Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 86 страниц)

– Извините за беспокойство, – человек с белым лицом неприятно улыбнулся, показав меленькие квадратные зубки, явно работа стоматолога, механически отметил Фридрих, – я так думаю, вы обо мне немного слышали. Меня зовут Гельман, Мюрат Гельман, консультант, очень приятно, – он выловил в воздухе руку Власова и с усилием пожал её.

Власов подавил вспыхнувшее было раздражение: он не любил рукопожатий вообще, и уж тем более неприятно было ручкаться с этим человеком. Ограничился тем, что с усилием выдернул руку у чрезмерно общительного консультанта.

– Фридрих Власов, – представился он.

– Очень, очень приятно, – расплылся в улыбке Гельман. – Приятно видеть новые лица. У нас, знаете ли, несколько застоявшееся общество, мы все друг друга знаем... Я так понимаю, вы из Москвы?

– ...наши це-энности... – пел-заливался Лихачев.

Власов сделал паузу. Отвечать прямо не хотелось: получилось бы, что он соглашается на положение допрашиваемого.

– Я слышал, что коренные петербуржцы недолюбливают москвичей? – отпарировал он, чуть подумав.

– Это типичная московская сплетня, – Гельман повёлся, или сделал вид, что повёлся. – Знаете, я сам не отсюда, но только в этом городе я понял, что такое настоящая доброжелательность, я надеюсь, вы тоже это оцените... – слова лезли из галериста, как помёт из кролика. Сравнение было малоаппетитным, но ничего другого Власову в голову не пришло.

– Я догадался, что не отсюда, – заметил Фридрих без особой деликатности. – У вас странное имя для петербуржца.

– О, да, это забавная история. Родители у меня были большие франкофилы, знаете, у нас это бывает, наши предки здорово помогли царю против Наполеона, и, признаться, прогадали, и сильно прогадали... – Власов сообразил, что галерейщик имеет в виду российских юде; само по себе происхождение Гельмана его не смущало, но людей, которые не просто не скрывают, а при первом же знакомстве норовят подчеркнуть свои юдские корни, он недолюбливал – было в таком поведении нечто от истерика, кричащего, что он совершенно спокоен.. – Вот меня и назвали в честь Мюрата, – продолжал Гельман, – был такой, знаете ли, наполеоновский маршал...

– Знаю. Он, кстати, плохо кончил.

– Ну, в общем, да... Зато отличался решимостью и бесстрашием.

– А также хвастовством и склонностью к предательству, – напомнил Фридрих. – Наполеона он предал.

– Ну, что значит "предал", – пожал плечами Гельман, – это ведь политика, к ней неприменимы обычные стандарты... Наполеон, в конце концов, захватывая власть, тоже, по сути, нарушил присягу. Да и не только он... были и другие прославленные исторические деятели... – он сделал короткую паузу, и Власов не понял, было ли это намеком. Если да, то, похоже, галерейщик знает о нем больше, чем следует, и это скверно...

– Но не будем терять драгоценного времени, – человечек сделал такое движение, как будто хотел взять Власова под локоть, но в последний момент сдержался. – Я так понимаю, вы здесь по делу, вы не просто зашли, м-м? У меня предложение: когда всё кончится, пойдёмте побеседуем, тут есть одно местечко, мы там сядем...

– А почему вы решили, что мне интересно разговаривать с вами? – усмехнулся Власов.

– Потому что вы сюда таки приехали, – ничуть не смутился юде, – вы же, я понимаю это таким образом, не для того здесь, чтобы узнать последние новости о здоровье фрау Рифеншталь?

– Российский режи-и-им, пытающийся подавить волю народа, стремящегося к свобо-о-оде... – тем временем вещал Лихачёв.

Власов услышал обрывок фразы и кинул взгляд на академика. Тот раззадорился, яйцевидная плешь порозовела, и даже пух на ней как-то поднялся. Зрелище было смешное и неприятное.

– Так вы не против насчёт чашечки хорошего кофе и небольшого разговора? – не отставал Гельман.

– И чем это я заслужил такую честь? – Власов уже всё понял, но хотел ясности.

