Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 86 страниц)

– Что поделать, господин полковник, – улыбнулся Гуревич, – все отношения между нашими странами строятся на доверии, не так ли? Вы прекрасно понимаете, сколько шума поднимется и у вас, и у нас, если документальные доказательства нашего сотрудничества попадут не в те руки. Кстати, Пакт о ненападении между Райхом и СССР был вполне официальной бумагой с большими печатями, но, кажется, большевикам это не очень помогло – как и множество других красивых бумажек, противоречивших интересам подписантов... Но вы понимаете, что обе наши страны заинтересованы в продолжении сотрудничества – а значит, и в том, чтобы не обманывать доверие друг друга.

– Но кое-что я не совсем понимаю, – заметил Фридрих. – Почему со мной говорите вы, а не та же Эстер Шляйм. И почему вы говорите именно со мной.

– Есть две причины – маленькая и большая. Маленькая в том, что офицер Шляйм, вероятно, будет снята с этого задания. Она допустила серьезный просчет, упустив Зайна. Нет, мы, конечно, не сомневаемся в ее лояльности. Но мы обычно не склонны закрывать глаза на столь серьезные ошибки. Впрочем, окончательное решение будет принимать ее начальство, мне оно не подчинено... К тому же она слишком ненавидит Зайна и может недооценить важность того факта, что он нужен нам живым. Нет, потом, конечно, мертвым, но сначала все-таки живым.

– А большая причина? – поторопил Власов.

– Большая причина в том, что слово Эстер Шляйм – это только слово Эстер Шляйм. А слово Аарона Гуревича – это слово Республики Израиль.

– Польщен доверием, – усмехнулся Фридрих, – но слово Фридриха Власова – это тоже только слово Фридриха Власова. Я не уполномочен давать какие-либо обещания от лица Райха. И даже от лица Управления, если уж на то пошло.

– Мы понимаем, господин полковник, мы прекрасно это понимаем. Равно как и то, что, вздумай мы действовать по официальной субординации, скорее всего, получили бы отказ. Не на уровне вашего непосредственного начальства, так на следующем. У нас сложилось весьма устойчивое впечатление, что Зайн – это часть игры, которую ведет кто-то в Райхе. Кто-то из самых верхов.

Фридрих мысленно вздрогнул. Израильские аналитики не зря ели свой хлеб.

– Вижу, вы тоже это понимаете, – спокойно констатировал Гуревич. – С умным человеком и поговорить приятно, как писал русский классик... Поэтому мы обращаемся непосредственно к вам. Как к честному и искреннему патриоту вашей страны. И в то же время – таки да, разумному человеку, а не фанатику. Поверьте, это не дежурные комплименты.

Фридрих не сомневался. Должно быть, досье на него израильтяне собрали обширное. Однако о том, что Зайном занимается Эберлинг, они, похоже, не знают...

– И что вы от меня хотите? – спросил он вслух.

– Именно этого – чтобы вы помогли нам взять Зайна. Вы понимаете, что ситуация намного упростится, если его возьмем именно мы. Не сомневайтесь, второго прокола не случится.

Фридрих усмехнулся. О да, ему предлагают очень простую вещь – чтобы в том случае, если он узнает, как можно захватить Зайна, он сообщил эту информацию израильтянам и не сообщал – по крайней мере, какое-то время – собственному начальству и подчиненным. Неужели Гуревич действительно так наивен или, вопреки собственным словам, держит его за дурака?

Фридрих бросил демонстративный взгляд на вазу и отчетливо произнес:

– Вы, кажется, забываете, что я работаю на Имперскую Безопасность, а не на Моссад.

– Наш разговор не записывается, господин полковник, – устало произнес Гуревич. – Впрочем, вы, конечно, можете мне не верить. Более того – как профессионал, обязаны мне не верить. Но сформулируем так. Допустим, вы узнаете, где находится Зайн. И допустим, у вас будут основания считать, что наши люди могут добраться до него быстрее, чем ваши – ну уже хотя бы потому, что мы не будем ничего согласовывать с русскими. Что в том случае, если вы будете полагаться исключительно на ваших людей, у Зайна появится хотя бы небольшой шанс уйти. Или не уйти, а сделать то, ради чего он сюда прибыл. В этом случае проинформировать заодно и нас – не будет изменой и нарушением вашего долга?

