Текст книги "Юбер аллес (бета-версия)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Михаил Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 86 страниц)

– Менее трети! – возмущенно поправил Рональдс.

– Да – согласно официальной статистике, картина изменилась столь позитивно примерно год назад, – улыбнулся Фридрих. – Как раз тогда, когда американские врачи попросту пересмотрели свои нормы, подняв их верхнюю границу. Очень удобный способ борьбы за здоровье нации, ничего не скажешь... Далее, любой райхсгражданин может выбрать себе дело по душе. И в том случае, если это дело общественно полезно, будет гарантировано получать достойное вознаграждение. Зная при этом, что его налоги не расходуются на кормление и умиротворение социальных паразитов. Государство поддерживает науку, обеспечивает бесплатное образование, поощряет искусство – разумеется, в его истинных, а не дегенеративных формах...

– А кто дал ему право решать, какие формы истинны, а какие нет? – агрессивно возразил Игорь.

– Да любой нормальный человек, – пожал плечами Фридрих. – Подведите его к "Джоконде", а затем к творению каких-нибудь современных "концептуалистов", и он без колебаний скажет, что первое – шедевр, а второе – мазня и гадость. Если, разумеется, его мозги не промыты пропагандой по методу сказки Андерсена про новое платье короля. Впрочем, если кому-то в Райхсрауме охота заниматься именно таким псевдоискусством – он ведь свободен это делать, не так ли? Ну, кроме разве что откровенного непотребства... Конечно, помощи и поддержки от государства он не получит, и путь в национальные музеи и галереи ему будет закрыт, но за свой счет для своих единомышленников – сколько угодно. Насколько мне известно, в России в этой области особенно известен некий господин Гельман, и никто его до сих пор не посадил ни в тюрьму, ни в психлечебницу.

Фридриху показалось, что при упоминании Гельмана Ирина поморщилась – как видно, ушлого галерейщика не все жаловали даже и в либеральной среде. Однако более внятной реакции на заброшенную удочку не последовало. Лишь тощая девица заявила, что государство вообще не должно вмешиваться в дела искусства.

– А что – пусть лучше вмешивается толпа? – осведомился Фридрих. – Искусству ведь надо на что-то существовать, некоторые его формы весьма дорогостоящи... Пусть лучше художник руководствуется не собственным вкусом и не вкусами профессионалов, а симпатиями толпы, чей вкус неразвит и чьим мнением, вдобавок, манипулирют нечистоплотные дельцы "арт-модерна", наследники андерсеновских портных? Что получается в результате, можно понять, хотя бы пройдясь по Арбату... Кстати, фройляйн, вас, помнится, интересовала нью-йоркская подземка. Так вот спросите у мистера Рональдса, узнаете из первых уст, насколько это симпатичное место...

– Ну причем здесь подземка! – брюзгливо бросил Эдик.

– Притом, что при большевиках, при всей моей к ним нелюбви, станции московского метрополитена действительно строились как произведения искусства. Я видел старые фотографии. В хаосе первых послевоенных месяцев, конечно, многое было испорчено, разрушено и растащено... Но потом начались восстановительные работы, и еще в семидесятых московское метро считалось одним из самых красивых в мире. Тогда, кстати, никто не звал его на американский манер "подземкой". А в восьмидесятые, на волне очередной разрядки международной напряженности, к Московской городской думе обратилась некая американская фирма. Кстати, не очень известная у себя на родине. С предложением развернуть в метро обширную сеть магазинчиков, ларьков и просто прилавков, торгующих дешевым товаром. И городу, мол, прибыль – до этого метро было убыточным – и населению удобство... Что из этого получилось, вы знаете. Подземка превратилась в гигантский блошиный рынок, еще более неконтролируемый и криминальный, чем те, что действовали в послевоенные годы на поверхности. И расчистить эти авгиевы конюшни уже никто даже и не берется.

– И причем здесь демократия? – поморщился Эдик. – В России её не было никогда. В восьмидесятые – в том числе.

