Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 55 страниц)

Annotation

Генрих IV

ВЕЛИКИЕ ЛЮДИ В ДОМАШНЕМ ХАЛАТЕ

 I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

Людовик XIII

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

КОММЕНТАРИИ

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

Генрих IV

ВЕЛИКИЕ ЛЮДИ В ДОМАШНЕМ ХАЛАТЕ

Пословица гласит, что великий человек не бывает велик в домашнем халате.

Как и у всех прочих пословиц, у этой пословицы, пользующейся большой известностью, есть своя правдивая и своя ложная стороны. Ведь если привычки его личной жизни изучит наблюдатель, который увидит величие за простотой, поэзию за прозой, идеал за реальностью, то, возможно, великий человек покажется еще более великим. Правдивость изображения, с нашей точки зрения, это не могила, в которой исчезает человек, а, напротив, пьедестал, на которой высится его статуя.

Ну а пока, поскольку нам ясно, что история, будучи истинной ханжой, почти всегда рисует нам героев в их парадных одеяниях и стыдится показать их в домашнем платье, мы попытаемся с помощью некоторых наблюдений, позаимствованных у лакеев названных героев, заполнить пробел, оставленный историками.

Мы предпочитаем иметь дело со статуей, которую можно обойти кругом, а не с барельефом, вмурованным в стену.

Начнем с Генриха IV, и, если эти очерки будут иметь успех, мы отважимся дойти в одну сторону от него до Александра Македонского, а в другую – до Наполеона.

Алекс. Дюма.

 I

Генрих IV родился в По 13 декабря 1553 года.

Он был сыном Антуана де Бурбона, потомка графа де Клермона, шестого сына Людовика Святого. Этот Антуан де Бурбон был весьма выродившимся потомком: довольно ничтожный человек, он то и дело из католика превращался в протестанта, а из протестанта – в католика. Он случайно оказался католиком, когда его убили во время осады Руана; из этого следует, что убил его гугенот.

Каким образом он был убит? Ответ на эту своеобразную историческую загадку дает его эпитафия.

Вот она:

Знай, друг-француз, лежит здесь некий князь:

бесславно жил он и почил молча...^[1]

Поищи рифму, любезный читатель: право, найти ее нетрудно.

Но вот кто-кто, а мать нашего героя, Жанна д'Альбре, была женщина решительная и властная! От своего отца, Генриха д’Альбре, она унаследовала Наваррское королевство; став владычицей этого королевства в 1562 году, она в 1567 году ввела в нем кальвинизм. Заманенная в Париж, ко французскому королевскому двору, под предлогом свадьбы ее сына и Маргариты Валуа, она скончалась там за два месяца до Варфоломеевской ночи, отравленная, как говорили, с помощью пары надушенных перчаток, которые подарила ей Екатерина Медичи.

Дядей Генриха IV был милейший принц Конде, блистательный ветреник, которого убил в битве при Жарнаке барон де Монтескью и который всю свою жизнь являлся любимцем женщин, хотя и отличался весьма малым ростом и был чуточку горбат.

О нем сочинили следующее четверостишие:

О юный принц, ты так хорош,

всегда смеешься и поешь,

И с милой весело шалишь;

Храни Господь тебя, малыш!^[2]

Кроме того, Генрих IV был внучатым племянником большого ребенка, портившего все, то есть Франциска I, самого блистательного хвастуна во Франции.

Он был внуком восхитительной Маргариты Наваррской, никогда не знавшей, католичкой она была или протестанткой.

Жанна д'Альбре находилась в Пикардии вместе с Антуаном де Бурбоном, губернатором провинции и командующим войском, сражавшимся против Карла V, когда она догадалась о своей беременности. Эту новость она тотчас сообщила своему отцу, Генриху д'Альбре, королю Наварры, и он вызвал ее к себе.

Простившись с мужем, она покинула Компьень, пересекла всю Францию и 5 декабря 1553 года прибыла в По, в Беарн.

