Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 55 страниц)

«В смерти, – говорила она в те дни, – нет ничего, что страшило бы меня; напротив, я желаю ее. Если король казнит меня, то люди хотя бы скажут, что он убил свою первую жену, чтобы жить без всяких угрызений совести со второй; я была королевой до итальянки. И к королю я обращусь лишь с тремя просьбами:

о прощении для моего отца,

о веревке для моего брата, о справедливости для меня».

Граф Овернский, будучи законченным негодяем, сразу же после своего ареста во всем признался.

Его задержали в Эгперсе. Нерестан, взявший графа под стражу, потребовал у него шпагу.

– Держи, – произнес он, отдавая шпагу. – Но не такой уж знатный трофей ты добыл: она послужила мне пока лишь во время охоты на кабана.

Отправляясь в Париж, где его должны были судить, он, казалось, ехал на бал; правда он был еще молод: ему только-только исполнился тридцать один год.

Всю дорогу он развлекался тем, что рассказывал о своих интрижках и самых озорных историях, случившихся с ним в жизни.

В первую ночь после ареста он спал совершенно спокойно и наутро, когда его разбудили, воскликнул:

– Ах, черт побери! Вам следовало арестовать меня намного раньше: это избавило бы меня от сильных тревог.

И потому Ла Шеваллери, заместитель Сюлли, оказавшийся в числе стражников графа и видевший, что тот, как всегда, весел и по привычке подпрыгивает и пританцовывает, не мог удержаться и сказал ему:

– В вашем деле речь идет не о фигурах балета, а кое о чем более серьезном.

Но своим замечанием Ла Шеваллери ничего не добился. Графа заключили в Бастилию, и ему пришла туда весточка от его первой жены, старшей дочери Генриха де Монморанси; не сумев добиться от короля разрешения повидаться с мужем, она спрашивала графа, какую помощь ему хотелось бы получить от нее.

– Пусть она ни о чем не беспокоится, – ответил граф, – и регулярно, каждую неделю, присылает мне сыра и горчицы.

Судебное решение было вынесено 1 февраля 1605 года. Графа и г-на д'Антрага приговорили к смерти.

Что же касается маркизы, то в отношении нее предполагалось провести новое и более полное расследование. Именно в этом деле брат Аршанж, внебрачный сын Маргариты, ставший монахом и духовником маркизы де Верней, играл роль советчика.

Спустя неделю после вынесения судебного решения смертный приговор графу Овернскому был заменен на пожизненное тюремное заключение.

Что до маркизы, то она была помилована указом короля и получила право удалиться в свой замок Верней.

Ее отец был водворен на жительство – мы воспользуемся современным выражением – в свой замок Мальзерб.

Ну а граф Овернский остался в Бастилии, где ему суждено было занимать камеру двенадцать лет.

По прошествии трех месяцев король уже пребывал в полной дружбе с г-жой де Верней, как если бы ничего не произошло.

Однако он таился от жены.

Разумеется, двор не мог долго оставаться в неведении относительно того, что происходило.

У короля была общая постель с королевой, а чтобы наведываться в Верней, ему приходилось не ночевать дома.

Королева велела проследить за мужем и выяснила, куда он наведывался.

И до того пребывая в ярости, при этом новом известии она взбесилась еще больше.

В 1606 году, когда король и королева, сопровождаемые герцогом де Монпансье и принцессой де Конти, направлялись в Сен-Жермен-ан-Ле, они едва не погибли вследствие несчастного случая.

Во время паромной переправы лошади, запряженные в карету, испугались и опрокинули ее в реку.

Еще немного, и королева утонула бы.

На обратном пути король навестил маркизу.

– О! – воскликнула она, узнав о случившемся. – Если бы я была там!

– А что произошло бы, моя душенька, если бы вы были там? – поинтересовался Генрих IV.

– Я была бы полна беспокойства до той минуты, пока не увидела бы вас спасенным.

– Ну а потом?

– Потом?

–Да.

– Ну, потом, признаюсь, я бы от всего сердца закричала: «Королева пьет!»

Генрих не мог удержаться и не повторить эту остроту, и она вскоре дошла до королевы.