– Это к вопросу о невмешательстве государства... Но вернёмся к теме. Что еще есть у райхсграждан? Хотя бы твердые социальные гарантии по всем важным направлениям – от охраны здоровья до банковских вкладов. Есть возможность, как уже отмечалось, безвизово путешествовать по всему Райхсрауму, а также в Италию, Эспанью и еще несколько не самых худших стран мира. Насколько я знаю, у атлантистов с этим дело обстоит хуже – Франция и Британия никак не договорятся о безвизовом режиме, например... Да и выезд в страны Атлантического блока сейчас ограничен скорее их, нежели нашими, визовыми отделами. Это большевики боялись выпустить своих рабов за границу, чтобы они не увидели там тридцати сортов колбасы. А что такого подрывающего патриотизм увидит за границей житель Райхсраума? Ассортимент супермаркета, не отличающийся от лавки у него дома? Парад гомосексуалистов? Беспорядки, устроенные неграми по поводу того, что полицейские слегка помяли при задержании черного бандита?

Несколько взглядов обратились на Рональдса, явно ожидая возражений с его стороны, но Майк промолчал.

– Таким образом, какой свободы не хватает жителям Райха, да и России? – подытожил Фридрих. – Свободы дергать за руку пилотов, выполняющих очередной маневр? Свободы ругать правительство с фернэкранов? А зачем, если оно справляется со своей работой?

– Даже если допустить, что справляется – хотя я с этим не согласен – кто обеспечит его замену, если перестанет справляться? – произнес Эдик.

– О, на этот счет можно не беспокоиться: конкуренция наверху идет нешуточная, – усмехнулся Власов. – Вы можете припомнить хоть один случай, чтобы крупный чиновник Райха, совершивший серьезную ошибку или, тем более, пойманный на воровстве и злоупотреблениях, усидел на своем месте? Правда, в России, как я слышал, с этим обстоит хуже... но я сильно сомневаюсь, что демократия способна это исправить. Все равно все должности не могут быть выборными, да и симпатиями толпы легко манипулировать.

– Мы не толпа! Мы – народ! – проскандировала тощая девица.

– Большевики тоже очень любили это слово, – заметил Фридрих.

– Ваши сравнения с большевиками, мягко говоря, лукавы, – сказал Юрий. – Вы говорите о миллионах жертв их режима, но не упоминаете миллионы жертв нацистов.

– Да, жертвы были. В основном – большевики и их союзники, – ответил Власов. – Во время войны и сразу после. Думаю, это не самая страшная потеря, особенно по сравнению с теми миллионами жизней, которые национал-социалисты спасли.

– Ой, это старая песня, – поморщился Эдик, – "нацисты спасли мир от красной чумы..."

– Что это вообще за аргумент – "старая песня"? – парировал Власов. – Вы хотите сказать, что всё старое ложно, поскольку оно старо? Давайте тогда перестанем пользоваться таблицей умножения и законом Архимеда... Да, спасли! И, кстати, я имел в виду не только миллионы тех, кого уже никогда не убьют большевики. Но, к примеру, и миллионы тех, кого не убьет табак. Вы знаете, что за последние сто лет от курения в мире погибло больше народу, чем за все межнациональные войны в человеческой истории?

– Чушь! – отрезал патлатый с амулетами.

– Считайте сами, молодой человек, – обернулся к нему Власов. – Вас учили в школе устаревшей науке устного счёта? Вторая мировая – примерно сорок пять миллионов, без учета гражданской войны в Сибири. Первая – еще десять. При этом давно посчитано, что в Первую мировую погибло примерно столько же народу, сколько за все предыдущие войны, вместе взятые. Итого – шестьдесят пять миллионов. От курения за сто лет погибли семьдесят...

– Нацистская пропаганда это! – влезла толстуха.

– Нет, это данные Всемирной организации здравоохранения, уважаемой западной организации, – сообщил Фридрих. – А если бы эта отрава не была искоренена на всей территории Райхсраума, число было бы намного больше. Полагаю, миллионов девяносто, а то и все сто.

