Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 55 страниц)

Король, пребывавший в тот день в хорошем настроении, ничуть не рассердился на Ножана.

И действительно, с Ножаном, похоже, обходились при дворе почти как с шутом; так однажды, во время обеда короля, Л’Анжел и заявил:

– Наденем шляпы, господин де Ботрю; нам, дуракам, это сойдет с рук.

Ботрю-академик говорил о нем:

– Мой брат – это Плутарх лакеев.

Вот какие были два фаворита у Людовика XIII, когда он решил совершить свой первый поступок властвующего короля, приказав убить маршала д’Анкра.

Маршал д’Анкр был флорентиец и носил имя Кон– чини. Он вовсе не происходил из неблагополучной семьи, как это утверждается в памфлетах того времени: его дед был государственным секретарем у Козимо I, великого герцога Тосканского; на такой должности он мог зарабатывать пять-шесть тысяч экю в год, но у него было много детей.

Старший из его сыновей был отцом Кончини, приехавшего во Францию.

Вот каким образом он туда приехал.

Он расстратил во Флоренции все, что ему досталось из отцовского состояния, и, как уверяют, настолько потерял честь, что первое, от чего отцы предостерегали своих сыновей, – это водить знакомство с Кончини.

Не зная, как дальше прожить в родном городе, он отправился в Рим, где стал крупье при дворе кардинала Лотарингского; затем, узнав, что после заключения брака Марии Медичи с Генрихом IV набирается ее свита, чтобы сопровождать молодую принцессу во Францию, вернулся во Флоренцию и добился милости последовать за Марией Медичи в качестве придворного кавалера.

У Марии Медичи была горничная по имени Элеонора Галигаи, девушка низкого происхождения, обладавшая, однако, тонким и проницательным умом. Она изучила свою хозяйку, поняла, что та была женщиной, позволявшей управлять собой, мало-помалу подчинила ее своему влиянию и в конечном счете стала крутить ею, как хотела.

В нашем очерке, посвященном Генриху IV, мы уже имели возможность видеть, как это влияние проявилось в связи с г-жой де Верней. Так что Элеонора Дори, по прозвищу Галигаи, отчасти уже знакома нашим читателям.

Кончини, со своей стороны, видел всю ту пользу, какую ему можно было извлечь из Элеоноры, как сама она видела всю ту пользу, какую ей можно было извлечь из Марии Медичи. Он стал обхаживать ее, всячески угождать ей и в конце концов женился на ней. Генрих IV, не любивший ни его, ни ее по отдельности, опасался их союза. Король сделал все возможное, чтобы помешать этому браку, однако Мария Медичи проявила такую настойчивость, что Генрих, видевший, в конечном счете, в брачном союзе мужчины и женщины столь низкого звания лишь весьма незначительное событие, в итоге дал свое согласие.

И вот Генрих IV был убит.

С этого времени влияние Галигаи сделалось ощутимым. Она так ловко пристроила своего мужа к королеве– матери, что та ничего больше не делала без их советов.

«Что касается Кончини, — говорит Таллеман де Рео, – то это был высокий мужчина, не красавец, но и не урод, с довольно посредственной внешностью. Он был дерзок, а лучше сказать, нагл. Он с великим презрением относился к принцам и в этом отношении был вполне прав. Он был щедр, любил пышность и в шутку называл дворян своей свиты coglioni de mila franchi^[36]. (Тысяче франков, на самом деле, равнялся размер их жалованья.)».

При всей своей наглости Кончини явно был не очень-то храбр. Однажды у него случилась с Бельгардом ссора по поводу королевы-матери – мы уже говорили в другом месте, что Бельгард хотел быть ее воздыхателем, – и вследствие этой ссоры он укрылся во дворце Рамбуйе, ибо г-н де Рамбуйе, о котором у нас речь впереди, входил в число его друзей. Рассчитывая там перерядиться, чтобы покинуть затем город, он поднялся на третий этаж и велел девушке, находившейся в услужении у его жены, спороть с него брыжи; позднее эта девушка рассказывала, что, пока она выполняла его приказ, бедный итальянец был страшно бледен и весь дрожал.

