Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 55 страниц)

– К тому же, господа, следует согласиться и с тем, что маршал был отъявленный наглец. Однажды, играя со мной в бильярд, он надел шляпу! Правда, затем он попросил у меня разрешения, сказав: «Государь, ваше величество позволит мне покрыть голову?», однако он сделал это уже после того, как надел головной убор. И я ответил ему: «Да, покройте», но тоном, какой должен был дать ему понять, что меня это оскорбило. И разве в другой раз, возможно в тот же самый день, он не расселся в почтовом совете, в моем собственном кресле, и не стал приказывать каждому из государственных секретарей зачитывать почту соответственно их департаментам, отдавая приказы палкой и по собственной прихоти выражая свое одобрение или порицание?! А несколькими днями раньше, когда я был один в своей комнате, он нанес мне визит, явившись с двумя или тремя сотнями дворян, которые вошли и вышли вместе с ним, и ни один из них не подумал остаться, чтобы побыть со мной! В другой раз он заявил, что я, не помню уже за какую ребяческую шалость, заслужил порку розгами!.. Да, черт побери, король, мой отец, порол меня, когда я был ребенком, но он имел на это право! Когда же я косо смотрел на маршала, он, спесивец, полагал, что меня настраивают против него, доказательством чему служат слова, сказанные им Люину: «Господин де Люин, я прекрасно вижу, что король сердится на меня; но берегитесь: вы мне ответите за это!» Да, клянусь святым чревом, как говоривал мой покойный отец, при виде маршала я корчил гримасы, но, к счастью, мы поменялись ролями, и теперь гримаса на лице у него.

Вот на этой остроте, за которую нам следует быть благодарными Людовику XIII, ибо они крайне редки у него, он и прекратил, наконец, свою длинную речь, которую г-н де Марийяк, ставший позднее хранителем печати, записал со всей ее лихорадочной бессвязностью, с какой мы ее и воспроизводим.

В это время явились представители Парламента – президенты и советники; всего их было одиннадцать: три президента и восемь советников; они застали его величество в галерее.

Казалось, что король, так долго хранивший молчание, испытывал теперь потребность выговориться.

– Господа, – промолвил Людовик XIII, приблизившись к ним, – я убедился в вашей преданности и желаю в делах особой важности руководствоваться вашими советами; я и вызвал вас теперь, чтобы узнать ваше мнение; пройдите же в кабинет, где собрался мой совет, и там вы узнаете, о чем идет речь.

Представители Парламента направились в кабинет.

Там им было сказано, что король желает выяснить их мнение по двум вопросам: во-первых, следует ли затевать суд над телом маршала д’Анкра, а во-вторых, считают ли они необходимым, чтобы король разослал в провинции и тамошние парламенты заверенные государственной печатью официальные грамоты по поводу того, что произошло. Посовещавшись между собой, члены Парламента ответили на это следующим образом; по первому пункту: «Поскольку маршал мертв и с его стороны опасаться больше нечего, король проявит похвальное милосердие, если этим и ограничится, не вникая глубже в совершенные маршалом преступления, тем более что, раз уж король приказал его убить, такое решение его величества искупает все, и если действовать иначе, то этим будет поставлено под сомнение могущество короля»; что же касается второго пункта, добавили они, то маршал не был такой уж значительной особой, чтобы нужно было разводить столько церемоний и использовать королевские грамоты, как если бы речь шла о каком-нибудь великом принце.

Заявив это, они удалились; поскольку их мнение было сочтено правильным, ему последовали.

И если утром раздалось охотничье «Ату!», то вечером состоялся дележ добычи.

Во время вечерней королевской аудиенции каждый урвал себе кусок: один – сердце, другой – печень, этот – селезенку, тот – кишки.

Витри, как ему и было обещано, стал маршалом; кроме того, в наследство ему досталось движимое и недвижимое имущество убитого: его баронское владение Лезиньи, дом в Париже и лошади из его конюшни, которых увели уже на следующее утро.