– Я тоже против курения, – нетерпеливо произнес Юрий, – но не обязательно же для этого устраивать диктатуру! Американцы тоже с ним борются...

– Они – борются, – подтвердил Фридрих, – а мы – искоренили. Замечаете разницу? С большевиками американцы тоже боролись, даже устраивали какие-то потешные интервенции в Первую гражданскую... а потом каким-то образом оказались их верными союзниками в войне. И они, и прочие демократические страны. Союзниками того самого Сталина и его клики, международных преступников, повешенных по приговору Петербургского трибунала, кровавых маньяков, уничтоживших десятки миллионов собственных граждан. Как это сочетается с демократией?

– ... how it combined with democracy? – отдуваясь, прогудел в ухо Рональдсу добровольный переводчик. Он, похоже, выдыхался: ошибок в его речи было всё больше, а русский акцент – всё тяжелее.

Рональдс, однако, понял.

– Хитлер напал на Польшу! – блеснул он историческими познаниями. – А Британия и Франция, как ее союзники...

– Сталин тоже напал на Польшу, – перебил Фридрих. – Хитлер с запада, Сталин с востока. Но Британия и Франция почему-то выбрали... даже не нейтралитет, а именно сторону большевиков. А вслед за ними и Америка, сначала формально не участвовавшая в войне, но при этом исправно снабжавшая коммуняк провизией и техникой, а британцев – пилотами. Очень благородный способ ведения войны, ничего не скажешь. Мы – мирная держава, мы ни при чем... Старые добрые атлантистские традиции. Вам известна история "Лузитании", мистер Рональдс? А вам, господа?

– Причем тут какой-то отдельный штат! – возмутился патлатый. – Если вы про рабство негров...

– Нет, штат – Луизиана, – поправил Власов. – Хотя рабовладельческое прошлое нынешней цитадели демократии – отдельная интересная тема. Равно как и нынешние перегибы в обратную сторону... А "Лузитания" – это корабль. Большой пассажирский пароход, тридцать одна тысяча тонн, на котором в Первую мировую Британия перевозила оружие из нейтральной Америки. Дойчское командование знало, что британцы, вопреки всем законам и обычаям войны, перевозят военные грузы на пассажирских судах. Буквально перед отплытием "Лузитании" из Нью-Йорка было опубликовано официальное предупреждение германского посла о том, что любое британское судно, в том числе и пассажирское, может быть потоплено. В связи с чем американцам рекомендовалось воздержаться от путешествий на таких судах. Американцы не воздержались; более того, на борту "Лузитании" плыли многие важные персоны, такие, например, как миллиардер Вандербильд... По британской официальной версии, пароход был потоплен двумя торпедами, но эта версия не выдерживает никакой критики. Даже две торпеды не могли пустить на дно четырехтрубный гигант за восемнадцать минут. Торпеда была одна, а второй взрыв был многократно сильнее первого – это сдетонировала взрывчатка в трюмах. Погибло почти тысяча двести человек. При этом британцы сознательно обрекли корабль на гибель. Их разведка знала, где находятся дойчские субмарины, но капитан "Лузитании" не получил никакого предупреждения. Более того, когда такое предупреждение прислал адмирал Коук, Адмиралтейство отказалось выслать в район противолодочные корабли, а "Лузитании" было запрещено изменять курс. Цель была очевидной – заставить дойчей потопить мирных американцев и тем втянуть Америку в войну понятно на чьей стороне... Придумал всю эту блестящую комбинацию выдающийся демократ двадцатого столетия Винстон Черчилль, в ту пору – морской министр Соединенного Королевства.

– На войне как на войне, – отмахнулся Юрий, – но вы же не станете отрицать огромный вклад Британии в мировой прогресс! Великая хартия вольностей была принята еще в XIII веке! Британия принесла цивилизацию половине мира, в то время как дойчские княжества грызлись между собой, а в России помещики пороли крестьян...