Королева-мать, не в силах вынести разлуки со своим фаворитом, потребовала, чтобы Бельгард помирился с ним.

Влияние маршала д'Анкра на нее стало таким открытым, таким явным, таким общеизвестным, что однажды, когда королева-мать сказала одной из своих дам: «Принесите мне мою вуаль!», то граф дю Люд, тот самый, что пристроил юного Альбера де Люина в пажи, заметил: «К чему она вам? Кораблю, который стоит на якоре, нет никакой нужды в парусах».

Кончини не жил в Лувре, но часто ночевал в старинном здании охотничьего ведомства, снесенном примерно в 1630 году, а тогда стоявшем в той части сада Инфанты, что ближе всего к колоннаде Лувра. По небольшому мосту он переходил оттуда в сад, и мостик этот все называли мостом Любви.

Постоянно Кончино Кончини жил на улице Турнон: он владел там зданием, которое называлось тогда дворцом Чрезвычайных послов, а сегодня служит казармой муниципальной гвардии.

Он имел тринадцатилетнего сына и дочь лет пяти или шести. Ее руки уже добивались самые важные придворные вельможи.

Его жена, Элеонора Галигаи, или Дори, отличалась крайней невоспитанностью, и, хотя ей довелось долго жить при дворе герцога Флоренции и дворе короля Франции, считавшимися в то время самыми галантными и изысканными европейскими дворами, она мало знала светское общество.

Это была очень худая и очень смуглая низкорослая особа, обладавшая привлекательным миниатюрным телосложением и довольно красивыми чертами лица, но, невзирая на это, ставшая из-за своей сильной худобы крайне уродливой.

Она была подвержена всем итальянским суевериям, считала, что на нее наводят порчу, постоянно носила вуаль, чтобы избежать сглаза, и доходила до того, что приказывала изгонять из нее бесов. Предаваясь размышлениям – а Элеонора Галигаи делала это часто, как и все честолюбивые натуры, – она скатывала из воска маленькие шарики, а затем бережно прятала их в шкатулку. Во время обыска в ее доме там нашли три такие шкатулки, заполненные доверху.

Своему положению при Марии Медичи она была обязана тому, что ее мать, жену бедного столяра, но красивую и здоровую, выбрали в качестве кормилицы принцессы; так что она была молочной сестрой королевы, будучи старше ее на два года и четыре месяца.

Полагаясь на благосклонность королевы, она в итоге дошла до невероятной наглости. Однажды, когда юный король развлекался, запершись в своих покоях, Элеонора послала сказать ему, чтобы он поменьше шумел, а то у нее болит голова и, поскольку ее комната находилась под комнатой короля, этот шум беспокоит ее.

– Что ж! – ответил Людовик XIII. – Передайте маршальше, что Париж велик и, если в ее комнате шумно, в нем можно найти другую.

Тем не менее высочайшая благосклонность со стороны королевы вскружила голову Кончини: из смиренного, каким его видели прежде, он сделался спесивым и надменным. Он смещал министров, удалял от двора принцев крови и на собственные средства набрал семитысячное войско, чтобы поддерживать власть короля, а точнее, свою собственную власть.

Наконец, мало-помалу он взял под стражу Людовика XIII, лишив его возможности посещать по собственной воле замки Рамбуйе и Фонтенбло, ограничив его прогулки садом Тюильри и сведя его охоту к охоте на воробьев в рощах Лувра.

Людовик XIII пару раз жаловался на это матери, но, видя, что Мария Медичи полностью подчинилась своим итальянцам, молодой человек, которого тревожили тяжелые мысли и душа которого была омрачена, больше не разговаривал с матерью о своих обидчиках и решил отомстить за себя сам.

Все, казалось, содействовало фортуне этого человека; самые знающие не видели ей предела, и среди его сторонников был молодой человек, за которым даже его враги признавали чуть ли не дар провидения: речь идет о его преосвященстве епископе Люсонском, ставшем впоследствии кардиналом де Ришелье.

