Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 55 страниц)

Что же касается герцога д'Эпернона, главнокомандующего пехотой и покорнейшего слуги иезуитов, против которых, в действительности, двинулись эти войска, то его оставили в Париже.

Незадолго до этого Генрих IV приказал отрубить голову одному из его людей, который нарушил королевский указ, направленный против дуэлей.

Кроме того, в это же самое время король, проявив неосторожность, позволил унизить человека куда более опасного, чем герцог д’Эпернон. То был галантный кавалер королевы, метр Кончино Кончини.

Однажды, когда парламентские чины торжественно шествовали один за другим в своих красных мантиях и все, согласно этикету, обнажали перед ними голову, он один не снял с головы шляпу.

Президент Сегье, проходя мимо него, протянул руку, снял с его головы шляпу и положил ее на землю.

В другой день все тот же Кончино Кончини, делая вид, что ему неизвестны привилегии Парламента, вошел в сапогах со шпорами, со шпагой на боку и в украшенной плюмажем шляпе на голове в следственную палату.

На этот раз расквитаться с ним было делом всего– навсего писцов: они набросились на него, и, хотя фанфарон имел при себе дюжину слуг, его на славу поколотили и потрепали, сбив с него спесь, а людям, прибежавшим к нему на помощь, хватило времени ровно на то, чтобы запихать его в какой-то стенной шкаф, откуда он выбрался лишь вечером.

Кончини пожаловался королеве, а королева пожаловалась королю.

Но, как нетрудно понять, король признал правоту президента Сегье и даже мелких писцов.

Королю доложили, что Кончини угрожал парламентским чинам своей шпагой.

– Ну-ну, пусть угрожает! – откликнулся король. – Их перо куда острее, чем шпага итальянца!

Королева была страшно раздражена.

В самый разгар этого раздражения королеве передали, что г-жа д’Эскоман хочет сообщить ей сведения, необходимые для спасения короля, и в доказательство предлагает перехватить на следующий день некие письма, присланные из Испании.

В течение трех дней королева отделывалась обещаниями выслушать ее, но в итоге так и не сделала этого.

Госпожа д’Эскоман, напуганная подобным молчанием со стороны женщины, когда речь шла о спасении ее мужа и ее короля, бросилась на улицу Сент-Антуан, чтобы рассказать все отцу Котону, исповеднику короля.

Однако ее не приняли там.

Она начала настаивать, но все кончилось разговором с главным попечителем иезуитской общины, который отказался уведомить отца Котона о приходе посетительницы и ограничился тем, что произнес:

– Я вопрошу небеса, что мне следует делать.

– А что если тем временем короля убьют?! – восклинула г-жа д’Эскоман.

– Женщина, не суйся не в свое дело! – ответил ей иезуит.

На следующий день г-жа д’Эскоман была арестована.

Согласимся, что она это вполне заслужила.

Однако слухи о ее аресте могли дойти до короля.

Что ж! Прежде, чем эти слухи дойдут до короля, он будет убит.

Несчастная узница была настолько далека от понимания того, откуда исходил приказ о ее аресте, что продолжала взывать к королеве.

Королева, со своей стороны, пустила в ход все, чтобы стать регентшей; отъезд короля и опасности, которым он подвергался, находясь в армии, служили достаточно вескими предлогами для этого; их повторяли так долго и упорно, что королю это наскучило и он согласился на ее коронование: королева совершила торжественный въезд в Сен-Дени и была коронована там.

Но, как истинный гасконец, король уклонился от главного: он позволил короновать королеву, но не назначил ее регентшей, предоставив ей лишь голос в совете, и только.

Это было одновременно больше и меньше того, что она требовала; король же стал после этого еще печальнее, чем прежде. Это видно из «Мемуаров» Сюлли, который говорит там напрямик:

«Король ожидал от этого коронования величайших бед».

Все лица вокруг него были хмурые, а веселый гасконец любил веселые лица. Он любил народ, и ему нужно было верить, что и народ его любит, ведь в противном случае народ не был бы счастлив.