– В прогресс – несомненно, – кивнул Фридрих. – Британцы придумали множество интересных вещей. Например, концлагеря.

– Концлагеря придумали нацисты! – прокаркал патлатый.

– Нет. Это изобретение времен англо-бурской войны, – возразил Власов. – Причем, что характерно, загоняли в них в основном мирное бурское население. У Британии это изобретение переняли русские большевики, а уж только потом дойчи. А впоследствии – американцы, интернировавшие в годы Второй мировой всех этнических японцев на своей территории, но почему-то до сих пор не могущие простить Райху пересыльных лагерей для юде... А что до того, как британцы несли цивилизацию, то об этом много любопытного могли бы рассказать, например, китайцы. Которых Великобритания под дулами пушек заставила покупать опиум.

– Ну при чем тут это, это же было в XIX веке... – брюзгливо скривился Эдик.

– Юрий упомянул XIII век – он, вероятно, считает, что британская демократия ведет отсчет оттуда. Хотя казненных при каком-нибудь Хенри VIII или Мэри Кровавой это бы очень удивило... Но ладно, вернемся в более позднее время. Еще одно британское изобретение: ковровые бомбардировки жилых районов. Это придумал маршал авиации, сэр Артур Харрис, и я что-то не слышал, чтобы его потом судили как военного преступника. Он дожил до старости и умер в почете и уважении. Что самое интересное, никакого практического смысла эта мера не имела. Даже в плане психологического воздействия – она лишь укрепляла решимость народа противостоять врагу, а вовсе не сдаться на милость западных "освободителей". Liberator'ов, – произнес Фридрих первое слово по-английски. – Вы знаете, что такое Liberator, мистер Рональдс?

Тот сделал неопределённое движение шеей.

– Это четырехмоторный тяжелый бомбардировщик Consolidated B-24, – в чём-в чём, а в этом вопросе Власов был подкован как никто. – Liberator'ы состояли на вооружении США и Британии. Всего их было выпущено больше девятнадцати тысяч, это очень много. Дальность полета – 2100 миль, бомбовая нагрузка в разных модификациях – от пяти до почти тринадцати тысяч фунтов бомб. Главным образом, кстати, зажигательных. Эти бомбы сбрасывались на жителей тыловых городов Райха – в основном, разумеется, женщин, детей, стариков и больных, ибо большинство здоровых мужчин были на фронте... Причем предпочтение отдавалось именно городам, не имевшим военного значения. И, значит, хуже прикрытым средствами ПВО. Количество бомб можете прикинуть сами по числу самолетов, учтя заодно, что средний бомбардировщик делает за свою карьеру не один вылет. И это, замечу, только B-24. А были еще B-17, B-26, британские Avro Lancaster'ы... А после удара над городом еще, бывало, проносились на бреющем "Мустанги" сопровождения, расстреливая мечущихся по улицам погорельцев и спасательные команды. Насколько мне известно, обычно так себя не вели даже большевики. У них, впрочем, и не было таких самолетов, и приличных бомбовых прицелов тоже не было. Поэтому и стиль был другой – сбросить бомбу на первый попавшийся населенный пункт, часто вообще в чистое поле, и удирать. Но у американцев был уникальный бомбовый прицел "Норден". Чудо инженерной мысли, по сути – механический рехнер. Обеспечивавший прицельное бомбометание с десятикилометровой высоты. Экипажи американских бомбардировщиков давали специальную присягу, что не допустят попадания этого прицела в руки врага. И при всем при этом они, не целясь, сыпали килотонны бомб на жилые кварталы... Жертвами стали более миллиона человек. Только бурное развитие реактивной авиации Райха положило конец этому кошмару. Говоря о варварских бомбардировках, чаще всего вспоминают Хиросиму и Нагасаки. Но, на самом деле, под обычными бомбами атлантистов погибло куда больше народу. И мне как-то трудно восхищаться демократией, которая называет словом "Освободитель" тяжелый бомбардировщик и посылает его сжигать заживо мирных жителей.