Скажем теперь несколько слов об этом великом человеке, которого история всегда показывает нам облаченным в пурпурную мантию и так редко изображает одетым в домашний халат.

Отцом Армана Жана Дюплесси, кардинала-герцога де Ришелье, был весьма достойный дворянин, главный прево Франции и рыцарь ордена Святого Духа; однако он был чрезвычайно вздорлив и его дела страдали от этого.

У него было три сына и две дочери. Старшая из его дочерей вышла замуж за дворянина из Пуату, по имени Виньеро, человека dubiae nobilitatis^[37], как говорили тогда при дворе; его знатность была настолько сомнительной, что кое-кто утверждал, будто в юности он, подобно Могару, был простым лютнистом.

В нужное время и в нужном месте мы скажем несколько слов об этом Могаре.

Как раз от Рене Виньеро и старшей дочери главного прево Франции происходит знаменитый герцог де Ришелье, который играл такую важную роль в царствования Людовика XIV, Людовика XV и даже Людовика XVI и которого мы сделали одним из главных персонажей нашей комедии «Мадемуазель де Бель-Иль».

Вторая дочь главного прево вышла замуж за Юрбена де Майе, маркиза де Брезе, ставшего впоследствии маршалом Франции.

Старший из трех сыновей был красивым дворянином, прекрасно сложенным и исполненным остроумия; он отличался честолюбием, жил не по средствам и непременно желал, чтобы его причисляли к семнадцати самым модным вельможам двора.

Это удостоверяет высказывание его жены, которая в ответ на вопрос портного: «Сударыня, какого фасона следует сшить вам платье?», заявила: «Сшейте такое, какое подобает жене одного из семнадцати вельмож».

Этот старший брат кардинала был убит на дуэли, в Ангулеме, маркизом де Темином, и ушел из жизни бездетным.

Отец распорядился отдать Люсонскую епархию своему второму сыну, но, поскольку тот, по его словам, хотел быть лишь простым монахом-картезианцем, Люсонская епархия отошла к третьему сыну.

Этот третий сын, как мы и говорили, стал впоследствии великим кардиналом-герцогом.

Во время обучения в Сорбонне, будучи еще совсем юным, он, в предчувствии своей судьбы, посвятил написанную им диссертацию Генриху IV и в сопроводительном письме королю пообещал оказать ему великие услуги, если будет когда-нибудь принят на его службу.

В 1607 году он отправился в Рим и был рукоположен там в епископы Павлом V.

– Достигли ли вы положенного возраста? – спросил его папа.

– Да, святой отец, – ответил он.

Папа посвятил его в сан.

После того, как посвящение состоялось, молодой человек попросил выслушать его признание.

– Что вы хотите мне сказать? – спросил папа.

– Я хочу сказать, святой отец, – отвечал новопосвященный епископ, – что я не достиг положенного возраста и что я солгал вам.

– И зачем же?

– Я торопился стать епископом.

– Questo giovine sara un gran furbo! – воскликнул папа. («Этот молодой человек будет большим плутом!»)

Но большой плут был посвящен в сан, а ничего другого он и не хотел.

По возвращении в Париж монсеньор епископ Люсонский часто посещал адвоката Ле Бутилье, который поддерживал отношения с Барбеном, поверенным королевы– матери. Именно этим путем он и добрался до Галигаи, давшей ему несколько мелких поручений, которые он исполнил так умело, что она представила его королеве, и та, по совету своей фаворитки, назначила его в 1616 году государственным секретарем.

Ришелье было тогда двадцать восемь лет.

Вечером 23 апреля 1617 года, когда епископ Люсонский уже лежал в постели и готовился уснуть, в его спальню вошел благочинный Люсонского церковного округа и вручил ему пачку писем.

Одно из этих писем, по словам благочинного, – который, правда, не знал, какое именно, – содержало, судя по утверждению гонца, известие чрезвычайной важности.

