Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 86 страниц)

Kapitel 36. Вечер того же дня. Санкт-Петербург, переулок Освободителей, 4. (Рифеншталь-фонд, зал приемов).

Огромная хрустальная люстра, напоминающая то ли витрину дорогого магазина на Тверской, то ли экзотический летательный аппарат, была первым, что бросалось в глаза при входе в зал. Она висела под потолком, удерживаемая тремя массивными бронзовыми цепями. Власов попытался вспомнить, где он в последний раз видел нечто подобное. Кажется, у старухи Берты – у неё, правда, люстра была поменьше, но той же породы. В Берлине, Варшаве, даже в безнадёжно провинциальной Праге он никогда не встречал ничего подобного. Впрочем, Россия – всё-таки не провинция, а самостоятельная страна. Наверное, решил Фридрих, это какая-то местная мода на ретро. Тем не менее, смотреть на люстру было неприятно.

Фридрих отвел от нее взгляд и принялся осматривать зал.

Честно говоря, он опасался, что Фрау устроит старомодный Abschiedfeier – "прощальный банкет" по полной форме, с длинным столом, серебряными приборами и заранее расчисленными местами для гостей. Власов вообще не любил церемонных мероприятий, а главное – на приемах такого рода ты оказываешься в жесткой зависимости от своего места и практически лишен возможности общаться с кем-либо, кроме соседей. Но мероприятие оказалось фуршетом в западном стиле. Вдоль стен, оставляя середину зала свободной, протянулись столы, уставленные лёгкой холодной закуской с редкими вкраплениями больших, закрытых блестящими металлическими крышками емкостей с горячим. В четырех углах располагались минибары , где расторопные официанты в белом (белыми были даже их "бабочки") регулярно и ловко наполняли выставленные перед ними рядами рюмки и бокалы. К столам были придвинуты стулья с высокими резными спинками, но их было мало – предполагалось, что гости будут не столько сидеть, сколько стоять, ходить и разговаривать.

При этом средний возраст гостей Фридрих оценил как "за пятьдесят", хотя попадались и молодые лица. Кое-кого из присутствующих он уже видел утром в магазине, но в целом было заметно, что клуб поклонников Лихачева и салон его супруги – это пересекающиеся, но отнюдь не тождественные множества. Среди гостей явно не было представителей той породы буржских интеллигентов, что обитает в убогих комнатенках каких-нибудь развалюх, помнящих еще Достоевского, и имеет из мебели только книги. В костюмах приглашенных к Фрау не наблюдалось единого для всех стиля, но все были одеты недешево и со вкусом. Фридрих обратил внимание на нескольких высохших подтянутых стариков в парадных мундирах Вермахта и Кригсмарине – впрочем, один из ветеранов был, напротив, не в меру располневшим, что особенно бросалось в глаза из-за его невысокого роста; ему бы следовало надеть штатское, подумал Власов с неудовольствием.

Лихачева нигде не было. Несколько человек из его партии растерянно топтались возле дальнего столика, общаясь друг с другом. Судя по лицам, они были не очень-то довольны.

Зато, разумеется, присутствовала Фрау. Вовсю присутствовала, сказал себе Власов, несколько греша против литературной нормы. Но в данном случае это было уместно. Госпожа Рифеншталь, в строгом черном платье, восседала в конце зала в высоком кресле с алой обивкой и густой позолотой, покрывающей деревянные части – казалось, оно попало сюда прямиком из Эрмитажа. На коленях хозяйка вечера держала тарелку, на которой можно было разглядеть одинокую оливку и кусочек сыра.

Старуха, что называется, производила впечатление. Власову она показалась похожей на какую-то хищную птицу, высматривающую добычу: именно так она оглядывала зал.