– Ну, мы вас, некоторым образом, ждали, – галерейщик снова заулыбался, – то есть не лично вас, господин Власов, а кого-нибудь, так сказать, новенького, – ухмылка стала откровенно наглой, – вы ведь не просто так любопытничаете, ведь так? Не отвечайте, конечно. Ну, так если вы не против, хороший кофе – это всё-таки хороший кофе, не так ли?

Власов подумал, что в этом небольшом человечке умещается слишком много слов и они сыплются из него слишком быстро. С другой стороны, не принимать приглашения Гельмана было бы странно. В конце концов, он пришёл сюда, в числе прочего, и ради того, чтобы посмотреть на лихачёвцев вблизи. То, что Гельман – видимо, играющий при Академике и Фрау достаточно важную, хотя и не вполне понятную роль, – его заметил и выделил из толпы, тоже было предсказуемо: похоже, он, Власов, был единственным новым лицом среди этого старичья. Интересно было другое – за кого именно Гельман его принимает?

– Что ж, если кофе и в самом деле хороший, – сказал Власов, смотря в глаза галерейщику, – можно и пройтись. Если угодно, сейчас. Здесь душно.

Мюрат Гельман открыл было рот, чтобы разразиться очередной тирадой, но тут произошло сразу два мелких, но неприятных события: в кармане галерейщика запиликал целленхёрер, и в ту же секунду из-за полки выскочил давешний старичок в картузе, которого старуха назвала Львом Фредериковичем.

– Э-гей, а вот и вы, Мюрат Александрович – задребезжал старичок, – доброго вам здоровьичка...

Целленхёрер Гельмана тем временем тонко, но назойливо звенел. Галерейщик пытался его вытащить из брючного кармана, но аппаратик, похоже, утонул в нём слишком глубоко. Другой рукой он умудрялся делать так некстати возникшему старичку неопределённо-дружелюбные знаки.

Наконец, трубка – крошечная, в серебристом раздвижном пенале, напоминающем шоколадку, – была извлечена из кармана, раскрыта и прижата к уху.

– Да... – бросил в трубку Мюрат, всё продолжая жестикулировать, – нет... нет... нет, не сейчас... нет, рано... Пока не приближайтесь... Когда я буду, дам команду, – наконец, скомандовал он, нажал отбой и утопил машинку в кармане.

– Здравствуйте, Лев Фредерикович, извините, что сразу не поздоровался, – нашёлся он, слегка кланяясь старичку.

Старичок чуть не взлетел в воздух – так энергично замахал он руками.

– Нет, ну что вы, ну какие извинения! Я так... я просто... подошёл, можно сказать... вы же человек деловой, у вас каждая минутка расписана, а мы тут с боку припёка...

– Голос разума негромок, но его невозможно заставить замолчать. Это сказал великий Фройд... – донеслось до Власова очередное лихачёвское высказывание.

На слове "Фройд" старикан поперхнулся и громко икнул. Власов мысленно пожелал ему подавиться.

– Вы, Мюрат Александрович, не слышали насчёт сегодняшнего? – продолжал старичок. – Говорят, что Фрау-то перед отъездом...

– Да, слышал, – буркнул Гельман с таким видом, как будто его собеседник ляпнул что-то не вполне приличное. – Извините, Лев Фредерикович, у меня разговор...

Лихачёв тем временем справился с кашлем и начал было цитировать Гёте, но сбился в цитате и снова закашлялся, на сей раз довольно-таки ненатурально. Власов решил, что академик просто забыл слова.

– Так вы, значит, не слышали, – нёс своё словоохотливый старикан, – сегодня Фрау даёт прощальный ужин, перед самым отъездом, значит... в самом Фонде и накроют...

Гельман посмотрел на Льва Фредериковича как солдат на вошь – с бессильной злобой.

Старичок, как назло, в этот момент вытянул шею, пытаясь рассмотреть своего обожаемого кумира, который как раз повысил голос и вещал что-то о единстве цивилизованного мира.

– Так мы идём? – почти невежливо спросил Гельман, явно намереваясь как можно скорее отцепиться от слишком словоохотливого Льва Фредериковича.

