Текст книги "Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 55 страниц)

– Ах, Господь, ты чересчур обидчив: столько шума из-за какой-то яичницы!

• У маршала де *** – Таллеман де Рео не называет нам его имени – подбородок был длиною чуть ли не в локоть; у г-на де Ла Гранжа, напротив, не было даже видимости подбородка. Участвуя в охоте, устроенной королем Людовиком XIII, и одновременно заметив оленя, они со всей скоростью, на какую были способны их лошади, бросились в ту сторону, где он показался.

– Эй, Грамон, – заинтересовался король, – а куда это маршал и Ла Гранж так быстро помчались?

– Государь, – ответил Грамон, – это маршал де *** похитил подбородок Ла Гранжа и Ла Гранж помчался вслед за ним, чтобы вернуть пропажу.

• Пьер де Монмор, профессор греческого языка во Французском коллеже, был одним из самых больших чревоугодников на свете. Сидя за одним столом с людьми, которые лишь смеялись, разговаривали и пели, он взмолился:

– Ах, господа, ради Бога! Хоть чуточку помолчите: право же, непонятно, что ешь!

• В пять часов утра на г-на Ле Ферона напали грабители.

– Господа, – промолвил он, – на мой взгляд, вы чересчур рано вышли сегодня на работу.

• Некий кюре читал проповедь о муках, уготованных грешницам, которые ведут себя подобно Марии Магдалине, но, в отличие от нее, не намерены раскаиваться.

Какая-то женщина, полагая себя одной из тех, кому подобные муки угрожают, кинулась к матери кюре и воскликнула:

– О моя дорогая подруга, если то, что говорит ваш сын, правда, мы все обречены на погибель!

– Ох, – промолвила мать кюре, пожимая плечами, – да не верьте ему, ведь он самый большой лгун на свете: когда он был еще совсем маленьким, я порола его исключительно за это.

• – Постились ли вы, сын мой? – спросил солдата исповедовавший его священник.

– Увы, да, – ответил солдат, – и даже чересчур, святой отец!

– И как же это бывало?

– Порой целыми неделями я не ел ни кусочка хлеба.

– Вы это делали по своей собственной воле?

– Нет, святой отец!

– Ну, а если бы у вас был хлеб или какое-нибудь другое съестное, вы бы все это съели?

– Конечно же.

– Но, – промолвил исповедник, – Господь не получает никакого удовольствия от таких вынужденных постов.

– И я тоже, – произнес солдат.

• Некий гасконец заявил, что он видел церковь длиной в тысячу шагов.

Его слуга, прервав хозяина, добавил:

– И шириной в две тысячи шагов.

Все принялись хохотать.

– Ах, черт возьми! – воскликнул гасконец. – Если в ширину она оказалась больше, чем в длину, то виной тому этот олух: не вмешайся он, я бы сделал ее квадратной.

• Тот же самый гасконец, повздорив с каким-то прохожим, в страшном гневе заявил ему:

– Я сейчас так врежу тебе кулаком, негодяй, что ты у меня впечатаешься в эту стену и только твоя правая рука останется свободной, чтобы ты мог приветствовать меня, если я снова окажу тебе честь пройти мимо тебя.

• Господин Л*** сказал перед смертью:

– Я получил все таинства, кроме таинства брака, которого у меня так никогда и не было в подлиннике. Однако меня утешает, что я сумел снять с него столько копий, сколько смог.

• Капитан наемников, встретив во вражеском краю монаха, отнял у него штуку сукна, которую тот унес из собственного монастыря.

Когда они расходились, монах сказал ему с угрозой в голосе:

– Капитан, я призову вас к ответу в Судный день, когда вы мне вернете сукно.

– О, в таком случае, – произнес капитан, – если ты предоставляешь мне столь большой срок, я заберу еще и твой плащ.

И он отнял у монаха его плащ.

• – Куда ты идешь? – спросил сеньор у крестьянина.

– Почем я знаю! – вызывающе ответил тот.

– Ах так! – воскликнул сеньор. – Ну тогда я сейчас тебе это сообщу.