Вокруг её трона были расставлены стульчики и табуреточки, на которых сидели – как птички на насестах, готовые вспорхнуть по первому знаку – какие-то люди, в основном женщины, видимо, особо приближённые к Фрау. Где-то рядом, не отдаляясь слишком далеко, чтобы не выходить из поля зрения хозяйки, маячил деятельный Калиновский, занимающий разговорчиками слабый пол. Он совершенно преобразился – теперь на нем был черный фрак, и огоньки люстры отражались в черном лаке его туфель. Доносились отдельные русские и дойчские слова. Старикашка, похоже, корчил из себя дамского угодника.

Власову показалось, что он поймал взгляд старухи. И прочёл в нём явственно – "подождите, потом".

– А, вот и вы, Фридрих Андреевич! – донеслось сбоку. Власов без удовольствия обернулся. К нему лихо подруливал Гельман, держа в руках два хрустальных бокала, наполненных чем-то темно-красным. Галерейщик выглядел бодрым и не слишком пострадавшим в полицейских застенках. Он даже успел переодеться – на нём был серо-стальной пиджак, судя по силуэту, итальянский. Было заметно, что пиджак Гельману широковат в плечах и узковат в талии.

Власов не слишком удивился: он понимал, что ушлый юде наверняка выпутается из неприятностей. Как и то, что Гельман, взяв Власова в оборот, так просто от него не отстанет. У него явно был какой-то свой интерес, не вполне понятный, но отчётливо ощутимый.

И еще – Фридрих точно помнил, что не говорил Гельману своего отчества. Стало быть, информацию о нем действительно кто-то слил заранее.

– Пойдемте к столу, – Гельман, похоже, взял на себя функцию распорядителя. – И позвольте предложить вам... – он протянул один из бокалов.

– Я уже говорил вам, что не... – сердито начал Власов, но был поспешно перебит:

– Это безалкогольное! Эльзасское безалкогольное красное вино. Очень полезно. Попробуйте, не пожалеете.

Фридрих взял бокал, осторожно принюхался, пригубил.

– Действительно, неплохо, – согласился он. – Лишний раз доказывает, что, чем меньше в напитке спирта, тем он приятней на вкус... Хорошо, что по Женевскому договору Эльзас остался нашим. Французы бы в жизни не додумались производить такой продукт. Для них, наверное, кощунственна сама идея.

– Ну почему же? – не согласился Гельман. – Французы его и производят. Их там еще много осталось, далеко не все уехали после войны. Просто они имеют дойчское гражданство...

– Вот именно. Имеют дойчское гражданство, подчиняются дойчским законам и вообще существуют в пространстве дойчских ценностей. И хотя сухой закон в число таковых, к сожалению, пока не входит, французского культа спиртного у нас нет. Кстати, безалкогольное вино – это чисто дойчское изобретение. Технологию придумал доктор Карл Юнг, еще в начале века.

На сей раз Гельман не стал спорить и молча осушил свой бокал, содержимое которого, как догадывался Фридрих, было отнюдь не безалкогольным. Стоило галерейщику поставить бокал на стол, к которому они как раз подошли, как в его кармане в очередной раз ожил целленхёрер, и Гельман, сделав извиняющийся жест, вступил в очередные переговоры. Власов не слишком огорчился и стал присматриваться к соседям. Среди таковых обнаружились Варвара Станиславовна (она сидела, сосредоточенно ковыряясь вилкой в каком-то сложном салате), молодой человек немногим старше двадцати со светлыми в рыжину волосами, лобастый, в некрасивых очках с пластмассовыми дужками, сидевший с тарелкой в руке справа, вполоборота к старухе (похоже, он только что что-то втолковывал своей соседке), мужчина со светлой густой шевелюрой и бородой, чем-то напоминавший новгородского купца (выглядел он на сорок с лишним, но Власов подумал, что без бороды он наверняка окажется моложе), и высокая худая дама в темно-зеленом, с длинным лицом и длинными тонкими пальцами, какие обычно называют артистическими (эта, напротив, выглядела моложе своих лет, и лишь присмотревшись к морщинкам у глаз и коже на шее, можно было понять, что ей около пятидесяти). Стульев за этим столом было только три, но один оставался свободным и придвинутым к столу; вероятно, мужчины, включая и Гельмана, не занимали его в присутствии стоявшей дамы, а та, в свою очередь, тоже по каким-то причинам не хотела садиться. Фридриху были чужды подобные рыцарские предрассудки (имеющие, кстати, мало общего с поведением исторически достоверных рыцарей), но он тоже остался на ногах, решив, что так будет удобней беседовать, а также и перейти отсюда в другое место, если там покажется интереснее. Он коротко кивнул в знак приветствия и взял с блюда с фруктами мандарин.

