Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 55 страниц)

Он был большим другом принца де Конде, вечно спорил с ним и, хотя верхом выглядел чудовищно, желал сопровождать его во всех походах.

Его называли вьючным верблюдом принца де Конде.

У дверей дворца Рамбуйе обычно просил подаяния огромного роста нищий. Однажды, выходя из дома, маркиза сказала сыну:

– Пизани, подай же милостыню этому бедняге.

– И не подумаю, сударыня: я слышал, будто он богат, как король, и рассчитываю занять у него на днях тысячу экю.

Маркиз де Пизани был убит в битве при Нёрдлингене; он находился на фланге маршала де Грамона, когда фланг этот был опрокинут.

Шевалье де Грамон, тот самый герой мемуаров, крикнул ему:

– Сюда, Пизани, здесь безопаснее!

Но маркиз покачал головой в знак отрицания, сказав:

– Я не хочу спасаться в такой дурной компании. Спасибо, шевалье!

И он поскакал в противоположную сторону, столкнулся с отрядом кроатов и был убит ими.

Мы уже говорили, что после смерти маркиза де Рамбуйе г-н де Монтозье и его жена переехали жить к г-же де Рамбуйе; они заняли там комнаты умершего и превратили их в удобные и одновременно великолепные покои.

Маркиза де Рамбуйе нередко для забавы сочиняла стихи. Как-то раз из окна своей спальни во дворце на улице Святого Фомы Луврского она увидела большой бьющий фонтан в цветнике сада, прилегавшего к покоям мадемуазель де Монпансье в Тюильри, и ее охватило желание иметь фонтан не хуже, чем у принцессы крови, отведя оттуда воду в сад дворца Рамбуйе, ибо имевшийся у нее самой родник был очень слабым; она поговорила об этом с г-жой д'Эгийон, которая пообещала замолвить за нее словечко кардиналу, но, несмотря на свое обещание, некоторое время не отвечала ей. И тогда, желая напомнить г-же д'Эгийон о своей просьбе, маркиза адресовала ей следующее четверостишие:

Оранта, ты добра, то знают все на свете

Так постарайся же, молю, чтоб струи эти,

Высоко бьющие в саду у цветника,

Не унесла с собой забвения река.^[67]

Упомянутая струйка воды в саду дворца Рамбуйе, столь тонкая в сравнении с фонтаном мадемуазель де Монпансье, вызвавшим такую сильную зависть у маркизы, была, тем не менее, воспета Малербом.

Поэт сочинил для нее следующую надпись:

Ты зришь, прохожий, как струя бежит

И тотчас незаметно ускользает?

Земная слава так же исчезает:

Ведь только Бог забвенья избежит.

Будучи еще совсем молодой, маркиза де Рамбуйе оказалась поражена каким-то необычным недугом: огонь вызывал у нее странные приливы крови и становился причиной ее обмороков. А поскольку маркиза была чрезвычайно зябкой и очень любила греться у камина, вначале она не могла совсем отказаться от этого; напротив, когда кончилось лето и вновь наступили холода, у нее возникло желание проверить, возобновится ли ее недомогание: оказалось, что за прошедшие восемь месяцев ее болезнь лишь усилилась. На следующую зиму маркиза сделала еще одну попытку подойти к огню, но выдержать его уже не смогла вовсе; через несколько лет такие же самые болезненные явления стало вызывать у нее и солнце, а это было куда хуже! Тем не менее она и на этот раз не пожелала сдаваться. Никто так не любил совершать прогулки, как она; однако, отправившись как-то раз в Сен-Клу и не успев еще въехать в Кур-ла-Рен, она лишилась чувств, и при этом было явственно видно, как кипит кровь в ее венах; правда, кожа у нее была необычайно тонкой и нежной.

С годами ее странный недуг усилился; грелка, которую по недосмотру забыли под ее кроватью, вызвала у маркизы рожистое воспаление. С этого времен г-жа де Рамбуйе была обречена всегда оставаться дома; эта необходимость навела ее на мысль позаимствовать у испанцев такую выдумку, как альковы. Когда на улице было морозно, она сидела на кровати, засунув ноги в мешок из медвежьей шкуры, в то время как гости, если им становилось холодно, уходили греться в переднюю.

