Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 86 страниц)

– У нас это описывали иначе, – пробормотал Михаил. – Но не принципиально. Так или иначе, Райх может контролировать сетевую активность. Причём открыто, обосновывая идеологией...

– А вас это возмущает, – закончил Фридрих. – Кстати, у вас есть штелка?

– Есть, – Михаил вздохнул. – Но там в основном литература. Фантастику пишу всякую.

– А то, что вы сейчас читаете, выкладывать не собираетесь? В нормальном виде, а не то, что для Лихачёва?

– Разумеется, нет, – поморщился Михаил. – Я же говорю, тоталитарный контроль. Так я могу продолжать?

– Продолжайте. Хотя слово "тоталитарный" всё-таки не подходит для описания ситуации с REIN, – нажал Фридрих.

– Не важно, как это организовано, – отмахнулся Михаил. – Дальше можно?

Власов кивнул.

– Мы остановились на том, что национал-социалистический режим кажется устойчивым, – сказал юноша и снова уткнулся в листки. – Характерно, что из этого исходят даже дойчские инакомыслящие и борцы с режимом. Несмотря на их публичные рассуждения о "гнилом нутре" национал-социализма и неизбежности его скорого краха, они сами в это не верят. Если национал-социализм рухнет, именно они станут первыми жертвами его падения...

Фридрих посмотрел на юношу с некоторым интересом, вспомнив, как сам думал о том же самом.

– Между тем, – продолжал Михаил, глядя в листочек, – перспектива крушения национал-социализма и распада Райхсраума куда более реальна, чем это представляется. И она тем более реальна, что связана не с недостатками национал-социализма, а с его достоинствами...

В этот момент Фридрих отключился, потому что снова поймал взгляд Фрау.

На сей раз она смотрела на него в упор – именно на него, прямо сквозь человеческую толщу, как сквозь воду. Взгляд был пристальным и лишённым даже тени симпатии, хотя и не враждебным. Так смотрят на человека неприятного, но зачем-то нужного.

Убедившись, что взгляд пойман и понят, Фрау чуть повернула голову и скосила глаза в сторону одной из дверей. Власов понял и едва заметно кивнул.

– Вы слушаете? – невежливо спросил Михаил, шурша своими бумажками.

– Да, конечно, – автоматически ответил Власов и повторил хвост фразы – "не с недостатками, а с достоинствами..." Интересная мысль, – добавил он, – но, извините, мне, кажется, нужно... – все эти слова он произносил, уже вставая с места и запоздало понимая, что ему сейчас придётся выбирать, с кем разговаривать в первую очередь. С одной стороны, Фрау, которая, скорее всего, выйдет вслед за ним. С другой – Гельман, который бродит где-то рядом и вроде бы тоже чего-то от него хочет. Ещё этот Калиновский... от Фридриха не укрылось, что старикашка как-то подозрительно засуетился... Ещё этот Михаил, русский юноша. Который теперь будет цепляться, пока не прочтёт свой трактат до конца.

– Значит, не слушаете, – вздохнул Михаил. – Не буду вам мешать, вы тут на работе, – добавил он разочарованно.

– Меня заинтересовал ваш текст, – Фридриху стало слегка неловко, и он решил быть вежливым, – нет ли у вас нормального варианта? Я бы прочёл на досуге.

– Не могу, – смутился Михаил, – нормального на бумаге нет... Хотя погодите, у меня же эта штука с собой, – он засунул руку в карман брюк и принялся там копаться.

– Не надо, – начал было Власов, но настойчивый юноша уже достал из кармана вещицу и протянул собеседнику.

Это была шнелль-карта – новинка, недавно выпущенная в продажу "Сименсом". Фридрих с интересом повертел её в руках: штучка была новой и довольно дорогой.

– У меня там наговорено, в этом, как его, звуковом формате... – Михаил слегка смутился, явно стесняясь технического невежества. – Я сначала наговариваю текст, а потом уже записываю этим дурацким языком, чтобы для печати. Вы можете себе скачать куда-нибудь? У вас же есть, наверное, чего-то такое, – он не договорил, пошевелив пальцами в воздухе.