Жанна ехала туда не без волнения. Ее отец имел любовницу, весьма склонную к интригам женщину, и поговаривали, что Генрих д’Альбре составил завещание, благоприятное для любовницы и неблагоприятное для дочери.

Через день после своего приезда Жанна отважилась заговорить с отцом об этом завещании.

– Хорошо, хорошо! – ответил он. – Я покажу тебе завещание, когда ты покажешь мне своего ребенка, но сделаю это при одном условии.

– Каком же? – поинтересовалась Жанна.

– Чтобы не производить на свет ребенка плаксивого и хмурого, ты будешь все время, пока будут длиться роды, петь мне какую-нибудь песенку.

Так и было договорено.

Тринадцатого декабря, то есть на девятый день после своего приезда, Жанна ощутила первые родовые схватки.

Она тотчас послала за своим отцом, но попросила не говорить ему, о чем идет речь.

Король вошел в покои дочери и услышал, что она поет.

– О, прекрасно! – воскликнул он. – Похоже, это начинается, и я вот-вот стану дедом.

Даже во время самых сильных схваток Жанна не прерывала своей песни: она родила, напевая. И потому было замечено, что, в противоположность всем прочим детям, которые явились на свет плача, Генрих IV явился на свет смеясь.

Едва ребенок вышел из лона матери, король удостоверился, что это был мальчик. Он тотчас побежал в свою комнату, взял завещание, хранившееся в золотом ларце, и отнес его принцессе; отдавая ей ларец одной рукой, другой он взял ребенка и произнес:

– Дочь моя! Вот это – ваше, а это – мое.

И, оставив золотой ларец на постели, он унес младенца, положив его в полу своего халата.

Придя в свою комнату, он потер ему губы долькой чеснока и дал ему выпить из золотого кубка глоток вина: по словам одних, это был кагор, а по словам других – арбуа.

Генрих д’Альбре прочел роман «Гаргантюа», изданный за восемнадцать лет до этих событий.

При одном лишь запахе вина ребенок, как и говорил Рабле, принялся сонно покачивать головкой.

– О! – воскликнул дед. – Мне кажется, ты будешь настоящим беарнцем.

На гербе Беарна изображены две коровы. И потому, когда королева Маргарита, жена Генриха, родила Жанну д’Альбре, испанцы говорили: «Чудо! Корова произвела на свет овцу!»

– Чудо! – в свой черед вскричал Генрих Беарнский, лаская внука. – Овца произвела на свет льва!

Лев явился на свет с четырьмя резцами – двумя верхними и двумя нижними. Он кусал грудь двум своим первым кормилицам так сильно, что покалечил их. Третья кормилица, славная крестьянка из окрестностей Тарба, отвесила ему, как только он попытался сотворить нечто подобное, такую крепкую оплеуху, что излечила его от привычки кусаться.

У него было восемь кормилиц, и он отведал восемь разных видов молока. Это объясняет многие противоречия его жизни, если предположить, что пища влияет на формирование характера.

Он имел еще двух кормилиц, кормилиц духовных, если можно так выразиться.

Это были Колиньи и Екатерина Медичи.

Он мало позаимствовал у него и многое – у нее.

Именно ей, главным образом, Генрих IV обязан той бесчувственностью, какую он проявлял ко всему на свете.

В качестве гувернантки король назначил ему Сюзанну де Бурбон, супругу Жана д’Альбре и баронессу де Миоссан, приказав воспитывать его в Коаразе, в Беарне, в замке, находящемся среди скал и гор.

Пищу и одежду ребенку предписывал дед. Пища его сводилась к пеклеванному хлебу, говядине и чесноку, а одежда ограничивалась курткой и крестьянскими штанами, заменявшимися новыми, когда они изнашивались. Большую часть времени, опять-таки по приказу деда, он босиком и с непокрытой головой бегал по скалам.

Именно так Генрих IV сделался настолько неутомимым ходоком, что, по словам д’Обинье, утомив людей и лошадей и доведя всех до изнеможения, он приказывал музыкантам играть танцевальную мелодию.

Но танцевал он один.