И он приказал стражникам задержать крестьянина и препроводить его в тюрьму.

С минуту крестьянин думал, что сеньор шутит, но в итоге понял, что его и в самом деле собираются посадить в тюремную камеру.

– Ну вот, – рыдая, сказал он, – разве не говорил я вам, что не знаю, куда иду?!

Признав справедливость этих слов, сеньор велел отпустить крестьянина.

• Герцог де Осуна презирал иезуитов и искал случай выместить на ком-нибудь из них ту ненависть, какую он питал к ним всем. Он приказал привести к нему двух святых отцов, выбранных среди самых сведущих членов ордена, и спросил у них, могут ли они за тысячу пистолей заранее дать ему отпущение грехов за еще не совершенное прегрешение.

Святые отцы заявили, что они пойдут наводить справки и как можно скорее вернутся, чтобы дать ему ответ.

Три дня спустя они, в самом деле, вернулись, принеся ему сочинение одного из их авторов, утверждавшего, что такое возможно, и заранее дали герцогу отпущение грехов за его прегрешение; он же, со своей стороны, дал им вексель на имя своего банкира, жившего в четырех льё от него.

Оба иезуита двинулись в путь, но стоило им проделать одно льё, как они повстречались со слугами герцога, которые нещадно избили их и отобрали у них вексель.

Иезуиты вернулись к герцогу и рассказали ему о том, что произошло.

Однако герцог ответил им так:

– Ах, господа, но ведь это то самое прегрешение, которое я хотел совершить и которое вы мне заранее простили.

• Один придворный высказывал в покоях Анны Австрийской соболезнования принцу де Гемене по поводу смерти его жены, подчеркивая, как много тот утратил.

– Но дело в том, – ответил принц, – что, если бы бедняжка не умерла, я, наверное, никогда не смог бы жениться снова.

• Некий поэт, над сочинениями которого все смеялись и который не замечал этих насмешек, с весьма самодовольным видом произнес:

– По правде сказать, мои стихи кажутся мне весьма легкими.

– Вы правы, сударь, – ответила ему хозяйка дома, – они легкие во всех отношениях, поскольку вы легко могли бы не писать их, мы легко могли бы не выслушивать их, а память о них легко улетучится.

• Один отец, который не желал расставаться со своей дочерью и приводил ей всякого рода доводы, чтобы отговорить ее от замужества, в конце концов открыл послание святого Павла и процитировал ей выдержку, где угрюмый апостол говорит, что вступать в брак – хорошо, но еще лучше не делать этого.

– Отец, – ответила влюбленная девушка, – позвольте мне все же вступить в брак, а лучше этого пусть делает тот, кто может.

• Арлекин, приглашенный из Италии королевой Марией Медичи и не торопившийся приехать во Францию, говорил, что его задержала свадьба колосса Родосского с Вавилонской башней, породивших Египетские пирамиды.

• Красавица Олимпия имела любовником Майдалькини, который делил ее благосклонность с папой Иннокентием X.

В один прекрасный день, а точнее, в одну прекрасную ночь, в минуту любовного упоения, она воскликнула:

– О corragio, mio Maidalchini! Ti faro Cardinale.^[56]

На что он ответил:

– Quando sarebbe per esser papa: non posso piii!^[57]

• Один ученый, как и все ученые вообще, был холоден к своей жене.

Как-то раз, жалуясь на это, она сказала ему:

– О, почему я не книга! Ведь тогда я постоянно была бы с вами!

– Почему вы не календарь! – ответил ученый. – Тогда я хотя бы менял вас каждый год!

• Господин де Вивонн, который был чрезвычайно толст, вернулся из поездки в тот момент, когда его сестра, г-жа де Тьянж, и сама чрезвычайно толстая, собрала в своей гостиной целое общество.

Завидев брата, она поднялась и пошла навстречу ему.

– Дорогая сестра, – сказал он, протягивая к ней руки, – давайте обнимемся, если сможем.

• Та же самая г-жа де Тьянж, чувствуя себя нездоровой, жаловалась графу де Руси на шум колоколов.

– Ах, сударыня, – спросил ее граф, – почему бы вам не постелить солому перед вашей входной дверью?