– Мне бы не хотелось, чтобы результатом стала перестрелка между нашими и вашими людьми, с подключением в процессе русских, – заметил с усмешкой Фридрих.

– Не станет, если дело будет правильно организовано, – улыбнулся Гуревич.

"То есть, опять-таки, если я проинформирую их с достаточной форой по времени", – понял Власов.

– Я не говорю, что вам следует взять всю ответственность на себя, – продолжал израильтянин. – Вообще, разумеется, это не мое дело – лезть в вашу внутреннюю кухню, но если вы меня спросите, я скажу, что счел бы вполне уместной вашу консультацию с начальством. С теми, кому вы доверяете.

По тону Гуревича последние фразы можно было счесть скорее синонимичным. Но на самом деле, конечно, тот подчеркивал, что не всякому начальству Власова следует доверять. И что, вообще говоря, затевать такие "консультации" стоит лишь в случае уверенности в успехе. Встретив взгляд Фридриха, израильтянин чуть приподнял уголки губ, показывая, что они поняли друг друга.

– Я не тороплю вас, господин полковник. Хочу лишь напомнить, что предлагаемое нами – в интересах обеих наших стран.

Фридрих размышлял. Он понимал, что если даст обещание Гуревичу – точнее говоря, Израилю – то это не должны быть пустые слова. Это будет обязательство, которое придется исполнять. Взамен Райх получит бумаги Эренбурга, если израильтяне их найдут и если они вообще не пустышка – все это, как говорят русские, писано граблями по воде. Также Управление получит Зайна, если Моссад доберется до него первым – а это уже, кстати, вполне вероятно, учитывая, сколько информации он сам сообщил им не далее как позавчера. Но получит его уже выпотрошенным. И хуже того – получит выпотрошенным даже в том случае, если отыщет его раньше израильтян. А это значит, что достоянием Израиля могут стать некоторые очень неприятные секреты. "Высшие чины Райха нанимают знаменитого международного террориста для устройства грязных делишек на территории своих союзников" – шапка, хорошая не только для "Едиот ахранот", но и для "Вошингтон пост". И хуже всего, что израильтяне об этом догадываются. А значит, будут целенаправленно рыть в этом направлении. Конечно, от появления такой статьи Израиль ничего не выиграет, скорее наоборот. Но сама возможность ее появления... Такой козырь лучше не давать даже лучшим друзьям. А странные отношения между Райхом и Израилем все-таки трудно назвать дружбой. Может быть, те, кто не хотел ставить Моссад в известность о Зайне, были не так уж неправы. И прикрывали вовсе не собственные неблаговидные дела, а сор в общей избе. Но процесс уже запущен позавчерашней встречей. Теперь у израильтян есть шанс. Но это шанс, не более. Стоит ли превращать его в твердые гарантии? Или скорейшая нейтрализация Зайна, кто бы ее ни осуществил, все же важнее соображений государственного престижа?

– Я постараюсь сделать все, что возможно, в интересах антитеррористического сотрудничества наших стран, – произнес Фридрих, – но не могу давать никаких гарантий.

Старый дипломат, конечно, понял, что это означает "нет".

– Ну что ж, господин полковник, – сказал он, поднимаясь, – я не считаю тему закрытой. Наше предложение остается в силе... по крайней мере, до тех пор, пока Зайн еще не в наших руках. Если передумаете – позвоните по этому телефону, – он оставил на белой скатерти синюю карточку. – А сейчас вам, если хотите, принесут меню. Я же, с вашего позволения, вас покину... впрочем, не думаю, что вас очень огорчает перспектива обедать в одиночестве.