Однажды, когда король проходил мимо кладбища Невинноубиенных, наверное в ста шагах от того места, где впоследствии он был убит, какой-то человек в зеленом крикнул ему:

– Государь, во имя Спасителя и Пресвятой Девы, мне надо с вами поговорить!

То был Равальяк.

По его словам, он взывал к королю, чтобы предупредить его. Он хотел спросить короля, действительно ли тот хочет объявить войну папе?

Несомненно, жизнь короля зависела от его ответа.

Он хотел также узнать у короля, правда ли, что гугеноты готовят побоище католиков.

Несчастный напоминал одержимого и не мог долго находиться на одном месте; в один прекрасный день он решил укрыться в монастыре фельянов, но они не захотели держать его у себя.

И тогда он постучался в дверь монастыря иезуитов.

Однако иезуиты выпроводили его, выставив предлогом, что он явился из монастыря фельянов.

Впрочем, он говорил о своем замысле всем и у всех спрашивал совета, так что, встречаясь, люди говорили друг другу:

– Знаете, а ведь убийца-то короля сейчас в Париже.

Но в один прекрасный день он покинул Париж и вернулся в Ангулем.

Как видно, он еще пребывал в нерешительности; однако, по его словам, Святые Дары вернули ему силы.

Он приехал в Париж в апреле 1610 года, намереваясь совершить задуманное.

Поселившись на постоялом дворе, он взял там нож и спрятал его в рукаве.

Затем, под влиянием новой волны угрызений совести, он опять покинул Париж и направился в Ангулем. Больше того: опасаясь, что вид ножа может послужить для него соблазном, он укоротил лезвие на дюйм, обломав его о проезжавшую мимо телегу.

Однако в Этампе вид распятия вернул ему присутствие духа.

Он увидел перед собой не Христа, распятого евреями, а веру, распятую протестантами.

Исполненный ярости, он вернулся в Париж.

Тем временем г-жа д'Эскоман продолжала неустанно и изо всех сил бороться.

Через мадемуазель де Турне, приемную дочь Монтеня, она сумела передать сообщение о готовящемся убийстве одному из друзей Сюлли.

Друг Сюлли поспешил в Арсенал, и там он, Сюлли и его жена стали совещаться, что им следует предпринять.

Сообщение г-жи д’Эскоман передали королю, но как бы между прочим, не особенно настаивая на его достоверности, со словами, что если он пожелает, то с двумя этими женщинами побеседуют.

Но Генрих, казалось, устал от борьбы, осознавая, против кого он борется.

К тому же, через три дня он должен был уехать.

Он даже не вспомнил, что и Колиньи был убит за три дня до своего отъезда.

Тем не менее в ночь с 13-го на 14-е он никак не мог обрести душевный покой и, хоть и скептически настроенный по отношению к вере, поднялся с постели, преклонил колени и попытался молиться.

Было ли это предчувствием?

А почему нет?

И в самом деле, в предсказаниях и в предзнаменованиях недостатка у него не было.

Прежде всего, ему было предсказано, что он погибнет в карете, и это предсказание уже дважды чуть было не осуществилось.

Впервые мысль, что ему предстоит погибнуть именно таким образом, пришла к нему во время осады Ла-Фера. Он сопровождал герцогиню де Бофор, направляясь из Травси в Муи; споткнувшись на крутом откосе, лошади увлекли карету в пропасть. Карета разбилась, а четыре запряженные в нее лошади погибли или покалечились.

Мы уже рассказывали о другом происшествии, о том, как во время паромной переправы в Нёйи королевская карета свалилась в воду.

В карете было пять человек: король, королева, принцесса де Конти, герцог де Монпансье и герцог Вандомский.

Король и герцог де Монпансье выпрыгнули через дверцы кареты, прежде чем она оказалась в воде.

Однако королеве, принцессе де Конти и герцогу Вандомскому посчастливилось куда меньше.

Первой из реки вытащили принцессу де Конти, находившуюся в той стороне кареты, которая оказалась обращена к поверхности воды.

Однако карета продолжала погружаться.