Если связь королевы с Бассомпьером действительно имела место, то как раз в это время.

Позднее мы скажем, в какое время имела место связь королевы с Кончини.

XII

В то время, к которому мы подошли, Бассомпьер был красивым двадцатисемилетним дворянином.

Он родился 12 апреля 1579 года, в благородной семье, которая позаимствовала имя у владения, располагавшегося между Францией и Люксембургом. Это владение имело два имени: немецкое и французское. По-немецки оно называлось Бетштайн, а по-французски – Бассомпьер.

В семье его матери сохранилось необычайное предание.

Некий сеньор д’Анжвиллер, женатый на графине фон Киншпайн, имел от нее трех дочерей; однажды, вернувшись с охоты и отыскивая какую-то понадобившуюся ему утварь в комнате, которая находилась над главным входом в дом и которую уже давно никто не открывал, он, к своему великому изумлению, обнаружил там необычайно красивую женщину, возлежавшую на великолепной резной дубовой кровати.

Все это происходило в понедельник.

Женщина была феей.

После этого на протяжении пятнадцати лет граф д'Анжвиллер проводил каждую ночь с понедельника на вторник в этой маленькой комнате; помимо того, если ему случалось поздно вернуться с охоты или наутро ему нужно было уехать на заре, он тоже ночевал там, чтобы не будить графиню.

Однако эти частые отлучки мужа стали беспокоить графиню; она поинтересовалась, где ночует граф, и ей указали на эту маленькую мансарду. У нее возникло желание выяснить причины такого уединения. Она велела изготовить отмычку, чтобы открыть дверь комнаты.

И вот в очередной понедельник, в полночь, она на цыпочках вошла в таинственную комнату и увидела своего мужа, лежавшего рядом с феей.

Оба они спали.

Графиня ограничилась тем, что сняла со стула головной убор феи и, положив его в изножье кровати, бесшумно вышла из комнаты.

Проснувшись утром и увидев, что ее тайна раскрыта, фея заявила графу, что она больше не может видеться с ним ни здесь, ни в другом месте; затем, пролив немало слез, она сказала ему, что судьба вынуждает ее удалиться от него более чем на сто льё, но что как свидетельство своей любви она оставляет в качестве приданого трем его дочерям кубок, перстень и ложку; по ее словам, каждый из этих предметов являлся талисманом, способным приносить счастье семье, в собственность которой он поступит, но если кто-нибудь украдет тот или другой из этих талисманов, то украденный предмет, вместо того чтобы приносить ему счастье, станет для него роковым.

Три дочери графа вышли замуж: старшая за дворянина из рода Круа, вторая за дворянина из рода Зальмов, третья за дворянина из рода Бассомпьеров.

Круа получил кубок, Зальм – перстень, Бассомпьер – ложку.

Три аббатства оставались хранителями трех даров феи, пока дети в этих семьях были несовершеннолетними: Нивель хранил талисман Круа, Ременкур – Зальмов, Эпиналь – Бассомпьеров.

Однажды маркиза д’Авре из рода Круа уронила кубок, показывая его, и он разбился вдребезги. Она подобрала осколки и, положив их в футляр, сказала:

– Раз уж я не могу владеть им целым, он будет у меня хотя бы в осколках.

На следующий день, открыв футляр, она обнаружила кубок совершенно целым, каким он был прежде.

Вспомним слова феи:

– Любой, кто похитит один из этих талисманов, будет проклят.

Господин де Панж не принял во внимание эту угрозу и однажды вечером похитил перстень с пальца князя фон Зальма, когда тот уснул после буйного пиршества.

Господин де Панж имел годовой доход в сорок тысяч экю и четыре великолепных поместья. Он был управляющим финансами герцога Лотарингского. И вот, начиная с этого дня, все у него приняло скверный оборот.

Отправленный послом в Испанию, чтобы получить у короля Филиппа II согласие на брак одной из его дочерей с герцогом Лотарингским, он потерпел неудачу в этих переговорах.

По возвращении домой он застал свою жену забеременевшей от иезуита.

Наконец, три его дочери, которые были замужем и до того счастливо жили в браке, оказались брошены своими мужьями.

