было всё равно. Он даже старался не причинять Микки лишней боли, но уколов Микки всё равно боялся. Особенно пугала его блестящая игла, вонзающаяся ему в руку. Ему казалось, что этот блестящий хоботок высосет всю кровь и он умрёт. Когда делали уколы, он плакал и кричал так, что даже мама теряла терпение.

Мама, наоборот, делала уколы себе сама. Она была больна чем-то таким, что ей всё время были нужны эти уколы лекарством. Но он знал, что маме это совсем не нравится. Более того – она почему-то стеснялась своей болезни и старалась делать уколы только тогда, когда никто не видит. Если дома были люди, а маме нужно было сделать очередной укол, она закрывалась в туалете. Когда Микки спрашивал её, почему она так делает, мама говорила что-то про то, что люди в фашистском государстве не любят больных. Даже те, кто воюет с фашистским государством. "Если они будут всё время помнить, что у меня диабет и я завишу от инсулина, меня уж точно никуда не пошлют", вздыхала она.

Микки знал, что мама мечтает чтобы её куда-нибудь "послали". Это она называла "репортажной работой". Ей такой работы не давали. По словам папы, мама не умеет хорошо работать, потому и не давали.

Папа любил напоминать об этом маме. Очень часто.

– Какая ты, к свиньям, журналистка? – говорил он ей во время их обычных ссор. – Ты не умеешь связать двух слов, Фри. Ты вообще ничего не умеешь. Кто правил твои статьи? Я их правил! Я придавал твоим словесным выделениям хотя бы подобие блеска! Не говоря уже о том, что я пристроил тебя в газету! Ты просто ничтожество!

Микки вспомнил всё это и сказал папе, что боится лекарства и уколов. Папа почему-то улыбнулся, и Микки испугался, что сейчас он будет его бить. Но папа был в хорошем настроении и не тронул сына.

– Я дам лекарство не тебе, – объяснил он. – Я хочу, чтобы ты передал его одному человеку в России.

Он вручил Микки коробочку с ампулами. Она была очень похожа на те коробочки, которые всегда возила с собой мама. Папа сказал, что это специально так сделано, и чтобы он, Микки, об этом не думал.

– Ты спрячешь это где-нибудь у себя, – продолжал наставлять его папа. – Мама не должна это видеть. Когда долетите до Москвы, вас встретит хороший человек. Он будет катать вас по городу. Потом, когда ты останешься одни, без мамы, он спросит, привёз ли ты лекарство. Ты отдашь ему это. Тогда всё будет хорошо. Если за весь день никто не спросит у тебя про лекарство, ты выкинешь его, только очень осторожно. Учти, если эту вещь найдут чужие люди, особенно в аэропорту, и подумают на тебя, никому не говори, что это ты её вёз. Скажи, что ты её в первый раз видишь. Маме тоже ничего не говори. Вообще ничего не говори никому. Если ты хоть что-нибудь скажешь посторонним или даже маме, тебя убьют. Они убивают всех, кто возит такие лекарства.

Микки поверил и очень испугался. Когда у них в доме бывали люди с маминой работы, мама иногда рассказывала им про какие-то расстрелы в аэропортах. "Они везли это самое" – говорила мама, "их расстреливали в специальной комнате Службы Охраны". Мальчик не знал, что такое "это самое", но теперь понял – они, наверное, везли какие-нибудь лекарства.

Ему стало так страшно, что потребовались два крепких папиных подзатыльника, чтобы прекратить рёв.

После этого папа Жорж сказал ему, что если он, Микки, всё сделает как надо, папа простит ему всё его непослушание. А если не сделает, то накажет так страшно, как Микки даже не снилось. Может быть, даже убьёт. Микки снова расплакался, и на этот раз папа не только не стал его бить, но даже погладил по голове и пробормотал что-то успокоительное.

Мальчик долго думал, как бы лучше спрятать коробочку, но ничего изобрести не смог и в конце концов просто положил папину вещь себе в карманчик.

Первая неприятность случилась по дороге в аэропорт. Микки хотел взять с собой любимые игрушки. Мама заранее уложила их в сумку, но Микки было скучно сидеть и ждать, пока приедет такси (мама не умела водить машину), и он достал игрушки и разбросал их по всей комнате. Но тут как раз позвонил шофер такси, и мама не стала собирать игрушки – они так и остались в комнате. Микки устроил ей скандал, топал ножками, кричал и плевался, но ничего не помогло: мама очень торопилась и чего-то боялась. В таком состоянии она переставала бояться Микки и его скандалов. Мальчик решил подождать, пока мама придёт в себя и уже тогда наказать её как следует.