Фридрих подумал, хочется ли ему здесь обедать вообще, и пришел к выводу, что нет. Мысль, что в пищу могли что-нибудь подмешать, была, конечно, глупой. И возможно даже, что Гуревич не лгал относительно отсутствия – или бездействия – записывающей аппаратуры. Но все равно, оставшись в кабинетике один, Власов почувствовал себя чем-то вроде подопытной мыши в клетке. И, главное, здесь он был отрезан от связи, что ему очень не нравилось. Поэтому он поднялся из-за стола, надел куртку и, дождавшись серьезного молодого человека с меню в кожаной папке, отрицательно покачал головой. Молодой человек не выказал удивления и проводил его на выход.

Предчувствие не обмануло Фридриха. Целленхёрер подал голос почти сразу, как только он шагнул за порог.

– Наконец-то, – констатировал Никонов, когда Фридрих нажал кнопку приема. – У меня две новости, – продолжил он после обычного ритуала со встречным звонком (Власов к этому времени уже забрался в машину). – И обе плохие.

– Начните с более важной, – предложил Фридрих спокойным тоном. – О том, что меня пасут, я уже знаю.

– Не уверен, что вы знаете подробности, – возразила трубка. – Не следовало подключать к этому делу военную разведку.

Голова Власова была еще настолько забита Израилем, что он в первый миг подумал, будто речь идет об АМАНе. Но тут же сообразил, что Никонов имеет в виду российских коллег и конкурентов ДГБ.

– Я с ними не общался, – сказал он вслух. – По-вашему, я привлек их внимание?

– Вы знаете, кто такая Марта Шварценеггер?

– Вы хотите сказать, что она – их осведомитель? ("Если это так, мою интуицию пора списывать в утиль", – мрачно констатировал Фридрих про себя).

– Она? Нет, конечно. Она просто наивная дурочка, которой однокурсники запудрили мозги вздорными идеями. Но у девочки очень непростой папа.

Ага. Что-то в этом роде Фридрих и предполагал. В отличие от ДГБ, ставшего в последние десятилетия исключительно славянским, в русской армии служило немало фольков – что, кстати, полностью отвечало давним российским традициям. В том числе и в Главном Разведуправлении.

– По моим сведениям, они в ссоре, – заметил Власов вслух. – Непримиримые политические разногласия. Да и вообще, едва ли херр Шварценеггер позволяет себе смешивать семейные и профессиональные отношения. По его лицу этого не скажешь, но мне представляется, что на самом деле он нежно любит свою дочь. И страдает от того, что не может найти с ней общий язык.

– Конечно, – легко согласился Никонов. – Но генерал – очень недоверчивый человек. И в последнее время его недоверчивость только выросла. Поэтому, когда осведомители в демдвижении докладывают, что дочь Шварценеггера начала собственное расследование по делу Вебера, он начинает делать всякие выводы. Разные выводы. Может быть, он и не думает, что к делу уже подключился ее папа. Может, он просто не хочет, чтобы это произошло в будущем. И он знает, что вы имеете отношение к делу. Вчера догадывался, а сегодня уже знает.

То есть Бобков подозревает, что РСХА хочет столкнуть лбами ДГБ и ГРУ, дабы обделать под шумок какие-то свои темные дела. Во всяком случае, темные для Бобкова и его группировки. И вчерашнее поведение Марты в "Калачах" лишь усилило его подозрение. Впрочем, и без этой встречи ему нетрудно было догадаться, откуда у Марты фотография Вебера...

– Так интерес к моей персоне связан именно с этим? – предпочел уточнить Фридрих.

– Генерал мне не докладывает, – усмехнулся Никонов. – Возможно, это не единственная причина. Просто last, but not least, как говорят скунсы. Последняя по времени, но не по значению.

– Я хорошо знаю английский, – нетерпеливо перебил Власов. – А вторая плохая новость?