Ришелье распечатал их, прочитал и без труда распознал среди них то, какое ему советовали прочесть.

И в самом деле, одно из писем содержало предупреждение о том, что на следующий день, вдесять часов утра, будет убит маршал д'Анкр. Имя убийцы, место убийства и то, каким образом он будет убит, – обо всем этом там было сказано, причем с такими подробностями, что сообщение, несомненно, должно было исходить от прекрасно осведомленного лица.

Прочитав это предупреждение, молодой епископ погрузился в глубокое раздумье; затем, наконец, он поднял голову и, повернувшись к благочинному, произнес:

– Ну что ж, торопиться нечего; утро вечера мудренее.

И, сунув письмо под подушку, он опустил на нее голову и уснул.

На другой день он не выходил из своей спальни до одиннадцати часов.

Посмотрим, что произошло в течение той ночи и последовавшего за ней утра.

Двадцать второго апреля 1617 года, в субботу, в десять часов утра, король вошел вместе со своим фаворитом Альбером де Люином в покои королевы-матери, чтобы поздороваться с ней во время ее утреннего выхода.

Входя туда, он наступил на лапу собачке, которую Мария Медичи очень любила; собачка обернулась и укусила короля за ногу.

Вспылив от боли, юный государь дал собачке пинка: она отскочила, визжа.

Королева, ничуть не тревожась из-за раны сына, прижала собачку к груди и принялась целовать и утешать бедное животное.

Король, уязвленный в самое сердце этим свидетельством равнодушия, схватил Люина за руку и, потащив его за собой через переднюю, воскликнул:

– Ты видел, Альбер? Она любит свою собачку больше, чем меня!

Затем, спускаясь по лестнице, он добавил:

– Это все Анкры: они заграбастали ее всю целиком и ничего не оставили другим.

И сквозь зубы прошептал:

– Неужели никто не избавит меня от этих разбойников– итальянцев?

– Пойдемте в сад, государь, – сказал ему Люин, – и побеседуем об этом.

Молодые люди взяли с собой своих сорокопутов, словно намереваясь охотиться с ними на птиц, и, усевшись в самом удаленном уголке рощи, вернулись к уже столь раз обсуждавшемуся вопросу о том, как избавиться от фаворита королевы-матери.

Кончини стал в одинаковой степени невыносим для малых и великих, для простонародья и знати.

За год до этого маршал совершил поступок, невероятно дерзкий для такой незначительной личности, как он. Однажды, когда принц де Конде – тот самый, жена которого заставила Генриха IV наделать столько глупостей, – так вот, однажды, когда принц де Конде задал большой пир, Кончини явился к нему с тридцатью дворянами и, под предлогом, что ему нужно побеседовать с 200

ним о каком-то спешном деле, оставался там минут десять, презрительно глядя на принца и его гостей.

На следующий день принц велел передать маршалу, что раздражение против него столь велико, что он не ручается за его жизнь, если тот немедленно не удалится в Нормандию, в свое наместничество.

Маршал осознал, что совет был правильный, и уехал; но народный гнев против него был куда сильнее гнева знати.

Однажды вечером маршал пожелал проехать через ворота Бюсси после того часа, когда их полагалось закрывать; однако сапожник Пикар, командовавший караулом у этих ворот, отказался его пропустить.

Маршал приказал двум своим лакеям поколотить сапожника прямо в его лавке; однако при первых же криках сапожника сбежался народ, и лакеев повесили перед входом в лавку.

Вскоре раздражение против этого иностранца достигло предела. Маршал уже не осмеливался передвигаться по Парижу, не имея при себе свиты из ста конников.

И вот однажды над его головой собралась и разразилась первая гроза, предвестница другой, еще более страшной.

Перед дворцом маршала собралась толпа; несколько бунтовщиков вначале принялись бросать камни в окна; затем они взяли бревна, лежавшие перед Люксембургским дворцом, который в то время строился, и, сделав из этих бревен таран, высадили дверь маршала.