Власов чуть было не ответил "да", но почему-то заколебался.

Лев Фредерикович тем временем сделал полшажка в сторону книжной полки и потянулся за какой-то книжкой. Книжка была высоко, маленький старичок не мог её достать.

Власов невольно перевёл взгляд на забавного человечка и вздрогнул. Скрюченные старческие пальцы на мгновение сложились вполне определённым образом.

Это был старый условный жест Управления, не использующийся уже лет тридцать. Власов сталкивался с ним, когда по служебным надобностям изучал документы, связанные с Фолшпилем. Насколько он помнил этот знак, он означал "нет".

Раздумывать было некогда.

– Знаете, я только что вспомнил, – сказал Фридрих, – у меня ещё остались кое-какие дела в городе. Извините, но я вынужден...

Гельман взялся за дужку своих роскошным тёмных очков, как будто собирался их снять, но передумал.

– Я запамятовал, – сказал он голосом, в котором не слышалось даже намёка на извинение или сожаление, – сегодня в помещении Фонда проводится нечто вроде прощального ужина с Фрау. Мероприятие скорее кулуарное, но... – он ловким жестом извлёк из кармана сложенную вдвое плотную бумагу. – Адрес здесь. Там и поговорим. Извините, у меня тоже дела, не прощаюсь, до встречи, – последнее он произносил уже на ходу, скрываясь где-то за полками.

В этот момент раздались аплодисменты: похоже, Лихачёв закончил свою речь.

Власов обернулся, рассчитывая застать хотя бы Льва Фредериковича, но увидел только его спину: странному старикану что-то срочно понадобилось в глубине магазина.

Фридрих вздохнул и пошёл к кассе. Книжку Лихачёва всё-таки следовало купить.

Как выяснилось, он чуть было не упустил момент. Ему достался последний экземпляр, с некрасивой вмятиной на обложке и торчащей из корешка длинной, твёрдой от клея, ниткой.

Власов всё-таки взял его: в конце концов, это сувенир. Он будет неплохо смотреться на полке его кабинета на Принц-Альберхтштрассе, где-нибудь среди польских антидойчских брошюр и зелёных книжечек с призывами к истреблению мунафиков и кафиров.

Kapitel 33. Тот же день, около полудня. Санкт-Петербург, Дворцовая площадь – ул. Колчака, 9.

Власов медленно шёл по Дворцовой площади. В руке мешался зелёный пакет из книжного магазина, с пресловутым сочинением академика.

Капризное буржское небо неожиданно развиднелось. Вместо обычной серой хмари открылась холодная голубизна, в которой не ощущалось ничего воздушного – она была блестящей и гладкой, пресловутая "небесная твердь". Впечатление было такое, как будто город накрыли огромным выпуклым стеклом.

Площадь была почти пуста, что подчёркивало её размеры. Колонна с ангелом наверху была покрыта лёгкой изморозью.

Слева Власов мог бы видеть желтый фасад бывшего Генерального штаба, справа – зелёные стены знаменитого дворца. Но ему не хотелось смотреть по сторонам.

Фридрих поднял голову. Чёрный ангел с печальным лицом стоял высоко в твёрдом небе, отчаянно сжимая в руках тонкий бесполезный крест.

Власову сначала пришла на ум хофмановская сказка, читанная в детстве, в которой студент, ставший жертвой злых чар, оказался пленником хрустальной склянки. Потом откуда-то из глубин памяти пришла строчка Тракля: "Im blauen Kristall wohnt der Mensch": "В голубом хрустале живёт человек". Но здесь было другое: ангел не был ни пленником, ни вольным жителем вышней тверди, а её частью – чем-то вроде детали механизма, вращающего свод небес.

Фридих с усилием отогнал невесть откуда взявшееся романтическое настроение и сосредоточился на насущных делах.