– Вторая новость состоит в том, что мы выполнили вашу просьбу и поискали информацию о встрече генерала с Вебером. Записи бюро пропусков показывают, что Вебер не посещал Департамент. Но вы ведь заверили нас, что встреча была, так что мы на этом не остановились. Идя вам навстречу, мы распросили водителя... Вы слушаете?

– Да, – автоматически ответил Фридрих и тут же понял, почему этот нетелефонный разговор ведется все-таки по телефону: нежелание встречаться с человеком, за которым следят – лишь одна из причин. И почему майор настойчиво повторяет, что действовал по просьбе Власова, и фактически требует это подтвердить. Этот разговор точно пишется. В лучшем случае – пишется самим майором, желающим подстраховаться. В худшем – Никонов действует по принуждению. Но если сейчас Фридрих примется все отрицать, бросит трубку – то это, во-первых, будет уже совершенно неубедительно. А во-вторых, он не узнает того важного, что майор собирается ему сообщить – и что с большой вероятностью все-таки не деза. Придется рискнуть.

– Так и что водитель? – произнес он.

– Сами понимаете, подобный персонал подбирается по принципу личной преданности, – продолжил Никонов, услышав желаемое. – Он не стал бы рассказывать, с кем встречался генерал, даже под гипнозом. Если только не убедить его, что санкция на откровенность дана самим генералом. Но убедить в этом человека в обычном состоянии сложно – и уж тем более убедить не говорить об этом с генералом впоследствии. Посему для такого убеждения применяются специальные препараты... вам ведь известно о таких вещах?

– Известно.

– К сожалению, на сей раз вышла осечка. У водителя оказалась редкая форма аллергии. Анафилактический шок. Мы ничего не смогли сделать.

Вот это уже были по-настоящему плохие новости. Стало быть, Никонов и те, кто за ним стоят – а теперь майор уже демонстративно говорил "мы" вместо "я – пошли ва-банк и не остановились перед убийством водителя Бобкова. И теперь пытаются замазать в это дело Управление. Это уже открытая война...

– С этого надо было начинать, – угрюмо произнес Власов. – Я же просил с самого важного.

– Вы сами завели разговор о слежке, – невозмутимо ответил Никонов.

– Он что-нибудь успел рассказать? – спросил Фридрих без особой надежды.

– Нет. Анафилактический шок развивается почти мгновенно.

Власов понял, что это правда. Они не хотели смерти водителя, и все же та не была случайной. Вероятно, Бобков прогнал через рехнер тысячи медицинских карт, подыскивая для себя человека с индивидуальной непереносимостью к применяемым в ДГБ психотропным препаратам. А может, чем черт не шутит, даже знает способ создавать такую непереносимость искусственно – Фридрих слышал краем уха о подобных опытах в Райхе...

– И что вы теперь собираетесь делать? – ровным тоном осведомился Власов.

– Работать, – ответил Никонов; Фридрих не мог его видеть, но был уверен, что майор пожал плечами. – Исполнять свой служебный долг. Лично я позвонил вам из аэропорта. Я лечу в Петербург за Грязновым.

– Его нашли? – оживился Власов. Хоть какая-то новость была хорошей.

– Пока еще не совсем. Видите ли, он побоялся ехать на своей машине. И брать билет по своим документам на поезд или самолет тоже. Рванул автостопом, в лучших традициях неформалов. Он не учел одного – полицейских камер, стоящих на всех шоссе. Считается, что ими пользуются доповцы для отлова нарушителей... и это, конечно, правда, но не вся. Сначала мы проверили записи, сделанные на выезде из Москвы... громоздкая работа, доложу я вам, хорошо, что сейчас бОльшую ее часть выполняют рехнеры... но Грязнова нигде не нашли. Очевидно, он воспользовался автобусом и ловил попутку уже за городом – там, кстати, больше шансов поймать. Пришлось затребовать проверку камер в других городах. Начали с Бурга, вы понимаете, почему...

– Да.

– Ну и сегодня утром нашелся голубчик. То есть пока, конечно, не он, а кадр, где он виден в подвозившей его машине. Машину нашли легко – местная, бургская, водитель опознал Грязнова по фото. Думаю, теперь его поимка – вопрос времени.

