Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 70 (всего у книги 86 страниц)

Певец допел о том, что возврата назад нет, и в последний раз перешел к припеву про знамена со свастикой.

Фридрих смотрел на эти знамена, развевавшиеся над Москвой. Почти так же (и тоже парами с русскими) развевались они и осенью сорок третьего. Но тогда одни смотрели на них с восторгом и надеждой, другие – с ненавистью. Сейчас для большинства они были просто элементом праздничного декора...

Свою последнюю речь (точнее, предпоследнюю, если считать и ту, во время которой он умер прямо на трибуне) Дитль закончил словами: "...пока светит солнце, пока стоят горы, пока реет над Европой знамя со свастикой!" Далее в стенограмме, естественно – "бурные аплодисменты, все встают". Да, разумеется – это эмоционально эффектная концовка, предполагающая, что все перечисленное – явления одного временнОго порядка. Но на самом деле возраст Солнца – миллиарды лет, возраст гор – максимум сотни миллионов, а Райх существует лишь считанные десятилетия. И просуществует ли он еще хотя бы столько же?

Фридрих не знал ответа на этот вопрос.

"Вижу чу-удное приво-олье..." – залились репродукторы.

Власов попытался отогнать от себя мрачные мысли. Дело вовсе не в некой общей угрозе, сказал он себе – я чувствую себя не в своей тарелке из-за того, что мое расследование до сих пор не выявило конкретных имен, а время уходит...

Когда утром, через некоторое время после их первого телефонного разговора, Хайнц перезвонил ему и предложил прогуляться по праздничной Москве, Фридрих в первый миг счел это неуместной шуткой. До загадочного теракта остаются, быть может, считанные часы, а они все еще не знают, как его предотвратить и что именно вообще надо предотвращать – самое подходящее время для увеселительной прогулки!

– А у тебя есть лучший план? – огорошил его Эберлинг. – Что мы можем сделать прямо сейчас? Я жду, пока Управление добьется от московского крипо всех данных по смерти Кокорева. Ну и плюс результатов от оперативников, пытающихся вновь отыскать след Зайна. Ты – пока Мюллер вытрясет из кого надо подробности про этот визит. Пока мы не получим этой информации, все равно не можем осмысленно двигаться дальше. А прогуляться я зову тебя не просто так. Вспомни, как нас учили смотреть на ситуацию глазами противника. Вот представь себе, что ты готовишь теракт в праздничной Москве. Напрашивается мысль сделать это в месте массовых гуляний... Нет, я, конечно, не утверждаю, что мы непременно вычислим замысел Зайна, или, тем более, застукаем за работой его самого. Но как знать – может, и появятся какие-то идеи. И поглядывать по сторонам все-таки надо, особенно тебе – ты все же его видел лично...

– Насколько я понимаю, в Москве сейчас много мест для гуляния, и все мы не обойдем при всем желании.

– Это верно. Движение перекрыто практически по всему центру в пределах Бульварного кольца, исключая Тверскую – а кое-где и за пределами, твой Новый Арбат, кстати, тоже. В Парке Культуры имени Чехова катание на санях и штурм снежной крепости, в Нескучном саду фольк-фестиваль, на Воробьевых горах соревнования лыжников и саночников, на Крымской набережной – выставка ледяных скульптур и сожжение десятиметрового чучела зимы, ну, это завтра... на Васильевском спуске праздник блинов – ты, кстати, завтракал?

– Да как-то руки не дошли, вот как раз собирался себе что-нибудь сделать...

– Вот-вот, и у меня тоже. В Александровском саду что-то театрализованное-историческое, на Манежной торжественный митинг – это тоже завтра... но это только основные мероприятия на открытом воздухе, а на самом деле в каждом парке – своя программа, и в каждом районе понатыкано эстрад, где местные управы устраивают что-то свое. Угадать, конечно, сложно, но предлагаю прогуляться в сторону Кремля. Все ж таки "сердце России" и все такое прочее. Наибольшее число мероприятий – в центре, любой символический жест будет наиболее заметен здесь; "теракт под стенами Кремля" – это заголовок для первых полос по всему миру. Да и высокопоставленная публика вряд ли попрется на Воробьевы горы.