Ла Шатеньре нырнул и за волосы вытащил королеву.

Под водой оставался еще герцог Вандомский. Ла Шатеньре нырнул снова, и ему удалось спасти юного принца.

Эта услуга Ла Шатеньре была оплачена – если допустить, что подобные услуги вообще можно оплатить, – подношением ему бриллиантовой броши стоимостью в четыре тысячи экю и назначением его на должность капитана гвардейцев королевы.

Стало быть, как мы и сказали, король уже дважды чуть было не погиб в карете.

Кроме того, в Германии был составлен его гороскоп. Согласно этому гороскопу, жизнь короля должна была быть насильственно прервана на пятьдесят седьмом году его жизни.

Более того, один крупный математик провозгласил, что Генрих успешно и победоносно придет к монархической власти над всей Европой, если некое страшное происшествие, которое ему угрожает, не остановит его на середине этого славного пути.

Тот же самый человек, который предсказал герцогу де Гизу гибель в ходе Генеральных штатов в Блуа, а герцогу де Майену – поражение в битве при Иври, заявил, что в 1610 году король умрет насильственной смертью.

В Монтаржи на алтаре было найдено подброшенное неизвестно кем письмо с предсказанием скорой гибели короля, а в Булони видели источавший слезы образ Богоматери!

Маршальша де Рец рассказывала, что королева Екатерина, желавшая узнать, какова будет судьба ее сыновей и кто унаследует после них трон, нашла какого-то чародея и тот показал ей в волшебном зеркале зал, в котором появлялся каждый из ее сыновей, проделывая там столько кругов, сколько ему предстояло царствовать.

Франциск II появился первым и проделал один круг. Карл IX появился вторым и проделал четырнадцать кругов. Генрих III появился третьим и проделал пятнадцать кругов. Наконец, Генрих Беарнский появился четвертым, проделал двадцать один круг, а затем исчез.

Во время коронации Генриху IV показали письмо с предсказанием, пришедшее из Испании. В нем говорилось, что великий король, побывавший пленником в молодости, умрет в мае. Генрих покачал головой и сказал:

– Ничему, что приходит из Испании, верить не следует.

Тем не менее, повернувшись к Сюлли, он произнес:

– Сюлли, у меня какая-то тяжесть на сердце, и это мешает мне радоваться.

Дерево, в соответствии со старинным обычаем посаженное во дворе Лувра в первый день мая, само собой, без всяких внешних усилий, упало в сторону малой лестницы дворца на девятый день того же месяца.

Бассомпьер и герцог де Гиз стояли там в это время, опершись о железные перила малого крыльца перед покоями королевы. Бассомпьер покачал головой и, указав герцогу де Гизу на упавшее дерево, промолвил:

– Если бы это произошло в Германии или Италии, там такое происшествие приняли бы за дурной знак, за падение дерева, под сенью которого пребывает в покое мир.

Они не видели стоявшего у них за спиной короля, который, к их великому удивлению, в это мгновение протиснул между их головами свою голову.

– Так вы все слышали, государь? – спросил его Бассомпьер.

– По правде сказать, да, – промолвил король. – Но за двадцать лет мне все уши прожужжали подобными предсказаниями, а сбудется лишь то, что угодно Господу.

Королева, со своей стороны, сочла необходимым увидеть пару снов, которые внесли свой вклад во все те смутные страхи, что, казалось, витали над Лувром.

Вначале ей приснилось, что в тот момент, когда ювелиры трудились над ее короной, все бриллианты, предназначенные для украшения этой короны, превратились в жемчужины.

А на языке сновидений жемчужины означают слезы.

Она снова уснула, но через полчаса проснулась с криком и вся дрожа.

– Что с вами, душенька моя? – спросил ее король.

– О! – воскликнула королева. – Какой же мерзкий сон я сейчас видела!

– И что же вам приснилось?

– Да так, пустяки. Вы ведь знаете, что сны обманчивы.

– И все же скажите.

– Ну что ж, мне приснилось, что вас ударили ножом на малой лестнице дворца.