Из своих прогулок с другими детьми он вынес привычку беседовать с какими угодно людьми; чтобы поболтать, ему годился первый встречный, подобно тому, как первая встречная годилась ему в подружки.

Так что происходил он из самой что ни на есть Гаскони и никогда не переставал быть гасконцем.

Дед позволил, чтобы внука научили писать, но запретил, чтобы его заставляли это делать.

Несомненно, именно благодаря этому наставлению Генрих IV стал таким превосходным писателем.

Легкость, с которой можно было достучаться до его сердца, составляла суть его характера и делала его притворно простодушным. Всегда рука его тянулась к кошельку, а из глаз была готова скатиться слеза. Однако кошелек его был пуст; что же касается слез, то плакать он мог сколько угодно.

Явившись ко французскому королевскому двору, Антуан де Бурбон и Жанна д’Альбре привезли туда и юного Генриха. В ту пору это был крупный пятилетний мальчик с открытым, честным и смышленым лицом.

– Хотите быть моим сыном? – спросил его король Генрих И.

Мальчик покачал головой и, указав на Антуана де Бурбона, сказал по-беарнски:

– Вот он мой отец.

– Ну что ж, а зятем моим хотите быть?

– Посмотрим на девчонку, – ответил ребенок.

Привели маленькую Маргариту, которой тогда было шесть или семь лет.

– Ладно, согласен, – сказал он.

И с этой минуты их брак стал делом решенным.

Дело в том, что прежде всего Генрих Беарнский был самцом и даже больше, чем самцом: он был сатиром. Взгляните на его профиль: ему недостает только заостренных ушей, и если у него нет козлиных копыт, то есть, по крайней мере, запах козла.

Немного времени спустя Антуан де Бурбон был убит при осаде Руана; Жанна д’Альбре вернулась в Беарн, но от нее потребовали оставить сына при французском королевском дворе.

Он остался там под наблюдением гувернера по имени Ла Гошери. Это был славный и достойный дворянин, пытавшийся всеми возможными средствами вложить в голову своего ученика представления о справедливости и несправедливости.

Как-то раз, заставив мальчика прочесть историю Кориолана и историю Камилла, он спросил его, какой из двух героев ему больше нравится.

– Не говорите мне о первом, – воскликнул ребенок, – это дурной человек!

– Ну а второй?

– О, второй это совсем другое дело. Я люблю его всем сердцем, и, если б он сейчас был жив, я бросился бы ему на шею и, обнимая его, сказал бы ему: «Генерал, вы храбрый и честный человек, а Кориолан недостоин быть даже вашим конюхом. Вместо того чтобы сохранять, как он, обиду на отечество, несправедливо изгнавшее вас, вы пришли ему на помощь. Самое большое мое желание состоит в том, чтобы под вашим началом учиться военному ремеслу: соблаговолите принять меня в число ваших солдат. Я мал, и у меня еще нет большой силы, но я храбр и честен и хочу быть похожим на вас».

– Однако, – сказал ему наставник, – вам следует чуточку пожалеть и тех, кто поднял оружие против своей страны.

– Почему? – живо спросил ребенок.

– Да потому, что и в вашей семье можно найти человека, совершившего подобное преступление.

– Такое невозможно; я поверю вам во всем остальном, но только не в этом.

– И тем не менее мне следует поверить, – промолвил Ла Гошери, – ведь налицо история.

– Какая история?

– История коннетабля де Бурбона.

И он прочел ему историю коннетабля де Бурбона.

– О! – воскликнул мальчик, который слушал это чтение краснея, бледнея, вставая, расхаживая быстрым шагом и даже плача. – О, я никогда не думал, что Бурбон способен на подобную трусость, и я отказываюсь считать его своим родственником!

И тотчас же, взяв перо и чернила, он бросился вычеркивать коннетабля де Бурбона из родословного древа своей семьи.

– Что ж! – произнес Ла Гошери. – Теперь в вашем семейном древе появился пробел. Кого же вы поставите на освободившееся место?

Мальчик задумался на несколько мгновений, а затем сказал:

– О, я прекрасно знаю, кого туда поставить!