Дю Вер, после смерти маршала вновь вступивший в должность хранителя печати, не скрывал от Витри презрения, которое он к нему испытывал, когда тот пришел к нему, чтобы получить печати на свои жалованные грамоты; а несколькими месяцами раньше, когда г-н де Темин получил звание маршала за то, что он арестовал принца де Конде, герцог Буйонский не мог удержаться и не сказать:

– Честное слово, с тех пор как маршальский жезл стал наградой судейским приставам и убийцам, мне стыдно быть маршалом Франции!

Было на что посетовать и г-ну де Жерану. У г-на де Жерана имелся незаполненный патент на первую вакантную маршальскую должность, а смерть Кончини такую вакансию открыла; однако ему пояснили, что смерть Кончини не была обычной смертью, вследствие чего и эта вакансия не была обычной вакансией, и что неразумно полагать, будто Витри убил Кончини для того, чтобы добровольно отказаться от нее в пользу кого-то другого. Господин де Жеран все понял и стал ждать обычной вакансии.

Господин де Люин получил звание первого дворянина королевских покоев и должность главного наместника Нормандии, а заодно и Пон-де-Л'Арш.

Господин де Вандом возвратил себе Канский замок, полученный им в свое время из рук покойного короля, а затем отнятый у него маршалом. Вдобавок он потребовал аббатство Мармутье и получил его.

Епископ Байоннский потребовал Турскую архиепархию, которая, как и Байоннская епархия, была в руках брата маршальши, но он отказался от них, выговорив себе пенсионы по тысяче экю за то и другое.

Анкрский маркизат остался в неопределенном положении, но позднее он был отдан Люину, чтобы округлить доставшиеся ему владения.

Персан, зять маркиза де Витри, получил пост капитана Бастилии и занял его три дня спустя.

Дю Алье, родной брат маркиза де Витри, получил должность капитана гвардейцев и позднее стал маршалом, именуясь маршалом де Л'Опиталем. (Л'Опиталь – это подлинное имя семейства Витри.) Более того, узнав, что аптекарь маршала хранил один из его сундуков, который по распоряжению главного судьи по гражданским делам был конфискован квартальным надзирателем, он попросил короля отдать сундук ему, и тот приказал сделать это, что бы в нем ни было: сундук оказался всего лишь вместилищем для шкатулки, содержавшей драгоценностей более чем на двадцать тысяч экю.

Вознаградив таким образом своих добрых друзей, король отпустил их, повернулся лицом к стене и уснул.

Справимся теперь у достопочтенного доктора Эруара, как прошел этот день у короля в отношении приема пищи и сколько часов смог проспать венценосный убийца после первого совершенного им убийства.

«Понедельник, 24 апреля 1617 года. Проснулся в половине восьмого утра. Пульс хорошего наполнения, ровный; температура тела нормальная; встал; лицо доброе, веселое; моча желтая; сделал свои дела; причесался, оделся, помолился. В половине девятого позавтракал: четыре ложки желе; не пил ничего, кроме сильно разбавленного кларета».

Здесь в дневнике небольшая вставка. Мы воспроизводим ее в том же виде и с теми же пробелами на листе, что и в оригинале:

«Маршал д'Анкр

убит на мосту

Лувра между десятью и одиннадцатью часами утра».

По-видимому, для достойного медика данное трагическое происшествие не было очень важным событием, и потому он посвящает ему лишь эту короткую запись.

Затем он возвращается к своему дневнику, заключающему в себе последовательность событий, куда более важных в его глазах.

«В полдень обед ...»

Как видите, с обедом случилась двухчасовая задержка. Ну конечно! Как говорится, не разбивши яиц, не сделаешь яичницы; но, будьте покойны, его величество откушает теперь с еще большим аппетитом!