Толпа ворвалась во дворец, где оказалось более чем на двести тысяч франков мебели, которую тут же стали растаскивать и ломать. На следующий день, когда внутри дома уже не оставалось ничего, что можно было бы растаскивать и ломать, принялись крушить дом. К счастью, подоспели роты гвардейцев под командованием г-на де Лианкура. К этому времени от крыши остались только голые стропила.

О маршале д’Анкре говорили, что он управлял Францией, не будучи французом; носил титул маркиза, не будучи дворянином, и имел звание маршала, никогда не воевав.

Но что особенно озлобляло против него малых и великих, так это его баснословное богатство.

Незадолго до своей смерти он говорил Бассомпьеру:

– У нас добра по меньшей мере на миллион во Франции, в маркизате д’Анкр; в нашей собственности Лезиньи в Бри, мой дом в предместье и этот. Я выкупил свое родовое поместье во Флоренции, которое было в залоге; сверх того, я поместил более ста тысяч ливров во Флоренции и столько же в Риме; не считая того, что мы потеряли во время разграбления нашего дома, у нас примерно на миллион столовой посуды, мебели, драгоценных камней и наличности. Я и моя жена располагаем должностями на миллион, даже если продавать их крайне дешево, и это не считая должностей в Нормандии и удерживая за собой звание маршала Франции; это должности первого дворянина королевских покоев, интенданта личной свиты королевы и камерфрау. Наконец, я вложил шестьсот тысяч экю в Фейдо, более ста тысяч пистолей в другие дела, и при всем том я не говорю о денежном мешке моей жены, а он, должно быть, набит довольно туго ... Не кажется ли вам, сударь, что нам следует этим удовольствоваться?

«Да, разумеется», – должно быть, подумал Бассомпьер, который был благороден как король, но беден как церковная крыса.

Так что, как я и говорил, существовало уже несколько планов в отношении того, как избавиться от этого человека.

Один из этих планов замышляли вельможи, присутствовавшие в доме принца де Конде, когда во время обеда, данного в честь лорда Хэя, туда явился маршал.

Другой план вынашивался в ближайшем окружении короля. Под предлогом охоты в Сен-Жермене король должен был сесть на коня, покинуть Париж и бежать в Амбуаз, находившийся в управлении Люина; там к нему присоединились бы сеньоры; однако этот план остался тщетным и бесплодным, поскольку король, приложив к нему руку, затем забросил его.

Наконец Людовик XIII остановился на последнем замысле, который состоял в том, чтобы арестовать маршала в его собственных покоях – это должен был сделать Ножан-Ботрю, капитан гвардейцев, – препроводить его в Бастилию и отдать под суд Парламента; однако королю наглядно доказали, что королева-мать не позволит устроить суд над своим фаворитом и что затевать такое дело, не будучи уверенным в его успешном завершении, безумно опасно.

Чем же занимались два молодых человека, сидя в самом удаленном уголке сада Лувра, в то время как в трех шагах от них сорокопут клевал мозг только что пойманного им воробья? Они изыскивали четвертый способ отделаться от маршала.

– Так что же? – после минутного молчания спросил король у Люина.

– Полагаю, я придумал, что делать, – ответил Люин, – но надо, ваше величество, чтобы вы пожелали этого.

– Я желаю, – произнес король.

– Твердо?

– Твердо!

И лицо юного государя приняло выражение, в котором нельзя было ошибиться.

– Тогда, – сказал Люин, – вот что следует сделать ...

И, приблизив губы к уху короля, Люин предложил ему новый план, который он только что придумал.

Король явно одобрил этот замысел, ибо время от времени кивал в знак согласия.

Затем они оба встали, король вернулся в свой оружейный кабинет, а Люин отправился к Дю Бюиссону, отвечавшему за ловчих птиц короля, и постучал в его дверь.

Четверть часа спустя Люин вошел к королю.

Людовик XIII, ни слова не говоря, вопрошающе взглянул на своего фаворита.

– Все в порядке, – произнес тот. – Он согласен.

– И когда все произойдет?

– Завтра.