Недовольная теми молитвами, какие содержатся в обычных молитвенниках, г-жа де Рамбуйе сочинила несколько новых для себя самой; затем она попросила г-на Конрара, чтобы он отдал их переписать Никола Жарри, самому прославленному каллиграфу XVII века. Господин Конрар велел переписать эти молитвы и даже переплести, после чего вручил их маркизе.

– Сударь, – промолвил Жарри, возвращая тексты молитв тому, кто дал их ему переписать, – позвольте мне снять копии с некоторых из этих молитв, а то в часословах, какие мне порой дают переписывать, попадаются такие глупые, что стыдно это делать.

Госпожа де Рамбуйе мнила, что в отношении определенных событий она обладает даром ясновидения.

Так, когда король Людовик XIII был при смерти и все кругом говорили: «Король умрет сегодня», «Король умрет завтра», она заявила:

– Нет, он умрет в день Вознесения.

Утром в день Вознесения ей сообщили, что король чувствут себя лучше.

– Это не имеет значения, – ответила она, – все равно он умрет нынче вечером.

И в самом деле, вечером этого дня он скончался.

Впрочем, она ненавидела Людовика XIII; это чувство разделяли с ней три четверти Франции, однако у нее эта ненависть заходила так далеко, что мадемуазель де Рамбуйе говорила:

– Боюсь, как бы неприязнь, которую матушка питает к королю, не навлекла бы на нее проклятье Божье.

Сама маркиза де Рамбуйе умерла 2 декабря 1665 года, в возрасте семидесяти восьми лет. Помимо того, что она не могла выносить огня и что у нее немного тряслась голова – этот ее изъян приписывали тому, что она чересчур злоупотребляла амбровыми пастилками, – в ней ничего не было от старухи, настолько прекрасный она сохранила цвет лица. Однако болезнь придала губам маркизы неприятный цвет, и вот только их она и красила. Впрочем, ум ее и память были столь же ясными, как и в тридцать лет; она читала целыми днями, и глаза ее при этом совершенно не уставали.

Таллеман де Рео, ее близкий друг, находил в ней лишь один недостаток: ее несколько преувеличенную убежденность в том, что род Савелли, из которого, как мы уже говорили, она происходила по матери, был самым знатным родом не только в Риме, но и на всем свете. Этот род, и в самом деле, дал миру двух пап: Гонория III, умершего в 1227 году, и Гонория IV, умершего в 1287 году.

В конце жизни г-жа де Рамбуйе сама сочинила себе эпитафию. Мы находим ее у Менажа:

Нашла покой здесь Артениса, избавленная от невзгод.

Увы, превратности судьбы ее преследовали вечно,

И если хочешь ты, прохожий, те беды знать наперечет,

Мгновенья жития ее счесть постарайся безупречно.

Перейдем теперь к г-же де Монтозье.

Мы уже говорили, что ее звали Жюли Люсина д'Анженн.

Люсина, несмотря на ее мифологическое имя, схожее с прозванием «Луцина» Юноны, вовсе не была языческой богиней; напротив, она была святой из рода Савелли, ибо, помимо двух пап, этот род имел еще и святую, что крайне редко случалось в знатных римских семьях!

Впрочем, имя Люсина было принято в семье: еще до г-жи до Монтозье его носили ее бабка и мать, и еще за два или три столетия до этого в роду Савелли установился обычай присоединять это имя к именам девочек, даваемым им при крещении.

После Елены Прекрасной – не став, однако, причиной гибели державы – Жюли д'Анженн (да позволят нам называть ее так, как называли эту красавицу ее обожатели) определенно явилась первой женщиной, чья красота была воспета в той же степени; тем не менее, хотя и обладая высоким ростом и изяществом, она не была безупречно красива; однако у нее был ослепительный цвет лица, она восхитительно танцевала, делала все с бесконечной грациозностью и блеском и была во всех отношениях прелестной особой.

«Она имела любовников нескольких разрядов», — говорят хроники того времени; однако слово «любовник» в те времена не имело того значения, какое оно имеет сегодня, и означало всего лишь «любящий», «влюбленный»; главными среди них были Вуатюр и Арно.