Продолжим цитату:

«В полдень обед: салат из 12 побегов спаржи; четыре петушиных гребня в супе из бланшированных овощей – супа съел 10 ложек; вареный каплун с побегами спаржи; вареная телятина; костный мозг; 12 клёцок; крылышки двух жареных голубей; два ломтика жареного рябчика с хлебом; желе; 5 фиг; 14 сушеных черешен; айвовое варенье на облатке; немного хлеба; выпил сильно разбавленного кларета; маленькая ложечка укропного драже».

Далее следует пробел.

Дело в том, что венценосный подопечный сбегает от своего доктора; он взбирается на бильярд и держит речь перед присутствующими; он принимает депутацию Парламента; он разглагольствует, он изображает из себя короля; но в половине седьмого к нему возвращается аппетит, и он вновь попадает в лапы своего медика.

«В половине седьмого ужин: салат из 12 побегов спаржи; хлебный суп; вареный каплун со спаржей; вареная телятина; костный мозг; майские грибы в сливочном масле с гренками; крылышки двух жареных молодых голубей с хлебом; желе; сок двух сладких апельсинов; 5 фиг; 5 засахаренных зеленых виноградин; 4 сушеные черешни; чуточку хлеба; выпил сильно разбавленного кларета; маленькая ложечка укропного драже; веселился до половины восьмого; сделал свои дела: кал желтый, мягкий, обильный; веселился до половины десятого; выпил травяного отвара; разделся, лег; пульс хорошего наполнения, ровный; температура тела нормальная; помолился; в десять часов заснул и спал до половины восьмого утра».

Ну вот мы и успокоились насчет бедного короля, которому только что пришлось претерпеть столько неприятностей по поводу маршала д’Анкра. Его обед запоздал на два часа, и, хотя от природы у короля был слабый желудок – как известно, именно такое действие производил на его отца вид врага, – он веселился с семи до половины восьмого и с восьми до половины десятого, притом что такое не было в его привычках. Сказанное настолько верно, что, раскрыв наугад, в ста различных местах, дневник доктора Эруара, мы нигде не нашли этого очень ценного слова «веселился».

И в самом деле, общеизвестно, что Людовик XIII был наименее веселым и даже наименее способным к веселью королем за все время существования французской монархии, что не мешает ему быть довольно занятным, хотя его сын Людовик XIV является в этом отношении весьма сильным его соперником.

Но целые дни напролет веселиться нельзя, и, как удостоверяет дневник достопочтенного г-на Эруара, в день убийства маршала д’Анкра король веселился дважды.

Помимо того, он лег в постель, имея «пульс хорошего наполнения, ровный; температуру тела нормальную; помолился в десять часов, заснул и спал до половины восьмого утра», то есть чуть больше девяти часов.

Бедный король!

Посмотрим теперь, о чем помышлял добрый народ Парижа, пока длился сон его короля.

Добрый народ Парижа помышлял о том, чтобы вырыть из могилы тело маршала д’Анкра.

На следующее утро, 25 апреля, во вторник, король проснулся около семи или восьми часов утра от сильного шума. Не проснись он от этого шума, то, возможно проспал бы не девять часов, а целых полсуток!

Шум этот производило простонародье Парижа, которое устремилось к церкви Сен-Жермен-л'Осеруа, имея похвальное намерение совершить то, что Парламент счел ненужным: учинить суд над телом маршала.

Вот как все произошло, а скорее, вот как все происходило.

На рассвете кто-то из паствы церкви показал одному из своих приятелей то место, где было погребено тело маршала; этот приятель показал его другому, другой – третьему, и таким образом собралась целая толпа.

Вначале все стали плевать на могилу маршала, затем попирать ее ногами; потом кто-то начал скрести ее ногтями и делал это так успешно, что в конечном счете обнажились стыки плит.

Священники прогнали толпу.