– К счастью, это всего лишь сон, – заметил король.

– Не угодно ли вам, – проявила настойчивость королева, – чтобы я приказала разбудить Ла Ренуйер?

Ла Ренуйер была старшей камеристкой королевы.

– О! – промолвил король. – Из-за такого пустяка не стоит.

И он тотчас уснул снова, ибо, говорит Матьё, его историограф, «этот государь был так хорошо устроен, что всегда мог по своему желанию предаваться двум делам: бодрствовать и спать».

Вечером 9 мая, когда Генрих играл в триктрак, ему несколько раз привиделись пятна крови на белых и черных полях игральной доски. Он попытался стереть их своим носовым платком: сначала молча, а затем спросив у своего партнера, не видит ли и тот эти пятна крови.

Знамение, явленное ему накануне Варфоломеевской ночи, повторилось.

Он встал из-за стола и вышел, чтобы подышать.

У него потемнело в глазах, и так же темно было на душе.

После игры королева ужинала в своем кабинете, где кушанья ей подавали ее служанки. Король вошел туда, сел возле королевы и отпил пару глотков из ее бокала, но не потому что испытывал жажду, а проявляя своего рода супружескую учтивость.

Затем он неожиданно поднялся и вышел, отправившись спать.

Эта была та самая ночь, когда он поднялся с постели и пытался молиться.

Проследим теперь по минутам все подробности рокового дня 14 мая 1610 года.

Король проснулся раньше обычного, около четырех часов утра. Он тотчас же прошел в свой малый кабинет, чтобы одеться.

Там, одеваясь, он приказал вызвать г-на де Рамбюра, прибывшего накануне вечером; затем, в шесть часов, он бросился на постель, чтобы уже спокойнее предаться молитвам.

Молясь, он услышал осторожный стук в дверь.

– Впустите, – сказал он, – должно быть, это господин де Вильруа.

Это и в самом деле был г-н де Вильруа, за которым послал Ла Варенн.

Король долго говорил с ним о делах, затем, отослав его в Тюильри, где они должны были закончить разговор, велел ему задернуть полог и продолжил молиться Богу.

Завершив молитву, он в последний просмотрел все свои письма герцогу Савойскому и собственноручно скрепил их своей печатью.

После этого он направился в Тюильри, более получаса прогуливался с дофином, беседовал с кардиналом де Жуайёзом и несколькими другими вельможами и посоветовал унять ссору между послами Испании и Венеции, вспыхнувшую во время коронации.

Расставшись с дофином, король отправился в монастырь фельянов и слушал там мессу. Иногда он появлялся там после полудня и в таких случаях просил у духовенства прощения за опоздание, произнося обычно такие слова:

– Простите меня, святые отцы: я трудился. А когда я тружусь во имя моего народа, это значит, что я творю молитву. Трудиться вместо того чтобы молиться, это покидать Бога ради Бога.

Он вернулся в Лувр, но, перед тем как сесть за стол, пожелал увидеть некоего Дескюра, который по его приказу производил разведку переправы через реку Семуа.

Переправа была легкой, удобной и безопасной благодаря соседству с областью Шато-Рено, принадлежавшей принцессе де Конти как ее полновластной владетельнице.

Эти известия чрезвычайно обрадовали короля. Прежде ему докладывали, что маркиз де Спинола захватил там все переправы, а из донесения Дескюра стало ясно, что все это совершенно не так и, кроме того, что королевская армия поддерживается герцогом Неверским в превосходном состоянии, что к ней присоединились швейцарцы, а обозы и артиллерия находятся в полной боевой готовности.

Затем он отобедал, вызвав к себе во время обеда г-на де Нерестана, чтобы поблагодарить его за исправное состояния полка, находившегося под его командованием, и за быстроту, с какой этот полк был снаряжен; заодно он уверил г-на де Нерестана, что все издержки, какие тот понес в связи с этим, будут ему возмещены.

– Государь, – ответил г-н де Нерестан, – я ищу возможность послужить вашему величеству, не думая при этом ни о каких возмещениях, ибо пребываю в уверенности, что в царствование такого великого и щедрого короля никогда не буду испытывать нужду.