– Бург – большой город, – усомнился Власов.

– Да, но и камер на улицах там много. Плюс кое-какие номера, которые мы выудили из памяти его целленхёрера. Не говоря уже о прочих оперативных тонкостях... Вы меня извините, но тут уже заканчивается посадка на рейс. До связи.

Ну что ж, подумал Фридрих. Похоже, пора и ему навестить город на Неве.

Kapitel 32. 12 февраля, вторник, утро. Санкт-Петербург, улица Булгарина, 8. Книжный магазин издательства «Наука».

Возле закрытого книжного уже собрался народ – человек тридцать, не больше, но в узком переулке это создавало ощущение толпы. Фридрих профессиональным взглядом прошёлся по лицам и одежде. Судя по всему, это и были те самые знаменитые буржские интеллигенты: длинные пальто, свитера, мохеровые шарфы, грязная обувь. И ещё: всё это были люди в возрасте – ни одного молодого лица Власов не заметил.

На улице было не то чтобы холодно, – погода в Бурге была, пожалуй, получше московской, во всяком случае, снег не шёл, – но как-то по-особенному сыро и промозгло. Видимо, сказывалась близость воды. Власов в который раз подумал, что жить в подобном климате – безумие в принципе, но Бург, пожалуй, олицетворял это безумие в чистом, незамутнённом виде. Фридрих знал историю и отдавал себе отчёт в том, что военные базы строят и в менее приспособленных для жизни местах. Но ставить в таком месте столицу?..

Самое же обидное было в том, что во всех остальных отношениях город Власову скорее нравился. Во всяком случае, вокзал был не в пример чище московского, а маленькая гостиница, в которой он остановился прошлой ночью, сильно напоминала какой-нибудь уютный берлинский Ferienheim. Что и неудивительно – хозяйкой была пожилая фолька строгого нрава. Власов не без удовольствия наблюдал, как она – вежливо, но очень твёрдо – отказала в постое парочке без свидетельства о браке. Что касается Власова, то она сразу признала в нём солидного, приличного клиента, но тем не менее сообщила, что гости нежелательны, особенно противоположного пола, шуметь после десяти часов запрещено правилами заведения, ночные прогулки не приветствуются, возвращение после двух часов ночи влечёт за собой десятипроцентное увеличение счёта, спиртные напитки запрещены. Власов заверил почтенную фрау, что никаких гостей, тем более женщин, у него не появятся, алкоголем и ночной жизнью не интересуется, ценит свой покой и готов уважать чужой. В обмен на эт заверения и двести девяносто рублей он получил ключ от одноместного номера на третьем этаже, с кроватью и письменным столом, за которым он и провёл следующие два часа, просматривая и отправляя почту с нотицблока.

Выспался он неплохо, встал без будильника, завтрак оказался скудноватым, но вполне пристойным. Улицы города, по-утреннему пустынные, напоминали берлинские – длинные, прямые, не хватало только деревьев, но и это было бы не так скверно, если бы не трижды проклятый климат.

Власов в очередной раз окинул взглядом слякотный, истоптанный ногами двор. Поднимать голову и рассматривать серое буржское небо не хотелось.

– Простите великодушно, – обратился к Фридриху маленький старичок в обтрёханном пальто какого-то древнего фасона, с картузом на голове и потрёпанным рыжим портфелем под мышкой, – вы не слышали, сам-то будет?

– Кого вы имеете в виду? – ответил вопросом на вопрос Власов.

– Ну как же... Сам! Дмитрий Сергеич-то наш... – старичок искательно улыбнулся. – Или, значит, протестует всё? Ох, зверюги, чего же они творят-то... – непонятно закончил он.

– Дмитрий Сергеевич прекратили голодовку неделю назад, – вклинилась в разговор какая-то старушка в пуховом платке. – Сейчас у них реабилитационный период.

– А вот и наша Варвара Станиславовна! – старичок расплылся в улыбке. – Вас что-то совсем не видно. Ходить к нам, значит, перестали...