Но, после того как священники вышли из церкви, устроив крестный ход, и там не осталось никого, кто мог бы разогнать эту чернь, толпа вернулась и принялась с такой силой скрести могилу, что в один миг выворотила несколько плит. Когда плиты подняли, открылось отверстие, через которое стали видны ноги маршала.

Тотчас же притащили веревки от колоколов, привязали их к ногам трупа и так слаженно потянули за них, что вырвали тело из земли, словно пробку из бутылки.

Все это проделывали под крики «Да здравствует король!».

Суматоха была настолько сильной, что священники, возвратившиеся в церковь по завершении крестного хода, поняли, что исправлять положение уже поздно. Церковь оказалась настолько переполнена, что они даже были вынуждены перенести назавтра службы, которые им следовало проводить в тот день. И в самом деле, народ взобрался на стулья, скамьи, алтари и даже на решетки приделов и аркад.

Несколько офицеров попытались восстановить порядок, но очень скоро осознали свою слабость перед лицом такой толпы.

В это время у церкви появился главный прево с несколькими стражниками, но народ крикнул ему, что если он, на свое несчастье, войдет в нее, то его живым закопают в могиле маршала д'Анкра и проследят за тем, чтобы его-то уж оттуда никто не вытащил.

Главный прево удалился.

После того как тело вытащили из могилы, его вытащили и из церкви и, по-прежнему за ноги, так что его голова билась о камни мостовой, поволокли к дому Барбена, бывшего главноуправляющего финансами, жившего напротив.

Там была сделана первая остановка.

Ненависть толпы была направлена в равной степени против мертвого и против живого, и если бы не стражники, охранявшие арестованного Барбена в его доме, то взбесившиеся люди ворвались бы туда и учинили там грабеж, ну а после этого, а может быть даже и до этого, его самого, по всей вероятности, повесили бы. Барбен отделался тем, что наблюдал это зрелище из собственного окна, словно из ложи первого яруса.

Оттуда разъяренная толпа поволокла тело, не переставая на всем пути бить его палками и швырять в него камнями, к началу Нового моста, где высилась виселица, которая за пару месяцев до этого была установлена по приказу маршала, чтобы вешать на ней тех, кто дурно говорил о нем. Поспешим добавить, что маршал не успел повесить на ней ни одного человека, зато на других виселицах – а для повешенных причина появления виселицы не имела никакого значения – вздернули и удавили до смерти немалое число шотландских гвардейцев.

Некоторые слуги этих шотландцев, оказавшиеся после смерти своих господ без места, первыми предложили повесить труп маршала на указанной виселице.

Какой-то здоровенный лакей, состоявший прежде на службе у маршала и оставивший ее, после того как маршал пригрозил повесить его, пожелал, чтобы честь казнить труп предоставили ему, и, потребовав это, заявил:

– Дьявол вовсю захохочет, увидев, что тот, кто вешал других, повешен сам!

Благодаря этой насмешке ему было отдано предпочтение, и труп, который народ поднял и донес до виселицы, был повешен головой вниз бывшим лакееем маршала.

Хохотал ли при виде этого дьявол, мы не знаем, но вот ангелам тут было отчего заскрежетать зубами.

В то время, когда толпа была занята этой работой, по Новому мосту прошла рота королевских гвардейцев, направляясь к Лувру; однако гвардейцы не стали мешать народу веселиться. Разве сам король не веселился накануне?

Более того, поскольку у лакея, неожиданно ставшего палачом, не было веревки, солдаты стали швырять ему фитили из своих аркебуз, так что вскоре у него набралась охапка веревок в десять раз больше, чем ему было нужно.

Тело маршала висело так более получаса, а в это время лакей, повесивший убитого, протягивал присутствующим свою шляпу, требуя у них небольшое вознаграждение за проделанный им труд.

Присутствующие сочли это требование настолько справедливым, что уже через минуту шляпа лакея была заполнена денье и су, которые каждый давал ему как своего рода пожертвование, и делали это все, вплоть до нищих, вплоть до попрошаек, и даже «тот, у кого был всего лишь один денье, – говорит Марийяк, – отдавал его от чистого сердца, настолько велика была ненависть к этому негодяю».