– Гм... все это напоминает надежду на выигрыш в лотерею. Но ты прав – все лучше, чем сидеть на месте и ждать новостей.

Нотицблок Фридрих, по некотором размышлении, не взял, оставив в режиме пересылки сообщений на целленхёрер. Власов не любил, когда у него заняты руки, особенно в ситуации, которая может потребовать внезапных и быстрых действий, а кроме того, человек с чемоданчиком среди праздных гуляющих привлекает внимание.

И вот теперь они с Хайнцем, пройдя по Новому Арбату, вступили на Воздвиженку; впереди уже маячила Троицкая башня Кремля, увенчанная золотым орлом, который отсюда выглядел маленькой солнечной искоркой. Улица была поуже, чем Новый Арбат; на столбах и домах висели все те же флаги, но репродукторы остались позади. Зато спереди донесся голос мороженщика, катившего по асфальту навстречу им свою тележку и рекламировавшего свой товар. Фридрих взглянул на него, как на идиота – зима же на дворе! – но с удивлением заметил, как сперва один, а затем другой гуляющий останавливаются и покупают холодное лакомство. Заодно мороженщик торговал и флажками. Хм, а ведь в таком металлическом ящике можно спрятать что угодно... Впрочем, никакая служба безопасности не подпустит такого вот уличного торговца к охраняемому объекту. Если только объект сам не захочет подойти – но это невозможно запланировать заранее...

Больше ничего примечательного по всей длине Воздвиженки, однако, не просматривалось, и Власов с неудовольствием подумал, что куда лучше было бы здесь проехать, нежели идти пешком. Пока что он чувствовал себя в форме, но знал, что после долгой ходьбы пострадавшая нога все же даст о себе знать – а прогулка вокруг Кремля и, возможно, по набережной Москвы-реки может получиться неблизкой...

– Дурацкая идея – перекрыть весь центр, – проворчал он. – Ну оставили бы для гуляний одну улицу...

– Русские гуляют с размахом, – усмехнулся Хайнц. – В Москве население вдвое больше, чем в Берлине, не забывай.

– Если что-то случится, полиции и медикам будет непросто добраться до места происшествия. Даже с сиреной через эту толпу быстро не проехать...

– Для этого есть вертолеты.

В этот момент целленхёрер Эберлинга подал голос, возвещая о пришедшем KMD.

– Ага! – удовлетворенно констатировал Хайнц, глядя на экранчик. – Вот, наконец, и сведения по Кокореву.

– И как он умер? – живо заинтересовался Власов. – Наркотики?

– Нет, – покачал головой Эберлинг, продолжая читать. – Самоубийство.

– И ты в это веришь?!

– В это верит русская полиция. Что ж, понятно, почему мы узнали об этом фактически случайно – такие вещи считаются чистой бытовухой и в поле зрения спецслужб не попадают...

– Каким способом?

– Повесился на проводе.

– Или его повесили.

– Вполне возможно, но они не нашли улик, доказывающих, что там был убийца. Во всяком случае, характерные повреждения пальцев есть. Человек, вешающийся сам, в последний миг инстинктивно пытается освободиться от петли, в отличие от тех, кого вешают в бессознательном или беспомощном состоянии...

– Возможно, его чем-то накачали.

– Спустя две недели в теплом помещении уже трудно сказать. Экспертиза следов не нашла. Но повреждения вен от многократных прошлых инъекций имеются. В квартире ни наркотиков, ни шприца не найдено. Полиция предполагает, что он мог пытаться бросить и не выдержал абстиненции.

– Что с его рехнером?

– Был все еще включен, когда полиция вошла в квартиру. На экране – надпись "FUCK YOU!" Большими буквами.

– Плат на месте?

– На месте, но толку от этого нет. Отформатирован на физическом уровне, восстановить информацию невозможно.