– Ничегошеньки не значит! Ноги у меня, ноги болят... Ох, забыла! Доброго здоровьичка вам, Лев Фредерикович!

– И вам того же, Варвара Станиславна... Позвольте...

Старушка – жестом, претендующим на грациозность – выставила запястьем вперёд иссохшую лапку. Старичок галантно склонился над ней и тут же с ойканьем выронил портфель, по-жабьи шлёпнувшийся в натоптанную снежную кашу.

Власов быстро наклонился, поднял портфель и вручил его старичку – не столько из жалости к старичку, сколько потому, что вид валяющейся в грязи вещи резал глаз. Лев Фредерикович рассыпался в благодарностях. Старуха тоже пробормотала что-то о "любезном молодом человеке".

Власов с тревогой подумал, что теперь юркие старички могут и прицепиться. В его планы это не входило.

– Но когда же откроют?

– Могут и задержать... специально. Эти. Понимаете?

– Да уж понимаю, как не понять. Не первый раз, хе-хе, – старичок заперхал, тётка зачем-то подхватила его под руку. – Так он-то сегодня будет или как? Зря стоим?

– Будет, будет, Лев Фредерикович, – успокоительно забормотала женщина, вытянув шею и щурясь. – Обещали, что будет. И Фрау тоже...

– Пускают! – закричал кто-то у входа пронзительным фальцетом.

Толпа заволновалась: судя по всему, всем хотелось пройти в магазин как можно скорее.

Власов отошёл в сторонку от засуетившихся людей. "Если это и есть поклонники Лихачёва", – решил он – "то Хайнц, похоже, зря тратил время". Но, решив не торопиться с выводами, он подождал ещё три минуты, после чего отправился следом за всеми.

Магазинчик был невелик. Внутри всё было обставлено как в любом книжном магазине Райхсраума: длинные стеллажи, кассовый блок, в углу – стенд с политическими книгами. В Дойчлянде на таких стендах обязательно присутствовали брошюрки с последними выступлениями Райхспрезидента, томик Дитля и три портрета. В других странах Райхсраума на этом месте выставлялись сочинения местных руководителей. Здесь, однако, на самом видном месте красовалась тощенькая книжица в тёмно-зелёной обложке и неаккуратной надписью сверху – "Д. С. Лихачёв". Название разобрать не удалось.

Люди толкались возле кассы, где та же самая книжка была сложена штабелями. Фридрих заметил, что некоторые брали по три-четыре экземпляра.

Купившие не расходились, а продолжали толпиться возле стенда – видимо, чего-то ожидая.

Власов подошёл к кассе и взял в руки зелёную книжицу, заглянул в шмуцтитул. На скверной серой бумаге было пропечатано: "Санкт-Петербургская Академия Наук. Серия "Исследования по структуре знаковых систем. Том XXXVI". Дальше шло название – "Д. С. Лихачёв. К реструкции топоса историко-семиотического субстрата восточногерманского субэтноса: введение в постгерманистику". Одолев это неудобопроизносимое название, он машинально отметил, что сей труд был отпечатан в академической типографии, а в номерном коде книги имелась буква F, что означало "Forschung" (научное исследование). С таких книг, вспомнил Власов, не взимался налог на продажи, а также – что в данном случае, похоже, было важнее – они практически не подвергались предварительной цензуре. Наука должна развиваться свободно, как учил Дитль...

С нехорошим предчувствием Власов открыл книгу на середине.