С одной стороны, поездка складывалась как-то чересчур успешно. Только-только сунувшись в логово ультрагерманистов – которых Фридрих представлял себе людьми осторожными и недоверчивыми – он уже получил приглашение на мероприятие с Фрау. Более того, ему недвусмысленно дали понять, что это последняя возможность пообщаться с госпожой Рифеншталь перед её отъездом на Запад. Из этого следовало только одно: его ждали. Не его лично, Фридриха Власова, а кого-то, кто... Кто? В какой роли должен был появиться человек, которому оказывают подобные знаки внимания? И что означала вся эта игра между Гельманом и непонятным старичком? Кто таков этот шустрый Лев Фредерикович? Не исключено, что Лев Фредерикович не так-то прост. С запоздалым раскаянием он вспомнил, как мысленно обматывал старикашку поясом со взрывчаткой. Нет, такой в самоубийцы не полезет – для этого есть другие...

Откуда-то из-за Александрийской колонны появилась группа молодых людей – человек десять, не меньше. Власов пропустил бы компанию мимо глаз, но что-то привлекло его внимание. Присмотревшись, он отметил, что компания одета, во-первых, не по сезону – в ярко-красные спортивные костюмы, и, во-вторых, одинаково: костюмы были на всех одного цвета. К странноватому виду прибавлялось соответствующее поведение и рисунок движений. Власову понадобилось секунды две, чтобы понять – эти ребята чего-то боятся или решились на что-то опасное. Кстати вспомнилось, как он только что думал о террористах-смертниках. А что, вполне возможно. Вот только что они собираются взрывать? Александрийскую колонну?

Желания выяснять на опыте, что именно задумали красные, не было никакого. Рука Власова скользнула под куртку, где пригрелся "стечкин".

За спиной раздались крики. Кричали на английском.

Власов моментально развернулся, приготовившись к стрельбе, и увидел вывалившихся на площадь невесть откуда корреспондентов, явно не дойчей и не русских, судя по внешнему виду и аппаратуре. Двое лихо поводили телекамерами, один стоял с микрофоном, явно готовясь к произнесению какой-то речи.

Фридрих понял, что самое лучшее – это как можно быстрее покинуть место действия. Он метнулся в сторону, выходя из-под прицела телекамер, и успел краем глаза заметить, что одинаково одетые молодые люди ложатся прямо на камни, вытягивая перед собой руки.

"Вот чёрт", – подумал Власов.

Похоже, это была какая-то протестная акция. Власов читал, что российские диссиденты имеют привычку публично приковывать себя к ограждениям или ложиться на землю, протестуя против "бесчинств режима". В Берлине с подобными протестантами церемониться бы не стали, но Мосюк завёл привычку в таких вопросах либеральничать.

Но на этот раз, однако, либеральничать никто не собирался: прямо из-под конной арки Генштаба выкатился полицейский фургон с открытым кузовом. Уже на ходу из кузова попрыгали на брусчатку одинаковые, как горошины, русские полицейские в прозрачных сферических шлемах и с пластиковыми щитами. Они рванулись к журналистам. Те и не думали сопротивляться или бежать, только направляли камеры прямо на полицейских. Человек с микрофоном разразился быстрой речью на английском.

Фридрих к тому времени уже смешался с немногочисленными зеваками, сгрудившимися у Зимнего.

Полицейские действовали быстро и чётко, но, по мнению Власова, недостаточно решительно. Вместо того, чтобы заняться нарушителями общественного порядка, они первым делом выстроились перед журналистами, мешая им снимать. Кто-то попытался поднять телекамеру на выдвижном шесте, но тут кто-то из полицейских всё-таки применил силу: камера развернулась в противоположную сторону.

Другие стражи порядка занялись, наконец, людьми в красном. Они брали каждого за руки – за ноги (те не сопротивлялись) и уносили в сторону фургона. Кто-то задёргался, и тут же раздался гулкий звук – человека просто швырнули в кузов. Послышалась брань. Журналисты прыгали на месте, как обезьяны, пытаясь хоть что-нибудь заснять, но барьер из людей в сферах и с блестящими щитами был совершенно непроницаем.

Прямо над ухом Власова что-то жирно лязгнуло. Фридрих невольно отпрянул: он подсознательно ждал какой-нибудь гадости. Обернувшись, он увидел давешнего старичка с картузом на голове и с древней "Ляйкой", который увлечённо фотографировал происходящее.