– Завтра?! Но ведь это воскресенье!

– О да, государь, но Бог, приняв во внимание неотложность дела, простит нас за то, что мы поработаем в воскресенье.

Вот что было решено, и вот какой работой предстояло нарушить заповеди Церкви.

На следующий день маршала д’Анкра заманят в оружейный кабинет короля; там ему дадут изучить карту Суассона – Суассон был тогда театром гражданской войны; король найдет предлог удалиться, и, в его отсутствие, маршала отправят на тот свет.

Для нанесения удара был выбран барон де Витри, капитан гвардейцев, и наградой ему за это должен был стать маршальский жезл Кончино Кончини.

Это предложение было передано ему через Дю Бюиссона, и он согласился.

Именно об этом Люин говорил накануне с сокольником, и как раз известие о согласии Витри молодой человек принес королю в его кабинет.

Было договорено, что с девяти часов утра во дворе Лувра будут стоять наготове оседланные лошади, чтобы заговорщики могли бежать в случае провала своего замысла.

Король превосходно скрывал свое волнение, и никто не заметил его озабоченности; возможно, даже, что он казался придворным из его ближайшего окружения веселее, чем обычно.

Утром он встал, старательнейшим образом совершил свой туалет и отправился к мессе.

В ту минуту, когда священник, служивший мессу, возносил Святые Дары, Люин вошел в часовню, приблизился к королю и вполголоса сказал ему:

– Маршал вошел в Лувр и направляется прямо к королеве-матери.

При словах «королева-мать» на лице Людовика XIII отразилось легкое волнение; он держал свой молитвенник открытым и, казалось, с глубочайшим вниманием читал его, оставив Люина без ответа.

Тогда Люин повторил:

– Маршал вошел в Лувр и находится в покоях королевы-матери. Что вы соблаговолите приказать, государь? Таково положение дел.

– Я не хочу, чтобы что-нибудь предпринималось в комнате моей матери, – промолвил король. – Однако я встречусь с маршалом в своем оружейном кабинете, оставлю его на барона де Витри, и тот исполнит приказы в соответствии с тем, что было решено.

Король благоговейно выслушал остававшуюся часть мессы, а затем, когда месса закончилась, отправился в покои королевы-матери, намереваясь взять там маршала и привести его к себе; но случилось так, что, пока король поднимался по одной лестнице, маршал спустился по другой и покинул Лувр, не подозревая об опасности, которую он только что избежал.

Король, понимая, что случай упущен, не подал виду, что его это раздосадовало, и не выказал никакакого беспокойства.

Он попросил подать ему его кушанье и отложил дело на следующий день.

II

Да будет нам позволено остановиться на минуту и привести здесь подробности еще более интимные, чем все те, о каких мы сообщали ранее.

В Национальной библиотеке находится манускрипт в шести томах форматом в пол-листа, зарегистрированный отцом Лелоном под номером 21 448 и под названием «Людовикотрофия, или Дневник всех поступков и здоровья Людовика, дофина Франции, который был впоследствии королем Людовиком XIII, от момента его рождения (27 сентября 1601 года) и вплоть до 29 января 1628 года, составленный Жаном Эруаром, первым медиком государя».

Человек, посвятивший двадцать три или двадцать четыре года своей жизни этой неблагодарной работе, не желал извлечь из нее никакой другой славы и никакой другой пользы, кроме чести ни на мгновение не покидать короля.

И в самом деле, он, как нетрудно увидеть, не покидал его ни на мгновение.

Он умер в лагере под Ла-Рошелью, как это удостоверяет следующее примечание, написанное ниже последних строк последней страницы шестого тома манускрипта:

«Здесь заканчивается дневник деятельной жизни короля Людовика XIII от его рождения и до сего дня, самым точным образом описанной в шести томах, из коих настоящий является последним, мессиром Жаном Эруаром, сеньором де Вогринъёзом, который был сражен болезнью в Этре, в лагере под Ла-Рошелью, в субботу двадцать девятого января тысяча шестьсот двадцать восьмого года и умер восьмого февраля того же года, в возрасте семидесяти восьми лет, находясь на службе своего повелителя-короля, здоровью которого он был полностью предан, менее стремясь к богатству, чем к славе, несравненной любви и преданности.