• Господин де Клермон-Тоннер, епископ Нуайонский, – тот самый, кто, слыша, как во время обедни, которую он служил, за спиной у него шушукаются сеньоры, повернулся и сказал: «Господа, вы полагаете, что обедню вам служит лакей?» – так вот, этот самый епископ, будучи болен, следующим образом составил молитву Богу, которого он заклинал вернуть ему здоровье:

– О Господь мой! Прояви сострадание к здоровью моего преосвященства!

И, опять-таки, это он говорил о докторах из Сорбонны:

– Вот уж занятие не для таких голодранцев – рассуждать о таинстве Святой Троицы!

• Когда Рабле заболел, местный кюре пришел навестить его и соборовать.

Кюре этот был настоящий осел.

– Брат мой, – сказал он автору «Пантагрюэля», показывая ему просфору, – вот ваш Спаситель и ваш Владыка, который хочет снизойти до того, чтобы посетить вас; узнаете ли вы его?

– Увы, да! – ответил Рабле. – Я узнаю Господа по его верховому животному.

• Некий человек целый год пребывал в страхе, опасаясь, что его побьет один хвастун, оскорбленный им; он постоянно был настороже и принимал всякого рода предосторожности, чтобы избежать беды, которая ему угрожала, как вдруг встретился лицом к лицу со своим противником; тот бросил его на землю, нещадно поколотил, а затем ушел, сказав напоследок:

– Вот так-то! Теперь вы довольны?

– Признаться, да, – ответил бедняга, – ибо теперь, наконец, я выкрутился из этого досадного положения.

• Путника, которому было оказано гостеприимство в замке, положили спать в комнате, где все стены были в сквозных трещинах.

– Вот самая плохая комната из всех, в каких мне довелось ночевать, – промолвил он, отправляясь наутро в путь. – Всю ночь в ней виден дневной свет.

• Когда Ланжели – последний официальный шут Людовика XIII, подаренный ему принцем де Конде и ставший одним из самых красочных персонажей пьесы «Марион Делорм» Гюго, – вошел однажды утром к монсеньору архиепископу де Арле, в передней ему сказали, что монсеньор болен.

Однако он, ничуть не смутившись, сел на скамью и стал ждать.

Минут через пятнадцать или двадцать у него на глазах из комнаты его преосвященства вышла молодая женщина, одетая в зеленое платье.

Поскольку ничто более не препятствовало тому, чтобы монсеньор принял Ланжели, шута впустили в спальню архиепископа.

Он застал прелата лежащим в постели.

– Ах, мой бедный Ланжели, – сказал ему тот, – я очень болен и только что у меня был обморок.

– Да, я видел, как он вышел от вас, монсеньор, – промолвил Ланжели. – Он был в зеленом платье.

– Цыц, бездельник! – воскликнул прелат. – Вот тебе четыре луидора на выпивку и никому не говори о моем недомогании.

• В ту минуту, когда его корабль должен был вот-вот затонуть, какой-то португальский солдат спокойно ел кусок хлеба.

Албукерки, командовавший судном, остановился перед солдатом и, с удивлением глядя на него, произнес:

– Да простит меня Бог, но мне кажется, что этот негодяй жрет!

– А разве запрещено немного перекусить перед тем, как предстоит столько выпить? – спросил солдат.

• В то время, когда г-н де Буйон командовал армией в Италии, то есть примерно в 1636 году, два солдата были приговорены за какое-то преступление к расстрелу.

Приговор вынесли, но задумались, ведь из-за дезертирства армия таяла на глазах. В итоге было решено расстрелять лишь одного.

Солдатам объявили эту новость и дали им стаканчик с игральными костями.

– Ну что, желаешь сыграть в «азарт»? – спрашивает один.

– Да я такой игры не знаю, – отвечает другой.

– А в «жеребенка» играть умеешь?

–Да.

– Тогда сыграем в «жеребенка».

И тот, кто держит в руках стаканчик с костями, встряхивает его, выбрасывает кости на стол и насчитывает семнадцать очков.