– Ещё раз здравствуйте, Лев Фредерикович, – насмешливо сказал Власов.

Старичок чуть не уронил "Ляйку".

– Да, да, очень приятно, – забормотал он, – я вот тут, некоторым образом... фиксирую, так сказать, происшествие... – он сделал ещё один снимок, явно наудачу, после чего принялся чехлить громоздкий аппарат, шепча что-то невнятное про фотоплёнку. Фридриху стало неловко смотреть, как старик корячится: он взял в руки футляр, чтобы тому было удобнее укладываться.

В этот момент старик снова сложил пальцы в какой-то знак, который Власов, однако, не понял.

– Вы мне, извините, не поможете на минуточку? – обратился старичок к Фридриху. – Тут вот совсем близко...

Власов не понял, как и в чём он может помочь егозульному старикашке, тем более "на минуточку", но сообразил одно: тот хочет увести его в сторонку, видимо, для разговора.

– Да, пожалуйста, – согласился он.

– Минуточку, минуточку, – старичок суетился, увлекая Власова с собой. – Как бы нам тут только того... давайте лучше тут... а вот мой, так сказать, транспорт.

На улице возле красивого здания с каменными фигурами, изображающими атлантов, держащих небо на каменных плечах, одиноко стояла, уткнувшись мордочкой в сугроб, маленькая смешная зелёная машинка. Власов разглядел "инвалидные" номера и машинально подумал, что, видимо, эта улица закрыта для обычного транспорта, но старичок пользуется какими-то льготами по здоровью.

– Давайте поговорим, только не здесь, – голос старичка стал тише, а неприятная стариканская прыткость несколько поумерилась, – я вас отвезу в безопасное место... Вы не представляете, что тут творится. Видели, что было на площади? Это всё Гельман. Паршивый провокатор, ему нужен скандал, не понимаю, как его терпит Фрау, я ей тысячу раз докладывал...

Власов неприязненно покосился на Льва Фредериковича. Похоже, старик был всё-таки не вполне адекватен.

– Очень опасный человек, – бормотал старик, оглядываясь по сторонам, – у него огромное влияние... – тут он, зарывшись в полу пальто, начал что-то выкапывать из кармана, то ли радиобрелок от машины, то ли что-то ещё. На грязный снег упал скомканный носовой платок огромного размера, неоднократно использованный по назначению. Власов посмотрел на запачканную тряпку и решил, что поднимать это следует только в перчатках, лезть за которыми решительно не хотелось.

– Милейший Лев Фредерикович, – бухнуло в спину, – вы куда это собрались?

Власов – уже без удивления – обернулся и увидел Мюрата Гельмана. На сей раз тёмных очков он не надел, и Власов мог рассмотреть его лицо. Лицо преуспевающего гешефтмахера – примерно так Фридрих определил про себя человеческий тип, который предстал перед ним.

Старичок же немедленно преисполнился елейной доброжелательности.

– А вот и вы, Мюрат Александрович! Ну, как прошла акция? Всё засняли?

– Нормально прошла, – Гельману явно не хотелось развивать эту тему. – А вы, смотрю, сдружились с господином Власовым?

– Да вот, некоторым образом, едем сейчас в "Норд", – не без самодовольства сказал старик.

– Пока что, – вмешался Власов, – я никуда конкретно не собрался.

– И правильно, – Мюрат немедленно пошёл в наступление, чего Фридрих и ожидал, – "Норд" – не самое интересное место. Позвольте предложить иной маршрут. У меня как раз заказан столик в "Аркадии" на Колчака. Будем есть оленину и пить брусничную настойку. Кофе там тоже отменный. Всё за мой счёт, у меня сегодня удачный день, – добавил он торопливо.

– Да уж видели мы, – не удержался старик, – видели. И слово нехорошее разглядели...

– У нас с уважаемым Львом Фредериковичем эстетические разногласия, – картинно развёл руками Гельман. – Я новатор, а он, знаете ли, придерживается консервативных взглядов на искусство.

– Я тоже, – отрубил Власов. Ему не нравился Гельман, к тому же он начал понимать, что означала сцена на площади.