Тем временем Гельман на удивление быстро закончил свои переговоры, ухватил с подноса проходившего мимо официанта широкую рюмку (на сей раз с белым вином) и залпом осушил ее. Власов понадеялся, что теперь тот представит его соседям, но галерейщик рвался возобновить прерванный разговор.

– Так о чем бишь мы? – повернулся он к Фридриху. – Ах да – о французах. Вы, в общем-то, правы – это еще один народ, способный на что-то путное только под чужим руководством. В данном случае дойчским, но это неважно...

– В данном случае, – усмехнулся Власов, – скорее американским, если говорить о территории самой Франции. И я бы не назвал результат особенно путным...

– Главное, что не своим собственным, – отмахнулся Гельман, игнорируя последнее замечание. – Сами по себе французы не способны управлять государством. Наполеон ведь тоже не был французом, он был корсиканцем... А когда французы предоставлены сами себе, они могут только пить вино, танцевать канкан и устраивать революции. Нет, я, конечно, ничего не имею против канкана, а также хорошего вина, даже если оно красное, – галерейщик, кажется, пытался каламбурить, – просто вот вам, пожалуйста, еще одна нация, органически неспособная господствовать даже над собой, не говоря уж о других – когда она пытается делать последнее, выходит особенно комично... от Канады до Алжира... Вполне европейская нация, заметьте, без всякого деструктивного влияния азиатских орд, на которые так любит ссылаться Алексей, – Гельман взглянул на бородатого. – До Парижа монголы не дошли.

– Вы, Мюрат, – бородач легким смешком подчеркнул французское имя оппонента, – как обычно, передергиваете. У Франции было немало исторических успехов. Если рассуждать по вашей логике, то скорее ваших любимых англосаксов придется признать государственно несостоятельными, поскольку они проиграли французам сперва битву при Хастингсе, а затем Столетнюю войну...

– Ой, ну какие норманны французы, я вас умоляю! Они викинги. Варяги, если угодно. А Столетняя война только подтверждает мой тезис. Имея такой численный перевес, на своей собственной территории ковыряться больше ста лет... и что в итоге? Когда королевство приходится спасать какой-то деревенской девке с эпилептическими припадками – это, по-вашему, государственный успех? Это водевиль! Комедия делль арте! И ее же, кстати, в благодарность и сожгли. Не англичане сожгли! Хотя они, конечно, поспособствовали. Но приговор был вынесен французским судом, и французский король пальцем не шевельнул, чтобы ее спасти! Тут тоже, между прочим, просматриваются прямые исторические аналогии... вон ту рыбку не передадите? – последнее было адресовано Власову.

Фридрих с усмешкой протянул ему тарелку и спросил: – Так к чему вы, собственно, ведете?

– К параллелям с "еще одним народом", который не решается назвать вслух, – подал голос молодой человек справа. Фридрих отметил, что есть в его голосе нечто неприятное.