И вместо слов «коннетабль де Бурбон» он написал: «рыцарь Баярд».

Наставник захлопал в ладоши, и начиная с этого времени коннетабль де Бурбон оказался вычеркнут из родословного древа тем, кому предстояло быть Генрихом IV.

В двенадцать лет мальчик был помещен в школу офицера по имени де Ла Кост, которому было поручено обучить нескольких дворян солдатскому ремеслу. Это ремесло, при всей его суровости, нравилось Генриху значительно больше того дела, каким он занимался с Ла Гошери. Носить латы, упражняться с мушкетом, плавать, фехтовать – все это для беарнского крестьянина, который, еще будучи совсем ребенком, с босыми ногами и непокрытой головой носился по скалам, было куда привлекательнее, чем изучать Вергилия, переводить Горация, постигать алгебру и заниматься математикой.

По прошествии года, проведенного юным принцем среди молодых людей, которых называли волонтера м и, де Ла Кост решил, что его новый ученик добился чрезвычайно больших успехов, и назначил его своим помощником.

Как раз в это самое время турки попытались захватить Мальту, и Франция послала корабли в помощь рыцарям. Генрих, которому не было тогда и четырнадцати лет, изъявил желание принять участие в этой экспедиции, но его кузен, король Карл IX, ответил на эту просьбу решительным отказом.

Тем временем Ла Гошери, наставник молодого человека, скончался.

Жанна д'Альбре, усмотрев в этой кончине предлог забрать своего сына домой, явилась к французскому королевскому двору за ним лично. Это вызвало борьбу с королем и Екатериной Медичи, которые, помня о пророчестве астролога, предсказавшего, что династия Валуа угаснет из-за отсутствия наследников мужского пола и французский престол унаследует один из Бурбонов, не хотели терять из виду будущего короля Наварры. Однако в конце концов мать одержала верх, и Жанна д'Альбре обрела радость привезти своего сына в Беарн.

Возвращение юного принца в его королевство стало настоящим праздником. К нему прибывали депутации из всех краев, его приветствовали на всех наречиях и подносили ему всякого рода подарки. В числе этих депутаций, произносивших приветствия и подносивших ему подарки, он принял посольство обитавших в окрестностях Коараза крестьян, которые послали ему сыры. Тот, кто должен был произнести поздравительную речь, имел несчастье взглянуть на принца, перед тем как начать свое приветствие, и, не найдя сказать ему ничего другого, произнес:

– О, красивый парень! И до чего же он подрос! Нет, но каков приятель!.. И как подумаешь, что ведь это благодаря нашим сырам он стал таким рослым и красивым!..

Тем временем не замедлила разразиться война между католиками и гугенотами, поводом к которой стали казнь советника Анна Дюбура и побоище в Васси. Молодой принц получил в этой войне боевое крещение, находясь под началом принца де Конде; однако рассказывать об этом не входит в нашу задачу, это дело историков.

Упомянем лишь одно обстоятельство: наш юный король Наварры, который, стоило ему распалиться, сражался превосходно, от природы не был храбр; когда он слышал крик «Враг наступает!», внутри него, в области кишок, происходило сильное волнение, с которым он не всегда мог совладать.

В стычке при Ла-Рош-л'Абейле, одной из первых, в которых ему довелось участвовать, он, ощущая, что, несмотря на его твердую решимость вести себя храбро, тело его дрожит с головы до ног, хотя бой происходил довольно далеко от него, воскликнул:

– Ах так, жалкая плоть, ты дрожишь? Что ж, клянусь святым чревом, я заставлю дрожать тебя в настоящем деле!

И, не обращая внимания на мушкетную стрельбу, он бросился сквозь нее в настолько опасное место боя, что два его друга, Сегюр и Ла Рошфуко, не понимая, зачем он хочет туда попасть, сочли его сошедшим с ума и с риском для собственной жизни устремились туда сами.