Фридрих вертел в руках карту – думать нужно было быстро. Скорее всего, подумал он, на шнелль-карте содержится, кроме звукового дата, рехнервирус или рехнермина. Шанс, что Власов наивно скачает себе опасный дат, невелик, но реален, почему бы не попробовать – вдруг можно будет получить доступ к его целленхёреру или рехнеру? Целленхёрер был бы для них даже интереснее. Кстати, для кого – для них? Если его предположения верны, Михаил работает либо на Фрау, либо на Гельмана, а может быть, и на ДГБ, или на всех сразу – впрочем, его могут использовать и втёмную. Хотя... а что, если это ниточка к тем, кто убил Вебера? Ничего нельзя исключать заранее. В таком случае не будем пренебрегать шансом. Они хотят, чтобы я скачал заражённый дат – что ж, я это сделаю. Запустить исполняемый код из памяти этого целленхёрера вряд ли возможно, зато сам факт наличия вредоносной программы объяснит многое... Рискнём.

Он улыбнулся и достал "Сименс". Универсальный разъём должен был подойти к любой технической новинке компании.

Целленхёрер опознал устройство и проверил ёмкость встроенной памяти. Находящийся на шнелль-карте дат был такого размера, что занимал почти всю свободную память телефона, зато формат опознавался легко: стандартный звуковой двойного сжатия. Встроенная проверка рехнервирусов не нашла – впрочем, Власов на сей счёт и не заблуждался. Если это те, о ком он думает, то они работают тонко.

На экранчике телефона появилась коротенькая полоска. Расти вдоль она не спешила: дат был великоват для устройства.

Михаил наблюдал за процессом с откровенной заинтересованностью.

За этими манипуляциями Фридрих и не заметил, как в зал вернулся Гельман. Через минуту тот уже нависал над Власовым. Выглядел он необычно – протрезвевшим, злым и сконфуженным.

– Фридрих Андреевич, – тихо сказал он, – у меня неожиданная проблема. Пожалуйста, не уходите, что бы ни случилось. Сейчас будет немножко неприятно, очень прошу, никуда не уходите...

– Я вроде бы и не собираюсь, – Власов чуть отодвинулся от всполошённого визави. – Насколько я понимаю, вы хотите поговорить...

– Да, да, очень важный разговор... Просто... Я тут запланировал нечто вроде представления... то есть выступления... Но позже, позде! Кто же знал, что он припрётся именно сейчас! Пожалуйста, ну представьте себе, – Гельман зачастил, засуетился, – представьте, что вы делаете важную работу, ну, какой-нибудь доклад пишете, не я не знаю, записку, и тут к вам вбегает мальчик с поломанной игрушкой, ревёт и требует, чтобы вы её починили...

– Я бы велел ему выйти вон, – пожал плечами Фридрих.

– Ну тут так не получится, я же его и приглашал... – Гельман в досаде шлёпнул ладонями по ляжкам, – не вовремя, не вовремя! Творческая личность, – лицо Гельмана перекосила гримаса бешенства, – они все такие, творческие личности... Как же я ненавижу всю эту шваль!

– Вы кого имеете в виду? – Власов посмотрел на суетящегося галерейщика почти с удовольствием.

– Очень, очень прошу, просто умоляю, – Гельман уже пятился обратно к выходу, – подождите, это недолго...

Власов бросил взгляд на целленхёрер. Полоска не доросла и до половины. Время шло медленно – и проходило, честно говоря, безо всякой пользы для дела. Хотя, подумал Фридрих, зверинец тут подобрался занятный. Пожалуй, даже занятнее, чем сборище на Власовском проспекте...

– Господа! – раздалось в зале. Голос принадлежал Гельману. – Солнце русской культуры! Приветствуем!

Галерейщик снова стоял у двери, дружеским жестом полуобнимая за талию персонажа настолько странного и нелепого, что рука невольно потянулась за "стечкиным".

Это был огромный, грузный, заросший седой щетиной человек с отвисшими щеками, которые чуть не лежали на воротнике рубахи. То была именно рубаха – кошмарное изделие из грубого серого полотна, навыпуск, изрисованное какими-то рисунками и надписями и заляпанное свежей грязью. Из расстёгнутого ворота торчали клоки сивых волос, ниже выкатывался горб пуза. Ниже можно было разглядеть ноги в чём-то вроде штанов (Власову вспомнилось слово "порты", встреченное в каком-то словаре), заправленных в армейские ботинки умопомрачительного размера.

В руке он держал бутылку – судя по всему, водочную. Та буквально тонула в широченной пясти, тоже грязной: Власову с его места была видна въевшаяся чернота под ногтями незнакомца.

Фридриха передёрнуло от омерзения.

– Прошу внимания! – Гельман забежал с другой стороны, снова приобнял вошедшего. – Лучший русский поэт современности! Валериан Рукосыло-Пермский! Сегодня специально... в честь нашего вечера... творческий блиц!