Но, как вы прекрасно понимаете, всего этого было явно недостаточно. Кого-то повесить? Но ведь такое каждый день на глазах у всех вменяется в обязанность палачу. Повесить самому? И такое иногда случается. Но вот возможность растерзать мертвое тело представляется лишь крайне редко.

Толпа ринулась на повешенный труп несчастного маршала: одни били его кулаками, другие пинали его ногами, а третьи наносили ему удары ножами, шпагами и кинжалами. У него вырвали глаза, отрезали нос, уши и обратили все его тело в одну сплошную рану; затем отрубили руки и голову, и все эти клочья плоти разнесли и растащили по разным кварталам Парижа, исторгая при этом крики и проклятия, отголоски которых доносились из одного конца города в другой.

Маршальша услышала крики и спросила, чем они вызваны; стражники ответили ей, что это ее мужа вытащили из могилы и повесили. И тогда она, чьи глаза оставались до этого сухими, пришла в волнение и стала говорить, что ее муж был человеком самонадеянным, спесивым и злым, что он все получил по заслугам и что она еще раньше приняла решение вернуться в начале весны в Италию, даже если бы он оставался всемогущим.

Когда шум докатился до Лувра, сын маршала, находившийся, как мы уже говорили, в комнате графа де Фиески, спросил, не идут ли это убивать его. Ему ответили, что никто его не убьет и что он находится в безопасности; и тогда ребенок, которого горе состарило за одни сутки на десять лет, произнес:

– Ах, Боже мой! Не лучше ли было бы, чтобы меня убили, а не оставляли в живых? Весь остаток своих дней я буду всего лишь отверженным, каким, впрочем, был всегда с тех пор, как помню себя, ибо я никогда не мог подойти к отцу или матери без того, чтобы не получить от них какое-нибудь оскорбление вместо ласки.

И тогда стражники, к которым он обратился с этими словами, открыли окно, выходившее на мост, и показали мальчику повешенный труп его отца, служивший черни мишенью для глумления.

Это был тот самый момент, когда разъяренные люди, разодрав тело на куски, уносили в одну сторону голову маршала, а в другую – его руки. Перерезав веревку, на которой висел труп, пять или шесть человек поволокли изуродованное тело к улице Сухого Дерева. В начале улицы какой-то человек в красном набросился на этот бесформенный обрубок, ударом ножа вскрыл ему грудь, засунул туда свою руку, а затем, вытащив ее обратно окровавленной, принялся слизывать кровь, которая с нее стекала. Кто-то другой погрузил свою руку в ту же самую рану и вырвал у трупа сердце; затем, попросив подать ему угли, он разжег их, одолжил у кого-то жаровню, разрезал сердце на ломтики, поджарил их и съел, окуная эти ломтики в соль и поливая их уксусом.

То, что осталось от тела, с улицы Сухого Дерева поволокли на Гревскую площадь. Посреди площади высилась виселица, установленная, как и первая, по приказу маршала; обрубок тела снова повесили, теперь уже на этой виселице; затем из савана мертвеца соорудили куклу, изображавшую маршальшу, и повесили ее на виселице, стоявшей напротив; после чего гнусное гулянье возобновилось. Злосчастные останки поволокли к Бастилии. Там из них вытащили внутренности и бросили их в огромный костер; затем все остальное понесли в Сен-Жерменское предместье, к дому маршала и ко дворцу принца де Конде; и на каждой остановке по пути исчезала какая– нибудь часть того, кто еще накануне был наделенным душой существом, живым и мыслящим, а теперь был всего лишь кучей бесформенной плоти и переломанных костей! Наконец, совершив еще несколько кругов по городу, толпа вновь прошла по Новому мосту, сожгла одну ляжку трупа возле статуи покойного короля, другую – на углу набережной Межиссери, а оставшийся обрубок тела – на Гревской площади, перед зданием ратуши, на костре, сложенном исключительно из сломанных виселиц; когда же обрубок тела и обломки виселиц обратились в пепел, пепел этот развеяли по ветру, чтобы, по словам палачей, каждой из основных природных стихий досталась ее доля.