Арно ни на что, кроме звания мученика, никогда не притязал; что же касается Вуатюра, весьма предприимчивого по характеру, то с ним все обстояло иначе. Как-то раз, держа руки мадемуазель де Рамбуйе в своих, он забылся настолько, что поцеловал ее локоток; однако она до такой степени высокомерно дала ему знать, насколько ей это не понравилось, что навсегда отбила у него охоту проявлять подобную вольность. Париж целый месяц обсуждал эту дерзость Вуатюра, и она упомянута в «Менажиане» (том II, стр. 8, издание 1715 года).

Что же касается г-на де Монтозье, то он, перед тем как стать мужем красавицы Жюли, был в течение двенадцати лет ее смертником. Смертник – это выражение того времени, означающее нечто среднее между влюбленным имучеником.

Вначале речь шла о том, чтобы выдать Жюли замуж за г-на де Монтозье-старшего, брата того, кто на ней в итоге женился; однако особа, взявшаяся быть посредницей в устройстве этого брака, Франсуаза Ле Бретон Вил– ландри, завладела женихом сама, так что брак не состоялся.

Выдать замуж мадемуазель де Рамбуйе и вправду было делом непростым; она не принадлежала своим родителям и еще меньше принадлежала себе самой; она принадлежала дворцу Рамбуйе, то есть всему тому кругу остроумцев, душой которого она была и который ни за что на свете не хотел ее отпускать.

И потому, когда однажды г-ну де Рамбуйе сказали, что он имеет право выдать свою дочь замуж лишь за того, кто не сможет увести ее далеко от столицы, маркиз ответил:

– Выходит, ее следует выдать замуж за архиепископа Парижского?

– Боже упаси! – воскликнул Вуатюр. – Господа прелаты питают такую неприязнь к своим резиденциям, что из тех двенадцати месяцев, какие составляют год, архиепископ восемь проводит в Сент-Обен-д'Анже.

Закончим, однако, рассказ о г-не де Монтозье– старшем, которого называли маркизом де Монтозье.

Первой, с кем свел знакомство маркиз по прибытии ко двору, была Франсуаза Ле Бретон Вилландри, супруга Жана Обри, ординарного государственного советника.

Как утверждает хроника, г-жа Обри чрезвычайно свысока смотрела на своего мужа: порой ему приходилось по три месяца упрашивать ее, добиваясь от нее каждый раз того, что Людовик XV называл исполнением долга.

Однажды, когда она заговорила с г-ном де Монтозье о дворце Рамбуйе и стала расхваливать ему общество, которое там собиралось, он сказал ей:

– Раз так, сударыня, поведите меня сюда.

– Ах, сразу видно, что вы из Сентонжа! «Поведите меня сюда»! Научитесь сначала говорить, а потом я поведу вас туда.

И в самом деле, на протяжении трех месяцев она не желала вести его туда, каждый раз утверждая, что его манера говорить несовместима с речью жеманников и жеманниц.

Между тем разразилась война; маркиз был безрассудно отважным воином; он устремился в Казале и принял участие в героических делах, которые там совершались; именно он остановил всю армию герцога Савойского перед мостом, проход через который, казалось, невозможно было преградить.

Но он сделал еще и нечто куда более интересное: будучи влюблен в одну пьемонтскую даму, которая жила в городе, оказавшемся в осаде, он переоделся капуцином, проник в город, открыл свое имя, принял на себя командование гарнизоном и держался там вопреки всякой вероятности.

По возвращении из Италии он снова встретил на своем пути г-жу Обри; она вновь заманила его в свои сети, и он опять стал ее любовником; однако, поскольку ему нужен был предлог, но не для успокоения мужа – славный советник видел лишь то, что позволяла ему видеть жена, – а для успокоения света, чтобы оставаться в ее доме с утра до вечера, а порой и позже, был пущен слух, что маркиз домогается руки мадемуазель Обри, впоследствии вышедшей замуж за Луи де Ла Тремуя, герцога де Нуармутье.

Это длилось четыре года.