Отец маршала, нашего героя, был важным деятелем Лиги. Герцог де Гиз не только по-товарищески относился к нему, но и в разговорах никогда не называл его иначе, как «сердечный друг». Он отличался большим умом, что не помешало ему подхватить болезнь вроде той, от которой умер Франциск I.

– Ах! – воскликнула его опечаленная жена. – Я ведь так молила Бога, чтобы он избавил вас от напастей!

– Ну что ж, – промолвил Бассомпьер-отец, – Бог внял вашим мольбам, моя милая ... Он избавил меня даже от самого главного.

Ну а сын был настолько красив и настолько приветлив, что про него говорили, будто при дворе он играет ту же роль, какую Радушный Прием играл в «Романе о Розе».

Бассомпьерами называли всех, кто был красив, учтив и отличался изяществом.

Одна очень красивая куртизанка требовала, чтобы ее называли Бассомпьершей.

Одного малого, носившего дорожные носилки в горах Савойи, прозвали Бассомпьером за то, что в течение трехдневного путешествия в Женеву он нашел время завоевать любовь двух самых красивых девиц из Женевы и каждой из них сделал по ребенку. Наконец, однажды, когда Бассомпьер, плывя на корабле по Луаре, с весьма галантными намерениями направлялся к каюте, где ночевала одна красавица-путешественница, он услышал, как капитан судна крикнул рулевому:

– Поверни руль, Бассомпьер!

Бассомпьер подумал, что его намерения раскрыты и что ему советуют повернуть руль в другую сторону, и, страшно сконфуженный, удалился в свою каюту.

Наутро он узнал, что капитан судна обращался так к парню, стоявшему у руля.

Его прозвали Бассомпьером, потому что он был самым красивым лодочником на всей реке.

И эта слава обходительного кавалера, которой пользовался маршал, вовсе не была незаслуженной: она была настолько подлинной, что распространялась даже на его слуг.

Как-то раз один из его лакеев увидел, что графиня де Ла Сюз проходит по двору Лувра и никто не поддерживает шлейф ее платья; он тотчас бросился к ней, подхватил шлейф и понес его, заявив при этом:

– Никто не скажет, что лакей господина де Бассомпьера увидел даму, попавшую в затруднительное положение, и не выручил ее.

На следующий день графиня рассказала эту забавную историю маршалу, и он тотчас возвел своего лакея в ранг камердинера.

Помимо прочего, он был чрезвычайно щедр. Однажды вечером он играл в Лувре с Генрихом IV, который, в отличие от него, был скрягой и шулером.

Внезапно король сделал вид, будто он лишь в эту минуту заметил, что среди пистолей, лежавших на кону, есть полупистоли.

– Э-ге-ге! – воскликнул он, обращаясь к Бассомпьеру. – А это что такое?

– Черт побери! – промолвил Бассомпьер. – Это полупистоли.

– А кто их поставил на кон?

– Вы, государь.

–Я?

– Да, вы.

– Нет, это сделал ты, Бассомпьер.

– Это сделал я?

– Да, клянусь тебе.

– Хорошо, – сказал Бассомпьер.

И, заменив полупистоли пистолями, он взял все эти полупистоли и бросил их в окно пажам и лакеям, игравшим во дворе, а затем спокойно вернулся и сел на свое место.

Пока он все это проделывал, совершая поступок, подобающий знатному вельможе, Генрих IV и Мария Медичи не спускали с него глаз.

– Ну и ну! – воскликнула Мария. – Король строит из себя Бассомпьера, а Бассомпьер – короля.

– Ну да, конечно, – откликнулся Генрих, – вам очень хотелось бы, чтобы он был королем!

– И почему же?

– Да потому, что тогда у вас был бы муж моложе и красивее.

Хотя Бассомпьер никогда не имел славы шулера, он был удачлив в игре. Из года в год он выигрывал у г-на де Гиза по пятьдесят тысяч экю. Госпожа де Гиз предложила ему пожизненную ренту в десять тысяч экю, если он соблаговолит взять на себя обязательство никогда больше не играть против ее мужа.