Второй тоже выбрасывает кости, но без особой надежды, так как для него единственный шанс обыграть товарища – это набрать восемнадцать очков.

У него выпадают три шестерки.

– Черт возьми! – восклицает тот, кто набрал семнадцать очков. – Это называется красиво проиграть.

Офицеры, наблюдавшие за этой необычной игрой, решили спасти солдата; тем не менее, желая испытать его храбрость, они сговорились довести трагический спектакль до конца, однако вместо смертельной развязки, которую этому зрелищу полагалось иметь, у него должен был оказаться счастливый конец. Разумеется, приговоренный к смерти остался в неведении относительно такой развязки.

И потому в назначенный час его привели на место казни.

– Желаешь ли ты, чтобы тебе завязали глаза? – спрашивает его сержант.

– Ради чего? – отвечает он.

– Ну, тогда выбери тех, кто сопроводит тебя на расстрел.

Приговоренный указал на двух своих товарищей и, вынув из кармана десять экю, что составляло все его богатство, произнес, обращаясь к одному из этих двоих:

– Вот, возьми пять .экю на выпивку, а за остальные пять экю закажи поминальную службу за упокой моей души.

Солдат взял десять экю.

Приговоренный встал на положенном расстоянии.

Прозвучала команда «Пли!», однако офицеры заранее приказали вынуть пули из ружей.

Оставшись на ногах, несмотря на прозвучавший залп, приговоренный спрашивает, что произошло.

Ему все объясняют и, опасаясь, что от такого потрясения у него может случиться удар, советуют пойти и сделать себе кровопускание.

– Да ладно, – говорит он. – Ничуть я не потрясен, и нет у меня никакой надобности в кровопускании. Однако у меня чертовски пересохла глотка: верните-ка мне мои десять экю и пойдемте их пропьем.

• В Бордо жил старый советник по имени Андро, который всю свою жизнь питал такую страсть к новостям, что, даже находясь на смертном одре, он послал к одному португальцу, большому охотнику до новостей, чтобы спросить его, что ему стало известно из последней почты.

– Сейчас никаких новостей нет, – ответил тот, – но в следующей почте они непременно будут.

– К несчастью, – промолвил умирающий, – я не могу ждать: мне пришло время уходить.

И он горестно вздохнул.

Вздох это стал последним: советник был мертв.

• Отец маршала де Сен-Люка оказался однажды у дверей королевского кабинета вместе с г-ном де Люксембургом.

Полагая, что Сен-Люк хочет опередить его, г-н де Люксембург остановил его и произнес:

– Простите, сударь: я надеюсь, у вас нет намерения оспаривать право пройти первым у меня, в роду которого четыре императора?

– Ах, право, сударь, – промолвил Сен-Люк, – я буду сильно удивлен, если вы когда-нибудь станете пятым!

• В Отёне готовилась казнь. Речь шла о том, чтобы повесить какого-то беднягу, но, поскольку местный палач заболел, пришлось вызвать заплечных дел мастера из ближайшего городка.

Он явился в ратушу, так как совершенное преступление было подсудно городским властям.

– И сколько можно заработать на этом повешении? – поинтересовался палач.

– Десять ливров, – ответили ему.

– Господа, поищите кого-нибудь другого. За такие деньги справиться с этим делом вы не сможете.

– И почему же?

– Да потому, что если бы это был один из вас, у кого платье справное, то еще была бы возможность договориться; но одежонка этого несчастного не стоит и трех су!

В итоге городским властям Отёна пришлось ждать выздоровления собственного палача, не имевшего права отказываться от казни.

• Один испанец из Андалусии, то есть из самой жаркой части Пиренейского полуострова, отправился во Францию среди зимы, в довольно суровые морозы.

Когда он проходил через какую-то деревню в Пиренеях, собаки учуяли чужака и погнались за ним.

Он нагнулся, чтобы подобрать камень и бросить его в них, но все камни оказались примерзшими к земле, так что из этой затеи у него ничего не получилось.

– Что за проклятая страна, где собак отвязывают, а камни привязывают! – воскликнул он.

• Два кучера спорили между собой о деньгах, которые один из них задолжал другому.