Тело его покоится в церкви Вогриньёза».

Я знал, что такой манускрипт существует и что в нем день за днем, час за часом, минута за минутой учтены все поступки короля. И мне пришла в голову мысль полюбопытствовать, насколько убийство маршала д’Анкра нарушило распорядок жизни короля или его здоровье.

Я отправился в Библиотеку и попросил показать мне манускрипт Эруара; проявив отменную вежливость, мне вручили его. Вначале я поискал там записи, относящиеся к 23 апреля, воскресному дню, когда замысел убийства провалился и когда «король, понимая, что случай упущен, не подал виду, что его это раздосадовало, не выказал никакакого беспокойства и попросил подать ему его кушанье».

Давайте поинтересуемся душевным и физическим состоянием короля в течение этого дня.

Однако мы предупреждаем вас, прекрасные читательницы, что там присутствуют крайне интимные подробности: вам о них читать не следует.

«23 апреля 1617 года. Проснулся в семь часов пополуночи; пожаловался на боль; пульс хорошего наполнения, ровный; температура тела нормальная; встал, умылся; лицо доброе, веселое; моча желтая; причесался, оделся; помолился. В восемь часов позавтракал: ничего не пил. Дождливо; вышел на галерею, сыграл в бильярд, отправился в Бурбонскую часовню, в покои королевы-матери. В одиннадцать часов пообедал: салат из 6 побегов спаржи; кусочек вареного молодого голубя; жареный каплун с 12 побегами спаржи; вареная телятина; костный мозг с 12 клёцками; майские грибы в масле с гренками; два куска пирога; сок двух апельсинов, выпитый по ложечке; желе; сушеные черешни; четыре ломтика яблока, запеченные в сахаре и политые розовой водой; 12 мускатных изюмин; пять ложек айвового варенья; чуточку хлеба; пил сильно разбавленный кларет; маленькая ложечка укропного драже. Отправился к королеве-матери, через галерею, в Тюильри, на вечерню в монастырь фелъянов; вернулся в карете. В четыре часа пошел из галереи к королеве-матери. В семь часов сделал свои дела (нетрудно догадаться, что доктор Эруар называет «своими делами»): кал желтый, мягкий, обильный. В четверть восьмого ужин: салат из 12 побегов спаржи; хлебный суп; кусочек вареного голубя; вареный каплун с побегами спаржи; вареная телятина; костный мозг и вареные уши козленка; майские грибы в масле с гренками. Кушал много: попросил гусятины; сок двух сладких апельсинов; съел нижнюю часть гусиной ножки; выпил сильно разбавленного кларета; 14 сушеных черешен; 5 фиг; засахаренные зеленые виноградины; чуточку хлеба. Без четверти девять разделся, пописал; кал желтый; лег в постель; пульс хорошего наполнения, ровный; умылся; температура нормальная; помолился; уснул в десять часов и спал до половины десятого утра».

Вот как Людовик XIII провел этот день, 23 апреля 1617 года. Как видно, озабоченность не лишила его ни аппетита, ни сна. Он поел за четверых и проспал одиннадцать с половиной часов!

Посмотрим, что поисходило на следующий день, в понедельник 24 апреля.

В этот день Людовик XIII поднялся, как мы уже знаем, в половине десятого, велел передать, что он желает отправиться на охоту, и приказал, чтобы офицеры военной свиты и рейтары были готовы сопровождать его.

Местом сбора был назначен конец галереи Тюильри, где короля ожидала карета, запряженная шестеркой; однако отъезд откладывался с часу на час.

Прежде всего, король пожелал позавтракать перед отъездом; потом затеял бильярдную партию; затем, вспомнив, что молодая королева ни о чем не предупреждена, он отправился к ней и попросил ее ничему не удивляться, если она услышит шум.