После чего вся эта толпа принялась водить хоровод вокруг виселицы, на которой в первый раз повесили труп маршала; затем, разведя у ее подножия костер и сложив вокруг нее все, что могло гореть, ее сожгли, как это сделали со всеми остальными виселицами. Казалось, народ, придя в исступление, не хотел оставлять в Париже ни одной виселицы.

Покончим же с этим страшным рассказом: мы и сами торопимся поскорее завершить его.

После того как прах маршала развеяли по ветру, о нем никто больше уже не думал; однако оставалась еще его жена.

Восьмого июля 1617 года Парламент объявил маршала д'Анкра виновным в преступлении, состоящем в оскорблении божественного и человеческого величия; в наказание за это он заклеймил позором имя маршала, а его жену приговорил к отсечению головы.

Маршальша не ожидала, что ее приговорят к смерти: она полагала, что ее лишь подвергнут изгнанию; и потому, когда ей зачитали приговор, она была, как говорится, ошарашена им и воскликнула:

– О me poveretta!^[39]

Но, поскольку Элеонора Галигаи была, в конечном счете, женщиной по-настоящему мужественной, она тотчас приготовилась к смерти, проявив при этом огромную стойкость и величайшее смирение перед волей Бога.

Выйдя из тюрьмы, чтобы отправиться на казнь, и увидев огромную толпу людей, собравшихся посмотреть на то, как ее поведут к эшафоту, она со вздохом воскликнула:

– Сколько народу собралось для того, чтобы увидеть, как умрет несчастная страдалица!

Увидев в нескольких шагах от себя человека, которому она повредила в глазах королевы, маршальша попросила остановить повозку и подала ему знак подойти ближе.

После чего она смиренно попросила у него прощения и обратилась к Господу с мольбой дать ей знать об этом прощении, если оно окажется искренним, ниспослав ей силы достойно умереть.

И Господь словно услышал ее и внял ее мольбе, ибо с этой минуты она стала смиренной и терпеливой и в ней произошло настолько полное изменение, что те, кто стал свидетелем того, как она умирала, и пришел, чтобы глумиться над ней и оскорблять ее, ощутили, что вопреки их воле в сердца к ним вкралась жалость, и стали смотреть на эту столь желанную им казнь уже только сквозь слезы.

Находясь у подножия эшафота, она увидела в толпе дворянина из свиты командора де Силлери; подозвав этого дворянина, точно так же, как она окликнула человека, увиденного ею у ворот тюрьмы, маршальша попросила его передать г-ну де Силлери и его брату-канцлеру, что она смиренно просит у них прощения за то зло, какое она им причинила.

Затем, уже поднявшись на эшафот, она еще раз крикнула с его высоты:

– Прощения за все то, что я говорила о них ... Настоятельно попросите их, сударь, простить меня за мою ложь.

Потом, встав на колени, она препоручила себя Господу и, положив голову на плаху, спросила палача:

– Так будет хорошо?

Вместо ответа палач поднял меч: сверкнул клинок, и отрубленная голова, губы которой еще шевелились, произнося последний слог слова «хорошо», покатилась по эшафоту.

Оставался еще ребенок.

Благодаря покровительству графа де Фиески мальчику не причинили никакого зла и он смог беспрепятственно уехать в Италию, где тихо жил в безвестности. Его доход составлял, должно быть, пятнадцать или шестнадцать тысяч ливров: то были остатки состояния в пятнадцать или двадцать миллионов.

Он умер молодым.

Первого мая, в понедельник, королева-мать отправила королю письмо, содержавшее шесть требований. Передал королю эти шесть требований епископ Люсонский.