– Да, вы правы, господин де Нерестан: дело подданных – забывать об оказанных ими услугах, а дело королей – помнить о них. Мои слуги должны полагаться на меня, а я должен заботиться о них. Правда, те, кому я сделал добра больше, чем вам, не столь признательны мне, как вы. Как раз великие благодеяния и порождают великую неблагодарность.

Едва он произнес эти слова, в обеденную залу вошли его старшая дочь, Изабелла Французская, его вторая дочь

Кристина, будущая герцогиня Савойская, и мадемуазель де Вандом.

Король спросил детей, пообедали ли они.

Госпожа де Монгла, их гувернантка, ответила, что по ее распоряжению принцесс покормили обедом в Сен-Дени, куда они ездили осматривать мощи и сокровищницу.

– Вы хорошо развлеклись? – спросил король.

– Да, – ответила мадемуазель де Вандом, – вот только герцог Анжуйский сильно расплакался.

– И почему же? – поинтересовался король.

– Да потому, что, когда герцог спросил, кто лежит в гробнице, которую он разглядывал, ему ответили, что это вы.

– Значит, он любит меня, бедный ребенок! – воскликнул король. – Вчера, во время церемонии, не видя меня, он без конца кричал: «Папа!»

После обеда Генрих IV задержался и долго беседовал с президентом Жанненом и Арно, управляющим финансами, говоря им, что он решил работать над реформой государства, облегчить нужду и угнетение своего народа, не терпеть более во Франции иной власти, кроме власти добродетели и заслуг, бороться с продажностью чиновников, оскверняющих все самое святое, и умоляя своих славных слуг добродетельно и смело содействовать его начинаниям.

Затем он проследовал в покои королевы, сопровождаемый лишь маркизом де Ла Форсом.

Королева находилась в своем кабинете, отдавая там распоряжения по поводу всего, что ей было необходимо для пышности и великолепия ее торжественного вступления в столицу.

В тот момент, когда Генрих появился на пороге, она призывала епископа Безье, своего главного духовника, отправиться в Консьержери, чтобы вместе с двумя или тремя парламентскими докладчиками просьб и жалоб содействовать освобождению из-под стражи узников. Услышав, что герцогиня де Гиз заявила о своем намерении отправиться в город, король произнес:

– Оставайтесь здесь, кузина, мы повеселимся вместе.

– Это невозможно, государь, – ответила герцогиня, – я созвала собрание нескольких адвокатов Парламента.

– Ну что ж, – сказал он, – тогда я схожу повидаю принцессу де Конти; кроме того, у меня есть большое желание пойти в Арсенал, но если я туда приду, то непременно рассержусь.

– Так не ходите туда, государь, оставайтесь с нами и сохраняйте хорошее настроение.

Невзирая на это приглашение, он вышел из кабинета королевы и направился в собственный кабинет, чтобы написать какое-то письмо. Он находился под гнетом того возбуждения, какое терзает людей, которым угрожает великое несчастье и которых инстинкт подталкивает к тому, чтобы его избежать.

Он сел за стол, взял перо, бумагу и начал писать.

Однако уже на пятой строчке Генрих остановился, велел позвать Ла Клавари, которого он отправил перед этим к послу Венеции в связи с ссорой, затеянной тем с послом Испании во время коронации королевы, побеседовал с ним несколько минут и продолжил писать; затем, закончив писать и вручив письмо тому, кто его ожидал, он подошел к окну и, поднеся руку ко лбу, произнес:

– Господи! Что же это тут так сильно тревожит меня?

Затем он вышел из своего кабинета и вернулся в покои королевы.

Там он столкнулся с канцлером и долго разговаривал с ним о своих планах на будущее, словно, перед тем как покинуть этот свет, торопился приобщить главного чиновника судебного ведомства к своим последним замыслам.

После этой беседы они расстались.

– Государь, – произнес канцлер, – я иду исполнять ваши указания.

– Ну а я, – ответил король, обнимая его, – иду прощаться с женой.