– Отчего же не решаюсь? – возразил Гельман. – Да, я говорю о русских. Нет, я не хочу сказать, что они какие-нибудь там унтерменши, ненаучность подобных взглядов давно доказана... Народ как народ, хотя жулья хватает. Не лишенный талантов. Есть культура, есть наука... ну, не такая, как у нас, конечно, – слово "мы" было ввёрнуто так, что Фридрих так и не понял, кого же именно галерейщик имеет в виду, – а вот культура замечательная. Я люблю Достоевского. Предпочитаю его любому дойчскому романисту. Музыка неплохая, Мусоргский, Стравинский. Конечно, я имею в виду, – он сделал округлый жест рукой, – классику. Современная культура в России и не начиналась. Я вам, кажется, говорил: если в стране нет художников, в ней нет искусства. Но, по крайней мере, у нас осталась водка. Есть тут водка? Нет? Жаль, очень жаль, значит, и её не осталось...

– По-моему, вы и так многовато пьете, – заметил Власов.

– У меня был тяжёлый день, – отбрехался Гельман. – Представляете, меня продержали в обезьяннике три часа. Вот, пожалуйста, типичная русская бестолковщина.

Власов не понял, что такое "обезьянник", но догадался, что это имеет отношение к полиции.

– Насколько мне известно, вы были задержаны за нарушение... – начал он, но Гельман махнул рукой.

– Да какая разница, за что... В нормальной стране меня бы выпустили через полчаса. Или судили бы за те же полчаса. Но здесь, в этой стране... Дело в том, что русские в принципе не способны к управленческой работе, – продолжал разглагольствовать Гельман, жуя миногу и махая в воздухе грязной вилкой в такт собственной речи. – Они не умеют наладить дело. Это, знаете, как музыкальный слух. У нас, дойчей и юде, он есть... – он закашлялся. На скатерть полетели комочки пережёванной еды.

Фридрих молча пододвинул к нему салфетницу. Гельман, поблагодарив небрежным кивком, вытряхнул из кольца салфетку, помазал ей по губам и небрежно бросил на стол. Ему хотелось говорить.

– Каждый народ, – галерейщик поднял палец и уставился на него, явно нацеливаясь на небольшую речь, – имеет свой набор сильных и слабых мест. Например, негры хорошо играют в баскетбол, а юде плохо играют в баскетбол. Зато юде хорошо играют в другие игры, в которые негры играют плохо. И это важнее. Потому что есть такие игры, в которые лучше уметь играть – иначе народ неполноценен. По сути своей неполноценен. Ну вот, например, наука. Заниматься исследованием природы способны всего несколько великих народов. Дойчи, юде, англосаксы. А, скажем, японцы с трудом поддерживают у себя более или менее приличный уровень...

– У меня другие сведения, – заметил Фридрих, оглядывая зал. Пока что болтовня Гельмана не представляла никакого интереса.

– Ну конечно, я знаю, что вы скажете. Ведь они делают рехнеры! Но могут ли японцы изобрести что-нибудь подобное рехнеру? Нет. Это всего лишь талантливые подражатели...

– Допустим, – рассеянно согласился Власов, думая, как бы отделаться от говорливого человечка.

– Нет, вы всё-таки не понимаете, – Гельман почуял несогласие и решил насесть плотнее. – Давайте рассуждать рационально, по-нашему, по-европейски...

Фридрих посмотрел на галерейщика искоса, но тот проигнорировал взгляд и продолжал гнуть своё:

– Несмотря на гигантские усилия и финансовые вложения, число учёных из стран "третьего мира" невелико. Сейчас оно увеличивается: на научных конференциях можно встретить не только японцев, но даже малайцев. Есть даже китайцы. Но большинство из них работает на Западе. Почему?

Власов смолчал.

– А потому, – с торжеством в голосе заявил Гельман, как бы сообщая важную истину, – что занятия наукой требуют не только ума. Хотя и это, конечно, важно: научно устроенные мозги. Некоторые народы, например, в принципе неспособны к математике. Знаете, в семидесятые годы у нас вдруг вздумали ввести квоту для нацменьшинств в Московском университете... идиотская, конечно, инициатива, – галерейщик почему-то смутился, как будто имел к этому отношение, – в частности, на механико-математический факультет набрали якутов... это такой северный народ... так вот, после первого же курса все они оказались в психиатрической клинике.