Бассомпьер задумался на минуту, а потом, приняв решение, ответил:

– Право же, нет. Я на этом слишком много потеряю!

Несколько раз Генрих IV использовал его в качестве посла. По возвращении из одного из таких посольств в Испанию он рассказывал королю, что совершил въезд в Мадрид на красивейшей мулице.

– О! – воскликнул Генрих IV. – Должно быть, это являло собой превосходное зрелище: осел верхом на мулице.

– Осторожнее, государь, – промолвил Бассомпьер, – ведь я представлял ваше величество.

Он был щедр, как уже говорилось, и настолько не считался с затратами, что взял на себя должность управляющего королевским охотничьим имением Монсо лишь для того, чтобы принимать там двор.

Мария Медичи сказала ему однажды:

– Вы привезете туда кучу девок, Бассомпьер.

– Бьюсь об заклад, сударыня, что вы привезете их туда еще больше, чем я.

– Ну надо же! – воскликнула королева. – Послушать вас, Бассомпьер, так все женщины – шлюхи?

– Есть и не такие, хотя их мало, – ответил Бассомпьер, не желая оставлять за собой последнее слово.

– Ну хорошо, а я? – спросила Мария Медичи.

– О, вы, сударыня, – с поклоном ответил Бассомпьер, – вы королева.

Не довольствуясь охотничьим имением Монсо, он к тому же приобрел Шайо. Королева-мать, которая постоянно забавлялась тем, что искала повода повздорить с Бассомпьером, хотя он всегда, не скупясь, отвечал ей ударом на удар, стала бранить его за это новое приобретение.

– Послушайте, Бассомпьер, – спросила она его, – а чего ради вы купили этот дом? Ведь это же просто пристанище для загородных попоек.

– Что поделаешь, сударыня! Ведь я немец.

– Но находиться в Шайо не значит быть за городом: это значит быть в предместье Парижа.

– Сударыня, я настолько люблю Париж, что никогда не хочу его покидать.

– Но этот дом годен лишь на то, чтобы водить туда распутниц.

– Я их туда и вожу, сударыня, – с почтительнейшим поклоном ответил Бассомпьер.

Подобно Бассомпьеру, королева-мать очень сильно любила Париж, но так же сильно любила она и Сен– Жермен.

– Я настолько люблю Париж и Сен-Жермен, – сказала она однажды, – что хотела бы одной ногой быть в Париже, а другой – в Сен-Жермене.

– Ну а я в таком случае, – произнес Бассомпьер, показывая жестом, будто он разглядывает что-то на потолке, – хотел бы быть в Нантере.

Он был любовником, а возможно, даже мужем принцессы де Конти.

Как-то раз г-н де Вандом сказал ему:

– В подобных обстоятельствах вам следует быть на стороне господина де Гиза.

– Это почему?

– Да потому, что вы любовник его сестры.

– Подумаешь! – ответил Бассомпьер. – Я был любовником всех ваших теток, но не стал из-за этого любить вас больше.

Он был также любовником мадемуазель д'Антраг, сестры г-жи де Верней, причем в то самое время, когда Генрих IV был влюблен в эту сестру своей любовницы.

Любовным вестником Генриха IV в это время был Тестю, начальник ночного дозора.

Однажды, когда Бассомпьер находился у мадемуазель д'Антраг и к ней явился для разговора Тестю, она спрятала Бассомпьера за стенным ковром; Тестю стал описывать ей ревность, которую испытывал Генрих IV к Бас– сомпьеру, в ответ на что она воскликнула:

– Бассомпьер?! Послушайте, да он интересует меня ничуть не больше, чем вот это!

И хлыстом, который был у нее в руке, мадемуазель д’Антраг ударила по ковру в том самом месте, где прятался Бассомпьер.

Как-то раз отец Котон, исповедник Генриха IV, стал упрекать короля за то, что тот более не властен над своими страстями.

– Ах, отец Котон, – сказал Генрих IV, – хотел бы я посмотреть, что вы будете делать, если положить вас в одну постель с мадемуазель д'Антраг!

– Я знаю, что мне следовало бы сделать, государь, – ответил иезуит, – но не знаю, что я сделал бы.