– Как же он ввел эту надпись? Если, конечно, считать, что это сделал он..

– Загрузился с системного накопителя. Тот остался в приводе. Все остальные накопители уничтожены в микроволновке.

– И полиция считает это самоубийством?!

– Да, я не хуже тебя понимаю, как это выглядит. Но согласись – формальные основания у них есть, а возиться с делом об убийстве никому не охота. Наркоман с неустойчивой психикой действительно мог покончить с собой, уничтожив все результаты своих трудов. Есть мотив, есть способ, есть предсмертная записка...

– Которую мог отстучать на клавиатуре кто угодно.

– На клавишах – только его отпечатки. Не смазанные.

– Его могли заставить. Или взять за руку уже мертвого и потыкать пальцем в клавиши.

– Само собой. Но с точки зрения крипо это – бездоказательные фантазии. Опять же, эти уничтоженные накопители... с точки зрения убийцы было бы логичнее взять их с собой, а не сжигать. Хотя, с другой стороны, если убийца пытался изобразить самоубийство...

– Они хотя бы опросили соседей?

– Конечно. Без толку. Знаешь, эти большие современные дома, где люди не знают друг друга... особенно если кто-то и не стремится общаться...

– Насколько я понимаю, квартира принадлежала не ему?

– Снимал через агентство. Там тоже не знают ничего полезного. Плата была внесена на три месяца вперед...

– Кстати, деньги в квартире найдены?

– Да, но не очень много.

– Впрочем, это ничего не дает. Мы ведь знаем, что если это и убийство, то не с целью ограбления... Ну ладно, версию крипо мы знаем. И, похоже, большего из них не вытрясем. Что сам думаешь?

– Ну... – протянул Эберлинг, убирая целленхёрер. – Вариантов тут много. Первый – что он действительно сделал это сам. Это я бы не сбрасывал со счетов. Тут даже возможен мотив, о котором крипо не знает – если, как ты говоришь, он и в самом деле получил важный и срочный заказ, на который возлагал большие надежды. Предположим, он с этим заказом не справился – учитывая состояние его психики, вполне повод...

– Или его грохнули обиженные заказчики.

– Не исключено. Хотя, скорее всего, в таком случае ему бы просто не заплатили, ну, плюс неустойка – и не более чем, если заказчики – "чистая публика". Или, напротив, прикончили бы демонстративно, для начала хорошенько избив – если это криминальные круги... Еще версия – что это действительно Зайн. Тем более что Носика он тоже убрал через имитацию самоубийства. Хотя детали расходятся, но Зайн – субъект изобретательный и не обязан действовать по одному сценарию. Еще вариант – люди, прикрывающие Зайна. Те самые, что отравили таксиста. Могут быть, разумеется, и какие-то дела, никак не связанные с нашими темами. Скажем, он задолжал за наркотики... хотя нет, из квартиры бы забрали все деньги, да и рехнер заодно. Тогда – некий криминальный заказ на "хакерские" услуги, с устранением исполнителя не за плохую работу, а просто как знающего лишнее... М-да. Ну допустим даже, что это Зайн – что нам это дает в практическом плане?

Фридрих задумался.

– Ну раз соседи ничего не видели, я бы тряхнул еще раз агентство, сдавшее квартиру. Выяснить, как именно он платил, откуда поступили деньги...

– Скорее всего, наличными через кассу. Не думаешь же ты, что его наниматель настолько глуп, чтобы оплатить это дело со счетов, которые можно отследить?

– Пожалуй. Но проверить стоит. Иногда самые хитроумные заговорщики сыплются на самых очевидных вещах.

– Придется опять организовывать официальный запрос. Причем даже неясно, кому именно. Крипо не хочет возбуждать уголовное дело ни по статье "Убийство" – за отсутствием состава преступления, ни по статье о наркотиках – в связи со смертью подозреваемого. А агентство не станет раскрывать свою финансовую документацию из простой любезности. Впрочем, ладно – сообщу шефу твою мысль, и пусть он решает, что делать, – Хайнц вытащил целленхёрер.