– Ну, вы человек, несомненно, умный, – зашёл галерейщик с другой стороны, – мы могли бы поговорить об этом... я не надеюсь, что смогу вас переубедить, но, по крайней мере, вы выслушаете точку зрения, отличную от общепринятой...

– Прошу меня извинить, Мюрат Александрович, но мы с господином Власовым едем в "Норд", – пошёл ва-банк старикашка, открывая дверцу своей инвалидной машинки.

– Прошу меня извинить, Лев Фредерикович, но мы с господином Власовым едем в "Аркадию", – тем же тоном заявил Гельман.

Фридриха это начало откровенно забавлять.

– Господа, – сказал он, – может быть, вы перестанете делить мою шкуру? Я, пожалуй, пойду прогуляюсь без вас.

Повисла пауза. Власову показалось, что он слышит, как скрипят мозги собеседников, просчитывающих варианты.

Первым расчёты закончил, как ни странно, старикан.

– Ну, – сказал он, широко разводя руками, – я, уж извините, не поеду: нечего мне там делать, и повод не нравится, – последние слова он выделил голосом, – а вы как хотите. Значит, до вечера.

– До вечера! – ухмыльнулся в бороду Гельман.

Старик повернулся, даже не пытаясь сделать какой-нибудь очередной знак. Сел в свою инвалидку, громко хлопнул дверью. Машина обиженно запехала моторчиком и тронулась с места.

– Забавный старикан, – откомментировал галерейщик, старательно добавляя в голос великодушия и снисходительности, – только очень настырный. Зато он очень предан нашей Фрау, – лицемерно вздохнул он, – за это мы его любим... Так что насчёт "Аркадии"?

– Не откажусь, – Власов решил, что галерейщика стоит выслушать. – Но предупреждаю: я не употребляю алкоголь.

– Очень жаль, – Гельман, кажется, искренне огорчился. – У меня только что прошла успешная акция... да пойдёмте, пойдёмте... – он снова попытался было взять собеседника под локоть, и снова в последний момент сдержался.

Они прошли мимо атлантов. Серый, грязный снег лежал у ступеней. Погода тоже испортилась: голубой купол закрылся, небо затянуло серой хмарью. На улице стало неуютно. Гельман попытался было завести разговор о буржской погоде, но тут у него начал разрываться целленхёрер и галерейщик пустился в какие-то сложные переговоры. Посреди разговора в кармане галерейщика запиликала ещё одна трубка, и тот, зажимая пальцем микрофон на первой, принялся столь же энергично договариваться о каком-то интервью. Одновременно он умудрялся делать знаки Власову, чтобы тот не отставал.

Фридрих почему-то думал, что галерейщик ездит на каком-нибудь роскошном "Запорожце". К его удивлению, когда они дошли до стоянки, Гельман решительно направился к не слишком роскошному "Мерседесу" спокойного тёмно-синего цвета. В Райхе на таких машинах ездили молодые студентки. Власов вспомнил Марту Шварценеггер: ей бы такая машина подошла больше, чем поездки в общественном транспорте.

Внутри машины было всё как обычно. Фридрих обратил внимание только на маленькую православную иконку, приклеенную к стеклу.

Галерейщик, сопя, устраивался за рулём, одновременно заканчивая последний разговор. Тем не менее, он, видимо, периферийным зрением поймал взгляд Власова на иконку.

– Это так, знаете... – почти извиняющимся тоном сказал он, пряча трубку в карман. – Я вообще-то во все эти церковные дела не верю. Но, говорят, эта штука помогает даже тем, кто в них не верит, а водитель я неважный. Нет-нет, всё нормально, но вот знаете ли, такое дело – неуверенно чувствую себя на дороге...

Мотор ровно, мягко загудел. Машина тронулась с места.

– Вот вы, наверное, думаете, что тут у нас такое творится, – продолжал Гельман, – со стороны это всё выглядит несколько смешно, наверное. Ну да вы в своём ведомстве... – он бросил косой взгляд на Фридриха: тот почувствовал, как будто его лица что-то коснулось и тут же отдёрнулось, – про нас, наверное, всё знаете.