С этими словами он снова вошел в кабинет королевы и там принялся играть со своими детьми.

– Не знаю, что со мной происходит сегодня, сударыня, – сказал он королеве, – но дело в том, что я никак не могу решиться выйти от вас.

– Так и оставайтесь здесь, – сказала королева. – Кто вас заставляет выходить в город?

Повернувшись к Витри, капитану своих гвардейцев, король промолвил:

– Витри, ступайте во дворец и отдайте распоряжения в отношении королевского пиршества. Сам я приду туда завтра в шесть часов, чтобы посмотреть, все ли там в порядке.

– Государь, – ответил Витри, – я повинуюсь вашему величеству, но предпочел бы остаться здесь.

– И почему же?

– Государь, я не могу находиться в двух местах одновременно. Когда я вижу, как вы без телохранителей охотитесь или без должного сопровождения прогуливаетесь, у меня на душе нет ни секунды покоя. Судите сами, каковы же мои страхи в данную минуту, в этом огромном городе, полном невероятным количеством неизвестных лиц и приезжих.

– Полно, полно, Витри, вы просто подхалим и хотите остаться здесь, чтобы поболтать с дамами. Делайте то, что я вам сказал: вот уже пятьдесят лет я охраняю себя без всякого капитана гвардейцев и сегодня буду прекрасно охранять себя сам.

– Ну, что касается этого, – отвечал Витри, – то нет никакой надобности, чтобы вы, ваше величество, охраняли себя сами. Внизу у меня дюжина ваших гвардейцев, которые могут сопровождать вас, если вы этого пожелаете.

Витри вышел.

После этого король вышел на крыльцо покоев королевы и спросил, внизу ли его карета.

Ему ответили, что карета ждет его.

Эти слова услышал человек, сидевший на каменной тумбе возле ворот Лувра, где лакеи ожидали своих господ. Человек этот, на которого никто не обратил внимания, поднялся и, стоя между первыми и вторыми воротами, стал поджидать короля.

Король вернулся в кабинет, трижды попрощался с королевой, обнимая ее, как если бы его сердце выказывало печаль из-за того, что ему приходится отделяться и отрываться от ее сердца.

– Государь, – произнесла при виде этой ласки маршальша де Ла Шастр, – мне думается, что ваше величество с каждым днем все сильнее влюбляется в королеву.

– И что же, маршальша, вы хотите сказать по этому поводу?

– Я хочу сказать, государь, что ваши верные слуги получают от этого великое удовлетворение.

– А я великую радость, – промолвила королева.

Генрих в третий раз обнял Марию Медичи и вышел.

Спускаясь с малого крыльца, он встретился с маршалом Буа-Дофеном и дал ему приказ быть готовым отправиться в армию.

Затем, спустившись во двор, он увидел герцога Анжуйского, игравшего там, и, указывая ему на Бассомпьера, спросил его:

– Ты знаешь этого господина?

Наконец, без четверти четыре он сел в карету и занял в ней главное место; но, повстречав герцога д'Эпернона и зная, что у него есть дела в городе, он усадил его по правую руку от себя.

У дверцы с той же стороны находились маршал де Лаварден и г-н де Роклор.

У левой дверцы кареты расположились герцог де Мон– базон и маркиз де Ла Форс.

На передней скамье сидели Лианкур, главный шталмейстер короля, и маркиз де Мирбо.

Кучер, через посредство дежурного конюшего, спросил, какие будут указания.

– Для начала выезжайте из Лувра, – ответил король.

Затем, проезжая под сводами первых ворот, он велел открыть окна кареты с обеих сторон.

Человек, поджидавший его у вторых ворот, находился на своем посту, но, увидев, что на месте короля сидит герцог д'Эпернон, и услышав слова: «В Арсенал!», понадеялся, что на дороге ему представится более благоприятная возможность для осуществления своего замысла, и, проскользнув между каретой и стеной, отправился поджидать короля возле одной из маленьких лавчонок, находившихся рядом с кладбищем Невинноубиенных, на улице Железного ряда.