– Это легенда, – снова вмешался молодой человек справа.

– Миша, не перебивайте нас, пожалуйста, – в голосе галерейщика было больше раздражения, чем заслуживала реплика.

– Я сегодня не кровожаден, Мюрат Александрович, – отозвался рыжеватый.

Галерейщик взвился.

– Что вы себе тут позволяете, а?!

– Ничего, выходящего за рамки хорошего тона, – не без удовольствия отбрил собеседник.

– Михаил, ну сколько можно! – вклинилась Варвара Станиславовна. – Вы всегда грубите!

Михаил тем временем отставил в сторону тарелку с недоеденным куриным окорочком и поднялся, вероятно, желая принять участие в обсуждении и не желая смотреть на собеседников снизу вверх. Последнее, впрочем, удалось ему не в полной мере – теперь стало заметно, что он невысок ростом.

– Вы, кажется, хотели кого-то перебить? – не унимался Гельман. – Только меня с господином Власовым, или нас всех? Во славу русского народа, да?

– Помилосердствуйте, – Михаил взглянул на галерейщика, и Власов, по старой выучке, занёс в память, что у молодого человека серые глаза, – я как раз говорил, что никого не хочу перебить. А вот почему вы так разволновались?

– Ваши каламбурчики с душком... – начал было Гельман.

– Как и ваши рассуждения о русских, – оборвал Михаил и принялся накладывать салат в свою тарелку.

Гельман выдохнул сквозь зубы. Раздался смешной шипящий звук.

– Вы необъективны, Михаил, – холодно произнесла дама в зеленом. – Я далеко не во всем и не всегда согласна с господином Гельманом, но вы отвечаете по принципу "сам такой", а это верный признак собственного поражения в дискуссии, – она говорила по-русски с легким акцентом, но он был не дойчский. Прибалтийский, понял Фридрих.

– Можно подумать, вы объективны, – буркнул Михаил; пиетета к женщине вдвое старше себя он определенно не чувствовал, но как раз это Власову скорее понравилось. – Я, разумеется, прекрасно понимаю причину вашей русофобии. Пепел оккупации стучит в ваше сердце. Но у нас, знаете ли, тоже есть что предъявить латышским стрелкам...

– Вот опять, – столь же холодно констатировала дама. – Вы переводите разговор в плоскость личных обид вместо того, чтобы рассуждать с объективной точки зрения. Да, я помню русскую оккупацию и депортацию. Мне было три года, когда нас выслали, но я помню. И мой отец так и не вернулся из... – она, кажется, собиралась сказать "ваших", но сочла нужным изменить термин на более нейтральный, – сибирских лагерей. И кстати, вам прекрасно известно, что я не латышка, да и среди этих пресловутых "стрелков" этнических латышей было меньшинство, и поддержкой своего народа они не пользовались. Но дело не в этом. Не в моей личной трагедии и даже не в трагедии моего народа. А в том, что на протяжении всей, я подчеркиваю, всей своей истории Россия была страной рабов. О чем, между прочим, написал ваш же величайший поэт...

– А другой наш величайший поэт написал "Клеветникам России", – пробурчал Михаил, но прибалтийка не слушала:

– Только, поскольку он был все-таки русским поэтом, хотя и с английскими, между прочим, корнями, он заблуждался. Он писал еще и "страна господ", а никаких господ в России нет и никогда не было. Одни только рабы. Просто некоторым из них дозволено было владеть своими собственными рабами. Но это еще не делает раба господином. Как там об этом говорил Дитль...

Власов мог бы процитировать знаменитую речь наизусть, но смолчал, не желая принимать ничью сторону.

– А раз такая ситуация наблюдалась на протяжении всей истории, при любых формах правления, при правителях самых разных национальностей, – с нажимом продолжала дама, – значит, неправомерно обвинять во всем внешние обстоятельства или конкретных исторических деятелей. Причина в русском народе как таковом. Знаете, как сказал Маркс...