– О! – воскликнул, входя, Бассомпьер. – Вы исполнили бы долг мужчины, а не долг отца Котона.

Бассомпьер так добросовестно исполнял свой долг Бассомпьера подле мадемуазель д'Антраг, что она родила от него сына, которого долгое время называли аббатом де Бассомпьером, а затем стали именовать г-ном де Ксентом.

И потому она хотела заставить Бассомпьера жениться на ней, точно так же, как ее сестра, г-жа де Верней, стремилась женить на себе короля.

И вот, когда об этом зашел разговор в покоях королевы, советник Ботрю, который позднее стал одним из первых членов Французской академии, хотя ничего не написал, начал развлекаться тем, что, стоя за спиной Бассомпьера, строил ему рожки.

– Что это вы там делаете? – спросила королева.

– О, не обращайте внимания, сударыня, – ответил Бассомпьер, видевший его в зеркале, – это Ботрю показывает то, что он носит.

Началась судебная тяжба, но мадемуазель д'Антраг ее проиграла.

Вспомним достославный балет со стаей женщин, которую Генрих IV показывал папскому нунцию, высказавшему о ней свое мнение и назвавшему ее очень опасной (pericolosissimo); Бассомпьер исполнял в этом балете один из танцев.

В ту минуту, когда он переодевался перед выходом на сцену, ему сообщили, что умерла его мать.

– Вы ошибаетесь, – ответил он. – Она умрет не раньше, чем закончится весь балет.

Обладая настолько спокойным сердцем, что он был способен ждать окончания балета, чтобы оплакать собственную мать, и настолько услужливым желудком, что за месяц до своей смерти уверял, будто еще не знает, где этот желудок находится, Бассомпьер обладал всем необходимым для того, чтобы хорошо пожить и безмятежно умереть.

И потому он безмятежно умер, хорошо перед этим пожив.

Он скончался ночью, во сне, на обратном пути в Париж, в Провене, и произошло это так тихо, что его нашли в том положении, в каком он обычно спал: положив руку под подушку в изголовье и согнув колени.

Предсмертная агония настолько не оказала на него никакого влияния, что даже не заставила его протянуть ноги.

Перед тем как вернуться к разговору о любовных связях его величества Генриха IV, скажем несколько слов о Кончино Кончини.

В эту минуту он находится на самой высокой ступени своего фавора и королева была беременна Гастоном Орлеанским, впоследствии доставившим столько хлопот своему дорогому брату Людовику XIII.

Кончини, как мы видели, крайне неохотно женился на Элеоноре Дори, именовавшей себя Галигаи; ему, красивому, молодому, элегантному, было нелегко стать мужем этой смуглолицей и своенравной карлицы, верившей в порчу и постоянно носившей вуаль, чтобы защитить себя от дурного глаза.

Правда, ему дали знать, что с помощью этой фаворитки королевы он сможет безопасно и беспрепятственно и сам стать фаворитом.

И он им стал. Он преследовал материальные выгоды, но этого ему было недостаточно; получив фавор, он захотел еще и огласки скандала. Он ревновал: ревновал к Вирджинио Орсини, к Паоло Орсини, к епископу Люсонскому.

За эту ревность ему пришлось дорого заплатить. Ришелье, которого накануне письменно предупредили, что Кончини на следующий день должны убить, положил письмо под подушку, сказав: «Утро вечера мудренее». На следующее утро он проснулся лишь в одиннадцать часов, то есть когда Кончини уже был убит.

Кончини, приехавший во Францию куда беднее Иова, по прошествии четырех лет отложил про запас два или три миллиона. Эти миллионы наверняка пожаловал ему не Генрих IV, оставивший умирать с голоду свою борзую по кличке Лимон и позволявший д'Обинье называть его скаредным волокитой; это сделал, повторяем, не Генрих IV, который, проявляя бережливость, подарил Марии Медичи бриллианты Габриель. Один из этих миллионов Кончини решил потратить на покупку имения Ла-Ферте, настоящего княжеского владения. Король выразил неудовольствие по поводу несуразности подобного приобретения, но, разумеется, вовсе не королеве, ибо он никогда не осмелился бы сделать это, зная ее как бесчувственную и упрямую брюзгу, а для него не было ничего неприятнее насупленных лиц: он посетовал г-же де Сюлли, передавшей его слова королеве. Королева, в свой черед, обмолвилась об этом в разговоре со своим галантным кавалером.