Напротив дворца Лонгвиль король приказал остановить карету и отпустил всех, кто его сопровождал.

После этого кучер во второй раз спросил, куда ему следует ехать, как если бы в первый раз он не разобрал ответ.

– К кресту Круа-дю-Трауар, – распорядился король.

– А оттуда?

– Оттуда?.. Я скажу позже.

Кучер остановился возле креста Круа-дю-Труар.

Король какое-то время колебался, куда ему ехать: к мадемуазель Поле или в Арсенал.

Наконец он решил отправиться сначала в Арсенал, а затем, на обратном пути, к мадемуазель Поле.

Он высунул голову из дверцы и громко крикнул:

– В Арсенал, мимо кладбища Невинноубиенных.

А поскольку было жарко, он снял с себя плащ и положил его на колени.

Они подъехали к улице Железного ряда.

При въезде в нее король увидел г-на де Монтиньи, сидевшего в своей карете, и, еще раз высунувшись из кареты, крикнул ему:

– Сеньор Монтиньи, мое почтение!

Затем карета короля въехала в улицу.

Улица была загромождена ярмарочными палатками и лавками, примыкавшими к стене кладбища Невинноубиенных. 14 мая 1554 года, ровно за пятьдесят шесть лет до этого, король Генрих II, находясь в Компьене и рассудив, что улица Железного ряда служит обычной дорогой, которой короли Франции следуют на пути из Лувра в свой замок Турнель, издал указ, предписывающий снести и уничтожить все эти лавки.

Указ был утвержден Парламентом, но его исполнением никто не занимался.

Как раз среди этих ярмарочных палаток и лавок и поджидал короля человек, поднявшийся с одной из каменных тумб, которые были установлены при входе в Лувр.

И тут, словно в помощь зловещим замыслам этого человека, случилось так, что при въезде в улицу карета короля столкнулась с двумя повозками: одна была нагружена сеном, а другая – вином. Повозка с сеном, занимавшая середину улицы, стала причиной того, что кучер круто принял влево, останавливаясь каждую минуту.

Из-за этого затора выездные лакеи пошли через кладбище.

Несколько человек начали протискиваться между каретой и лавчонками, о которых мы говорили.

В свой черед, следуя той же дорогой, двинулся и злоумышленник, накинув на левое плечо плащ и пряча под ним кинжал. В это время голова у короля была повернута направо. Он разговаривал с герцогом д'Эперноном, протянув ему перед этим какую-то бумагу; правой рукой он обнимал за шею д’Эпернона, а его левая рука лежала на плече герцога де Монбазона, который отвернулся в сторону, чтобы не выглядеть так, будто он прислушивается к тому, что король говорит герцогу д’Эпернону и маршалу де Лавардену.

А говорил король вот что:

– По возвращении из Арсенала я покажу вам планы, которые Дескюр приготовил для переправы моей армии; вы будете так же довольны ими, как и я.

Внезапно он прервал свою речь, воскликнув:

– Ах! Я ранен!

А затем добавил:

– Но это пустяки!

Однако в тот же миг он испустил вздох, прозвучавший громче крика, и изо рта его потоком хлынула кровь.

– О государь! – вскричал д'Эпернон. – Думайте о Боге!

Король был еще в состоянии услышать эти слова, ибо он молитвенно сложил ладони и поднял глаза к небу.

Но почти тотчас же голова его упала на плечо герцога.

Он был мертв.

А произошло вот что.

Человек с плащом и ножом воспользовался мгновением, когда единственный оставшийся возле короля выездной лакей нагнулся, чтобы поправить у себя подвязку на чулке. Он проскользнул между этим лакеем и каретой, вскочил на колесо, просунул через дверцу руку и дважды ударил короля ножом.

Он попытался нанести ему и третий удар, но герцог де Монбазон принял этот удар на себя, прикрывшись рукавом своего камзола.