"Осознание мультиплицированного характера восточно-немецкой культуры, её мутантности и мутагенности, сотканности из противоречивых оснований, – прочёл он, мучительно продираясь сквозь слова, – не должно затенять интуицию эвентуально присущей этой полифонической целостности единой ритмотопики, её прагерманского единства, раскрывающегося в последовательности образов, несущих на себе отпечаток этой целостности, по отношению к которой конкретные историко-культурные проявления таковой есть всего лишь эпифеномены, внутренняя суть которых не может быть понята без привлечения того набора представлений, который мы несколько раньше обозначили как "пра-немецкая самобытность", причём напряжённое отношение между "бытием" и "самостью", не столько дано, сколько задано ритмотопикой, которая, в свою очередь, не может и не должна восприниматься как нечто заранее заданное и неподвижное – напротив, ей присуща протеистичность, гераклитовская текучесть, для которой всякая форма есть ни что иное, кк волна, смывающая другую волну-форму, но при этом принимающее от неё то послание, которое она несла и которое, обогащаясь, но и теряя, в самой своей изменчивости содержит нечто незыблемое, каковое..." – тут терпение Фридриха истощилось, да и словечки "немецкая", "немецкое", ловко ввёрнутые в эту белиберду, царапали глаз. Власов с раздражением захлопнул книгу и положил её на место с твёрдым намерением больше не брать её в руки. Во всяком случае, без крайней необходимости.

Однако, обведя взглядом магазин, он с недоумением понял, что народ, разбившись на кучки, увлечённо листает свежеприобретённые материалы и делится впечатлениями.

Решив не церемониться, Фридрих подошёл к давешнему старичку в картузе и заглянул ему через плечо. Старикан его заметил, но воспринял его жест как должное. Он даже подвинулся, чтобы подошедшему человеку было удобнее смотреть.

– Не, вы только представьте себе, а? – возбуждённо зашептал он, тыча длинным жёлтым ногтем куда-то в середину страницы, – что Дмитрий Сергеевич-то наш выдал! Вот так в открытую всё и говорит!

Власов вгляделся и разобрал: "Неизбежная – более того, ожидаемая и заметная уже в ближнем временном горизонте, – имплозия внешних контуров единства пангерманоморфного ареала ставит перед исторически-ответственной частью интеллектуально-полноценных страт ингерманландского субэтноса задачу реинтеграции подлинно германских элементов на основании ахронического образа немецкости, взятой per se..."

– Тоись, значит, конец, – у старичка театрально заколыхались руки, – совсем, значит, скоро... Райхсраум-то ихний того, сдуется, стало быть... Прямо вот так и пишет... С ума сойти...

Власов напрягся: театральные приёмчики старичка ему не понравилась.

– С чего бы это вдруг? – не слишком дружелюбно спросил он.

– Да тут же всё написано, – старичок продолжал тыкать пальцем в книгу, – всё разобрано... Дмитрий Сергеевич – он знает... Вы, я извиняюсь, у нас новенький, – покровительственно добавил он, – нет-нет, не спорьте, я вижу... – Власов и не думал спорить, но старичок, азартно тыча пальцем в буквы, всё напирал на него: – Так вы сначала первые труды его почитайте, ранние, они вам попроще будут, подоступнее... а это уже для тех, кто понимает...

Власов и в самом деле понял. Похоже, почтенный академик, пользуясь попустительством российских властей, издаёт под видом научной литературы книги с политическими намёками, понятными тем, кто навострился читать эту белиберду и знает, как на их птичьем языке называются те или иные вещи. Типично для сект и преступных сообществ. Фридрих вспомнил мерзкий говорок дуфаней и скривился.

– Это, значит, всё уже, – старичка буквально распирало от возбуждения, – На годы счёт пошёл, а то на месяцы... Вот же, видите? – жёлтый ноготь уткнулся в строчку "...ожидаемый и заметный уже в пределах ближнего социально-очерченного временного горизонта".

Власов ещё раз заглянул в книжку, немного подумал и решил, что, судя по всему, "внешним контуром единства пангерманоморфного ареала" на лихачёвском птичьем языке именовался Райхсраум. Оставалось понять, кто подразумевался под "исторически-ответственной частью интеллектуально-полноценных страт ингерманландского субэтноса", помимо самого Лихачёва и его окружения. Вряд ли эти возомнившие о себе старпёры справятся с какой бы то ни было практической задачей, включая "реинтеграцию подлинно-германских элементов", что бы у них под этим не подразумевалось...