Галантный кавалер пришел в ярость. Муж взбунтовался против любовника! Это настолько противоречило итальянским нравам, что Кончини задал головомойку королеве, сказав, что, если Генрих IV хоть пошевельнется, он будет иметь дело с ним.

Это высказывание дошло до короля, и он, вместо того чтобы наказать фаворита, отправился к Сюлли и печально сказал ему:

– Этот человек угрожает мне; ты увидишь, Сюлли, что со мной случится какое-нибудь несчастье. Они убьют меня.

Бедный король все это ясно понимал, и он не хотел оказаться убитым, но не из-за боязни смерти, а потому, что ему еще многое нужно было сделать, и не только во Франции, но и в Европе в целом.

Тем временем, желая утешить себя, Кончини устроил праздник.

Охота к рыцарским турнирам уже прошла; последний турнир, происходивший во Франции, обернулся бедой для Генриха II, его главного зачинщика; в этот раз, на том же самом месте, синьор Кончини устроил скачки за кольцом.

В этом состязании он противостоял всем принцам, всем вельможам, французским и иноземным. Королева Мария Медичи, будучи царицей турнира, короновала победителя: победителем оказался блистательнейший наглец.

Король был в бешенстве от подобной дерзости. Он получал письма, где говорилось, что ему достаточно подать знак и Кончини будет убит.

Однако Генрих IV так и не подал подобный знак.

Он искал забвения в двух делах: в романтическом замысле выборной республики и наследственной монархии (смотри об этом замысле у Сюлли) и в новых любовных связях.

Впрочем, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, он был единственным, кто упорно продолжал любить на французский лад, ибо кругом уже все любили на итальянский манер. Дорогой его сердцу юный Вандом имел в пятнадцать лет престранные наклонности, и, как утверждали, в тот день, когда Генрих IV был убит, он ехал к мадемуазель Поле, львице, чтобы просить ее искоренить этот порок у молодого принца.

Конде в возрасте двадцати лет питал отвращение к женщинам, и ему понадобилось трехлетнее тюремное заключение в Бастилии, чтобы заставить себя довершить свой брак с мадемуазель де Монморанси. Из-за этой случайности родился Великий Конде.

Итак, король пребывал в поисках новых любовных связей.

Все эти ссоры, которые ему приходилось каждую минуту вести с маркизой де Верней, мало-помалу охлаждали его страсть к ней, и нужен был лишь какой-нибудь повод, чтобы эта любовь, столь наполненная тревогами, вовсе улетучилась из его сердца.

И этот повод не замедлил появиться.

В феврале 1609 года королева устроила балет и к участию в нем привлекла самых красивых придворных дам.

В числе этих придворных дам была и Шарлотта Маргарита де Монморанси, очаровательная девушка, которой только-только исполнилось четырнадцать лет.

«Никогда под небесами, – говорит Бассомпьер в своих «Мемуарах», – не было ничего прекраснее мадемуазель де Монморанси, ничего более изящного, ничего более совершенного».

Это была дочь коннетабля де Монморанси, второго сына прославленного Анна де Монморанси, ставшего пленником в битве при Сен-Кантене и убитого в битве при Сен-Дени.

Этот Монморанси – мы говорим об отце мадемуазель де Монморанси – был известен главным образом своей манерой верховой езды. Он клал небольшую монету на перекладину стремени, сверху ставил ногу и в течение четверти часа гарцевал на лошади, имея настолько твердую посадку, что монета не падала.

Он вел чрезвычайно беспорядочный образ жизни, и о нем и его дочерях ходили довольно странные слухи, которые Таллеман де Рео подытожил так:

«Он брал на себя труд продырявить бочку, прежде чем дать напиться из нее свои зятьям».