Колиньи отыскал Генриха Беарнского в Ла-Рошели. Великий политик, честнейший человек и высоконравственный протестант, он устремил свой ясный и глубокий взгляд на мигающие и растерянные глаза молодого беарнца и, когда настал день битвы при Монконтуре, запретил ему сражаться в ней. Несомненно, опасаясь потерпеть в ней неудачу, Колиньи хотел оставить юного принца незапятнанным этим поражением. Побежденная без Генриха Беарнского, протестантская партия воспрянула бы при первом же успехе, которого добился бы этот горный князек.

Так что Генрих во всеуслышание кричал, что он выиграл бы эту битву, если бы ему позволили в ней участвовать. Именно этого и желал Колиньи.

Всем известно, чем закончилась эта третья гражданская война. Гугеноты были разбиты, принц де Конде убит, а королева Екатерина возымела мысль одним ударом покончить с еретиками в королевстве. Она сделала вид, что страстно желает мира, заявила, что это безумие, когда французы истребляют друг друга, в то время как истинные враги Франции находятся в Испании, и предложила вождям гугенотов пойти на мировую. Будет заключен брак, о котором уже давно договорились Карл IX и Жанна д’Альбре; короля Наварры женят на Маргарите Валуа, и, объединившись не только как союзники, но и как братья, католики и протестанты совместно выступят против Испании.

Жанна д'Альбре отправилась в Париж, чтобы прощупать почву. Что же касается Генриха, то он удалился в Гасконь, ожидая, что мать напишет ему, когда он сможет без страха явиться к королевскому двору.

Генрих получил ожидаемое письмо и отправился в Париж. Колиньи приехал туда еще прежде него. Так что в руках королевы-матери оказались все ее враги.

Осуществление губительного замысла началось с королевы Наваррской.

Однажды, проносив в течение часа надушенные перчатки, подаренные ей Екатериной Медичи, Жанна д'Альбре ощутила недомогание. Вскоре недомогание это стало настолько серьезным, что Жанне д’Альбре стало понятно, что она умирает. Она продиктовала завещание и послала за сыном.

Посоветовав ему остававаться твердым в вере, она скончалась.

Генрих полагал, что он и сам умрет от горя; он обожал свою мать и после ее смерти несколько дней провел взаперти, отказываясь принимать кого бы то ни было.

Тем не менее однажды ему доложили о приходе короля. На этот раз он был вынужден отворить дверь. Карл IX лично явился к своему кузену, чтобы вывести его из этого уединения и взять с собой на охоту.

Это был приказ, и Генрих повиновался.

Восемнадцатого августа все было готово к венчанию, и венчание состоялось.

Следующие четыре дня прошли в турнирах, пирах и балетах, которыми король и королева-мать были поглощены настолько, что казалось, будто они потеряли сон.

Двадцать второго числа того же месяца, когда адмирал шел из Лувра в свой дворец на улице Бетизи, в него выстрелили из аркебузы, заряженной двумя пулями; одна 16

из этих двух пуль раздробила ему палец, а другая серьезно повредила ему левую руку.

Король, казалось, был в ярости, а королева-мать пребывала в отчаянии.

Дело обстояло куда серьезнее, чем в стычке при Ла-Рош-л'Абейле. И потому Генрих, видя, в каком направлении разворачиваются события, испытал сильный страх. Он заперся в своих покоях, куда его пришли навестить два его друга, Сегюр и Ла Рошфуко, и Бове, его новый наставник.

Все трое попытались успокоить его, но на этот раз Генрих без всякого стеснения дрожал всем телом. Он не только не желал быть успокоенным ими, но еще и делал все что мог, чтобы напугать их самих.

– Оставайтесь возле меня, – говорил он им. – Не будем расставаться, и если мы умрем, то умрем вместе.

Однако они, никоим образом, не желая ему верить, настаивали на том, что им следует уйти.

– Что ж, поступайте, как вам угодно, – сказал им Генрих. – Юпитер лишает зрения тех, кого он хочет погубить!

И он попрощался с ними, обняв их; но, обнимая их, он внезапно лишился чувств и упал на пол.

Оба молодых человека и наставник бросились поднимать его. Он был без сознания.