Возвращаясь, он повстречался с Ботрю, даже не подозревавшим о заговоре, долго беседовал с ним и, не желая смотреть в глаза собеседнику, скоблил кусок пергамента, чтобы сделать его тоньше; выглядел он при этом, как всегда, и тон его голоса был самый обычный.

Тем временем Витри, поместив своих людей в засаду, чтобы они предупреждали его о всех передвижениях маршала, с самым безразличным видом уселся на сундуке в зале Швейцарцев.

Дю Алье, его брат, вместе с четырьмя или пятью надежными людьми расположился в углу заднего двора; Перре с таким же количеством людей разместился в малом кабинете, а Ла Шене, имея при себе столько же солдат, находился возле первой двери.

Все трое состояли в заговоре; их подчиненные знали, что им предстоит кого-то убить, но не ведали, о ком идет речь. Однако это ничего не значило: они были из тех, кто кричит: «Смерть!», когда им говорят: «Бей!»

Время от времени Витри поднимал голову и прислушивался; Дю Алье прохаживался по набережной; Перре приоткрыл дверь кабинета, где он притаился, а Ла Шене взобрался на каменную тумбу, чтобы увеличить дальность обзора.

Около десяти часов Витри известили, что маршал только что вышел из своего дворца и приближается к Лувру, сопровождаемый пятьюдесятью или шестьюдесятью дворянами, которые по большей части идут впереди него.

Витри тотчас вышел из зала Швейцарцев, накинув на плечо плащ и взяв в руки трость; по пути он подобрал Перре, Ла Шене и Дю Алье с их людьми; затем все вместе, числом около пятнадцати, они двинулись навстречу маршалу.

Однако маршала окружала такая плотная толпа, что Витри прошел мимо, не разглядев его. Тем не менее, понимая, что их пути должны были пересечься, он остановился и спросил у дворянина по имени Ле Коломбье:

– А где же маршал?

Ле Коломбье указал рукой на человека, остановившегося посреди обступивших его людей, и сказал:

– Да вот же он: читает письмо.

Дело происходило у входа на Неразводной мост; маршал только что двинулся дальше и шагал очень медленно, читая на ходу. По правую руку от него шли сьер де Боз-Ами и сьер де Ковиньи, вручивший ему письмо, которое он теперь читал. Так что Витри, находившийся по левую руку от маршала, оказался у его незащищенной стороны.

Он сделал четыре шага, догнал маршала, протянул руку и, коснувшись его плеча, произнес:

– Господин маршал, король приказал мне взять вас под арест.

Кончини остановился в полном удивлении и, с растерянным видом глядя на Витри, спросил по-итальянски:

– Mè?^[38]

– Да, вас, – ответил Витри.

И, схватив его за воротник, он подал знак тем, кто его сопрождал, броситься на маршала.

Они только этого и ждали.

В то же мгновение Дю Алье, Перре, Морсен и Дю Бюиссон, повинуясь знаку Витри, устремились вперед, одновременно выстрелив из пистолетов, так что нельзя было понять, кто их них сделал это первым, а кто – последним.

Из пяти пущенных пуль две угодили в ограду моста, а три другие попали в маршала: одна вошла ему в лоб, между глаз; другая – в горло; третья – в щеку, возле правого уха.

И тогда настал черед остальных: Саррок, Таран и Ла Шене кинулись на него с поднятыми шпагами. Саррок, который еще за месяц до этого предлагал королю убить маршала, нанес ему удар в бок, чуть выше соска; Таран дважды ударил его в грудь; Гишомон и Буайе тоже нанесли ему удары, но они кололи уже труп.

Все это произошло так быстро, что маршал, убитый, по всей вероятности, еще пистолетными выстрелами, упал лишь после третьего удара шпагой, да и то упал он лишь на колени, привалившись к ограде.

И тогда, с криком «Да здравствует король!», Витри пнул маршала ногой, после чего тот окончательно рухнул на землю. Тотчас же все ворота Лувра затворились и гвардейцы приготовились к бою.