– Ну вот только цитат из Маркса нам и не хватало! – возмутился Михаил. – Этот интернационалист именовал восточно-европейские нации Völkerabfall – "народы-отбросы", чего не делал даже Хитлер, и это давно известно...

– Я хотела процитировать Маркса лишь затем, чтобы указать, что он неправ, – невозмутимо возразила прибалтийка. – Он писал: "Никто не борется против свободы. Борются против чужой свободы." Так вот русские – это народ, чьей определяющей чертой является ненависть, в первую очередь, к своей собственной свободе. И уже только потом и как следствие – к чужой, – она оторвала тонкими пальцами большую виноградину от лиловой грозди и изящно отправила ягоду в рот.

– Здесь имеется терминологическая путаница, – вмешался бородатый Алексей. – Злонамеренно навязываемая нам подмена понятий. О нет, не вами, Инга – вы лишь повторяете устоявшееся... Вы совершенно правы, говоря, что Россия – это страна рабов. Но подмена состоит в том, что Россию отождествляют с русскими. А на самом деле Россия – это антирусское государство. Настоящие русские – это европейцы нордической расы. Не Русь призвала варягов – варяги и есть Русь. Именно так они и назывались. И эта Русь подчинила себе восточные племена склавинов. Но позже она пала под ударами сначала монгольской, а потом наследовавшей ей Московской орды, созданной князьями-предателями, прислужниками монгольских ханов. Вы ведь, господа, в курсе, как эти Иваны и Василии руками татарских карателей вырезАли защитников русской свободы в той же Твери, чтобы расчистить себе путь к власти? В курсе, что «царем» в России изначально именовали именно ордынского хана? И неудивительно, что первый из московских князей, принявший этот титул на себя, оказался самым кровавым. Ну и, соответственно, все дальнейшее тоже неудивительно. И только здесь, на Северо-Западе, еще возможно возрождение подлинной Руси...

– А мне казалось – подлинной Германии? – не удержался Власов.

– А это фактически одно и то же, – не смутился Алексей.

Меж тем Гельман, за время этой дискуссии успевший сходить к ближайшему минибару, вовзвратился к столу сразу с двумя емкостями – фужером с чем-то золотистым и граненым стаканчиком с водкой.

– Вы бы не смешивали, – неприязненно посоветовал Михаил, – плохо будет.

– Благодарю вас за трогательную заботу о моем здоровье, – осклабился галерейщик, ставя свою добычу на стол. – Вот ведь, – он снова обернулся к Власову, – неглупый на самом деле парень, но с русскими тараканами в голове... Так я всё-таки закончу мысль, – он снова взялся за вилку, и Власов невольно отодвинулся. – Насчет науки. Так вот, для научных занятий нужна не только хорошая голова, но и, – он сделал паузу, – особая форма социальной организации. То есть научное сообщество. В нём поддерживаются определённые правила. Например, для него важны идеалы свободной дискуссии, беспристрастного анализа, служения истине...

– Я имел дело с учёными, – усмехнулся Власов. – Там то же самое, что и везде.

– Ну да, да, политика, сплетни, пауки в банке... Но не только, нет! Тут важен идеал, – галерейщик разогнался: было видно, что он произносит эту речь далеко не в первый раз. – Какие бы звериные нравы не царили в научных коллективах, идеал всё же существует и признаётся всеми, а всякие административные игры, делёжка средств, раздувание авторитетов и прочие "человеческие, слишком человеческие" дела осознаются как отклонение от нормы. И к этой норме всегда возвращаются, рано или поздно. Любой дутый авторитет будет рано или поздно скинут с пьедестала молодым исследователем, публикующим новую смелую гипотезу. Любая заадминистрированная научная область будет подвергнута критической чистке со стороны коммерческой лаборатории, которая опубликует данные нового исследования. И, в свою очередь, корысть коммерческой науки, фальсифицирующей данные в интересах спонсоров, будет разоблачена наукой академической. Но это касается только западных коллективов и тех, кто в них работает. Потому что незападные народы, кроме очень вестернизированных, неспособны поддерживать интеллектуальный климат, нужный для научных занятий...