Они положили его на кровать, и он оставался на ней целый час, не подавая признаков жизни. Спустя час он пришел в себя и открыл глаза, но почти сразу же закрыл их снова.

Молодые люди сочли, что лучшим лекарством в случае подобного приступа будет сон. И они увели с собой Бове, оставив принца в одиночестве.

Следующий день был 24 августа.

В два часа ночи Генрих был разбужен лучниками, приказавшими ему одеться и отправиться к королю.

Он хотел взять с собой свою шпагу, но ему запретили сделать это.

В комнате, куда его привели, он застал принца де Конде, подобно ему лишенного оружия и взятого под стражу.

Через мгновение туда же ворвался разъяренный Карл IX с аркебузой в руках, опьяневший от запаха пороха и крови.

– Смерть или месса? – спросил он, обращаясь к Генриху и принцу де Конде.

– Месса! – ответил Генрих.

– Смерть! – ответил принц де Конде.

Карл IX был готов в упор разрядить свою аркебузу в грудь молодому принцу, осмелившемуся открыто противостоять ему; однако он не решился убить своего родственника.

– Я даю вам четверть часа на размышления, – произнес он. – Через четверть часа я вернусь.

И он вышел.

В течение этой четверти часа Генрих доказывал своему кузену, что обещание, вырванное силой, не имеет никакого значения и куда более разумной политикой для них, будущих вождей протестантской партии, притвориться и остаться в живых, чем сопротивляться и умереть.

Генрих был чрезвычайно красноречив всегда, а особенно в подобных случаях: он убедил Конде.

Карл IX вернулся по истечении указанного срока.

– Ну что? – спросил он.

– Месса, государь! – ответили оба молодых человека.

Поскольку Варфоломеевская ночь относится к политической истории нашего героя, мы не будем заниматься ею.

Мы займемся королевой Маргаритой, или королевой Марго, как называл ее Карл IX.

Она-то как раз имеет отношение к личной жизни Генриха Наваррского.

«Отдавая мою сестру Марго принцу Беарнскому, – заявил Карл IX, – я отдаю ее всем гугенотам Французского королевства».

Возможно, принц Беарнский понял истинный смысл этих слов, однако воспринял он лишь их внешнюю сторону.

Впрочем, Генрих сразу же весьма понравился своей будущей супруге, не встречавшейся с ним с тех пор, как в тринадцатилетнем возрасте он покинул королевский двор.

Жениха привели к ней г-н де Сувре, впоследствии воспитатель Людовика XIII, и г-н де Плювинель, главный шталмейстер Больших конюшен.

Увидев его, она воскликнула:

– Ах, как он красив! Как хорошо сложен, и как счастлив должен быть Хирон, воспитывающий подобного Ахилла!

Восклицание это чрезвычайно не понравилось главному шталмейстеру, который отличался тонкостью ума ничуть не больше, чем его лошади.

– Разве я не предупреждал вас, – шепнул он г-ну де Сувре, – что эта злючка как-нибудь да обругает нас?

– А что такое?

– Неужто вы не слышали?

–Что?

– Она назвала нас Хироном.

– Ну, для вас это оскорбление лишь наполовину, мой дорогой Плювинель, – промолвил г-н де Сувре, – у вас от Хирона только и есть, что задняя часть.

Впрочем, Маргарита Валуа, сестра Карла IX, была чрезвычайно красивой, образованной и умной принцессой. Ей ставили в упрек лишь то, что лицо у нее несколько длинноватое и щеки немного обвислые, только и всего ... Однако тут мы ошибаемся: ее упрекали еще и в том – и в особенности ее упрекал за это муж, – что она чрезвычайно ветрена.

Уже в одиннадцать лет, если верить Генриху IV, у нее было два любовника: Антраг и Шарен.

Затем у нее появился Мартиг, полковник пехоты и, кстати сказать, храбрец, который обычно шел на приступы и участвовал в схватках, имея при себе два полученных от нее подарка: шарф, который он носил на шее, и маленькую собачку, которую он носил на руке, пока его не убили 19 ноября 1569 года во время осады Сен– Жан-д’Анжели.