Они пересекли по переходу Моховую и вышли мимо Манежа к Кремлю. Из-под арки Кутафьей башни тянулся хвост очереди – туристов, жаждущих увидеть Кремль изнутри, пускали по одному после тщательной проверки. Фридрих знал, что здешние меры безопасности вполне основательны, не хуже, чем в международных аэропортах, так что у террористов едва ли был шанс. Спуск в Алексанровский сад тоже требовал проверки, но попроще – нужно было всего лишь пройти через рамку металлодетектора. Власову не хотелось лишних объяснений по поводу оружия, так что друзья свернули за Манежем влево и пошли вдоль балюстрады, глядя вниз, в сад. Театрализованное представление еще не началось, но гуляющих было много, а конная полиция, патрулировавшая сад, облачена была в кольчуги и шлемы (что, впрочем, не мешало наличию на поясе с бутафорским мечом заодно и кобуры с настоящим пистолетом). Возле грота в основании Средней Арсенальной башни разместился военный оркестр, развлекая гостей праздника живой музыкой (Фридрих мысленно пожалел музыкантов, вынужденных провести на одном месте не один час – хоть солнце и сияло по-весеннему, день все-таки оставался зимним). Оркестр исполнял не бравурные марши, а что-то танцевальное, и несколько пожилых пар кружились на тщательно расчищенной от снега площадке перед гротом под одобрительными взглядами зевак. В продуктовых киосках бойко торговали горячим чаем, бубликами, баранками, калачами и кренделями, но за главным масленичным блюдом – блинами – надо было идти на Васильевский спуск. Когда музыканты делали паузу, можно было расслышать шипение гелия, наполнявшего воздушные шарики с праздничной символикой; то здесь, то там они взмывали в небо. Хм, а если в каком-то из баллонов будет не гелий, а, скажем, нервнопаралитический газ? Содержимое лотков и тележек проверяют, но вряд ли делают химический анализ баллонов... Однако на открытом воздухе эффект будет не очень значительным, и пострадают лишь простые гуляющие.

Еще дальше в сторону Манежной, уже возле выхода из сада, праздничную беззаботность сменяла строгая торжественность двух Вечных Огней – в память о павших бойцах РОА и Вермахта. Каменные воины обеих армий застыли в вечном рукопожатии, а по обе стороны от них вытянулись столь же каменно-неподвижные солдаты почетного караула в парадных униформах времен войны: русский из Кремлевского полка и дойч из Церемониальной роты германского контингента в России. Фридрих знал, что завтра утром, перед началом торжественного митинга, здесь состоится возложение венков от руководства России (это сделает лично Мосюк, то есть, разумеется, венок возложат солдаты, а он подойдет и потрогает ленточку) и от прибывших на праздник официальных делегаций. Мишень для теракта вполне лакомая... вот только никаких гуляющих ни в саду, ни на Манежной улице в это время не будет, все вокруг будет оцеплено и перекрыто. Меры безопасности стандартные, отработанные годами подобных церемоний и ни разу не дававшие осечки.

На Манежную площадь пройти было нельзя уже сейчас. Вся она была по периметру обнесена стальными турникетами, вдоль которых вытянулись цепочкой даже не полицейские, а солдаты войск ДГБ. Вдалеке за их спинами, перед гостиницей "Москва", рабочие монтировали сцену для завтрашнего митинга. Движение по Моховой от Большой Никитской до Тверской также было перекрыто. Фридрих отыскал взглядом старшего по званию (им оказался прапорщик ДГБ, что соответствовало армейскому подпоручику) и предъявил ему свое удостоверение.

– Извините, херр оберст, нельзя, – вежливо, но твердо ответил охранник. – Проход только по спецпропускам.

– Даже сейчас, когда там одни рабочие? – прикинулся простачком Власов. – Нам с коллегой нужно просто пройти на Тверскую.