– Все это – дела давно минувших дней, – не выдержал Эдик. – Некорректно судить о современной западной демократии по временам Второй мировой. Мало ли что бывает на войне.

– В таком случае – где судебные процессы над военными преступниками? – поинтересовался Фридрих. – Хотя бы чисто символические, выносящие лишь моральный приговор? Их нет. Харрису в Лондоне недавно поставлен памятник.

– А был ли вынесен приговор военным преступникам, изгнавшим со своей земли целые народы? – предъявил Эдик коронный аргумент либералов. – Например, выселившим из своих домов юде и кинувшим их в пески?

– И что в этом преступного, скажите на милость? – спросил Власов. – Это называется национальным самоопределением и обретением собственного государства. Множество народов стремится к этому, как к величайшему счастью. Идя на колоссальные жертвы, между прочим. Юде же это досталось даром... Кстати: я так понял, вопроса о том, почему и зачем их выселяли, у вас не возникает?

– Это вы про что? – толстуха в розовой кофте сложила губки гусиным клювиком.

– Значит, понимаете, – усмехнулся Власов.

– Вы что, нацистской пропаганде верите? – толстуха, не стесняясь, покрутила пальцем у виска. – Они же всё врут! Нацикам всё время нужно кого-нибудь убивать, вот они и убивали юде!

– Нацистам просто нужна была жертва, на которую можно натравить народ и отвлечь его от борьбы за свободу, – расшифровал плешивый. – А юде преследовали всегда и везде, так что они оказались удобной жертвой...

– Если кого-то преследуют всегда и везде, то, может быть, виноват в этом он сам, а не преследователи? – поинтересовался Власов.

– Всё понятно! – провозгласила толстуха. – Вы антисемит!

– Вы сочувствуете Визенталю? – Фридрих произнёс это таким тоном, что женщина невольно втянула голову в плечи. – Я спрашиваю потому, что это бессмысленное слово сейчас используют только визенталевцы и им сочувствующие. Бессмысленное хотя бы потому, что не все семиты – юде, и не все юде – семиты. Как показали расологические исследования, юде представляют собой смесь различных расовых типов...

– Какая разница, как называть юдофобию? – перебил Эдик, которому явно не хотелось вдаваться в эту тему. – Слова – это условность.

– Тогда давайте называть демократию дерьмокрадией, – предложил Власов. – Это же условность?

Переводчик Рональдса запнулся, не зная как перевести каламбур.

– Ну хорошо, хорошо, если вам так нравится, пусть будет юдофобия, – Эдик обвёл глазами аудиторию, ища поддержки. – Но неужели вы, современный грамотный человек, и в самом деле считаете юде исчадиями ада?

– Нет, – спокойно сказал Власов, – Я считаю юде талантливым и интересным народом. Хотя, может быть, и не настолько талантливым и интересным, как думают сами юде. И болезненная юдофобия мне не нравится так же, как и всё болезненное вообще. Однако, разумная осторожность...

– Любая фобия – болезнь мозга! – всё не унималась розовокофточная. Эдик бросил на неё досадливый взгляд, в котором читалось сакраментальное "как бы заткнуть эту дуру".

– Не обязательно, – заметил Власов. – Фобия – это страх. Когда страх необоснован, это действительно тревожный симптом. Но есть вещи, которых и в самом деле следует опасаться. Не ненавидеть, не страшиться, а именно опасаться. Вы хотели бы встретиться на улице с голодным львом? – спросил он плешивого.

– Это вы про юде? – ответил тот вопросом на вопрос.

– Нет, это я про льва. Так да или нет?

– Допустим, не хотел бы. Ну и что? – с вызовом произнес Эдик.