– Напротив, я пока ничего не знаю и ещё меньше понимаю, – Власов скосил глаза на собеседника. – Надеюсь, вы мне что-то объясните...

Машина вильнула.

– Ох, извините, – Власов почувствовал, как Гельман напрягся, – тут движение начинается... давайте потом поговорим.

Он вперился вглядом в дорогу. Видимо, галерейщик и в самом деле неуверенно чувствовал себя за рулём.

Фридрих откинулся на сиденье. Машина тащилась по правому ряду, с минимальной скоростью, Гельман всё время делал какие-то ненужные, лишние движения, крутил головой, суетился. На светофоре он чуть было не свернул не в ту сторону, вырулил, получил в спину несколько гудков и тихо выругался сквозь зубы.

Сознание того, что машину ведёт неумелый водитель, нервировало и злило. Потом Фридрих подумал, что, возможно, Гельман на это и рассчитывает – помотать ему нервы, чтобы сделать более податливым на какие-нибудь неосторожные высказывания, и разозлился ещё пуще: лихачёвцы, похоже, возомнили о себе невесть что... Кстати, за кого же они всё-таки его принимают? Уже понятно, что они видят в нём сотрудника спецслужб, и скорее дойчских, чем российских. То есть – сотрудника Управления, которого отправили приглядывать... или выяснить что-то конкретное, чего они боятся. Это неудивительно: возможно, Эберлинг наследил... Или Вебер... хотя тот вроде бы не покидал Москвы... но в наши времена информационных технологий личное присутствие далеко не всегда обязательно... Но всё-таки – откуда такие танцы вокруг его персоны? Нет, от него явно чего-то ждут. Впрочем, – тут Фридрих мысленно поправился, – кто именно ждёт? Странненький Лев Фредерикович с его намёками? Жуликоватый галерейщик? Сама Фрау, на ужин с которой он приглашён столь внезапно? А может быть, кто-то ещё, какой-нибудь кукловод, который и крутит всей этой публикой?

Машина остановилась на маленькой платной стоянке около домика в голландском стиле. Судя по тщательно очищенной от снега брусчатке и важному охраннику в коротком полушубке, открывшему дверь Власову, место было дорогое и не для всех.

Как только Гельман вылез из машины, к нему тут же вернулась его самоуверенность. Он живчиком взбежал на крыльцо, перекинулся парой слов со вторым охранником на входе – было заметно, что галерейщика тут знают, – дождался Власова, после чего, не раздеваясь, скрылся в туалетной комнате.

Власов осмотрелся. Скупо освещённое помещение было декорировано тёмными деревянными панелями. Висело несколько картин с изображением охоты. В небольшом гардеробе висело всего несколько пальто и ни одной женской шубы.

– Добрый день, уважаемый гость... курточку пожалуйста... – Власов недоумённо повернулся. Потом зрение сфокусировалось и он разглядел услужливо растопырившегося гардеробщика.

Это был негр – настоящий, чёрный, чьё лицо почти сливалось с темнотой.

– Курточку вашу, – поклонился сказал чёрный и улыбнулся, показав очень белые зубы.

Это было уже слишком.

Власов развернулся, вышел, хлопнул дверью. Охранник с недоумением посмотрел на гостя, но ничего не сказал.

Фридрих почти пересёк мощёную площадку, когда его догнал Гельман. На этот раз он всё-таки схватил Власова за локоть. Власов брезгливо выдернул руку.

– Вы не поняли! – затараторил галерейщик, – ох, чёрт, я вас не предупредил... Это не то, что вы подумали... Это такой прикол... Шутка... Ну остановитесь же, чёрт побери! – он решительно встал на пути Власова.

Фридрих тоже остановился.

– Я знал, – процедил он, – что разложение в России зашло достаточно далеко, вы принимали даже китайцев. Но это...

– Я же говорю, вы не поняли! – Гельман явно не знал, куда девать руки. – Это не настоящий негр! Это актёр! Это просто краска! Он такой же ариец, как вы и я!

Власов невольно рассмеялся: простодушное нахальство юде, по ходу записавшего себя в арийцы, была и впрямь забавно.

Гельман, видимо, не понял причины смеха, поэтому засмеялся сам.