Должник начал с того, что не признал долга.

– Не понимаю, – заявил заимодавец, – как ты можешь не признавать долга, когда я ссудил тебе деньги в присутствии твоих лошадей.

В итоге должник был вынужден подтвердить его правоту.

– Ну и чего ты в конечном счете хочешь? – спросил он заимодавца.

– Я хочу иметь расписку, – заявил тот.

– Ладно! – сказал должник.

И, взяв нож, он написал на стене конюшни:

«Я, нижеподписавшийся, признаю долг в размере шестидесяти ливров, каковой обязуюсь выплатить предъявителю сего».

• Господин де Вандом – знаменитый внебрачный сын Генриха IV, арестованный в годы регентства Анны Австрийской и по причине своей известности прозванный королем Рынка, – проезжая через Нуайон, остановился в гостинице «Три короля».

Сын хозяина гостиницы, получивший накануне звание адвоката, счел своим долгом засвидетельствовать свое почтение г-ну де Вандому.

И в самом деле, он направляется к принцу и без доклада входит к нему.

– Сударь, – говорит ему принц, немало удивленный столь бесцеремонным вторжением, – соблаговолите сказать, кто вы такой.

– Сударь, – отвечает адвокат, – я сын «Трех королей».

– Сударь, – произносит принц, – в таком случае садитесь в кресло. Поскольку я сын всего лишь одного короля, мне следует оказать вам почет и уважение.

• Королева Анна Австрийская держала при себе в качестве переводчика секретаря по имени Мельсон, который, в действительности, не знал ни одного из тех языков, с каких он переводил.

Однажды швейцарские послы наблюдали за тем, как она обедает, и переговаривались между собой.

– О чем они говорят? – поинтересовалась королева.

– Сударыня, – ответил Мельсон, – они говорят о том, как вы красивы.

– А вы уверены в этом, Мельсон?

– Если бы они не говорили этого, сударыня, им пришлось бы сказать это.

• Мельсон не соблюдал Великий пост, хотя в те времена это было принято.

В среду, когда полагалось поститься, ему подали на обед жаркое из телятины.

Вовсе не под влиянием раскаяния, а просто потому, что не был голоден, Мельсон велел своей старшей дочери отнести это блюдо обратно в кладовую; девушка, которую звали Шарлотта и которая проголодалась сильнее, чем ее отец, пользуется тем, что рядом никого нет, и отрезает себе кусок жаркого; но, как только она собирается поднести этот кусок ко рту, появляется вторая сестра и, видя, что происходит в кладовой, говорит:

– Делим на двоих!

Они уже пристроились к жаркому из телятины, когда появились третья и четвертая сестры, потребовавшие свою долю; в итоге жаркое из телятины было уничтожено до последнего кусочка.

На следующий день Мельсон потребовал подать ему жаркое из телятины, и девушкам пришлось рассказать ему всю эту историю. Мельсон, человек добрый, не стал бранить дочерей, однако заявил, что, поскольку в этом деле налицо чревоугодие, а чревоугодие есть смертный грех, он желает, чтобы виновные признались в нем на исповеди.

Когда наступила Пасха, четыре сестры отправились в церковь. Вокруг исповедальни собралась целая толпа, и они заняли место в очереди.

Первой, естественно, на исповедь пошла старшая сестра.

– Ну как? – спросили ее сестры, едва она вернулась с исповеди.

– Я получила отпущение грехов.

– А ты рассказала о жарком из телятины?

– Нет.

– Ну, тогда твое отпущение грехов ничего не стоит.

– Ты так считаешь?

– Мы все в этом уверены.

– В таком случае я возвращаюсь.

И, опустившись в исповедальне на колени, она произносит:

– Отец мой, я забыла сказать вам, что во время Великого поста я ела жаркое из телятины.

– Ну что ж, ладно, – говорит священник, – читайте на две молитвы «Ave» больше.

В свой черед на исповедь приходит вторая сестра.

Закончив перечислять один за другим все свои грехи, она произносит:

– Отец мой, мне следует добавить, что в святое время Великого поста я ела жаркое из телятины.