– Без спецпропуска не имею права пустить даже собственного начальника, – непреклонно произнес охранник, и Фридрих понял, что это не гипербола. – Придется вам в обход, – он принялся показывать рукой. – Сейчас назад к Манежу, от него на Большую Никитскую и по ней до первого поворота направо, в Никитский проезд.

– Ну что ж... понятно, – кивнул Власов и повернулся к прапорщику спиной. На самом деле ни Тверская, ни Никитская были им не нужны, и они с Эберлингом двинулись в сторону ближайшего – и единственного открытого – прохода на Красную площадь, справа от Исторического музея.

– Подождите минуточку!

Они обернулись. Их решительно нагонял все тот же прапорщик.

– Вы, верно, не поняли. На Тверскую – это вам туда. Через Красную площадь вы туда никак не попадете.

– Спасибо, мы поняли, – вежливо сказал Власов. – Мы просто передумали идти сейчас на Тверскую. На Красную площадь мы ведь можем пройти?

– Можете, разумеется, – кивнул дэгэбэшник, и в его глазах появился нехороший прищур. – А на документики ваши позвольте еще раз взглянуть? И коллеги вашего тоже.

Фридрих вздохнул и вновь протянул ему удостоверение. То же сделал и Эберлинг. Прапорщик проворно извлек из кармана блокнот и переписал данные господ имперских офицеров.

– Теперь мы можем идти? – недовольно осведомился Эберлинг.

– Все в порядке, господа, – он вернул им документы. – Сами понимаете, мы обеспечиваем безопасность. Не мне вам объяснять, что такое служебный долг. Добро пожаловать в Москву и с Арийским Единством вас!

– Вас также, – ответил Власов и совершенно искренне добавил: – И спокойной вам службы.

Друзья вышли на знаменитую площадь, покрытую брусчаткой, миновав знак, запрещавший езду на велосипедах. Фридрих подумал, что ездить на велосипеде по такому покрытию может разве что мазохист.

Здесь, разумеется, тоже было много народу, причем преобладали, похоже, приезжие. Многие щелкали друг друга на фотоаппараты. По площади прохаживались ряженые – стрельцы с алебардами, бояре в высоких шапках, варяги в рогатых шлемах (полная чушь, подумал Фридрих, никогда они таких шлемов не носили – такие рога только помогали бы вражескому мечу разрубить шлем вместо того, чтобы соскользнуть), германские рыцари в латах, казаки с нагайками, белогвардейцы в шинелях с башлыками и даже Николай II, прогуливавшийся в компании кайзера Вильхельма. Сфотографироваться с обычными ряжеными стоило пять рублей, а с двойниками – вдвое дороже, но желающие находились, в основном из числа иностранцев. Власов знал кое-что, о чем не догадывались беззаботные гости столицы – все эти ряженые были, как минимум, внештатныи агентами ДГБ, без согласия сотрудничать они бы просто не получили разрешения на свой промысел в столь ответственном месте. А несколько человек из числа ряженых, фотографов и "простых гуляющих" были и штатными сотрудниками с хорошим знанием иностранных языков и правом применять оружие в критической ситуации. По случаю праздников их количество наверняка увеличили. Некоторое время Фридрих развлекался тем, что пытался на глаз вычислить агентов среди прочей толпы, пока не встретил в ответ столь же пристальный подозрительный взгляд. Власов ответил коллеге легкой понимающей улыбкой. Очередных выяснений с проверкой документов ему не хотелось.

В центре площади, на фоне памятника Минину и Пожарскому, возвращенного на свое законное место сразу после того, как заровняли яму на месте мавзолея, фотографировался целый выводок азиатов – один из них, постарше, снимал выстроившихся в ряд шестерых остальных, на удивление похожих друг на друга, и даже одетых в одинаковые желтые куртки. "Неужели японцы?" – удивился Власов и тут же понял – нет, скорее всего, российская Средняя Азия. Подобные пришельцы добирались до Москвы редко – формально законы их визитам не препятствовали (запрещался лишь их найм на работу муниципальными предприятиями), но расово чуждых в столице не любили, и это было всем известно; в особенности такие настроения усилились после эксперимента с массовым приемом китайских беженцев, притащивших с собой наркотическую заразу. Кстати, среднеазиатские губернии России были по этой части тоже отнюдь не безгрешны.