Упомянем, что в это время епископ Люсонский считался любовником королевы-матери; позднее он будет считаться ее любовником и ее соглядатаем одновременно.

Вот те шесть требований, какие ему было поручено передать королю.

1°. Король должен позволить матери удалиться в Мулен или любой другой город из ее удела.

2°. Она должна знать, кто будет сопровождать ее в этом изгнании.

3°. Король должен предоставить ей полную власть в городе, куда она удалится.

4°. Она должна понимать, будет ли ей предоставлено право пользоваться своими владениями и доходами.

5°. Перед отъездом она должна увидеть короля.

6°. Ее должны заверить, что жизнь Барбена вне опасности.

Точно так же, как Ришелье считался любовником королевы-матери, Барбен считался любовником маршальши д’Анкр.

Король соблаговолил принять эти требования и, поскольку они были изложены в письменном виде, ответил на каждое из них тоже письменно.

На первое требование: он намеревался не удалять свою мать, а, напротив, допустить ее к самому широкому участию в его делах, какое только она сочтет возможным; тем не менее, если королева решит удалиться, она сможет сделать это, когда пожелает, причем как в Мулен, так и в любой другой город королевства, какой ей будет угодно выбрать.

На второе: сопровождать ее будут лишь те, кого она согласится принять в свою свиту.

На третье: ей будет предоставлена полная власть не только в том городе, который станет ее резиденцией, но и во всей провинции, где он располагается.

На четвертое: она вправе будет жить на доходы со своих владений, а если этих доходов окажется недостаточно, он позаботится о том, чтобы увеличить их.

На пятое: король непременно увидится с ней перед ее отъездом.

На шестое: что касается Барбена, король постарается удовлетворить ее просьбу.

Королева назначила свой отъезд на следующую среду и решила отправиться в Блуа. Она намеревалась жить в этом городе до тех пор, пока не приведут в порядок ее дом в Мулене.

Король согласился встретиться с ней в среду и решил, что в то самое время, когда королева-мать уедет в Блуа дожидаться, пока не будет приведен в порядок ее дом в Мулене, сам он вместе с молодой королевой уедет в Венсен дожидаться, пока не проведут полную уборку в Лувре. Такая уборка имела целью выяснить, не устроил ли какой-нибудь маршалист – так называли сторонников Кончини, хотя, впрочем, несчастный труп, растерзанный в клочья и обращенный в пепел, уже не имел сторонников, – не устроил ли, повторяем, какой-нибудь маршалист пороховой склад под покоями короля.

В среду, в назначенное время, то есть в одиннадцать часов утра (из дневника Эруара явствует, что его величество обедал в десять часов), король вместе со своим братом, герцогом Анжуйским, вошел в покои Марии Медичи.

При этом король держал за руку Люина.

Впереди короля и Люина шли два брата последнего: Кадене и Брант. Принц де Жуанвиль, который после смерти Люина станет мужем коннетабльши и получит титул герцога де Шеврёза, следовал за королем, герцогом Анжуйским и Люином.

Встретиться сын и мать должны были в передней Марии Медичи.

Они вошли туда одновременно через разные двери.

Диалог, который предстояло вести королеве-матери и королю, был предопределен ее требованиями и его ответами на них.

Когда Мария Медичи увидела Людовика XIII, по ее щекам покатились слезы; но, бросив взгляд на короля и заметив, что он идет к ней степенно и без каких бы то ни было проявлений чувств, она устыдилась собственного порыва и прикрыла заплаканные глаза носовым платком и веером.