– Жаркое из телятины?

– Да, отец мой.

– Что ж, читайте на две молитвы «Ave» больше.

Входит третья сестра, точно таким же образом сознается в том же самом прегрешении и возвращается, получив наказ читать на две молитвы «Ave» больше.

Наконец входит четвертая сестра.

– О, – раздраженно восклицает священник, – да это похоже на розыгрыш!

Затем он поднимается, выходит из исповедальни и громко кричит:

– Пусть все те, кто ел жаркое из телятины, читают дополнительно две молитвы «Ave», но больше мне о нем не говорят.

• Некий портной был приговорен к повешению.

Дело происходило в нормандской деревне.

Ее жители целой депутацией отправились к судье.

– Чего вы хотите? – спрашивает их судья.

– О господин судья, – говорят они, – если вы повесите нашего портного, это причинит нам большое неудобство, поскольку у нас нет других портных; так что проявите доброту и оставьте его нам. А в обмен, если уж непременно нужно кого-то повесить, возьмите одного из двух наших тележников и повесьте его вместо портного: нам и одного тележника будет достаточно.

IX

Мы много говорили о Ракане и лишь вскользь упомянули имя Малерба, его учителя, Малерба, автора оды, обращенной к Дюперье, которая начинается словами:

Доколе, Дюперье, скорбеть не перестанешь?

и в которой есть следующая строфа:

Увы, все лучшее испепеляют грозы,

Куда ни посмотрю;

И роза нежная жила не дольше розы,

Всего одну зарю!^[58]

Малерб играл чересчур большую роль в плеяде поэтов, окружавших Людовика XIII и кардинала, чтобы мы не сделали в отношении него то, что уже было сделано нами, к примеру, в отношении его ученика Ракана.

Малерб родился в Кане приблизительно в 1555 году. Он происходил из рода Малерб-Сент-Эньян, уже существовавшего в эпоху завоевания Англии герцогом Вильгельмом. Род этот продолжал возвышаться в Англии, но пришел в упадок во Франции, причем до такой степени, что отец Малерба к моменту рождения своего сына был всего-навсего асессором в Кане.

То было время расцвета реформированной веры, и отец будущего поэта стал кальвинистом. Малерб, которому исполнилось тогда всего лишь семнадцать лет, был настолько огорчен этой переменой веры, совершенной отцом, что покинул родные края и последовал за великим приором в Прованс. Господин великий приор был, как известно, внебрачным сыном Генриха II и братом герцогини Ангулемской, вдовы герцога Франсуа де Монморанси.

Это был тот самый великий приор, губернатор Прованса, которого убил авантюрист Альтовити. Побывав вначале пиратом, этот Альтовити стал капитаном галеры. Он похитил благородную девицу, красавицу Рьё де Шатонёф, в которую Генрих III был влюблен до такой степени, что подумывал жениться на ней. Генрих III держал его в качестве платного шпиона при великом приоре; великий приор узнал об этом, отправился к Альтовити и в ходе вспыхнувшей между ними ссоры нанес ему удар шпагой. Раненый нанес ему ответный удар кинжалом, от которого великий приор скончался 2 июня 1586 года. Телохранители великого приора, сбежавшиеся на его крики, убили Альтовити.

Вернемся, однако, к Малербу.

Во времена Лиги он принял сторону противников Генриха IV. Однажды он и некий Ла Рок, приближенный королевы Маргариты, вместе с пятью десятками своих единомышленников, которыми они командовали, напали на г-на де Сюлли и так стремительно гнали его перед собой, что тот так никогда и не забыл о нанесенной ему обиде. Впоследствии Малерб утверждал, что как раз по причине этой безрассудной выходки он не сумел добиться от Генриха IV ничего существенного.

Малерб отличался большой храбростью.

Оскорбленный во время дележа военной добычи каким-то испанским капитаном, он вызвал его на дуэль и при первом же выпаде пронзил противника насквозь. Малерб был крайне прямолинеен, и, более того, он бывал груб, а порой и своенравен.