– Если дело в этом, было бы не так сложно научить тех же якутов математике, – не удержался Фридрих.

– Нет! Потому что социальная организация общества связана с социальными инстинктами. Например, представители некоторых народов органически не способны спорить с теми, кто выше их по рангу. В научном коллективе, собранном из молодых и стариков, молодые будут всегда кивать и смотреть в рот аксакалам. В то время как наука требует прямо противоположного: молодые чаще оказываются правы, чем старики, и те должны уметь и хотеть их слушать и учиться у них новому. Но на это способны только белые люди и некоторые очень продвинутые азиаты. У прочих все попытки заниматься наукой будут парализованы невозможностью ведения научной дискуссии, так как она сразу же сведётся к выяснению того, чей статус выше, после чего мнения самого статусного индивида автоматически будут приняты всем сообществом. Нравы обезьяньей стаи – вот что препятствует появлению негритянских учёных. Даже умный негр – всё равно обезьяна...

– Я вполне понимаю и разделяю основы расовой теории, – пожал плечами Власов.

– Ну и хорошо. Я, признаться, тоже. Хотя моя интерпретация несколько отличается от вашей, ну да это в данном случае неважно... Так вот. Русские в этом отношении уникальный народ. Они вполне способны к тем формам социальности, которые позволяют вести научные исследования. Они также способны к высоким проявлениям культуры. Нельзя также сказать, что русские этически неполноценны, хотя есть народы, о которых это сказать можно...

Михаил многозначительное хмыкнул. Гельман дёрнулся, но промолчал. Власов с трудом подавил улыбку.

– Но у русских есть фатальный дефект, который фактически ставит крест на возможности самостоятельного развития этого народа, – выдохнул длинную книжную фразу Гельман и вознаградил себя за неё большим глотком из золотистого фужера.

– Русские не способны к сколько-нибудь сложной и творческой административной деятельности, и это обстоятельство объясняет абсолютно всё в русской истории, – чуть громче, чем следовало, провозгласил он и сделал паузу – видимо, ожидая какой-нибудь очередной колкости от Михаила.

Тот, однако, проигнорировал – то ли рот был занят, то ли не хотел прерывать оппонента.

– Нет, конечно, я не про всех вообще, – зачем-то начал оправдываться галерейщик. – Бывают, знаете ли, русские талантливые администраторы, я с такими работал... Просто их количество намного ниже, чем среди прочих народов. И явно недостаточно, чтобы управлять такой большой страной. Вот в чем все дело, Алексей, а не в азиатах! У азиатов, при всех их недостатках, есть такие качества, как послушание и трудолюбие. По-своему неплохие качества, особенно в смысле государственного строительства. Столь нелюбимые вами монголы создали достаточно эффективную систему управления, позволившую им контролировать три четверти Евразии. А китайская бюрократическая система классической эпохи – это же просто произведение искусства! Нет, беда русских не в том, что их поглотила азиатская стихия. А в том, что азиатами они быть не хотят, а европейцами – не могут.

– А почему не наоборот? – иронически осведомился Михаил, пристраивая на хлеб тонкий черно-фиолетовый овал копченой колбасы.

– Может, и наоборот, – серьезно согласился Гельман. – Так или иначе, русский начальник, – он безапелляционно махнул вилкой, – плохой начальник. Русский командир, – опять взмах, – плохой командир. И отсюда следует второй принципиальный момент: русский подчинённый – тоже плохой подчинённый, потому что хорошо подчиняться умеет тот, кто умеет приказывать. Хороший подчинённый понимает своего начальника и смысл его приказаний. Русский же обычно не понимает, почему и зачем ему приказали сделать то-то и то-то. Он воспринимает любой приказ как бессмысленное издевательство, мучительство, и старается его саботировать, или уж выполняет исключительно под страхом наказания, из-под палки. Впрочем, – зачастил он, – довольно часто приказания начальства и в самом деле являются бессмысленным мучительством, если начальник русский... – он опрокинул водку в рот, закусил маслиной, сплюнул косточку на тарелку. – То есть, я специально утрирую терминологию, беда даже не в том, что русские, как тут говорилось – рабы. А в том, что они, я еще раз извиняюсь – плохие рабы...