Затем пришел черед г-на де Гиза, любившего принцессу так сильно, что под влиянием своего дяди, кардинала Лотарингского, он расстроил ее свадьбу с королем доном Себастьяном Португальским.

Затем, как говорили – впрочем, чего только не говорили о бедной принцессе, – в любовниках у нее побывали ее брат Франсуа Алансонский и другой ее брат, Генрих Анжуйский.

Именно в это самое время она вышла замуж за короля Наварры, и этот брак причинил Антрагу такое сильное горе, что он чуть было не умер.

Приданое Маргариты составило пятьсот тысяч золотых экю, стоивших в то время по пятьдесят четыре су. Король предоставил триста тысяч, королева-мать – двести тысяч, а герцог Алансонский и герцог Анжуйский добавили по двадцать пять тысяч ливров каждый.

Вдовья доля была установлена в сорок тысяч ливров годового дохода плюс полностью обставленный Вандомский замок в качестве жилища.

Маргарита лежала в постели и спокойно спала, когда был подан сигнал к резне. Внезапно она проснулась, разбуженная человеком, который руками и ногами колотил в ее дверь и кричал:

– Наварра! Наварра!

Кормилица принцессы, спавшая в ее комнате, подумала, что это явился сам принц Беарнский, и быстро побежала открывать дверь. Однако это был молодой дворянин, которого звали Те ж ан, по словам Маргариты, или Л е р а н, по словам Дюплеи. Его преследовали четверо убийц, и, увидев открытую дверь, он ворвался в комнату, бросился на постель принцессы, обхватил ее своими окровавленными руками – ибо ему нанесли удар шпагой и удар алебардой – и скатился вместе с ней в проход между кроватью и стеной. При этом один кричал громче другого, но все стало еще хуже, когда убийцы, не сумев заставить его выпустить из рук захваченную им добычу, попытались убить его прямо в объятиях королевы. К счастью, в ее покои вбежал капитан гвардейцев Гаспар де Ла Шатр, более известный под именем Нансе, и, выгнав убийц, подарил королеве Маргарите жизнь несчастного Тежана, который не пожелал ее покинуть и которого она приказала перевязать и уложить в своем кабинете, откуда он вышел только после своего полного выздоровления.

Следует воздать должное королеве Маргарите: как только Тежан оказался вне опасности, первый ее вопрос, обращенный к Нансе, был о судьбе принца Беарнского. Капитан гвардейцев сообщил ей, что тот вместе с принцем де Конде находится в кабинете короля, и к тому же добавил, что, по его мнению, присутствие там новобрачной было бы, возможно, небесполезно для ее мужа.

Маргарита накинула на себя ночное платье и поспешила в спальню своей сестры, герцогини Лотарингской, придя туда еле живая от страха. По пути, в ту минуту, когда она входила в переднюю, дворянин по имени Бурс упал мертвым в трех шагах от нее, сраженный ударом алебардой.

Едва она оказалась в этой спальне, как туда ворвались двое беглецов, умоляя ее о помощи: это были Миоссан, первый дворянин покоев короля, ее мужа, и Арманьяк, его старший камердинер.

Маргарита бросилась к ногам короля и королевы– матери и с великим трудом добилась от них пощады.

Согласно легенде, принц Беарнский спасся лишь благодаря тому, что он спрятался под фижмами своей жены, носившей, впрочем, платья достаточно широкие для того, чтобы под ними можно было укрыть мужчину или даже нескольких мужчин.

Эта легенда имела под собой некоторое основание, ибо она дала повод к следующему четверостишию:

О фижмы пышные прелестной королевы!

Вы призваны прикрыть честь дамы или девы,

Но славен ваш удел: героя скрыли вы,

Не будь вас – не сносить монарху головы!^[3]

Когда мы говорим, что королева Маргарита могла укрыть под своими фижмами мужчину или даже нескольких мужчин, у нас есть право сказать это.