– Лобное место, – со знанием дела показал Эберлинг. – Русские считают его символом казней, хотя на самом деле здесь никого никогда не казнили. Отсюда только зачитывали официальные указы, ну, и смертные приговоры в том числе. А собор впереди, который русские называют "храмом Василия Блаженного" – на самом деле Покровский. Храм в честь "блаженного", то есть городского сумасшедшего – это полный абсурд, храмы могут быть посвящены только святым. А сам Кремль, считающийся чуть ли не символом России, строили итальянцы.

– А памятник, который мы только что прошли, на самом деле поставлен не в честь освободителей России от польских оккупантов, а в честь победителей в междоусобной склоке между двумя русскими боярскими кланами, – подхватил Фридрих. – Один из этих кланов хотел призвать на престол польского королевича, что, кстати говоря, вполне отвечало обычаям средневековья – вспомним хотя бы, сколькими странами правили те же Бурбоны – но поляки сами охладели к этой идее, да и было их в Москве совсем немного. Более того, Романовы, стараниями Минина и Пожарского возведенные на трон, во время Смуты неоднократно перебегали с одной стороны на другую и активно поддерживали "тушинского вора" Лжедмитрия Второго. Да и Минин – на самом деле никакой не Минин, а Захарьев-Сухорукий. Минин – это не фамилия, а отчество: людям простого звания полноценное отчество не полагалось, говорили, к примеру, "Иван Кузьмин" вместо "Кузьмич"... Кстати, эксгумация его останков в Нижегородском кремле показала, что в могиле лежат кости нескольких человек, ни один из которых не мог быть Мининым, включая одну женщину.

– В общем, сплошные мифы и ни слова правды, – кивнул Хайнц. – Чем больше изучаешь историю, тем больше убеждаешься, что это не наука, а раздел пропаганды.

– Что да, то да, – согласился Власов. – Отец рассказывал мне, как принималось решение о возвращении этого памятника в центр площади. Тема обсуждалась в Райхе, и чуть ли не на высшем уровне! Кое-кто в имперском руководстве считал, что памятник, прославляющий освобождение России от иностранных интервентов, не худо бы вообще задвинуть подальше, во избежание нежелательных ассоциаций. Другие возражали, что если так сделать, то как раз в этом случае ассоциации и возникнут. Третьим просто нравилась идея лишний раз щелкнуть по носу поляков – кажется, их точка зрения в конечном счете и перевесила.

Они миновали другой памятник борцам за свободу России, поставленный в пятьдесят третьем, в десятилетнюю годовщину освобождения от коммунизма. Он был установлен перед собором, на том самом месте, где при большевиках стояли Минин и Пожарский, и даже отчасти напоминал предшественника по композиции, носившей, впрочем, еще более аллегорический характер: боец РОА принимает знамя у белогвардейца. Памятник стал последней работой Веры Мухиной.

Друзья прошли справа от храма по устремлявшейся вниз брусчатке (к счастью, полностью очищенной от наледи) и вышли на Васильевский спуск.