Фридрих недовольно тряхнул головой: похоже, под впечатлением от местной атмосферой он стал делать ошибки, недостойные даже начинающего аналитика. В конце концов, эта лавочка собрала вокруг себя известное количество приверженцев. Он с сомнением покосился на восторженного старичка и снова себя одёрнул: когда речь идёт о политике, даже самые жалкие людишки могут быть использованы для каких-нибудь надобностей. В конце концов, если этого трясуна обмотать поясом со взрывчаткой... Власов невольно улыбнулся: уж больно забавной получилась картинка.

– Сами, сами идут! – каркнула давешняя старуха. Все загалдели так, что у Власова зазвенело в ушах.

Двое молодых людей вынесли стол и два стула, после чего встали по бокам стола, наподобие почётного караула. Выглядело это, как и всё происходящее, довольно нелепо, но Власов отметил про себя, что, судя по рисунку движений, эта комичные с виду охранники всё-таки прошли какую-то подготовку.

Собравшиеся люди потянулись поближе к месту действия. Власов, наоборот, отошёл подальше, к полкам, чтобы не тереться среди этих неопрятных людей.

Наконец, открылась дверь и появился Лихачёв.

Власов был знаком с внешностью этого странного человека только по фотографиям. Вживую его внешность не преподнесла никаких неожиданностей. Высокий, очень худой, с длинным лицом, которые некоторые почему-то называли "породистым". Одет в дорогой серый костюм – судя по всему, не покупной, а пошитый у хорошего портного. Вместо галстука и белой рубашки – водолазка кремового цвета (видимо, символизирующая свободомыслие: Власов читал в каком-то отчёте, что в России оппозиционные интеллигенты не носят галстуки, считая их "казённой одеждой функционеров"). Глаза у академика были как у больной птицы – как будто подёрнутые какой-то плёнкой. Яйцевидную лысину обрамлял встопорщенный белый пух.

Он кое-как устроился за столом и сделал слабый приветственный жест рукой. Тут же рядом с ним появился бокал и маленькая бутылочка с нидерзельтерской водой.

Стало тихо. Слышно было, как охранник наливает старику воду в стакан.

В полной тишине Лихачёв сделал два глотка.

– Друзья-а, – голос у него оказался неожиданно ясный и чёткий, хотя и не без стариковского подблеивания на ударных гласных, – я рад вас всех видеть... живыми и здоровыми, – со значением добавил он.

– Простите меня-а, но я не буду много говорить о своей книге, – продолжал Лихачёв, – тем более, что у меня есть более важные новости. Мы добились маленькой, но существенной побе-е-ды, – тут его голос дал козла особенно заметно, так что Власов невольно улыбнулся, – моя-а супруга Лени получила возможность завершить курс лече-е-ния в свободной стране-е-е...

Общество одобрительно зашумело. Власов же отметил про себя это "мы". Интересно, кого он имеет в виду: всех присутствующих, своё ближайшее окружение или лично себя?

– Но мы не должны... – старичок закашлялся, снова принялся пить воду. – Мы не должны-ы испытывать никаких иллюзий по этому поводу. Это лишь временная поблажка, вырванная дорогой ценой, – он со значением повёл очами.

Общество снова зашумело, на этот раз неодобрительно. Фридрих же подумал, что несколько дней диеты, – либеральные издания, впрочем, называли это "продолжительной голодовкой", – вряд ли так уж повредили здоровью академика.

– Сейчас, перед теми суровыми испыта-а-аньями, которые готовит нам исто-ория... – продолжил свои ламентации Лихачёв.

Власов настроился было слушать, но тут его мягко тронули за плечо.

Он резко обернулся и увидел белое лицо, окаймлённое аккуратной чёрной бородкой с бакенбардами. Половину лица закрывали огромные тёмные очки.

Лицо было знакомым: Власов совсем недавно видел его в соответствующем досье. Там этот человек значился как Мюрат Гельман, специалист по современному искусству.