Госпожа Обри была, по-видимому, весьма привлекательна, не являясь, однако, такой уж красавицей: «Она обладала прекрасным цветом лица и гибким станом и была чрезвычайно опрятна (читай: чрезвычайно элегантна)»; ей было присуще необычайное остроумие, а пела она настолько хорошо, что уступала в этом лишь мадемуазель Поле, которая, напомним, однажды заставила умереть от зависти соловья!

Вместе с тем она была беспокойной, подозрительной, кокетливой, сварливой, требовательной и сделала бедного маркиза настолько несчастным, что г-жа де Рамбуйе называла его мучения адом Анастаракса. (Анастаракс – это имя, которое носил среди жеманников маркиз де Монтозье.)

Госпожа Обри прослышала об этом и под страхом смерти запретила бедному маркизу появляться во дворце Рамбуйе. Этот запрет привел к тому, что чересчур натянутая струна лопнула: устав быть терпеливым рабом г-жи Обри, г-н де Монтозье внезапно покинул ее и прямиком бросился во дворец, входить куда ему было запрещено.

Огорчение госпожи советницы было столь велико, что она слегла в постель, полностью исповедовалась и умерла.

Таким образом осуществилось предсказание г-жи де Рамбуйе, которая, взглянув однажды на ладонь маркиза, воскликнула:

– О, какой ужас! Вы убьете женщину!

Именно тогда, обретя свободу, г-н де Монтозье и решил просить руки красавицы Жюли; но в это время надвигалась война в Вальтеллине, и дело было отложено до окончания похода.

Маркиз опустил голову на руку, словно погрузившись в глубокое раздумье, а затем поднял ее и промолвил, обращаясь к г-же де Рамбуйе:

– Сударыня, настал мой черед сделать вам предсказание: я буду убит во время этого похода, и мой брат, который удачливее меня, женится на красавице Жюли.

И в самом деле, он отправился на войну, был ранен в голову камнем и вскоре умер. Существовала возможность спасти его, трепанировав ему череп; однако он воспротивился этому, заявив:

– И без меня вполне достаточно идиотов на свете и дураков в нашей семье!

В те времена бытовал предрассудок, что человек, которому сделали трепанацию черепа, становится идиотом или дураком.

Ну да хватит говорить о маркизе, ибо в итоге он умер.

Хотя все же скажем о нем последнее слово.

Маркиз де Монтозье, который был почти лыс, брил себе голову и первым начал носить парик.

Этот факт заслуживает упоминания.

И еще одно: он был невообразимо честолюбив и со смехом уверял, что нет на свете такого человека, будь то его ближайший родственник или лучший друг, которого он не дал бы повесить, если это повешение поможет ему стать королем.

С того дня, как он позволил себе это высказывание, г-жа де Рамбуйе называла его не иначе как el Rеу de Georgia^[68], ибо в это самое время во Францию пришла новость, что царем Грузии стал простой смертный.

Вуатюр, со своей стороны, написал ему следующее:

«Мне не хочется думать, что при всей той любви, какую Вы мне выказываете, существует нечто, во имя чего Вы готовы были бы увидеть меня повешенным ...Я с такой страстью желаю, чтобы у Вас было все то, чего Вы заслуживаете, что если получение Вами королевства зависит исключительно от того, буду ли я повешен, то, не кривя душой, скажу, что соглашусь на это столь же охотно, как и Вы».

Господин де Монтозье-младший, которого именовали г-н де Саль, после смерти брата стал, естественно, старшим в семье и принял имя покойного. К этому времени он уже в течение четырех лет был влюблен в мадемуазель де Рамбуйе; тем не менее он не заявлял об этом, пока не стал генерал-майором и губернатором Эльзаса; вероятно, старшему брату было известно об этой любви, вот потому он и предсказал, что г-н де Саль женится на мадемуазель де Рамбуйе, когда его, Монтозье, уже не будет на свете.

Впрочем, после смерти брата г-н Монтозье-младший уже не скрывал свою страсть; он носился с ней повсюду, говорил о ней первому встречному, сочинял хвалебные приветствия в прозе и мадригалы в стихах – и все впустую: мадемуазель де Рамбуйе не обращала на это никакого внимания, заявляя, что хочет остаться девственницей, подобно музам.

Однако, несмотря на ее отказы, он продолжал упорствовать: казалось, что его влюбленность лишь возрастает.