«Она заказывала себе платья, — говорит Таллеман де Рео, – которые в плечах и в бедрах были намного шире, чем требовалось, и имели соответственно такие же рукава; чтобы придать себе большую статность, в платье она вставляла с обоих боков жестяные пластины, расширявшие лиф. Так что было немало дверей, в которые она не могла пройти».

(Заметим, что нынешние кринолины ни в чем не уступают фижмам.)

Однако это еще не самое удивительное: в числе всех этих фижм прекрасной принцессы были те, к которым она питала особенное расположение.

Вот что говорит по этому поводу все тот же автор:

«Она носила огромные фижмы, имевшие кармашки по всей окружности, и в каждом из них прятала коробочку с сердцем одного из своих покойных любовников, ибо, как только кто-то из этих любовников умирал, она заботилась о том, чтобы набальзамировать его сердце. Каждый вечер эти фижмы вешали в запиравшийся на замок шкаф, стоявший за изголовьем ее кровати.

Муж упрекал ее не только за то, что она приказывала набальзамировать сердца своих любовников, но и за то, что она отправлялась за их головами прямо на Гревскую площадь.

В качестве слуги при ней состоял красавец-дворянин по имени Ла Моль, вступивший в заговор с маршалом де Монморанси и маршалом де Коссе и вместе со своим другом Аннибалом де Коконасом сложивший голову у церкви святого Иоанна на Гревской площади. Их головы были выставлены на площади; но, как только стемнело, г-жа Маргарита, любовница Ла Моля, и г-жа де Невер, любовница Коконаса, вместе отправились туда, похитили эти головы и увезли их в своей карете, чтобы своими собственными очаровательными ручками захоронить их в часовне святого Мартина у подножия Монмартра.

Впрочем, королева Марго была в большом долгу у Ла Моля, ибо этот красавец-дворянин, горячо любивший ее, вступил ради нее в заговор и взошел на эшафот, целуя муфту, которую она ему подарила.

Несчастному покойнику сочинили следующую эпитафию:

Когда-то в здешней стороне

Завидовали люди мне.

Теперь, когда я мертв и нем —

О, сколь изменчива судьба! —

Все, вплоть до жалкого раба,

Мне не завидуют совсем!^[4]

Именно о Ла Моле, выступающем там под именем Гиацинта, идет речь в песне кардинала дю Перрона, написанной под влиянием королевы Маргариты, и если бы не Сен-Люк, присоединившийся к ней в Нераке и своими ласками сумевший отвлечь ее от душевных переживаний, то, вероятно, она долго бы утешалась от этой потери.

«Правда, — говорит сам ее муж, – в этом нелегком утешении на помощь Сен-Люку пришел Бюсси д'Амбуаз, и, поскольку печаль ее упорствовала, королева присоединила к ним Майена».

Впрочем, несмотря на те два недостатка, какие мы отметили в ее внешности: несколько длинноватое лицо и немного обвислые щеки, королева Наваррская была, наверное, чрезвычайно красива, ибо, когда спустя какое-то время после Варфоломеевской ночи герцог Анжуйский был провозглашен королем Польши и польские послы приехали в Париж, их глава Ласко, выйдя из зала, где королева Маргарита давала аудиенцию ему и его спутникам, произнес такие слова:

– После того как я видел ее, мне больше нечего видеть, и я охотно последовал бы примеру тех паломников в Мекку, которые, после того как они видели гробницу своего пророка, из благоговения выкалывают себе глаза, чтобы не осквернять свое зрение никаким другим зрелищем.

При всем том Генрих Наваррский был в большом долгу у Маргариты.

Прежде всего, почти несомненно, что она спасла ему жизнь во время Варфоломеевской ночи и что его защитило звание супруга сестры короля.

Это настолько верно, что королева-мать хотела лишить его этого звания.

Она пошла к Маргарите, стала говорить ей, как любит ее герцог де Гиз и в какое отчаяние его привел ее брак, и добавила, что по поводу разрыва отношений ей беспокоиться не надо и ей всего лишь нужно заявить, что ее брак не был довершен; посредством этого она легко добьется развода.