Хотя красавице Шарлотте не было еще и пятнадцати лет, ее руки домогались уже многие. К ней сватался маркиз де Сурди, а затем Бассомпьер, сделавший все возможное, чтобы его считали ее избранником.

И вот в то самое время, когда уже встал вопрос о свадьбе Бассомпьера и мадемуазель де Монморанси, королева выбрала ее для участия в балете.

Этот балет стал поводом для ссоры между Марией Медичи и Генрихом IV.

Король пожелал, чтобы в балете участвовала Жаклин де Бюэй, графиня де Море, его новая любовница. Однако королева не захотела этого и предложила вместо нее г-жу де Вердерон, супругу председателя Счетной палаты.

В итоге королева восторжествовала: графиня де Море была исключена из числа участниц балета и ее место заняла г-жа де Вердерон.

Королева брала верх над мужем всегда: разве можно отказать в чем-либо такой плодовитой королеве!

Так что репетиции балета шли своим ходом, без всяких волнений по поводу мадемуазель де Монморанси, а чтобы репетировать балет, танцовщицы должны были проходить мимо двери короля; однако король, пребывая в ярости, держал эту дверь закрытой.

Тем не менее как-то раз он закрыл ее не настолько плотно, чтобы не заметить проходившую мимо мадемуазель де Монморанси.

И тогда, вместо того чтобы закрыть дверь, он распахнул ее настежь, чтобы увидеть, как мадемуазель де Монморанси пройдет мимо снова.

На следующий день он поступил еще разумнее: отправился смотреть репетицию.

Дамы были одеты нимфами и держали в руках позолоченные дротики.

В определенный момент, исполняя одну из фигур балета, они поднимали эти дротики, словно желая метнуть их.

Так вот, мадемуазель очутилась прямо напротив Генриха IV, когда она подняла свой дротик, так что казалось, будто она хочет пронзить им короля.

Позднее король признавался, что она исполнила это движение с таким изяществом, что ему показалось, будто его и в самом деле поразили в сердце, причем так глубоко, что он едва не лишился чувств.

С этого дня король уже не закрывал больше дверь своей комнаты. Не было больше и споров из-за графини де Море, и он разрешил королеве делать все, что ей было угодно.

Балет состоялся и был из числа самых прекрасных балетов, какие только доводилось видеть при дворе. В нем участвовали двенадцать дам, что удостоверяет следующая строфа Малерба:

Двенадцать редчайших красавиц,

Исполнив чарующий танец,

Навечно сердца полонили.

Их боги сполна наделили:

Желать всем им прелестей боле —

Небесной противиться воле.

Мадемуазель де Монморанси не только привлекла взоры короля и удержала их на себе, но и пробудила вдохновение поэта.

Вот две посвященные ей строфы в оде Малерба, которая начинается словами:

Оставь меня, докучный разум.

Две эти строфы представляют собой портрет мадемуазель де Монморанси:

Какие розы не охватит стыд

При виде свежести ее ланит?

Где те снега, что могут превзойти

Сияньем белизну ее груди?

Какой огонь, что блещет в небесах,

Сравнится с пламенем в ее глазах?

То ль чувства и сознанье

Чаруя сладостью своих речей,

То ль голоса звучаньем

Сердца и слух разя людей,

Не вырвет у кого она признанье,

Что тысячи похвал не хватит ей?

Понятно, что король Генрих IV с его легко воспламеняющейся натурой не мог пройти мимо такой красивой особы и не влюбиться в нее; и потому он страстно полюбил мадемуазель де Монморанси.

Однако следовало соблюсти приличия.

Она намеревалась выйти замуж за Бассомпьера, и, судя по разговорам, это с обеих сторон был бы брак по любви. Что касается Бассомпьера, то тут сомнений не было вообще, ибо о своей любви он говорил во всеуслышание.

Король пожелал выяснить всю правду в отношении мадемуазель де Монморанси. Он устроил встречу с ней в присутствии ее тетки, герцогини Ангулемской, узаконенной внебрачной дочери Генриха II, и завел разговор о браке мадемуазель де Монморанси и Бассомпьера.

– Мадемуазель, – спросил король у красавицы Шарлотты, – по душе ли вам это замужество?