Михаил набрал воздух в легкие для ответной реплики, но прибалтийка его опередила.

– Мне кажется, Мюрат Александрович, вы клевещете на русских, – спокойно сказала она. – Русские – очень хорошие рабы. Где еще в мировой истории вы найдете рабов, которые после четверти века унижений и издевательств, голода и террора – террора, замечу, опять-таки не имевшего исторических аналогов даже в самые варварские времена – после всего этого, получив, наконец, в руки оружие, не только не обратили его против своих мучителей, даже хотя бы просто не разбежались, чего уже было бы достаточно – нет, пошли воевать за этих мучителей, пошли отдавать свои жизни миллионами за то, чтобы и им, и их детям оставаться рабами и дальше и чтобы их мучители по-прежнему благоденствовали? Это нельзя объяснить даже такими эфемерными соображениями, как поддержка своих против инородцев. Ибо я решительно не понимаю, чем инородец Джугашвили был для них лучше инородцев Хитлера или Дитля. По-моему, во всех отношениях хуже. И нельзя сказать, что они этого не знали. Если твоя деревня, и ты в том числе, мрет от голода – ты поверишь собственному желудку, а не репродуктору на столбе. Если тебе говорят, что твоя мать – враг народа и диверсант пяти иностранных разведок – ты поверишь собственной матери, а не пытавшему ее палачу. Если ты хоть сколько-нибудь нормальный человек, конечно. Так что русские – просто идеальные рабы. Если бы, случись такое несчастье, Сталин победил, ему бы следовало поднять большой тост за русский народ.

– Но вы же не можете отрицать, что генерал Власов спас русскую честь, – возразил Алексей. – Если бы все было так, как вы говорите, если бы все русские, ну или абсолютное их большинство, пошли воевать за Сталина и добыли ему победу – этот народ действительно не заслуживал бы ничего, кроме презрения. И это означало бы, что любые надежды на возрождение той подлинной Руси, о которой я говорил, бесповоротно похоронены. Но пять миллионов бойцов РОА доказали, что это не так!

– Пять миллионов – из двухсот? Это, по-вашему, не абсолютное меньшинство?

– А вот это уже совершенно беспрадонное передергивание! – не выдержал Михаил. – Двести миллионов – это все население тогдашнего СССР, а отнюдь не только русские! Причем вместе с грудными детьми и стариками!

– Но и пять миллионов – это отнюдь не только русские, – заметив Фридрих. – В оперативное подчинение командования РОА были переданы практически все антибольшевистские формирования, укомплектованные советскими гражданами и белыми эмигрантами. Это, кстати, было очень мудрое решение, без которого нам крайне трудно было бы выиграть войну. Но Михаил прав в том смысле, что армия – это никогда не всё и даже не половина населения. Десять процентов – это максимум, что может позволить себе даже очень благополучная страна, и то на ограниченное время...

– Все равно, – стояла на своем Инга, – в Красной армии воевало больше, чем в Освободительной. И существенно больше. И более того – ну ладно, пусть тогда пропаганда, пусть верили репродукторам больше, чем своим глазам, пусть, даже получив оружие, боялись НКВД за спиной больше, чем Вермахта впереди. Но сейчас-то, сейчас! Когда коммунистической пропаганды нет и преступления большевиков хорошо известны! Вы знаете, что среди русских даже сейчас есть поклонники Сталина? Ревизионисты, отрицающие результаты Петербургского процесса?