За три или за четыре года до того, как она стала его женой, он послал ей «Гирлянду Жюли», то есть один из самых прославленных комплиментов, когда-либо сделанных женщине.

Это был манускрипт, украшенный рядом изображений цветов; каждый цветок являлся миниатюрой на велени, а вслед за каждым из них шли стихи, начертанные Жаррн тем изумительным почерком, о каком мы уже говорили. На фронтисписе книги был изображен цветочный венок, посреди которого читалось ее название:

ГИРЛЯНДА ЖЮЛИ

Посвящается

мадемуазель де Рамбуйе, Жюли Люсине д'Анженн.

На следующей странице был нарисован Зефир, своим дыханием разбрасывающий цветы. Обе сторонки переплета украшал вензель мадемуазель де Рамбуйе.

К созданию этой книги приложили руку все, вплоть до маркиза де Рамбуйе, отца Жюли: сочиненный им мадригал помещен вслед за изображением гиацинта.

Вот этот мадригал:

К чему пенять на то, что диск случайный

Меня настиг? Нежданная кончина —

Рождения сего цветка причина.

Когда б не этот рок необычайный,

Безумной страсти цвет, скрепленной кровью,

Не увенчал бы вас, Жюли, моей любовью!^[69]

Признаться, мы не вполне понимаем первые строки; возможно, в них скрыт какой-то особый смысл, никоим образом не связанный с мифологической историей.

Свой вклад в создание этого поэтического сборника внесли все самые блестящие умы того времени, кроме Вуатюра; правда, он тоже был влюблен в прекрасную Жюли и потому никогда не ладил с г-ном де Монтозье.

В 1784 году, на торгах по продаже собрания герцога де Ла Вальера, этот шедевр любви и каллиграфии был приобретен г-ном Пейном, английским книготорговцем, за огромную цену в четырнадцать тысяч пятьсот десять франков!

Прекрасная Жюли получила этот подарок, но ничем за него не отблагодарила.

Господин де Монтозье решил, что помехой является его вера, и перешел под покровительство Бога, способного благоприятствовать ему в большей степени, а затем договорился с г-ном де Брассаком, мужем своей тетки, о покупке у него за двести тысяч ливров должности губернатора Сентонжа и Ангумуа.

И тогда, видя себя губернатором двух провинций, он попросил мадемуазель Поле и г-жу д'Эгийон, племянницу кардинала, поговорить о нем с красавицей Жюли.

Мадемуазель де Рамбуйе очень высоко ценила г-на де Монтозье, но не могла принести в жертву свое отвращение к замужеству; к уговорам были привлечены кардинал и даже сама королева, но все оказалось тщетно; в итоге г-жа де Рамбуйе, желавшая этого брака, однажды вечером удалилась к себе, пребывая в отчаянии от упрямства своей дочери.

Увидев, что мать подносила к глазам платок, Жюли спросила, что с той случилось; ей объяснили, в чем причина слез маркизы.

– Хорошо, – промолвила мадемуазель де Рамбуйе, – с завтрашнего дня она больше плакать не будет.

И в самом деле, на следующий день она сама объявила о своем решении выйти замуж за г-на де Монтозье и проявила всю возможную любезность, чтобы скрыть свое нежелание делать это.

Однако свадьба было отложена до окончания военного похода; г-ну де Монтозье предстояло командовать в Германии отдельным отрядом из двух тысяч солдат, но г-н де Тюренн вынудил его остаться во Франции.

Что же касается маркиза де Пизани, то он отправился вслед за принцем де Конде в армию.

– Монтозье настолько удачлив, – заявил он, уезжая, – что я непременно погибну, ибо он намерен жениться на моей сестре.

И он в самом деле погиб: мы уже рассказывали, как это произошло.

Венчание происходило в Рюэле, и узами брака супругов соединил г-н Годо, епископ Грасский, – тот самый, кого прозвали к а р л и к о м принцессы Жюли.

Двадцать четыре скрипача, как только им стало известно, что мадемуазель де Рамбуйе выходит замуж, без долгих раздумий явились исполнить для нее серенаду, заявив, что она всегда оказывала большую честь танцу и с их стороны было бы неблагодарностью не быть ей признательными за это.