Первый удар, заставивший короля вскрикнуть: «Я ранен!», пришелся между вторым и третьим ребрами, но нож, не проникнув в полость груди, проскользнул под грудной мышцей. При втором ударе, нанесенном чуть ниже, в бок, нож прошел между пятым и шестым ребрами, проник в грудную клетку, пересек одну из долей легкого и перерезал артерию под левым предсердием.

Именно после этого удара у короля изо рта хлынула кровь.

Смерть была почти мгновенной.

Заслышав этот крик и увидев беспорядочное движение, начавшееся в карете, народ столпился вокруг кареты, помешав убийце бежать.

Что же касается кучера, то он был так ошеломлен, что не пытался двинуться ни вперед, ни назад.

Сен-Мишель, ординарный дворянин королевских покоев, шедший позади кареты, увидел, как был нанесен этот удар, но уже не успел воспрепятствовать ему.

Он бросился на убийцу, подняв шпагу, но д'Эпернон крикнул ему:

– Под страхом смерти не трогайте его! С королем не случилось ничего страшного!

Затем, схватив убийцу за руки, он выхватил у него нож.

В то же самое время граф де Кюрсон ударил убийцу по горлу эфесом своей шпаги, тогда как Ла Пьер, один из унтер-офицеров гвардии, схватил его и передал в руки выездных лакеев.

Тотчас же г-н де Лианкур выпрыгнул из кареты и бросился в городскую ратушу, чтобы отдать приказы, связанные с его должностными обязанностями.

Господин де Ла Форс помчался в Арсенал, чтобы известить о происшедшем г-на де Сюлли.

Ну а все остальные поспешили в Лувр, чтобы позаботиться о безопасности дофина.

В итоге Кончини вбежал в покои королевы и через приоткрытую дверь крикнул ей:

– Е ammazzato!^[34]

Карету короля развернули, и она двинулась в сторону Лувра.

Когда она въехала во двор, там послышался крик, который было принято издавать в случае трагических происшествий:

– Вина и хирурга!

Однако и то, и другое было уже бесполезно.

Все уже знали, что король ранен, но то, что он мертв, стало понятно, лишь когда его вытащили из кареты.

Герцог де Монбазон, Витри и маркиз де Нуармутье, а также два или три конюших, оказавшихся рядом, перенесли короля на кровать, стоявшую в его малом кабинете.

Был вызван Пти, главный медик короля. Впоследствии Пти утверждал, что король испустил последнее дыхание уже на кровати и что, видя в нем еще какие-то остатки жизни, он сказал ему: «Государь, помните о Боге и в сердце своем произносите: “Иисус, сын Давидов, сжалься надо мною!”», после чего король трижды открыл глаза.

Другой дворянин заверял в этом же Матьё, историографа короля.

Затем стали проводить расследование в отношении убийцы, устанавливать его личность и выяснять причины, толкнувшие его на это преступление.

В тот же день президент Жаннен допросил преступника.

И тогда стало известно, что его зовут Франсуа Равальяк, что он родился в Ангулеме в 1579 году и, следовательно, ему был тридцать один год.

Убийца был препровожден во дворец Рец. Чтобы добиться от него большей откровенности, президент Жаннен, допрашивавший его первым, сказал ему, что король не умер.

Однако убийца, покачав головой в знак сомнения, ответил:

– Вы обманываете меня: нож вошел так глубоко, что мой большой палец уперся в камзол.

Среди бумаг, находившихся при нем, оказался листок со стихотворением в форме стансов, обращенных к человеку, которого ведут на казнь; преступника спросили, откуда оно взялось. Он ответил:

– От одного аптекаря из Авиньона, который пописывает стихи и советовался со мной по поводу этого стихотворения.

Д'Эпернон встревожился и, под предлогом, что убийцу недостаточно хорошо охраняют во дворце Рец, приказал перевести его к нему.

Преступник оставался там до понедельника. В понедельник, 17 мая, его препроводили в Консьержери.

Несомненно, ему была обещана жизнь, ибо он упорно повторял, что у него не было сообщников, что он подчинялся голосу свыше и что, узнав о намерении короля объявить войну папе, он решил стать любезным Богу, убив того, кто угрожал его представителю на земле.