– Выпить есть? – густым насморочным басом прогудел его подопечный.

Никто ему не ответил.

Власов к тому моменту уже сидел. Странноватая фамилия поэта показалась ему смутно знакомой – вроде бы была какая-то история... Увы, хвостик воспоминания всё никак не ухватывался.

– Это ещё что такое? – тихо спросил Фридрих, нагибаясь к Михаилу.

– А, это... – юноша махнул рукой с видом крайней досады. – Я думал, это позже будет... Позорище. Гельман на вечера водит всяких уродов. Этого из Перми выез. Называет это "живой поэзией".

Тут все разговоры перекрыл густой голос новопришедшего:

– Ну так нальёт кто-нибудь русскому человеку?

Гельман по-обезьяньи ловко шмыгнул к минибару, схватил бутылку с вином и передал поэту. Тот смачно присосался, хлебнул.

– Кислятина, – пробурчал он и приложился ещё раз. Гельман дождался глотка, потом аккуратно вынул бутылку из пясти и поставил на стол.

Поэт и бровью не повёл. Видимо, опёку со стороны галерейщика он принимал как должное.

– Зажались чё? – обратился он к сидящим в зале. – Давно живого поэта не видели? Ну ща устроим тут веселуху. Лив-арт, всё горячее. Ым... – он икнул, – ымпровизация нах.

Рукосыло зевнул, и стало видно, что у него не хватает зубов в верхней челюсти.

Гельман улыбнулся, как бы приглашая всех оценить шутку.

– Ну чё? Из русского цикла почитаем что-нибудь. Про Россию и Революцию. Я за революцию духа и всего на свете. Потому что всё говно и нищета, если духа не видно...

Зал молчал, разговоры примолкли.

– Заскучали? Вот, значит, стихи. Не эти ваши дихтунги, а правда! О жизни нашей мудацкой!

Поэт встал в позу, отдалённо напоминающую позу молотобойца, и, помогая себе взмахами кулака, выкрикнул в зал:

– О Русь, я срусь,

А по звизде -

Я пьян, я ссан,

Болят муде,

Разврат – мне брат,

Мой Бог – мой скот,

Я в катыхах

Сижу, задрот...

Власов, ошеломлённый таким свинством, обвёл глазами зал. Никто не вставал с места, никто не возмущался. Прищурившись, он вгляделся в лицо Рифеншталь: на нём застыло выражение, которое, наверное, можно было бы поименовать удовлетворённой гадливостью. Ей было противно – но она была довольна этим обстоятельством.

Расправившись с жизнью, поэт заявил, что сейчас прочтёт "что-нибудь социальное".

– О немецком засилье! – заявил он, делая руками сложные движения, будто наматывал на запястья невидимый канат.

– Глупый немец

лезет тупо,

Он дрожит

своей залупой,

Он кусается

Зубами,

Да спасается

Словами

О говне и пердеже

На полицейской бумаге верже!

– последние слова он как бы пропел, противно подвывая.

– Это из Мандельштама, контекстуально, обратите внимание, – откомментировал Гельман, взявший на себя роль конферансье. – Вы, конечно, знаете великого русского поэта Осипа Мандельштама? – фраза была выпущена в воздух, но так, чтобы задеть слух Власова.

– Что за скотство? – прошипел Фридрих в пространство. Слова попали в ухо Михаила.

– Иллюстрация любимых теорий Мюрата Александровича, – сказал юноша, несколько понизив голос. – В частности, насчёт организации. Он считает, что при хорошей организации из любого дерьма можно слепить конфетку и продать целевой аудитории. Этого Рукосылу он даже в Америку продавал. За жертву фашизма.

Тут у Власова, наконец, щёлкнуло в голове: он вспомнил, где слышал эту фамилию.

Во время польских событий в российских газетах появились сведения об убийстве пермской девочки по имени Ольга Рукосыла. Та якобы убежала из дому, чтобы посмотреть на польскую революцию, проехала через всю Россию, пробралась в Польшу и погибла на варшавской улице – от рук каких-то "фашистских отрядом самообороны". Подробности смерти расписывались в самых ужасных красках. "Свободное Слово" опубликовало интервью убитого горем отца девочки, который призывал к отмщению.

Правда, довольно скоро выяснилось, что никакой девочки не было: так называемый "отец", некий Валериан Рукосыло, называющий себя "поэтом", просто-напросто выдумал всю эту историю. Никакой дочери у него не было, как и детей вообще. На суде – "поэта" привлекли к ответственности – он заявил, что его "убитая дочь", оказывается, была "виртуальным художественным объектом", а интервью – "художественной акцией, разоблачающей буржуазно-фашистское общество тотальной симуляции".