Несмотря на свою резкость, доходившую до грубости, и прямоту, доходившую до невежливости, г-н де Монтозье крайне серьезно относился к званию остроумца; будучи жеманником в той же степени, в какой его супруга была жеманницей, он посещал субботы, то есть собрания в доме у мадемуазель де Скюдери; делал переводы, в том числе стихами переводил Персия; регулярно виделся с господами Шапленом и Конраром, Клавдиана предпочитал Вергилию и более всего ценил «Девственницу» Шаплена.

В «Большом словаре жеманниц» Сомеза г-ну Монтозье и его жене отведено по статье, где они выступают под именами Меналида и Меналиды; однако о них говорится там со всей серьезностей, какую внушает их фамилия.

«Меналид, – говорит биограф, – совмещает в себе качества, кажущиеся весьма далекими друг от друга: он храбр и учен, галантен и честен, горд и учтив; одним словом, он человек превосходный».

Сомез был прав: г-н де Монтозье, несмотря на нелепые причуды, которые литературная история связывает с его именем, сохранил в политической истории положение человека прямого, честного и бескорыстного. В 1652 году, в самый разгар Фронды, когда принц де Конде находился в Сентонже, стоило бы только г-ну де Монтозье внушить подозрения кардиналу Мазарини, и тот сделал бы его маршалом Франции; но, по словам самого г-на де Монтозье, это означало бы получить маршальский жезл мошенническим способом.

Он был возведен в достоинство герцога и пэра королевской грамотой, подписанной в августе 1664 года и зарегистрированной Парламентом в декабре 1665 года.

Госпожа де Монтозье, ставшая матерью почти в сорокалетием возрасте, очень тяжело перенесла роды. Шава– рош – мы уже рассказывали в связи с дуэлью, которая произошла у него с Вуатюром, кто такой был Шаварош, – так вот, повторяю, Шавароша отправили в аббатство Сен-Жермен-де-Пре за поясом святой Маргариты – святыней, считавшейся весьма действенным средством от такого рода болей. Дело было летом, на рассвете; Шаварош, все еще влюбленный в прекрасную Жюли, хотя она и стала г-жой де Монтозье, застал монахов в постели и, поскольку они не торопились вставать, пришел в такую страшную ярость, что закричал:

– Клянусь честью, ну и дрянные же монахи! Они спят, когда госпожа де Монтозье рожает!

Госпожа де Монтозье произвела на свет двух близнецов; первый умер через три года вследствие падения, второй же умер из-за того, что, когда у его кормилицы пропало молоко, он ни за что не хотел брать грудь никакой другой женщины.

«Проявив такое упрямство, – говорит Таллеман де Рео, – этот ребенок доказал, что он был достойным сыном своего отца».

После этих двух близнецов г-жа де Монтозье родила дочь; у нее было потом несколько других дочерей, но мы поговорим лишь о старшей.

С раннего детства эта девочка, пошедшая в своих родителей, подавала надежды стать первостатейной жеманницей, и все завсегдатаи дворца Рамбуйе восторженно повторяли ее забавные словечки.

Однажды к г-ну де Монтозье привели лисицу, принадлежавшую г-ну Годо; увидев зверя, малышка поинтересовалась, что это такое.

– Это лисица, – ответили ей.

– Ой, Боже! – воскликнула она, хватаясь руками за жемчужное ожерелье, подаренное ей за неделю до этого.

– Почему ты хватаешься за ожерелье? – спросила ее мать.

– Ах, мама, я боюсь, как бы она его у меня не украла, ведь в баснях Эзопа лисицы всегда такие хитрые!

Какое-то время спустя ей указали на г-на Годо, пояснив:

– Вот, смотри, это хозяин лисицы, которую ты видела на днях.

– Это правда? – спросила девочка.

И она внимательно посмотрела на епископа.

– Ну и что ты о нем думаешь?

– На вид он еще хитрее, чем его лисица.

Господин Годо, отличавшийся чрезвычайно малым ростом, вздумал однажды озадачить ее, спросив:

– Как давно вашу большую куклу отняли от груди?

– Но вы же сами должны это знать, – ответил ребенок.