– При этом о вас нельзя же сказать, что вы ненавидите львов? Скорее всего, вам нравится этот красивый и сильный зверь. Если вас сравнят со львом, вам будет приятно. Если вам скажут, что популяция львов в Африке гибнет, вы, может быть, пожертвуете небольшую сумму денег на её сохранение. И, конечно, с удовольствием сводите своих детей в зоопарк, чтобы они посмотрели на льва... Итак, вы не испытываете ни малейшей ненависти ко львам. Более того, львы вам симпатичны. Вы только не хотите встречаться с львом на улице. И если лев сбежит из зоопарка, а полицейский его застрелит, вы будете благодарны этому полицейскому, не так ли?

– Лев – это опасный хищник, – вмешалась женщина с горящими глазами, – получается, вы навязываете нам сравнение юде с хищниками...

– О нет, я не сравнивал бы юде со львами, – усмехнулся Власов. – Я просто хотел показать вам разницу между ненавистью и разумной осторожностью. Можно опасаться кого-то или чего-то, не испытывая к нему никакой ненависти, даже симпатизируя ему. Фанатичный ненавистник львов поехал бы в Африку их истреблять, даже рискуя жизнью. А человек разумный не хочет рисковать жизнью ради уничтожения львов и вообще не желает им гибели. Он просто не хочет видеть львов на той улице, по которой он ходит. Пусть львы живут у себя в Африке. Вот и всё.

– И пусть юде живут в палестинских песках, – саркастически заключил Эдик. – Хорош вывод!

– А чем он вам не нравится? – парировал Фридрих.

– Да тем, что вы не доказали, будто юде чем-то опасны, – нашёлся собеседник.

– За меня это доказала история, – пожал плечами Власов. – Вы сами сказали: везде, где жили юде, возникала юдофобия.

– Все дело в элементарной зависти! – воскликнул Юрий. – Вам что, неизвестно, что двоечники всегда ненавидят отличников? Ни один умный человек в истории не разделял этих идиотских предрассудков насчёт юде!

– Вынужден вас разочаровать, – вздохнул Власов. – Скорее уж, трудно найти умного человека, который бы в известной степени их не разделял. Кикеро, Сенека, Такит, Юстиниан, Эразм, Лютер, Бруно, Вольтер, Наполеон, Франклин, Вошингтон, Черчилль – этого вам достаточно? Я намеренно не называю русских и дойчских имён. В традиционной Германии, кстати говоря, юдофобия была распространена меньше, чем в других странах.

– Кто это вам сказал такую глупость? – не удержался Игорь.

– Иначе юде не жили бы в Германии столь долго и в таком количестве, – пожал плечами Власов.

– Им просто некуда было бежать из Германии! Кругом бушевал антисемитизм! – всё лезла розовокофточная.

– Я и говорю: значит, в Германии его было меньше...

– Умные люди тоже подвержены влиянию своего времени и своей среды, – перебил Юрий, не желая оставлять без ответа прошлый тезис. – Разумеется, юдофобия возникла не на пустом месте. С одной стороны, как я сказал, зависть к более умным и успешным – это мотив простонародья...

– Вы так убеждены в интеллектуальном превосходстве юде? – осведомился Фридрих. – Может быть, вы считаете их "богоизбранным народом"?

– Вовсе нет, – возразил молодой человек. – Их таланты имеют простое материалистическое объяснение: тысячелетиями живя во враждебном окружении, они прошли естественный отбор.

– Значит, юдофобия все же первична по отношению к талантам, – заметил Власов, – и, более того, пошла на пользу самим же юде. Во всяком случае, так следует из ваших слов...

– Не прикидывайтесь, будто не знаете, что такое положительная обратная связь, – поморщился Юрий. – И потом, есть вторая причина, первичная, если угодно. Это то, что на протяжении этих тысячелетий юде сохраняли свою национальную идентичность. Не имея не только собственной государственности, но даже собственной территории компактного проживания, они сумели остаться собой, не подвергнуться ассимиляции. Насколько я знаю, такое не удавалось больше ни одному народу, включая создателей великих империй древности, ныне полностью исчезнувших... Так что юдофобия – это банальная ненависть к тем, кто не желает становиться таким, как ты.