Интереснее было то, что в защиту "художника и поэта" публично выступили несколько западных политических деятелей (правда, второго ряда). Все они пели песню на тему того, что "искусство должно быть свободно". На Востоке в защиту Рукосыло выступила только Новодворская, которая в очередном интервью заявила, что "фашизм – это отсутствие чувства юмора", а выходку "художника" назвала "невинной мистификацией в духе сюрреализма". Российский суд отнёсся к этому иначе: Рукосыло приговорили к большому штрафу, который был выплачен неизвестными доброжелателями – впрочем, никто не сомневался, что среди таковых был Гельман... Непонятно было только, что этот тип делает здесь и зачем читает гнусные стишки.

– В этой грёбаной, стылой стране,

Где туманы и мгла мировая,

Я стою по колено в говне... -

поэт прервался, чтобы ещё глотнуть из горла.

Власов ещё раз посмотрел на Фрау. Та демонстративно подняла ссохшиеся от старости и похожие на птичьи лапки ладошки – и сдвинула их. Гельман тут же поднял руки и зашлёпал ладошками. Зал подхватил, правда, без особой охоты.

– Понравилось? – ухмыльнулся поэт, отчего его уродливая физиономия стала ещё страшнее.

– Его что, нельзя было помыть и причесать? – тихо спросил Власов у Михаила.

– Гельман его специально так наряжает, – объяснил Михаил. – По его мнению, это и есть типичный русский. Вот он его и поддерживает в типично русском состоянии: поит дрянной водкой и кормит на убой. А для них, – Фридрих понял, что молодой человек имеет в виду Фрау и ее кружок, – это тоже доказательство любимых теорий. О русском вырождении и разложении – и, как следствие, необходимости отделения Петербурга как единственной пока еще здоровой части...

– Но ведь вы так не считаете?

– Я реалист, – буркнул Михаил. – Я понимаю, что бессмысленно бороться в одиночку. И надо использовать те возможности, которые есть.

Против чего именно он борется, он не пояснил, ибо в этот момент Рукосыло, закончив, наконец, про мировую мглу, подбоченился и громко заявил:

– Уныло как-то у вас. Ну, повеселю. Обхохочетесь. Стишастики у меня совсем новые. Называется – "Чем пахнут штаны". Про штаны будем слушать?

– Это аллюзия на одного итальянского поэта... – начал Гельман, но уже изрядно набравшийся Рукосыло отмахнулся от него, как от мухи:

– Итак, читаю! Штаны! Сначала тебе, Мюрат!

– У жидишки чем пахнут штанишки?

Как подмышки пархатой мартышки!

Гельман поморщился, но промолчал. Кто-то за соседним столом кашлянул, поперхнувшись едой.

Почуявший волю поэт обвёл всех победоносным взором и рявкнул:

– А у шлюшки чем пахнут штанюшки?

М-м-мокропсятинкой бабьей игрушки! – на "псятинке" он мерзко причмокнул.

– Всё гаже и гаже, – откомметрировал Михаил. – Сейчас его, наверное, выкидывать будут.

– Кого? – не понял Власов.

– Да этого... Рукосылу. Он, как напьётся, начинает буянить, – пояснил Михаил. – Это у него такой имидж. Ну, в смысле, ложный гештальт, – пояснил он зачем-то.

– А у немца чем пахнут коленца?

Как обоссаные полотенца!

– продолжал кривляться Рукосыло.

– Н-да, сейчас выкинут, – заключил Михаил. – Уже было. Этого типа судили...

– Я в курсе, – усмехнулся Фридрих.

В глазах Михаила мелькнуло уважение.

– Хорошая у вас память... Профессиональная, – вздохнул он. – Жаль, если вашу контору разгонят. Что, скорее всего, и произойдёт. Когда всё кончится.

– Вы о чём? – не понял Власов, потом вспомнил, посмотрел на экранчик: дат скачался. Он осторожно отсоединил шнелль-карту и отдал её владельцу. – Ну что ж. Я с вашим трудом ещё не знаком, но в выводах сомневаюсь заранее. Вряд ли что-то случится с моей страной... или хотя бы с моей, как вы выразились, конторой.

– Вы сначала послушайте, – с лёгкой обидой в голосе ответил Михаил. – После суда Гельман большой концерт устроил с этим Рукосыло. Так его со сцены сбрасывали.