– Откуда мне знать это?

– Да потому, что ее отняли от груди одновременно с вами, вы ведь ростом ничуть не больше, чем она.

– Что это ты тут сочиняешь? – спросила ее бабушка, увидев однажды, как девочка марает бумагу.

– Трагедию, бабушка, – ответила она.

– Неужто трагедию?

– Да, бабушка; и нужно, чтобы вы попросили господина Корнеля взглянуть на нее, перед тем как мы будем ее ставить.

Гувернантка, чтобы уговорить девочку выпить бульон, который она ей принесла, сказала:

– Из любви ко мне, дитя мое, выпейте этот бульон.

Малышка попробовала бульон и, сочтя его вкусным, произнесла:

– Я выпью его из любви к себе, а не к вам.

Господин де Немур, архиепископ Реймский, сказал ей однажды, что хочет взять ее в жены.

– Не выпускайте из рук ваше архиепископство, монсеньор, – сказала она ему в ответ, – оно большего стоит, чем я.

Мы уже говорили, что г-жа де Рамбуйе почти постоянно оставалась в постели; однажды девочка взяла

стул по своему росту и, сев возле кровати маркизы, сказала ей:

– Ну вот, бабушка, теперь, когда я стала рассудительной, поговорим о государственных делах.

Ей было тогда пять лет.

Когда в 1652 году умер ее дед, она, видя, в каком сильном горе пребывает г-жа де Рамбуйе, сказала ей:

– Утешьтесь, бабушка; коль скоро дедушка умер, значит, это было угодно Богу ... Разве вам неугодно то, что угодно Богу?

По собственному желанию и на свои сбережения она решила заказать заупокойные мессы по маркизу.

– Ах, – воскликнула ее гувернантка, – если б ваш дедушка, который так любил вас, узнал бы об этом!

– Он это знает, – сказала девочка.

– Как это знает?

– А как же; разве те, что предстоят перед Богом, не знают все?

«Как жаль, — говорит Таллеман де Рео, – что глаза у нее косые, ведь по натуре она весьма прямодушна. Что до остального, то она высока и прекрасно сложена».

Тем не менее он добавляет:

«Однако позднее душой и телом она стала куда хуже».

Что же касается остальных дочерей г-жи де Рамбуйе, которые все, за исключением Анжелики Клариссы д'Анженн, вышедшей замуж за графа де Гриньяна, были монахинями, то их жизнь прошла в монастырских склоках, и потому нам не стоит ими заниматься. Так что с позволения наших читателей мы перейдем теперь к двум крупным фигурам того времени, которые были тесно связаны с кружком жеманниц и уже упоминались в ходе этой главы.

Мы хотим поговорить о господине и мадемуазель де Скюдери.

Скюдери, а точнее, Жорж де Скюдери, имел сицилийское происхождение; его предки переселились в Прованс, следуя примеру сторонников государей Анжуйской династии. Его отец состоял на службе у Андре Батиста де Бранкаса, сеньора де Виллара, в 1594 году произведенного Генрихом IV в адмиралы, и всегда находился подле него.

Вот потому Гавру и выпала честь стать местом рождения Жоржа де Скюдери и его сестры. Свою карьеру он начал с командования полком во время войны в Пьемонте, а затем ради забавы стал сочинять театральные пьесы: первой была «Лигдамон и Лидиас, или Двойники», второй – «Наказанный обманщик, или Северная история»; все эти сюжеты были заимствованы из «Астреи».

Он заказал свой портрет, который изображал его в камзоле из буйволовой кожи и вокруг которого были выгравированы слова:

Сей поэт и славный воин

Будет лавров удостоен.

Из этого портрета сделали карикатуру, а приведенное нами двустишие заменили следующим:

Вот писака-фанфарон —

Батогов достоин он.

Жорж Скюдери издал том сочинений Теофиля, который был его любимым автором, и в предисловии к этому изданию написал:

«Я не вижу никакого препятствия тому, чтобы во всеуслышание заявить, что никто из умерших или ныне живущих авторов не обладает ничем, что может приблизить его к уровню этого могучего гения, а если среди этих последних найдется какой-либо сумасброд, который сочтет, будто сказанное оскорбляет его надуманную славу, то, дабы показать ему, что опасаюсь его ничуть не больше, чем уважаю, я хочу, чтобы он знал, что меня зовут ДЕ СКЮДЕРИ».