Затем, увлекая короля в оконную нишу, она сказала ему:

– Сударь, я сделала все, что могла, чтобы достойно нести бремя регентства и доверенного мне вами управления вашими делами и вашим государством; если же итог 235

этого оказался не таким успешным, как я того желала, и при этом произошло нечто такое, что не сообразовывалось с вашими намерениями и вызвало ваше неудовольствие, я весьма этим огорчена. Я очень рада, что вы сами взяли на себя управление вашим государством, и от чистого сердца прошу Господа, чтобы вашему царствованию сопутствовали всякого рода счастливые события. Я благодарю вас за то, что вы дали мне разрешение удалиться в Блуа, и одновременно за все прочие милости, которые вы мне оказали. Вместе с тем я прошу вас одобрить все, что я сделала для вас до настоящего времени. Я прошу вас также помнить обо мне и быть мне добрым королем и добрым сыном.

– Сударыня, – отвечал король, ни малейшим изменением в звучании голоса не выдавая какого-либо чувства, – я знаю, что вы привнесли всякого рода старания и любовь в ведение моих дел и сделали все, что могли; и потому я одобряю ваши действия и, будучи чрезвычайно доволен ими, весьма благодарю вас за них. Вы захотели уехать в Блуа, и я счел это правильным, коль скоро таково ваше желание; но, когда бы вы ни захотели пребывать при дворе, вам всегда была бы предоставлена возможность принимать должное участие в управлении моими делами, и я всегда готов сделать это, как только вы этого пожелаете. Во всяком случае, я непременно буду почитать вас, любить вас и слушаться вас, как и полагается сыну.

Вслед за тем слово снова взяла королева-мать.

– Сударь, – спросила она, – считаете ли вы правильным, чтобы я удалилась в свой дом в Мулене, когда он будет приведен в порядок?

– Вы поступите так, как вам будет угодно, сударыня, – ответил король. – И, если Мулен перестанет вам нравиться, вы будете иметь возможность выбрать иной город в моем королевстве, который вас устроит, и всюду, где вы окажетесь, вы будете располагать той же властью, что и я.

– Сударь, – промолвила после этого Мария Медичи, – я уезжаю; но я просила вас за Барбена; одобрите ли вы, что я попрошу вас об одной милости ...

Король нахмурил брови и отступил на шаг; то, о чем намеревалась попросить его королева, не укладывалось в заранее намеченное содержание разговора.

– Верните мне Барбена, моего управляющего, – продолжала королева. – Я не думаю, что вы намерены пользоваться его услугами.

Король не ответил ни слова.

Мария Медичи снова пошла в наступление.

– Сударь, – сказала она, – не отказывайте мне: кто знает, возможно, это последнее, о чем я вас попрошу.

Людовик продолжал хранить молчание.

Мария, видя, что король принял решение не отвечать ей, наклонилась, чтобы обнять сына.

Король отвесил ей поклон и удалился.

И тогда королева, придя в смущение от такой черствости, принялась обнимать герцога Анжуйского, который, как если бы ему был преподан урок, едва отвечал на эти объятия и сказал матери лишь три или четыре слова.

Затем пришел черед Люина попрощаться с королевой.

Мария, вся в слезах и с тяжестью на сердце, взяла Люина за руку и, отведя его в сторону, сказала:

– Вы прекрасно знаете, господин де Люин, что я всегда любила вас; прошу вас, добейтесь, чтобы я была в милости у короля.

Однако Людовик, выведенный из терпения столь долгим разговором, поднял крик и раз пять позвал своего фаворита:

– Люин! Люин!

– Сударыня, – промолвил Люин, – вы же понимаете, что я не могу счесть возможным не последовать за королем.

И он удалился.

Оставшись одна, Мария Медичи разразилась рыданиями; горе ее было так велико, что она даже не подняла глаза на вельмож, пришедших попрощаться с ней. Тотчас же она села в карету вместе с дочерьми, принцессами и придворными дамами, которые должны были проводить ее на одно-два льё от города. Королева располагала двумя каретами.

Переехав Новый мост, она, вместо того чтобы следовать по улице Дофина, в которую вступил весь ее эскорт и въехала первая карета, распорядилась отклониться в сторону и двигаться по улице Сен-Жак.