Однажды великий приор, сочинявший весьма скверные стихи, сказал Дюперье, другу Малерба, обессмертившего его своей одой:

– Дорогой господин Дюперье, вот сонет. Покажите его Малербу, как если бы этот сонет был ваш; ведь скажи я Малербу, что этот сонет мой, он осужден заранее.

В присутствии великого приора Дюперье вынимает из кармана сонет и в качестве собственного сочинения подает его Малербу, обращаясь к нему с просьбой высказать мнение об этом стихотворении.

Малерб с недовольным видом читает сонет.

Закончив чтение, он говорит:

– Дорогой Дюперье, сонет этот плох настолько, как если бы его сочинил господин великий приор.

Господин великий приор поспешно удалился, но не стал после этого хуже относиться к Малербу.

А вот еще образец его ответа на проявление обычной вежливости.

Как-то раз Ренье, поэт-сатирик, повел его обедать к своему дяде Депорту, автору очаровательной вилланеллы, которая начинается словами:

Розетта, за недолгую разлуку

Переменилось сердце ваше ...

Задержавшись из-за какой-то помехи, Ренье и Малерб немного опоздали к обеду, и, в ожидании их, стол уже был накрыт. Депорт принял их как нельзя более учтиво и, поскольку незадолго до этого были напечатаны его «Псалмы», изъявил желание подняться в свой кабинет, чтобы взять там экземпляр этой книги и затем подарить его Малербу.

– О! – воскликнул Малерб. – Не торопитесь: я уже видел их, ваши «Псалмы», и они вполне могут подождать, тогда как ваш суп, возможно превосходный, остынет в ожидании.

После этого он принялся за обед так же невозмутимо, как если бы только что проявил в отношении Депорта высочайшую вежливость, однако за все время обеда не произнес ни слова.

После десерта они расстались и никогда больше не виделись.

Вне всякого сомнения, именно в связи с этим случаем Ракан написал сатиру на Малерба:

Рапен, любимец муз и Аполлона ...

Когда Малерб попал в окружение Генриха IV – чуть дальше мы скажем, как это произошло, – он церемонился с королем ничуть не больше, чем с другими.

Как-то раз Генрих IV, проявляя чисто отцовскую слабость, показал ему только что полученное письмо дофина.

Малерб прочитал письмо.

– Надо же, – промолвил он, – до сих пор я полагал, что монсеньора дофина зовут Луи.

– Но его и в самом деле зовут так, – произнес король.

– Но раз так, то какой осел научил его подписываться «Лои»?

Послали за тем, кто учил юного принца писать, и как раз с того времени дофины и короли Франции стали подписываться «Луи», а не «Лои». Поэтому Малерб утверждал, что это он является настоящим крестным отцом короля.

Когда в 1614 году в Париже, в зале Малого Бурбонского дворца, располагавшегося возле Лувра, заседали Генеральные штаты, там шли долгие споры между духовенством и третьим сословием. Третье сословие желало провозглашения принципа, согласно которому духовная власть никоим образом не вправе была влиять на светскую власть короля.

Третье сословие было обвинено в ереси, и епископы пригрозили покинуть Генеральные штаты, наложив на Францию интердикт.

– А известно ли вам, – спросил Малерба г-н де Бельгард, – что все мы рискуем быть отлученными от Церкви?

– Черт побери, – воскликнул Малерб, – для вас это не так уж страшно!

– Это почему?

– А разве вы не слышали разговоры о том, что отлученные от Церкви становятся черными, как сажа?

– И что?

– А то, что у вас отпадет забота красить себе бороду и волосы.

В те времена философские споры шли одним путем со спорами политическими и религиозными и были неразрывно связаны с ними.

Один из таких споров происходил между людьми из краев, где при прощании было принято говорить «Господь с вами!», то есть теми, кто жил по другую сторону Луары и кого именовали гасконцами, и теми, кто при прощании произносил «Да ведет вас Господь!», то есть говорил на языке «ойль».

Речь шла о слове «cuiller», то есть «ложка».

Король и г-н де Бельгард, оба гасконца, стояли на стороне тех, кто писал это слово в форме «cuillère». Они говорили, что это слово, будучи женского рода, должно иметь женское окончание.