Запахло жареным. В прямом смысле. Здесь царил еще один символ солнца. Практически до самой реки площадь была уставлена павильонами, ларьками и палатками, стилизованными под терема, избушки и даже какие-то полевые шатры – и в каждом из этих сооружений торговали блинами. Прямо на глазах у посетителей пекли и предлагали блины всех видов – просто с маслом, с различным вареньем, с медом (тоже разных сортов), со сметаной, с икрой (куда же без этого!), свернутые пухлыми конвертиками блинчики с мясом, с рыбой, с рисом, с грибами, с вишней, толстые оладьи с добавлением картошки, яблок, кабачков, кукурузы... Здесь тоже играла музыка из репродукторов – на сей раз русская народная – но ее перекрикивали торговцы и нанятые ими зазывали, рекламировавшие товар. На блинном фестивале, очевидно, считалась хорошим тоном реклама в старорусском стиле – во всяком случае, в том виде, в каком его здесь представляли: с громкими выкриками, незамысловатыми стишками и частушками, нередко почему-то с демонстративным оканьем, которое никогда не было характерно для московской речи. Большинство торговцев были одеты в том же стиле лубочной Московии; среди мужчин было особенно много скоморохов в колпаках с бубенчиками, бабы (назвать их женщинами не поворачивался язык) – в кокошниках, густо нарумяненные (Фридрих брезгливо скривился – по сравнению с таким обличьем даже знакомое по кинохроникам большевистское уродство казалось верхом вкуса и эстетики). Меню в витринах и на выставленных рядом с павильонами рекламных щитах чаще всего были стилизованы под славянскую вязь, с красными заглавными буквами, ятями и ижицами (далеко не всегда правильно расставленными). Впрочем, не все старались взять горлом и аляповатой стилизацией под старину; проталкиваясь сквозь толпу, Фридрих остановился и невольно залюбовался дородным блинопеком в белом халате и поварском колпаке, который под одобрительные восклицания зрителей лихо подбрасывал пекущийся блин, заставляя его перевернуться в воздухе, и снова ловил на сковородку.

Но Эберлинг, тронув Власова за рукав, указал в другую сторону: – Ты только посмотри.

Фридрих посмотрел. Над большим крытым павильоном был растянут рекламный плакат – фото прямоугольного стола, накрытого красной скатертью. В центре стола на тарелке возвышалась горка круглых бледно-желтых блинов. На верхнем черной икрой была выложена свастика. Не требовалось богатого воображения, чтобы опознать во всей этой композиции райхсбаннер.

– Ну это уже слишком! – возмутился Фридрих. – Мало им этих идиотских кокошников – это еще, в конце концов, их собственные проблемы...

– Не понимаю, что тебе так не нравится, – пожал плечами Хайнц. – По-моему, неплохо придумано.

– Ты что, не понимаешь, какая это чудовищная пошлость?! По-твоему, знамя Райха можно использовать, как скатерть? Может быть, ещё и как половик у двери?

– Как половик – нет, о половик вытирают ноги, а вот скатерть в славянском быту – очень уважаемая вещь. Русские на протяжении всей своей истории голодали. И напомнить лишний раз, кто именно принёс им сытость и изобилие – не такая уж плохая мысль... И кстати о сытости – давай уже, наконец, возьмем блинов и поедим.

– Давай. Только уж точно не там!

Власов повернулся было в сторону жонглера, но к тому выстроилась довольно длинная очередь, так что Фридрих двинулся дальше и подрулил к окошку избушки, пользовавшейся меньшей популярностью – видимо, по причине нехватки рекламы, а не качества: от окошка как раз отходил турист с фотоаппаратом на животе, с явным удовольствием жующий свернутый трубкой, сочащийся горячим маслом блин. Хайнц не удержался и заказал себе блины с икрой (все-таки красной, а не черной, как на пресловутом плакате), Фридрих же избрал более дешевый вариант с клубничным вареньем. Выбор напитков тоже оказался довольно широким, включая квас, морс, лимонад и даже какой-то "горячий сбитень", но друзья не стали экспериментировать и взяли себе обычного чаю с лимоном. Ближайший свободный стоячий столик был не слишком чистым – кто-то уже успел капнуть на него медом и пролить маленькую лужицу какой-то темной жидкости, возможно, того самого сбитня – но, пока Фридрих брезгливо косился на этот непорядок, Хайнц водрузил поднос с заказом прямо на лужицу и тем пресек дальнейшие сомнения. Власов намеренно встал спиной к оставшемуся позади плакату.

В первую минуту они лишь активно работали челюстями, ибо прогулка на свежем воздухе и впрямь изрядно разожгла их аппетит. Но затем Эберлинг, все еще жуя блин, вернулся к разговору:

– Воф, нафйимех, амехихансы...