– Да, верно, – кивнул Власов, – юде действительно проявили потрясающую способность к самосохранению. Но если сформулировать вашу мысль чуть в других терминах, то она звучит так: юде всегда оставались чужими по отношению к тем странам и народам, среди которых жили, и принципиально не хотели становиться своими. Что же странного в ответной реакции этих народов? Гостям все же положено несколько меньше прав, чем хозяевам, не так ли? Особенно если эти гости не очень-то склонны уважать хозяев и считаться с их интересами... Что произошло в той же Германии во время Веймарской республики? Когда в руки юде попала власть – власть денег и газетных страниц прежде всего – они использовали её для того, чтобы бесстыдно наживаться, продавать Германию иностранцам, а также тешить свою ненависть к другим народам, особенно к дойчам. В том числе используя так называемую свободу прессы. Которая сводилась к свободе пропаганды коммунизма и прочих подрывных учений, клеветы на дойчей и Германию. А также к описанию и смакованию различных извращений.

– Вы ничего не понимаете! Это было золотое время! – воскликнул на плохом дойчском какой-то бородатый старичок, доселе сидевший тихо. – С точки зрения культуролога, в двадцатые годы Берлин был самым интересным местом в Европе! Хотя бы потому, что это была неофициальная столица европейской гомокультуры... – он запнулся, почувствовав, что сказал лишнее.

– Вот именно, – с отвращением сказал Власов, – и ничего хорошего я в этом не вижу. – Кстати, как вы думаете, почему в Республике Израиль порядки куда жёстче, чем даже в Райхе? И особенно в этих вопросах?

– Я же говорил – гебульник! – снова встрял волосач. – Ишь как плетёт! Ишь как заворачивает!

– Игорь, я же тебя просил – без навешивания ярлыков! – рявкнул на соратника Эдик. – Давайте будем разговаривать серьёзно, – несколько успокоившись, сказал он Власову. – Вы умный человек, хотя и зашоренный. Но вы всё время воспроизводите нацистские пропагандистские штампы, а это очень раздражает. Попробуйте мыслить как внутренне свободный человек, и вы начнёте понимать нас лучше. Пока что вы слушаете только себя...

Фридрих слегка поморщился от такой бесстыдной демагогии. Но на лицах большинства слушателей проступило глупое самодовольство: судя по всему, себя-то они считали внутренне свободными и незашоренными. – Всё это очень хорошо, – сказал он, – но давайте всё-таки вернёмся к теме. Возможно, я и в самом деле обманут пропагандистскими штампами, но вы ведь можете с лёгкостью их опровергнуть? Итак, почему же...

– Пропагандистские штампы, – заявил Эдик, – действуют на подсознание и от этого кажутся убедительными. Опровергать каждый штамп по отдельности не имеет смысла, потому что они поддерживаю друг друга. Вот, например, недавно вы навязывали нам ложное сравнение: с одной стороны, преступная карательная практика, и с другой – вождение машин в нетрезвом состоянии. Всякому разумному человеку понятно, что это совершенно разные вещи. Но вы упорно держитесь за эту глупую, детскую аналогию, потому что вам её когда-то внушили. Скорее всего, вы даже не помните, кто вам её внушил – ваши мозги уже промыты... Единственный выход – отвергнуть всю систему целиком, освободить свой разум от этих навязанных догм.

– То есть принять ваши догмы? – поинтересовался Власов.

– Сколько можно! У нас нет никаких догм, наше мышление свободно, а вы – в цепях! – снова взорвался Эдик.

– Вот именно! – высунулась толстуха.

Фридрих почувствовал, что проигрывает раунд и решил отплатить той же монетой.

– Вы навешиваете мне ярлык, – он вспомнил выражение плешивого, которое оказалось как раз к месту, – зашоренного человека, не способного отличить демагогию от корректной аргументации. Я понимаю, что вам удобно объявить всех несогласных с вами лично дурачками с промытыми мозгами. Вы также объявили себя свободным человеком, а на меня надели цепи...