Как видно, Скюдери обладал мужеством иметь собственное мнение.

Он был из числа тех – но следует прощать им, ибо фимиам лести вскружил им голову – он был из числа тех, повторяем, кто твердо верит в две вещи: что их суждения о литературе неоспоримы и что мир вращается вокруг них.

Сочиняя хвалебное письмо одному из своих друзей, он пишет в начале этого письма:

«Если только я разбираюсь в стихах, а я полагаю себя способным разбираться в них ...»

И заканчивает так:

«Таково мое мнение, я его придерживаюсь, я его отстаиваю и подписываюсь: ДЕ СКЮДЕРИ».

По завершении перечня всех своих произведений он пишет:

«И, если только мне не прикажут делать это верховные власти, в будущем я сочинять не стану ...»

В одном из писем к своей сестре он говорит:

«Вы моя единственная опора среди обломков всей нашей семьи».

Со своей стороны, мадемуазель де Скюдери никогда не упускала случай сказать, как если бы речь шла о падении Византийской империи: «Со времени крушения нашей семьи ...»

Госпожа д'Эгийон намеревалась дать Скюдери должность лейтенанта галеры, но он отказался, заявив, что в его семьи всегда были только капитаны.

И в самом деле, он упоминает это в следующем четверостишии:

Служил отец мой в чине капитана,

Всегда у милой Франции в чести,

Но мне с тем чином примиряться рано:

Минерва выше мне велит взойти!^[70]

Столь щедро наделенный по части благородства семьи и гениальности, Скюдери был не очень удачлив в отношении богатства.

Тем не менее однажды он уже было решил, что ему вот-вот вернут небольшой долг, на который вправе была рассчитывать семья: друг его покойного отца, задолжавший ему десять тысяч экю, написал Скюдери, что тот может приехать в Париж и получить эту сумму.

Скюдери вместе с сестрой выезжает из Гавра, и в Руане они встречают одного своего знакомого, прибывшего из Парижа.

– Какие новости? – спрашивает Скюдери.

– Да, право, никаких ... Хотя нет: вчера господин такой-то прогуливался среди сотен других людей на бульваре возле Ла-Турнели и был убит ударом молнии!

Убитый был как раз тем самым должником.

Через посредство Филиппа де Коспеана, епископа Лизьё, о котором мы сказали пару слов по поводу нимф в Рамбуйе, маркиза добилась для Скюдери должности коменданта крепости Нотр-Дам-де-Ла-Гард в Марселе. Когда встал вопрос о выдаче бумаг, связанных с этим назначением, г-н де Бриенн написал г-же де Рамбуйе, что предоставление такой должности поэту, сочинявшему стихотворные пьесы для Бургундского отеля, может повлечь за собой опасные последствия. Госпожа да Рамбуйе ответила ему, что у кого-то из древних авторов она вычитала, что Сципион Африканский сочинял трагедии.

– Да, однако он не давал ставить их в Бургундском отеле, – возразил г-н де Бриенн.

Тем не менее документы об этом назначении были отправлены г-же Рамбуйе.

Так что Скюдери отправился в Марсель и обосновался в крепости Нотр-Дам-де-Ла-Гард.

Госпожа де Рамбуйе говорила о нем:

– Такой человек ни за что не захотел бы командовать где-нибудь на равнине; я прямо вижу, как он стоит на донжоне своей крепости Нотр-Дам-де-Ла-Гард, упираясь головой в облака и с презрением взирая на все, что лежит у его ног.

Он не раз становился героем приключений, льстивших ему самолюбию; вот одно из них, о котором рассказывает Таллеман де Рео.

Один знатный вельможа из Нидерландов приехал к Скюдери, чтобы упросить его сочинить три строфы: одну про голубой цвет, другую – про зеленый, а последнюю – про желтый; этот знатный вельможа был влюблен в даму, отдававшую предпочтение одежде таких цветов, и примчался на почтовых исключительно для того, чтобы уговорить поэта оказать ему подобную милость.