Тем временем Рукосыло прочитал ещё несколько двустиший того же содержания, постепенно понижая голос до шёпота, и вдруг заорал:

– А у русского нету штанов! – и начал стаскивать с себя порты.

Власов невольно привстал: это было уже слишком.

– Нету! Нету! Бе-бебебе! – кричал Рукосыла. – Нету-нету-нету!.. штанов у русского поэта! – наконец, с портов отлетела пуговица и ширинка лопнула. Показались розовые трусы.

– Нате, нате! Суки грёбаные! Соси-и-и... – поэт запустил лапу в мотню.

Тут за его спиной появились – Власов оценил скорость реакции, она было на хорошем уровне – двое высоких мужчин в одинаковых костюмах с галстуками. Они подхватили поэта под руки, ловко вывернули локти и легонько подвинули к двери. Тот вздумал орать и брыкаться, но резкое движение одного из мужчин его успокоило.

Через несколько секунд дверь за ними закрылась. Точнее, закрыл её Калиновский, проскользнувший ужиком в залу.

Фрау сдвинула ладошки, и все зааплодировали. Видимо, такой конец творческого выступления никого не удивил и уж точно не огорчил.

Гельман остался один. Смущённым он не выглядел – даже, скорее, наоборот.

– Вот, господа! Единственный настоящий русский поэт современности! Живёт как пишет! – объявил он и комично раскланялся.

Снова раздались хлопки – пожиже.

Через пару минуты Гельман вновь оказался возле Власова. Вид у него был крайне недовольный.

– Ну вот, – отдуваясь, сказал он, и снова выпил – так, как в жару пьют лимонад, – извините сто раз, Фридрих Андреевич. Это должно было быть часа через два, когда все, так сказать, разогреются... Ну ничего, тоже неплохо получилось. Русское искусство в его высшем воплощении, – он явно хотел сказать что-то еще, но неприязненно взглянул на Михаила, затем вновь, уже умоляюще – на Фридриха. Власов понял, поднялся и пошел за ним.

– Что пошло не по плану? – решил выяснить ситуацию Фридрих.

– Этот идиот, ну вы его видели... – Гельман махнул рукой, – припёрся раньше положенного. И сорвал мне планы.

– Такого субъекта лучше держать на цепи, – пожал плечами Фридрих.

– Неплохая идея, но у меня были бы неприятности... – процедил галерейщик. – Чёрт, он сорвал мне всё... Власов, – он снова начал называть Фридриха по фамилии – нам очень нужно побеседовать. Вам это, может быть, нужно больше, чем мне. Но меня пасут. Люди Бобкова, Калиновский, все... А сейчас мне сорвали удобный момент. Но вы ведь еще не уезжаете из Бурга? Позвоните мне. Это очень важно, – он буквально всунул в руку Фридриха карточку. – Мы, конечно, не можем обсуждать это по телефону. Но мы встретимся и поговорим спокойно. Два умных человека всегда договорятся... А сейчас, извините, я лучше пойду, – внезапно заключил он. – Будете разговаривать со старухой, учтите – она пустая. У неё ничего нет. До встречи, – он попытался сунуть Власову ладошку, потом как-то закруглил жест в воздухе и поспешил к выходу.

"Крайне неприятный и суетливый тип", – решил Власов, провожая взглядом спину галерейщика. Чувство было такое, как будто отодрался, наконец, цеплючий репей. Кстати, – подумал Фридрих – не исключено, что осталось несколько остьев с крючочками. Он же отдавал

свою куртку в гардероб в "Аркадии" (Власов снова вспомнил фальшивого негра, и его передёрнуло от омерзения). Не исключено, что к одежде втихую присобачили "жучок". Надо будет, добравшись до дома, тщательно проверить все свои вещи сканером... Но и вообще этот назойливый субъект с его скверными манерами и ещё более скверными затеями был ему крайне неприятен; Гельман казался полной противоположностью тому, каким должен быть деловой человек – не важно даже, идет ли речь о коммерческих делах или о политических. "Это ж надо было умудриться – отнял столько времени и так и не сказал за целый день ничего по существу, чтоб ему провалиться!", – продолжал злиться Фридрих. Впрочем, карточку он все же убрал в карман. Черт его знает, что – и кто – может оказаться полезным в его деле. И если за всеми гельмановскими намёками и впрямь что-то стоит...

Фридрих поднял глаза на публику – и упёрся взглядом в глаза Калиновского. Тот осторожно качнул головой, явно куда-то приглашая.

Власов понял, встал и направился к боковой двери.