– Давайте всё-таки вернёмся, – предложил он мягко, обходя вокруг неподвижно стоящего Власова. – Ничего страшного ведь не произошло, не правда ли? Ведь мы на меня не обиделись? Клянусь, я просто забыл про этого несчастного портье, я здесь завсегдатай, я давно перестал его замечать, я даже не думал... – он всё обходил вокруг Фридриха, как будто заворачивая его в рулон из мягких слов.

Власов сделал усилие, чтобы не слышать этого голоса и подумать самому.

Скорее всего, решил он, Гельман врёт: он вполне сознательно привёл его именно сюда и именно в расчёте на его, Власова, реакцию. Да, галерейщик хотел его задеть, причём задеть не просто так, а совершенно определённым образом, он чувствовал это в интонациях Гельмана, в его наигранной угодливости... тоже, кстати, имеющий вполне определённый оттенок. Нет, не зря он отпустил фразочку насчёт арийцев...

– Ну что ж. Если вам угодно, – Власов сделал ударение на "угодно", – вернёмся. Не зря же я отказался от приглашения Льва Фредериковича?

– Да, конечно, – согласился Гельман с едва заметной запинкой. Он явно не ожидал, что Фридрих так быстро согласится.

Когда они вернулись, на месте злополучного "негра" сидел "индеец" в уборе из перьев. Он был даже немного похож на индейца, как их рисовали в старых книжках. Фридрих молча отдал ему куртку и прошёл дальше. Зелёный пакет с книжкой он, однако, прихватил с собой: мало ли что.

Помещение клуба было невелико. Некрашеные столы, тяжёлые деревянные табуреты, на стенах – барометры, секстанты и колчаны со стрелами. Окна были занавешены тяжёлыми бордовыми шторами, потолок слегка подсвечен. Очень тихо играла музыка: Власов узнал "Времена года".

В самом центре на возвышении стояли стеклянные ёмкости с разноцветными жидкостями. Внизу поблёскивали краники.

– Настоечки, – преувеличенно бодро потёр руки галерейщик, – клюковка, рябиновка, брусничная... вот там хреновушечка... на грецких орехах, на травах всяких... Вы уж как хотите, а я себе брусничной возьму к оленине. Это настоящая русская кухня...

Пока они усаживались за столик – Власов выбрал местечко у окна, – у Гельмана ещё два раза звонили целленхёреры, сначала один, потом другой. Галерейщик каждый раз отделывался "спасибо – всё хорошо – всё после – у меня переговоры". Произносил он эти слова с такой интонацией, как будто стоял прямо посреди Тверской на разделительной полосе.

Появилась официантка в каком-то странном цветастом платье. Власов прищурился: похоже, это был намёк на цыганскую одежду, хотя не более чем намёк. Насколько было известно Фридриху, в прошлом столетии цыгане были популярны у московских и петербургских кутил, но та мода давным-давно прошла; отношение же к ним простого народа в России было традиционно скверным. В данном случае расовые законы легли на подготовленную почву.

Официантка принесла меню и две крошечные стопочки с кроваво-красной жидкостью. Власов понюхал жидкость и отодвинул свою стопку: от неё разило спиртом. Гельман же сразу же схватил свою, запрокинул голову и буквально вытряс её содержимое себе в рот.

– Как вы собираетесь ехать обратно? – насмешливо осведомился Фридрих. – Учтите – с пьяным водителем я не поеду. И более того – не имею права и вам позволить нарушать закон.

– А, ничего страшного, – отмахнулся галерейщик. – Никаких нарушений. Вызову одного мальчика, он нас отвезет. И, между прочим, почему сразу "с пьяным"? Всего-то стопочка для аппетита... Нет-нет, я понимаю, какие законы в этой стране, – он подчеркнул голосом слово «этой». – И вынужден им повиноваться. Я просто хочу сказать, что в нормальном мире давно нет этой вот паранойи. К примеру, во Франции вы можете совершенно легально садиться за руль после, скажем, бокала шампанского. И вино там наливают даже детям, и никто не делает из этого трагедии... Неужели вы даже шампанское не пьете? По праздникам, а?