– Я не надевал!.. – пискнул было плешивый, но Власов продолжал говорить, не обращая на него внимания:

– Вы стали внушать мне и всем остальным, что я в цепях. Что я не способен отличить корректную аналогию от некорректной, что мой мозг проштемпелеван, и так далее. Это типичное внушение. Не кажется ли вам, что вы, в своей борьбе с тоталитаризмом, сами незаметно им пропитались? Я посторонний человек, и мне это очень заметно... Вы когда-нибудь принимали участие в серьёзных переговорах – например, в деловой сфере? – внезапно сменил тему Фридрих.

– А... а почему вы спрашиваете? – только и нашёлся Эдик.

– Значит, не участвовали. Так вот: деловой человек должен ответить на множество неприятных вопросов, прежде чем он получит кредит под свой проект. Политик должен уметь отвечать на самые каверзные и неприятные вопросы, если он хочет получить кредит доверия народа к своей программе – а ведь политические программы несоизмеримо важнее частных дел. Я шёл к вам, ожидая увидеть сильных, уверенных в себе и своей правоте людей, способных отстаивать свои воззрения перед любым неприятелем. Я до сих пор думаю, что среди присутствующих такие есть. Но вот вы, Эдуард, и ваш соратник в ответ на мои очень простые рассуждения дважды сорвались на крик и грубость. Заметьте, никто, кроме вас, этого себе не позволял.

Это была тоже демагогия, причём достаточно беспардонная, но у Эдика вытянулось лицо: похоже, Власов задел какую-то чувствительную струнку.

– Так вот. Как деловой человек, я должен сказать: если мой партнёр по переговорам вдруг заговорит со мной так, как вы сейчас, я решу, что он собирается надуть либо меня, либо других. Заметьте, я не обвиняю вас в надувательстве. Но впечатление остаётся очень нехорошее.

На это Эдик не нашёлся что ответить – во всяком случае, сходу.

В повисшей тишине скрипнул стул, и, с преувеличенной озабоченностью глядя на часы, поднялся один из гостей, не понимавших английского. Кажется, ему давно хотелось покинуть собрание, но он не знал, как сделать это понезаметнее. И вот теперь, напротив, привлек всеобщее внимание.

– Извините, – бормотал он смущенно, пробираясь к выходу. – Пойду. Пора мне. Поздно уже.

Сразу же следом за ним встала бесцветная женщина за сорок, похожая на библиотекаршу из сельского клуба и за весь вечер не проронившая ни слова. Эдик сердито зыркнул глазами по сторонам, опасаясь цепной реакции. Менее всего ему хотелось, чтобы народ стал расходиться сейчас, оставляя поле боя за противником. Он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут где-то в задней комнате погрузившейся во мрак квартиры зазвонил телефон, и Ирина, сказав (наконец-то по-русски) "я возьму", поспешно вышла.

Эдик почему-то раздумал говорить то, что собирался. Возможно, он ждал этого звонка. Или же наоборот – звонок поступил в слишком неподходящее время, означая, что случилось что-то крайне неприятное. В облике Эдика появилось нечто от собаки, застывшей в стойке с поднятым ухом. Он и впрямь пытался услышать, что говорит Ирина в соседней комнате. Напряжение Эдика словно бы передалось другим, так что даже Игорь, несколько раз порывавшийся перебить Фридриха во время его рассуждений, не стал ничего говорить – впрочем, смотрел он на Власова так, словно надеялся прожечь в нем дыру, как какой-нибудь холливудский терминатор. Фридрих же, не переставая контролировать комнату боковым зрением, направил взгляд в окно, где в мутном пасмурном небе, освещенном заревом вечернего города, красными звездочками горели маяки на шпилях Университета. Сигнал предупреждения низколетящим самолетам – которых здесь, конечно же, нет и быть не может, вся Москва – закрытая для полетов зона...