– Государь, – отвечала она, – я всегда полагаю себя счастливой, повинуясь моему отцу, и этим повиновением умеряется мое честолюбие.

Ответ был столь смиренным, что не приходилось сомневаться: в данном случае покорность была по душе юной красавице.

Король понимал, что чересчур любимый муж разрушит все надежды любовника. И он послал за Бассомпьером.

Бассомпьер явился с видом счастливого любовника, высоко подняв голову, подбоченившись и покручивая ус.

– Бассомпьер, – обратился к нему король, – я послал за тобой, чтобы поговорить с тобой о серьезных делах; сядь сюда, друг мой.

Король был настолько любезен, что Бассомпьера, как он сам признается, с самого начала стал охватывать страх.

Он сел, как это предлагал ему сделать Генрих IV, и заявил королю, что ждет его приказаний.

– Бассомпьер, – сказал ему король, – я намерен упрочить твое положение при дворе.

– И каким же образом? – поинтересовался Бассомпьер.

– Женив тебя на мадемуазель д'Омаль, мой друг.

– Как, государь, – воскликнул Бассомпьер, – стало быть, вы хотите дать мне двух жен?!

– Почему двух?

– Вы, ваше величество, запамятовали, в каких отношениях я нахожусь с мадемуазель де Монморанси?

– Ах! – вздохнул король. – Вот как раз тот случай, Бассомпьер, когда я смогу решить, друг ли ты мне. Я не просто страстно влюблен в мадемуазель де Монморанси: я без ума от нее. Если ты женишься на ней и она тебя любит, я буду питать ненависть к тебе; если она любит меня, ты будешь питать ненависть ко мне. Так вот, куда лучше, если у нас не будет никаких поводов разрушить наше согласие, ведь я люблю тебя сердечно и искренне.

Видя, что Бассомпьер с явной досадой внимает его словам, король добавил:

– Послушай, я решил выдать мадемуазель де Монморанси замуж за принца Конде и удерживать ее подле моей семьи. Она станет для меня утешением и поддержкой в старости, в которую я теперь вступаю. Своему племяннику, любящему охоту в тысячу раз больше, чем женщин, я буду давать сто тысяч в год на развлечения, а от нее мне не надо других милостей, кроме нежности, и ни на что более я не притязаю.

Бассомпьер, совершенно оглушенный эти ударом, вначале опустил голову; но он был слишком хорошим придворным, чтобы, подняв ее, не изобразить на лице улыбку.

– Что ж, государь, – промолвил он, – что касается меня, то все с моей стороны будет сделано так, как желает ваше величество. Да не скажет никто, что какой-то подданный хоть в чем-то воспротивился желаниям своего короля.

Услышав эти слова, король радостно закричал и, рыдая от восторга, бросился обнимать Бассомпьера. Несколько

дней спустя о свадьбе принца де Конде и мадемуазель де Монморанси было объявлено при дворе.

Обручение состоялось в начале марта 1609 года.

Угодно вам узнать, что представлял собой отец Великого Конде? Я знаю, что это не очень занимательно, но не все ли равно?

Это был молодой человек двадцати лет от роду, питавший, как мы уже говорили, отвращение к женщинам, которое он передал по наследству своему сыну; скрытный, молчаливый, угодливый, маленький и бедный. Как уверяли, он вовсе и не был Конде; прежде Конде были весельчаками, а начиная с него они усвоили трагическое выражение лица и такое же сознание. Он родился, когда его мать находилась в тюремном заключении за отравление. Кого? Вероятно, собственного мужа, умершего чересчур скоропостижно, чтобы его смерть сочли естественной, особенно когда эта смерть совпала с бегством юного пажа-гасконца, которого так и не смогли поймать. Тем временем родился наш Конде; отсюда и сомнение.

Со стороны короля все было отлично рассчитано; находясь рядом с этим угрюмым и. мрачным человеком с его итальянскими наклонностями, мадемуазель де Монморанси непременно должна была начать искать утешителей. Король уже не годился на роль юного утешителя, он это прекрасно знал, но он знал также и то, что преобладающей чертой характера мадемуазель де Монморанси было честолюбие.