Грамматисты из краев, где при прощании было принято говорить «Да ведет вас Господь!», утверждали, напротив, что в этом нет никакой надобности, и в качестве примера приводили другие слова, которые, будучи женского рода, имели мужское окончание.

Король поинтересовался мнением Малерба в отношении этого спора.

– Государь, – ответил он, – это не тот вопрос, который следует задавать поэту.

– Но почему?

– Потому, что он может быть решен грузчиками с Сенной пристани.

– А если все же, – продолжал король, – какая-нибудь власть выскажется в пользу слова «cuillère»?

Малерб прервал его:

– Например, вы?

– Почему бы нет? – задетый за живое, откликнулся Генрих IV.

– Да поймите же, – сказал ему Малерб, – что у вас достаточно могущества, чтобы завоевать какое-нибудь королевство, заключить мир или объявить войну, приговорить к смерти преступника или помиловать его, но у вас не хватит сил, чтобы изменить хоть одно слово в языке.

Однажды г-н де Бельгард – скоро мы поясним, каким образом поэт зависел от него, – так вот, однажды г-н де Бельгард спросил Малерба, как правильнее будет с точки зрения французского языка: dépensé или dépendu?

– – Dépensé правильнее с точки зрения французского
 языка, – ответил Малерб, – apendu и dépendu –
гасконского.

Как-то раз, находясь в кругу придворных, один человек, без конца превозносивший строгость нравов, стал восхвалять г-жу де Гершевиль, которую Генрих IV, в память о том твердом отпоре, какой она ему дала, сделал придворной дамой Марии Медичи.

– Смотрите, сударь, – сказал сей нравоучитель, указывая на эту даму, сидевшую на табурете возле кресла королевы, – вот куда ведет добродетель!

– А вы посмотрите, сударь, – ответил Малерб, указывая на коннетабльшу де Ледигьер, сидевшую на табурете, который был выше табурета г-жи де Гершевиль, – куда ведет порок!

Когда во время тюремного заключения принца Генриха де Бурбона, отца Великого Конде, жена господина принца – та самая красавица Шарлотта де Монморанси, ради которой Генрих IV совершил свои последние безумства, – разрешилась двумя мертворожденными младенцами, что объясняли в то время сильным угаром в ее комнате, и на другой день один из друзей Малерба, провинциальный советник, выказывал в доме Дю Вера, хранителя печати, великую печаль, Малерб спросил его, что произошло.

– О! – воскликнул тот. – Разве могут порядочные люди испытывать радость, когда мы только что потеряли двух принцев крови?!

– Ах, дорогой мой, – ответил ему Малерб, – будьте покойны: для тех, кто, как вы, склонен служить, хозяева всегда найдутся!

Как сообщает Таллеман де Рео, Малерб был высок ростом и статен, а тело имел настолько превосходное, что о нем вполне можно было сказать то, что Плутарх говорит об Александре Македонском: даже пот его благоухал.

Мы уже дали некоторое представление о его характере.

Характер Малерба проявлялся в его манере разговаривать: говорил он мало, но почти всегда каждое его слово попадало в цель.

Депорт, Берто и Дез Ивето сделались его критиками и любовались собой, порицая все, что он сочинял.

Он смеялся над ними, говоря:

– Если они не оставят меня в покое, я намерен составить из одних только их ошибок во французском языке

том, который будет потолще, нежели их собственные книги.

Однажды он спорил с Дез Ивето.

– Ну вот скажите, – спрашивал его Дез Ивето, – по-вашему, приятно для слуха обнаружить в одном стихе три идущих подряд слога: да-ла-кра?

– Это в каком же стихе? – поинтересовался Малерб.

– Да вот в этом, черт побери:

Сдала красотка крепость наконец ...

– А по-вашему, – парировал Малерб, – намного приятнее обнаружить в одном из ваших стихов ре-жа-ра– сра?

– Это где же? – спросил Дез Ивето.

– Вот тут, черт возьми:

Как нету в мире жара, сравнимого с огнем ...

Малерб потерял мать в 1615 году; ему было тогда уже более шестидесяти лет.