– Ты прожуй сначала.

Хайнц сглотнул.

– Американцы, говорю. Их можно упрекнуть в чем угодно, только не в отсутствии патриотизма. Но они рисуют свой флаг на лифчиках и трусиках. Один тип из политотдела говорил мне, что даже на презервативах. Как думаешь – зачем?

– Тоже мне, нашел обладателей тонкого вкуса! Да они просто не понимают, какая это пошлость и профанация!

– Кому надо, тот все прекрасно понимает. Просто флаг на таких местах на подсознательном уровне связывает идею американского патриотизма и идею секса как приятного занятия – как бы ты к нему ни относился...

– Я никогда и не отрицал, что оно приятное. Я лишь говорю, что оно превращает разумное существо в скотину. Как и алкоголь, как и другие наркотики.

– Хорошо, хорошо, не будем спорить. Пусть в скотину. Простейший механизм формирования условного рефлекса, как у собаки Павлова. Но это работает! Американцы апеллируют к низменному – и выигрывают. А мы все больше говорим о высоком и священном, и обыватель начинает зевать, – Эберлинг отправил в рот очередной кусок блина.

Вокруг по-прежнему было полно народу, клубившегося между павильонами. Какой-то невысокий мужичонка, проталкиваясь за спиной Хайнца, задел того плечом и буркнул по-русски извинение. Эберлинг дернул щекой, но не стал оборачиваться.

– Знаешь, я совсем не уверен, что выигрыш ценой низменного оправдан, – произнес Фридрих. – Я даже не уверен, что это вообще можно назвать выигрышем.

– Ой, ну можно подумать, мы не занимаемся тем же самым! Все эти наши песни о девушке, ждущей солдата, как бы ее ни звали – Лили Марлен, Эрика, Доротея, Герда Урсула Мари – они к чему апеллируют, по-твоему? Просто мы ведем себя ханжески, не называем вещи своими именами, не говорим, что этот солдат сделает с девушкой, когда она его таки дождется. Скунсы действуют прямее – и получают лучший результат.

– Между прочим, от этих песен я тоже не в восторге, – пробурчал Фридрих и отхлебнул чаю. – Не с музыкальной точки зрения, конечно...

– А потому, что они пропагандируют любовь, то есть столь презираемое тобой неразумное поведение, – подхватил Эберлинг. – А ты лучше подумай – многого ты добьешься от солдата, пропагандируя ему разумное поведение? Сам сегодня говорил – военные песни апеллируют к эмоциям. Почему? Потому что солдат глуп и не понимает доводов разума? Нет! Потому что доводами разума невозможно убедить его отдать жизнь. Любая потеря для человека – это потеря лишь какой-то части его мира. Потеряв жизнь, он теряет весь мир. Часть всегда меньше целого. С рациональной точки зрения жертва жизни никогда не оправдана. Поэтому да, ради твоих высоких идеалов нужно превращать человека в низменную нерассуждающую скотину.

– Жизнь, так или иначе, конечна... – начал отвечать Власов, и в этот момент у него зазвонил целленхёрер.

Фридрих поспешно вытер пальцы салфеткой и выхватил трубку. Звонил шеф.

– Это Клаус Ламберт, – сообщил Мюллер без предисловий.

– Когда и куда? – спросил Власов столь же лаконично.

– Завтра около полудня в Москву.

Фридрих похвалил свою интуицию: значит, все-таки не в Бург. Он хотя бы находится в правильном городе, и время еще есть.

– И знаете, что самое скверное, мой мальчик? – продолжал шеф. – Не то, что я узнаю об этом только сейчас. А то, какими окольными путями мне пришлось это узнавать. Словно речь о тайном визите какого-нибудь американского генерала в Афганистан.

– Он знает об угрозе теракта?

– Он не станет слушать без очень веских доказательств. Сочтет это провокацией врагов, которые хотят сорвать его визит.

– Значит, моя задача...

– Как минимум, добыть эти доказательства. Как максимум, разумеется – ликвидировать угрозу, как таковую.